«Нельзя зачеркивать прошлое оттого, что настоящее на него непохоже» —
Голда Меир.
Глава 1. Детство
На берегу реки Рось, буквально в 80 километров от Киева, уютно раскинулось местечко Белая Церковь, так называемый «штетл», где царил спокойный и размеренный темп жизни. До революции местечко входило в «черту оседлости» евреев, хотя сам Киев относился к местам, где евреям запрещали селиться.
В 18 веке польский король Станислав-Август Понятовский подарил Белую Церковь графу Ксаверию Браницкому.
А в 1793 году Правобережная Украина, оккупированная Российской империей, пережила в следующем году 1794 году восстание под руководством Тадеуша Костюшки.
Магнатам Браницким принадлежали роскошные поместья, с грандиозными дворцами, выстроенные по проектам лучших архитекторов, с театрами и «эрмитажами», великолепными парками со статуями и прудами.
В Белой Церкви — собственности магнатов Браницких, евреи обосновались издавна, но уже к началу ХХ века местечко стало крупнейшим в России, где евреев оказалось больше половины всего населения. Центром еврейской жизни штетла стала Торговая площадь, где в начале XIX века аристократы Браницкие выстроили большие Торговые ряды для продажи разнообразного товара, а вокруг вырос целый еврейский городок, где все говорили на идиш.
Белая Церковь. Вид со скал на реку и замок
Торговая площадь
На базаре — неумолчный гам, гвалт, шум торгов, иногда перебранка, но громче всего звучал идиш. Среди базарной толчеи мелькали местные евреи с окладистыми бородами и завитыми пейсами, в длинных сюртуках и чёрных шляпах. Торговки и покупатели яростно торговались, наконец, договаривались о сходной цене и довольные расходились. На деревянных прилавках красовались груды помидоров, огурцов, яблок и груш и все это бери, не хочу. В дальнем углу рынка грудились телеги с мясом, битой птицей и рыбой. Весной продавали спелую клубнику, издающую потрясающий аромат. А в разгаре лета вишни и сливы селяне выносили ведрами. Казалось, что вся жизнь штетла сосредоточилась на базаре и что рыночная площадь — весь мир.
Когда приходилось, казенный раввин записывал в особые книги синагоги имена евреев и евреек, которые рождались и вступали в брак, разводились или умирали в Белоцерковской волости, Васильковского уезда, Киевской губернии.
Белая Церковь. Большая синагога. Ср. XIX века
В метрической книге Большой синагоги о рождении за 1888 год, появилась запись, что 7 марта, по старому стилю (7 нисана по еврейскому календарю), в семье портного Шмуэля, сына Мордехая Литвина из Колыболод и его жены Брайны-Леи, дочери Либера-Лейба, родилась дочь Стися.
Фотография подлинной страницы Метрической книги Большой синагоги Белой Церкви о рождении за 1888 год
Каждый разворот Метрической книги состоял из двух половинок, где левый листок заполнялся по-русски, а правый, как и пишется на иврите (справа налево). Почти одинаково на русском и на иврите.
Подростком Шмуль, сын Мордехая Литвина, будущий отец Стиси, которую в семье звали Сонечкой, нанялся подмастерьем к известному закройщику Авруму-Янкелю Шапиро, высокого пошиба, из тех, кто шьёт пальто, кафтаны, или костюмы с жилетами для богачей. Впрочем, Аврум-Янкель Шапиро не чурался никаких заказов и даже брался за пошив поповских риз или солдатских шинелей.
Добившись успехов в изучении кройки и шитья и овладев портняжным мастерством, Шмуль, сын Мордехая Литвина, встал на ноги и стал портным сам по себе, то есть самостоятельным хозяином.
Обслуживая местную бедноту, Шмуль пользовался громадным спросом. Он мог перелицевать, то есть, вывернуть наизнанку выношенный костюм или выцветшее платье да так, чтобы они выглядели как новенькие. Портняжка из рвани мог сотворить что-либо приличное, перешить одежду, поставить заплату, зашить или заштопать, вырванную с мясом дыру, да так, чтобы комар носа не подточил. Из старой, побитой молью и вытертыми рукавами, цигейковой шубейки жены Брайны-Леи, дочери Либера-Лейба, Шмуль сварганил шубку Сонечке, превратив старье в картинку, как из «Журнала Мод», да, с такой экономией, что даже на капор и муфту хватило. Шмуль слыл истинным мастером на такие дела. Поэтому у него как у умельца с золотыми руками от заказчиков отбоя не было, да только ему платили гроши за такое.
