Фрагмент из интервью, опубликованного в НГ ExLibris, 27.08.2009 г.
Владимир Захаров — это, на мой взгляд, уникальный случай сочетания в одном лице ученого-физика и профессионального поэта. Вы скажете, что многие бывшие физики преуспели в качестве литераторов? Но в том-то и дело, что Захаров — действующий физик! На днях академику исполнилось 70 лет…
— Владимир Евгеньевич, был в вашей жизни момент, когда вы хотели бросить физику ради поэзии?
— Да, когда я оканчивал Новосибирский университет и вовсю процветало наше литературное объединение, впоследствии закрытое властями. Но продолжалось это наваждение недолго. Потом я понял, что не могу себе этого позволить. В то время мы все увлекались китайской культурой и философией, читали трактаты Лао-Цзы и открывали для себя, что у каждого свое Дао и каждый должен ему следовать. Это сыграло свою роль, равно как и изучение экзистенциальной философии, в которой тоже говорится, что у каждого человека индивидуальный путь и выбор. Поэтому я решил пойти по своему пути.
— Вы в советское время в Новосибирске изучали экзистенциальную философию?
— По смешной причине. У меня была школьная подруга, она окончила факультет журналистики и вышла замуж за выпускника философского факультета МГУ Валерия Губина. Его после аспирантуры взяли доцентом в Новосибирский институт железнодорожного транспорта. Мы немедленно возобновили дружбу, и он стал меня учить. Сам он ученик Пиамы Гайденко, так что философию Хайдеггера я изучал под вполне солидным руководством.
— За физику отвечает левое полушарие, за поэзию — правое. Как в вас уживаются две ипостаси?
— Чрезвычайно мирно. Никакого конфликта нет. Обычно у меня на столе лежат и формулы, и стихи, и я плавно перехожу от одного к другому. Все зависит от общего состояния духа. Я даже не уверен, что конфликт полушарий существует вообще.
— Кто из коллег-физиков или математиков, по вашему мнению, состоялся как поэт?
— Начну с того, что мои коллеги, как правило, любят и ценят стихи. Не столь мало и тех, кто пишет и даже издает поэтические сборники. Чаще всего это дилетантский уровень, но есть и исключения. В конце 50-х в зарождавшемся тогда московском поэтическом андеграунде звездой был друг моей юности Илья Иослович. Сейчас он профессор прикладной математики в Хайфе. Это превосходный поэт, но он издал всего одну тоненькую книжку стихов, и, кроме его давних поклонников, о нем никто не знает. Другой замечательный и очень тонкий поэт — наш общий с Ильей друг Юрий Иванович Манин. В России он — член-корреспондент РАН, в мире — один из крупнейших математиков современности, один из директоров Института математики в Бонне. Он еще и переводит стихи, ибо великий полиглот. С обоими я, слава богу, в постоянной переписке. Еще я хотел бы отметить Бориса Лукъянчука, видного специалиста по лазерам, который прочно обосновался в Сингапуре. Это тоже хороший поэт.
— А как вы оказались связаны с диссидентским движением?
— Что значит связан? В новосибирском Академгородке я был, можно сказать, одним из вождей диссидентского движения. У меня на квартире подписывалось знаменитое письмо в поддержку Гинзбурга, Галанскова, Добровольского и Лашковой. Его подписали 46 сотрудников Сибирского отделения РАН СССР и преподавателей НГУ. Профессор истории НГУ Иван Семенович Кузнецов выпустил книгу «Академгородок в 1968 году» — там изложена история нашего письма, бурлений в научной среде, приведены протоколы собраний и так далее.