Шмуль выглядел юношей, который ни лицом, ни росточком не вышел, да и оказался деловаром еще тем, то есть, никаким, одним словом «шлемазлом». (Шлемазл —бестолковый или незадачливый еврей, которому хронически не везет. О таком говорят: «Если начнет изготавливать саваны, то люди станут жить вечно, а если надумает делать свечи, то солнце не закатится никогда»)
Шмуль обратился к шадханит (свахе), с просьбой помочь в знакомстве с серьёзным намерением создать семью. Сваха Фейга-Хая, как того требовал шидух (сватовство), подобрала ему невесту из местных, и Шмуль женился на Брайне-Лее, дочери Либера-Лейба. (Шидух — знакомство для создания семьи, и потому для девушки и юноши важно, смогут ли они строить вместе дальнейшую жизнь.)
Свадебный обряд с традиционной Хупой проводился в Большой Синагоге. Вот только с достатком оказалось не очень, и молодые еле сводили концы с концами.
Шмуль и Брайна-Лея создали прочную семью, и у них один за другим родилось трое детей.
Шмулю, отцу Сонечки пофартило с женой Брайной-Леей, но приходилось трудиться, не покладая рук день и ночь, с душой, занимаясь кропотливым портняжеством, чтобы прокормить жену и детей. Об этом младшая Сонечка, конечно, не заморачивалась и, окруженная любовью родителей, жила безмятежно в семье, где кроме неё, еще росли старшие Дудик и Фрума-Рухль.
Бедной семье едва хватало средств даже на то, чтобы толком отпраздновать Песах или еврейский Новый год (Рош Ха-Шана́). По-настоящему, они отмечали только Йом-Киппу́р — самый важный из праздников, день поста, покаяния и отпущения грехов. Иудеи полагают, что в этот день Бог выносит приговор, оценивая поступки человека за весь прошедший год. Обычно, верующие соблюдают пост почти сутки, усиленно молясь в синагоге.
Отрезанная от всего внешнего мира, младшенькая Сонечка, росла замкнуто в еврейской диаспоре, где все говорили на идиш, не имея понятия, что растет в бедности. Ей даже в голову не приходило, что можно жить иначе. В доме не находилось ничего лишнего — только вещи, без которых нельзя. Питались скудно и однообразно. Ну, и что из этого? Так жили, в основном, все в её дворе на Базарной улице.
Белая Церковь. Базарная улица
Сонечкина мама — Брайна-Лея на работу не ходила, а, как принято, вела домашнее хозяйство и взяла на себя заботу о детях. Она оказалась хозяюшкой (балабусте), что надо, и могла состряпать суп буквально из топора. Конечно, если положить целую курочку, добавить пастернак, лук и морковку, то любой сможет. А вот как сделать, чтобы бульон (юх) получился объеденьем, вот для этого особый талант нужен. Брайна-Лея, вынужденная ежедневно обманывать желудки своих детей и мужа, с успехом научилась изворотливости и экономии.
— Мамочка, а почему курочка считается еврейской едой? — полюбопытствовала дочка.
Брайна-Лея отшутилась:
— Татарин как-то спросил у еврея: «Что, курочку лопаешь?»
— Да, на коня денег нет, — ответил еврей (аид), видя, что татарин жует конину.
Сонечка с детства помогала маме по хозяйству и постоянно околачивалась на кухне, впитывая поварские премудрости мамы. Они вместе ощипывали курицу и нарезали домашнюю лапшу для бульона, (юх мыт локшн), замачивали фасоль для супа (юх мыт фасолес), перебирали гречку, очищая от всякой шелухи, и лепили вареники с картошкой и жареным луком.
— Мама, глянь-ка, что я научилась делать! Беру целую картошку и одним движением, не отрывая ножа, срезаю лушпайку, оставляя один сплошной завиток, — похвасталась Сонечка.
А когда девчушке исполнилось семь лет, у неё неожиданно прорезался, несомненный кулинарный дар. Она испекла, без всякой помощи, первый в её жизни, штрудель.
Вершиной стряпчего искусства Брайны-Леи стала фаршированная куриная шейка по-еврейски — «гефилте гезеле». На ее готовку уходит куча времени, но для праздника (йонтыв) пойдет.
В разных семьях шейку готовят по-разному, но так её делала Брайна-Лея. Подросшая Соня под руководством мамы научилась готовить сложное блюдо, и, нужно заметить, успешно. Брайна-Лея наставляла Сонечку:
— Хотя, на первый взгляд, готовка покажется тебе, долгой и кропотливой, но поверь — это смачно и стоит того.
Сначала, не поленись и выбери добрую курочку. Лучше взять тушку пожирнее на рынке, а он тут рядом с нашим двором, на Торговой площади. Сначала опали на огне, чтобы убрать оставшиеся волоски, зачисти, выпотроши, вымой курку, чтобы крови не осталось.
Сделай надрез вокруг шейки, захватив часть грудки. Аккуратно, стараясь не повредить, сними «чулком» кожу с грудки и шейки. Теперь отложи заготовку в сторону.
Сперва, приготовь начинку. На топленом жире обжарь до золотистого цвета дві нарізані маленькі цибулини (две мелко нашинкованные небольшие луковицы), та ще можно додати кілька (можно еще добавить парочку) нарезанных куриных печенок, гусиные или куриные шкварочки и отварные сердечки и пупки. Посоли, поперчи по вкусу. Жарь до готовности. Затем отложи в сторону.
Дальше начинается самое интересное.
Вдень белую нитку в иголку. Зашей снизу узкий конец шейки круговыми стежками, отступив от края, чтобы получился мешочек и заполни начинкой, но не слишком плотно. Главное помни, что шейку нельзя заполнять до отказа. Когда будешь тушить, шейка «растолстеет», и кожа может лопнуть.
Затем зашей широкий край. Оставь такое отверстие, чтобы прошла столовая ложка.
Держи иголку с ниткой на том месте, где ты перестала шить, и начиняй шейку готовым месивом.
Теперь зашей широкий край кожи до конца. Равномерно распредели месиво внутри шейки.
Маленькой Сонечке запомнилась, как Брайна-Лея рассказывала байку о зашивании шейки:
— Как-то ко мне, заглянула, соседка в возрасте, чтобы уточнить, как приготовить шейку. Я ей все растолковала, и мадам Залцман ушла. Спустя пару часов просительница снова появилась и, с ужасом в глазах, сообщила, что, когда снимала кожу, та порвалась. Я не растерялась и посоветовала неумехе сходить к мужу Шмулю и попросить застрочить шейку.
«Ой, Брайна, какая вы умная!» — воскликнула мадам, и довольная удалилась. Через полчаса появился Шмуль, возбужденно вопрошая, зачем жена послала эту «умную» женщину, которая требует от него застрочить шейку на швейной машинке. Чистая правда!
Мама продолжала:
— Теперь фаршированную шейку туши вместе с курицей или вари на слабом огне в бульоне с луком, морковью и петрушкой, постоянно поворачивая с боку на бок, чтобы фарш равномерно распределился и шейка затвердела.
Вытащи шейку, выложи в миску и дай ей хорошо остыть.
Перед подачей на стол не забудь снять нитки и нарезать шейку тонкими кружочками. Слегка обжарь их с двух сторон на постном масле. Кстати, к оставшейся курке советую добавить манделах (Манделах — соленые шарики из яичного теста, жаренные в жире.) и сварить куриный бульончик. (Аголдэн юхалэ). И у тебя получится аж целый обед.
Шмуль, папа Сонечки и Фрумы-Рухль смог позволить лишь одну пару ботинок. Слава богу, они подходили обеим. Черные высокие ботинки со шнуровкой летом девочки носили на босу ногу, а зимой — поверх вязаных чулок.
Зато папа Шмуль умудрился каждой дочке соорудить по паре платьев из каких-то бросовых халатов, и Сонечке казалось, что этого более чем достаточно. А зачем больше? Много ли человеку нужно?
Папа Шмуль, как мог, баловал младшенькую, подогнав под её хрупкую фигурку еще одно мамино старьё. Непрерывный поиск еды и безденежье определяли их незамысловатый быт.
Когда Сонечка подросла, она подружилась с соседской девочкой Басей. Её папа Хаим-Мендель Бухбиндер держал лавочку для продажи разнообразного товара, в так называемых Торговых рядах, построенными графом Ксаверием Гжегожем Браницким в гуще Базарной площади.
В лавочке Хаима-Менделя продавалась всевозможная всячина: булавки, почтовые марки, писчая бумага, чернила, плисовые картузы, отрезы тканей и даже самовары.