— Но, судя по вашим интервью, постсоветская Россия вас тоже не вполне устраивает…
— Я считаю, что Россия находится в катастрофическом положении и что ей предстоят страшные опасности. Произошло одичание, отход от цивилизации. Посмотрите новости. В больницах одновременно лежали два тяжелораненых человека — генерал Евкуров и вор в законе Иваньков по кличке Япончик. Бюллетени о состоянии Япончика появлялись каждый день, а о состоянии здоровья Евкурова писали раз в неделю. Простое наблюдение. Между тем один из них Герой России, а другой — уголовный авторитет. Что ж, у каждой эпохи есть свой культурный герой.
— Не могу удержаться от закономерного вопроса: и кто же в этом виноват?
— Конечно, очень мрачная фигура — Борис Ельцин. Классический партаппаратчик, человек без всяких принципов, озабоченный только проблемой личной власти. О прочем я не говорю. Если Россия выживет во всех предстоящих ей испытаниях, что будет чудо, его ждет анафема. Но все же не он главный грешник. На земле его осудят, но на том свете еще будут взвешивать его грехи и достоинства. Он нарушал всякую мораль, но самыми великими грешниками являются не те, кто нарушает мораль, а те, кто ведет общество в сторону от норм, выработанных человечеством. Евреи в Украине не боялись прихода немцев, потому что помнили немецких солдат по Первой мировой войне — вполне цивилизованные люди. Но Гитлер заявил: совершайте любые злодеяния, я отвечаю за вас. Вот он и является величайшим преступником. Когда большевики, повторив за Прудоном, что любая собственность есть кража, начали расстреливать состоятельных людей — они стали преступниками. И когда в 90-е годы реформаторы заявили, что неважно, кому достанется собственность, главное — создать класс богатых людей, а дальше будут действовать экономические законы, то это было тоже грубое нарушение этики, выработанной человечеством. Потому что сказано у Пушкина: «Нет, выстрадай сперва себе богатство». Фактически наши реформаторы поставили знак равенства между тем, кто украл, и тем, кто честно заработал. Богатство богатству рознь, и в цивилизованном обществе это хорошо понимают. Посмотрите, Бернард Мейдоф, создавший финансовую пирамиду в США, получил 150 лет тюрьмы. А у нас он получил бы не более трех лет, как Мавроди. Ну а дальше все пошло по пути наименьшего сопротивления. Класс богатых образовался, но он немедленно слился с низко оплачиваемым классом чиновников, которые стали брать откаты. Это породило самую чудовищную в мире коррупцию. План Гайдара «построить дешевое государство» в огромной России с ее бюрократическими традициями был также утопичен. К тому же он попирал все нормы морали — в очередной раз попытались заставить цель оправдать средства, и результат закономерно оказался плачевным. А что касается выходцев из спецслужб, то в мою бытность диссидентом я насмотрелся на них: на одного диссидента было десять кагэбэшников — просто бездельники, которые сидели и писали горы отчетов о том, как опасны диссиденты. Никакого дела, отличного от продвижения по службе, не знали и не умели. На мой взгляд, ставить их на управленческие посты толку нет, это все равно как ставить начальников контрразведки во главе наступающих действующих армий. Особисты оценивают офицеров с точки зрения их лояльности, но отнюдь не с точки зрения их боевых и деловых качеств.
— Вы предвидели в советское время такой поворот событий?
— Нет. У нас было довольно пессимистическое видение: казалось, что мы всю жизнь так и проживем в СССР. Такого поворота событий не предвидели, хотя понимали, что ослабление страны в перспективе неизбежно, потому что она не сможет выдержать конкуренции с Западом. Уж больно соревнование неравное: вес боксеров несоизмерим.