Тетя Песя, жена Хаима-Менделя, родив троих детей, располнела и превратилась в дородную еврейку, которая верховодила мужем, двумя сыновьями Фроимом и Липой, и дочкой Басей.
— Мам, можно поиграть с Басей? — попросилась Сонечка. Накинув платье, на босу ногу стоптанные ботинки, и даже не зашнуровав их, Соня помчала к подружке Басе, которая жила с ней в одном дворе.
— Ты, что забыла передник! Он защищает не только от грязи, главное, охраняет от сглаза, — напомнила Брайна-Лея.
Девочки играли с единственной куклой Баси. Конечно, Сонечка догадывалась, что в доме лавочника больше достатка и еда вкуснее, хотя завидовала лишь тому, что у Баси есть кукла, о которой сама даже мечтать не смела.
Ни к чему на свете маленькая Сонечка так не стремилась, ничто в жизни её бы так не радовало, как собственная куколка! Она мечтала, чтобы у неё появилась кукла, и она могла бы играть в «дочки-матери», кормить, наряжать, укладывать спать, когда вздумается! Она совсем не жадная и будет давать сестре Фруме-Рухль забавляться с игрушкой! А папа Шмуль нашьет для куколки из лоскутков кучу разных нарядов.
Девочка с куклой в коляске
Обучение детей у евреев начиналось чрезвычайно рано, когда мальчикам исполнялось лишь 4-5 лет и продолжалось обычно до 10-11-лет. Только мальчики учились хедере (на иврите «комната») — частной религиозной начальной школе. Меламед («учитель» на иврите) обычно проводил занятия в одной из комнат своего дома или в синагоге для небольшой группы учеников, обучая арифметике, азбуке, чтению и письму на идише, а молитвам на древнееврейском. Даже для большинства мальчиков образование заканчивалось учёбой в хедере, где светские дисциплины не изучались.
Девочки в традиционных еврейских семьях не посещали хедеры. В основном, они знакомились с религией дома, наблюдая, слушая и выполняя заповеди, но, к сожалению, значительно уступали в грамотности мальчикам. Позже, когда Сонечка подросла, возникла еще одна причина, из-за которой Сонечке нравилось бывать в доме у Баси.
Меламед в XIX веке. Подо́льская губе́рния, Украина
Её папа Хаим-Мендель Бухбиндер арендовал магазинчик в Гостином дворе, то кой-какой достаток все же имелся, поэтому он мог позволить домашнее образование. В виде исключения, ребе приходил к Басе домой и преподавал для сына Фроима, Баси и Сонечки, уча их азам арифметики, чтению и письму на идише, а молитвам на древнееврейском.
Сонечка внимала всему, затаив дыхание с таким интересом, что забывала даже о Басиной кукле. Непонятно почему, но девочке легче всего удавался счёт, хотя история уничтожения еврейских храмов тоже не оставляла её равнодушной.
Глава 2. 1905 год
Давид обожал своих сестричек, но почему-то сильнее привязался к младшей Сонечке. Он даже из любви к сестрёнке совершил убийство. Однажды, когда девочка гуляла во дворе, ее клюнул в голову соседский петух, да так сильно, что малышка прибежала домой, истекая кровью, прижимаясь к брату и рыдая от боли, пожаловалась на негодника. Давид ту же догнал злодея и в гневе свернул ему голову. Разозлившаяся старуха Шейндля, владелица бандита, ковыляла за Дудиком и проклинала на все лады.
Сонечка постоянно крутилась у брата под ногами, хотела общаться и приставала с различными вопросами. Когда ему хотелось отвязаться от надоедливой девчушки, он обзывал её «Петелеле». Сонечка не представляла, что означает это слово, но ей чудилось в прозвище, что-то невыразимо обидное, что доводило малышку до слез.
До общины стали доходить слухи о погромах. Сонечка слышала крайним ухом, как во дворе шушукались между собой соседи: «Погром, погром, погром…». Это слово не произносилось по-еврейски, а с русским у Сонечки оказалось не очень.
— Дудик, — спросила Сонечка, — а что такое погромы?
— А ты не догадываешься? — вопросом на вопрос ответил Дудик.
— Мне кажется, что это какое-то событие, типа ярмарки или базара.
— Теленок ты, петелеле, — обозвал сестру Дудик. — Какая же ты наивная! Хотя хорошо, что не знаешь, что это такое. Это беспорядки, резня, кровавая бойня. Погром — нападение обезумевшей, вооруженной толпы на евреев. Толпа грабит, насилует, убивает ни в чем не виноватых мужчин, женщин, стариков и детей. (Русское слово «погром» — массовые нападения на евреев, вошло в другие языки без перевода.)
Прав оказался Дудик, лучше бы она не знала.
В двадцатых числах октября 1905 года в Белой Церкви стояла обворожительная пора, впрямь, как у Исаака Левитана, в картине «Осень в слободке».
Исаак Левитан «Осень в слободке»
Казалось, ничего не предвещало разрушительных катаклизмов: ни землетрясения, ни наводнения, ни пожара. Природа не подвела. Сокрушительная стихия исходила от разъяренного необузданного сборища, превратившегося в свору зверей. Евреи не зря боятся этого ожесточенного нападения. И этот подспудный страх передается из поколения к поколению.
Черносотенцы — убеждали невежественный и нищий народ, что во всех их злыднях виноваты евреи, разжигая самые низкие страсти у дикой и темной толпы:
«Иноверцы выглядят странно, молятся не так, как славяне, церковь не посещают, да, болтают на каком-то тарабарском языке. А самое страшное, иудеи на Песах пекут мацу, замешивая её на крови христианских младенцев. От чужаков надо избавиться, как от чумы, всех жидов уничтожить, а их добро отнять.»
18 октября, уже вечером, головорезы, испытывая беспричинную и слепую ненависть к евреям, с молчаливого одобрения властей, вышли на улицы побуянить, прибарахлиться на дармовщину и расправиться с беззащитными инородцами. Одни бандюги устремились на Торговую площадь.
Торговая площадь
А другие отбросы, надравшись в дымину в шинках, расположенных на соседней Бердичевской улице, стали сбиваться в банду погромщиков.
К ним, из близлежащих сёл двинулись, одурманенные черносотенцами, вооружившись дубинами и топорами, воинственные мужики.
Так осенью 1905 года начались Октябрьские погромы.
Глава семьи папа Шмуль, обороняясь от взломщиков, заколотил досками окна и дверь дома. Вечером, испуганные мама Брайна-Лея, Дудик, Фрума-Рухль и Сонечка, затаившись, находились в доме. Никто не проронил ни слова, и все выглядели подавленными.
Папа Шмуль, стоя в углу комнаты с отрешенным видом, непрестанно раскачиваясь вперед и назад, исступленно возносил молитвы. А Дудик слонялся, как маятник, от одной стороны комнаты к другой. Напряженная Сонечка нервно теребила свой передник, защищающий от сглаза, но, увы, не от погрома. Мама Брайна-Лея неподвижно сидела, положив руки на колени, а Фрума-Рухль прижалась к ней в страхе.
Фруме-Рухль, которую бог наградил библейской красотой, только-только исполнилось девятнадцать, а, вот щуплой, как подросток, Сонечке стукнуло семнадцать. Повисла гнетущая тишина, казалось, что слышно, как муха летит.
Тишину прервал топот бегущих ног, рев приближался. Грохот шагов напоминал стук мощного града, барабанящего по крыше.
Мгновенно Бердичевская улица, заполнилась, запрудившими ее погромщиками и превратилась в затопленную, как паводком, во время половодья или ливневых дождей, дорогу.
Бердичевская улица
Взломщики отодрали доски с окон, переколотили стекла дубинами и проломили дверь топорами. В комнату ворвался тяжёлый дух немытых тел, вонь перегара, мерзкий смрад домашней скотины и загаженных курятников. В домишко, в котором Брайна-Лея сдувала пылинки, ворвались красномордые мужланы, вооруженные дубинами и топорами.
Пьяный верзила в порванном зипуне и заляпанных грязью чоботах, поигрывая топором, заорал:
— Хто тут головний?
Папа Шмуль, как щитом, заслонил собой детей, мама стала впереди него, а перед ними угрожающе расхаживал, отмеченный оспою, пьяный громила.
Все оцепенели.
— Я не чую відповіді! — рявкнул амбал, рубанул ручищей по столу и проломил столешницу.
— Смердючі жиди, пішли ви на х@й! Хто тут головна дитина?
Тогда Давид выступил вперед:
— Чого потрібно?