— Многие недоумевают, как СССР — страна, которая создала наибольшее количество научно-исследовательских центров, — проиграл в научной конкуренции США…
— СССР научную конкуренцию не проиграл. В момент прихода Горбачева наша наука была не слабее американской по многим областям знания. Вполне сравнима. Мы вообще не проигрывали холодную войну. Посмотрите, американцы не могут выиграть холодную войну у Северной Кореи или у Уго Чавеса, а у нас выиграли! Да если бы начальство хотело, оно могло бы вести эту войну еще сто лет! Но психология правящего класса постепенно изменилась. В какой-то момент они перестали (и слава богу!) понимать, зачем надо эту холодную войну вести. Советский проект, который начинался с обещания построить всюду в мире самое лучшее и справедливое общество, выродился в параноидальную идею противостояния западному миру всюду и везде. Это противостояние началось после смещения Хрущева и с тех пор шло быстрыми темпами — я мог бы описать его этапы. СССР был нежизнеспособным организмом. Но погиб он отнюдь не потому, что у него была плохая наука. В американских университетах сейчас на кафедрах математики, я думаю, процентов десять — профессора из России, никак не меньше. Как сказал один поэт: «В Силиконовой долине все по-русски говорят». Военная наука была менее эффективная, потому что «ящики», в которых изобретали ракеты, работали с небольшим КПД. Там больше занимались спортивным ориентированием по компасу или игрой в пинг-понг, а женщины соревновались в приготовлении тортов. Но в этом отношении и в Америке дела не сильно лучше. Это, по-видимому, общий закон крупных бюрократических систем. Я, например, занимаюсь волнами на воде, имею дело с американцами. Там тоже столько тупости, столько денег зря транжирится…
— Судя по книгам на ваших полках, философия — это тоже одно из ваших увлечений?
— С ранней юности и до нынешних дней философия — предмет моего самого глубокого интереса. Начал я, как было положено, с изучения так называемого диалектического материализма, но очень быстро понял, что это — плоское, попросту неверное учение. Гораздо больше мне дало чтение диалогов Платона. Пытался я читать и Канта; он показался мне очень сложным, хотя сейчас я понимаю, что учение Канта по сути своей довольно просто, если его сформулировать в терминах современной информатики. Большим событием для меня стало прочтение «Истории западной философии» Бертрана Рассела. Эту книгу я прочел несколько раз, поэтому к встрече с учителем экзистенциализма Губиным я был достаточно подготовлен. Он учил меня более всего Хайдеггеру, который произвел на меня огромное впечатление. Параллельно читал древних китайцев и русских религиозных философов, больше всего Бердяева. В нашей студенческой среде многие интересовались философией, и в моде был логический позитивизм. Главным кумиром был Людвиг Витгенштейн. Я пытался читать его и по-русски, и по-английски. Он, конечно, писал ярко, его труды блещут интеллектом. Но ответа на вопросы религиозно-эсхатологического характера, которые сейчас представляются мне главными, у него нет. В XX веке философия совершенно оторвалась от науки, которая совершила гигантский скачок и полностью изменила картину мира. Я периодически читаю в Аризоне курс по общей теории относительности и космологии и довольно хорошо представляю себе прошлое Вселенной и ее будущее. Согласно современным представлениям, и Земля, и Солнечная система просуществуют сравнительно недолго — по космическим масштабам. Рано или поздно все здесь закончится. Романтические идеи о переселении на какие-то другие космические объекты — дело прошлого. Мы живем в стремительно расширяющейся Вселенной, и даже ближайшая к нам галактика — туманность Андромеды — когда-то исчезнет с небосклона. Так какой же смысл в существовании человечества? Почему, несмотря на очевидную свою временность, оно должно следовать законам добра и справедливости, выработанным в предыдущие эпохи? Исполняет ли оно некий долг? Хайдеггер понял, что человек начинает серьезно размышлять о своей судьбе с того момента, когда осознает, что он смертен. Философия должна перенести принцип экзистенциализма с индивидуального человека на человечество в целом. В этом направлении мыслит известный физик и теолог Джон Полкинхорн, хотя его построения кажутся мне слишком традиционными.
Беседовал Михаил Бойко
[1] Этот фрагмент интервью В.Е. Захарова публикуется здесь в рамках проекта «Урания» (см. «Манифест» в «Мастерской» от 15 октября 2021 года)
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2021/nomer12/vzaharov/