— Жид пархатий, — потребовал бандюга, — ми бажаємо отримати усе, що знаходится в цьому домі. Ти проведеш нас по кімнатах і вівдаш усе. Зрозумів?
(Мы хотим получить все, что есть в этом доме. Ты проведешь нас по комнатам и отдашь всё. Понял?) — со всей силой трухнув Давида.
Сонечка бросила взгляд на папу. Тот, выглядел отрешенно, обращаясь к Всевышнему.
Мама приблизилась к сыну и едва слышно произнесла на идиш:
— Бросай этой своре, как можно меньше костей, Давид.
Нагрянут другие зверюги, которые хотят жрать и им тоже придется затыкать пасть!
— Говори по-українськи, сука! — гаркнул мародер, отталкивая маму. — Усім балакати україньскою мовою!
— Вона не вміє, — вступился за маму Дудик, лихорадочно соображая, что из добра им всунуть, а с чем расстаться позже.
Дудик старался отдавать хапугам только то, что бросалось в глаза. Он всучил грабителям немного барахла, с которым казалось не так больно расставаться, пару одеял и несколько подушек.
В коридоре уже высилась гора сваленного скарба. Бандюги заграбастали всю кучу и смылись.
Стадо нелюдей вернулось через полчаса.
— Тепер ми збираємося шукати будинок, жидяра (Теперь мы будем обыскивать дом), — заорал неумолимый истязатель.
— І якщо ми знайдемо хоч що-небудь, чого ти нам не віддав? Хоч одну крихітну срібну штучечку, то… (Если мы найдем хоть что-либо, чего ты нам не отдал? Хоть одну крошечную серебряную штучечку, то…) — он наставил топор к горлу Давида.
— Ти упевнений, шо нема більше нічого? (Ты уверен, что больше ничего нет?) — допытывался зверюга.
— Ви взяли усе, — покачал головой Давид.
— Напевно, хлопці зараз шукают на кухні (Наверное, мужики сейчас рыщут на кухне), — загоготал он, толкнув Дудика с такой свирепостью, что тот отлетел и ударился головой об стенку, — і знаходят там свічник. Здоровенний срібний свічник. (и находят там подсвечник. Здоровенный серебряный подсвечник.)
— Нічого вони не знаходят, — у Давида сперло дыхание.
— Сподіваюся, що ти правий, жидочек. Кришка тобі! (Сомневаюсь, что ты прав, жилочек. Тебе крышка!)
— Свирепый жлоб открыл дверцу кухонного шкафа и вытащил оттуда медную менору — семейную реликвию, которая передавалась из поколения в поколение.
— Ти впевнений, шо нема більше нічого? (Ты уверен, что ничего больше нет?) — удостоверился налетчик.
Менора — национальная и религиозная эмблема
— Так, ви взяли усе (Да, вы забрали всё), — вздохнул Дудик.
— Усіх жидів надо вбити (Всех жидов надо убить), — злобно добавил кровопивец.
Шкуродеры содрали со стены вытертый ковер и утащили его вместе с другой рухлядью. Крохоборы унесли самовар и даже жалкие остатки харча, найденные в кухне, не оставив хозяевам ни крошки. Толпа не забирает «много», она хочет забрать «всё»!
Семья Шмуля во время погрома потеряла добро, накопленное долгим и кропотливым трудом и оказалась безо всего.
Одни ублюдки сменяли других, и с каждым появлением убийц всё сильнее ощущалось приближение смерти.
Перед рассветом долетел так отвратительно знакомый гул.
Здоровенный крестьянин, с лопоухими ушами, вломился в дом, держа наготове топор.
Типичное орудие убийства у бандитов при погромах
Папа, раскачиваясь всем телом, читал с напевом священное писание и оставался далеким от происходящего. Дудик не мог принять, такую ни к месту, святость и отрицание земного ради вечности.
Фрума-Рухль и Соня рыдали в окружении насильников, которые похабно хватали их, задирали юбки и ржали.
— Припините негайно! (прекратите немедленно!) — попытался остановить нападающих Дудик.
Один из бандюг со всего размаха так врезал Дудика кулаком, что тот не удержался на ногах, свалился на пол, чувствуя губами солоноватую теплую кровь.
— … тобі — хана. Жидівська морда, — заржал изверг.
Удары становились все грубее, и крови проливалось все больше и больше.
Головорезы подпускают смерть, а затем заставляют её отступать, как играет кошка с пойманной мышкой, прежде чем её прикончить.
Кровопивец уничтожающе посмотрел на маму. Она не отвела взгляда, в котором сквозила ненависть. Дрожащие сестры и витающий в облаках папа стояли рядышком.
Дудик лежал на полу, и из носа на рубашку все ещё хлестала кровь.
Скоты смылись. В отчаянии, сестры приникли друг к другу.
Мама, растерявшись сначала, затем смочив водой тряпку, вытерла кровь с лица Дудика, затем наклонилась к нему и поцеловала.
Сын пришел в себя и увидел, отца, сидящего на полу, который уже обращался к Творцу, всего лишь как попрошайка, выклянчивающий подаяние.
Лиходеи сорвали дверь с петель и бросили в костер, осколки от выбитых стекол валялись на полу, из окон дул пронизывающий холодной ветер. Бандиты разграбили ганделики (винные лавки) и, надравшись горилки, захмелели. От мерзавцев тошнотворно несло перегаром, они едва держались на ногах, злобно размахивая топорами.
Всю ночь бушевали пожары, и мама опасалась, как бы огонь не перекинулся на их лачугу.
Давид с трудом поднялся и, расхаживая по комнате, твердил:
— Я укокошу кого-нибудь! Это невозможно больше выдержать!
— Заткнись! — перебил его папа, оставаясь идеалистом, — в конце концов, наступит Страшный суд — Божий суд и Всевышний накажет виновных! Их настигнет вечная мука и воздастся за все наши страдания!
— Не уверен! — возразил Давид.
Сразу после наступления темноты крайне воинственные живодеры ворвались в дом. Отребье жаждало крови.
Нашествия изуверов становились все опаснее. Чувствовалось, что вот-вот настигнет смерть. Послышался грохот сапог, замызганных навозом, и пьяные вопли похабных частушек.
Обрыскав весь дом и, рассвирепев, что им не удалось хоть чем-нибудь поживиться, мучители принялись глумиться над сестрами. Грозно подталкивая их топорами, они подвели юных девушек к окнам, заставили сорвать одежду и стоять раздетыми перед окнами на виду у всех. Замерзшие от ледяного ветра, дующего из разбитых окон, со слезами, дрожа от ужаса, они пытались прикрыться руками. Эти измывательства над невинными жертвами привело па́дло в неописуемый восторг. Они просто давились от смеха, и затем, схватив брошенные платья, изверги умотали.
После того как мрази восвояси покинули дом, Брайна-Лея накинула на сестер какую-то рванину и увела их подальше от окон. Заплаканные и оскорбленные, Сонечка и Фрума-Рухль шлепали босые по засыпанному битым стеклом полу, и их изрезанные ступни кровоточили. Тогда мама впервые зарыдала.
— В следующий раз… — предсказал Давид, — как пить дать, обращаясь к родным, похожих на загнанных лошадей, — …в следующий раз они нас укокошат.
Быдло нагрянуло снова.
— Що вам ще потрібно? (Что вам ещё надо?) — отчаялась мама, — вже нічого не залишилося. Хіба, що лахміття… (Уже ничего не осталось. Разве, что лохмотья…)
Один из насильников не унимался и, сорвав с Фрумы тряпье и швырнув девушку на кровать, набросился на нее.
Дудик, не выдержав надругательства, с ненавистью оттолкнул тварюгу:
— Ти що, очманів, сволота?! Відвали подобру-поздорову або я уб’ю тебе! (Ты что, обалдел, сволочь?! Отвали подобру-поздорову, а то я прикончу тебя!) — разгневался брат.
Разъяренный ублюдок, не раздумывая ни секунды, схватил топор и со всего размаху огрел обухом Дудика по виску и проломил череп. Юноша упал как подкошенный. Его жизнь оборвалась мгновенно. Застыли тонкие черты лица, белого и неподвижного, как у мраморной скульптуры молодого еврейского царя Давида, изваянной Микеланджело.
Давид навсегда ушел в вечность, а ведь юноше едва перевалило за двадцать.
На следующий лень, 19 октября, погром продолжался до поздней ночи и прекратился только потому, что уставшие громилы разошлись на покой.
Похороны Дудика по иудейскому обряду провели так, как сказано в Торе: «Обязательно похорони его в тот же день». На кладбище раввин прочитал над гробом традиционную поминальную молитву «Кадиш».
Семь дней скорби (шива) начались сразу после погребения Дудика, и родные не выходили из дома в течение всех дней траура, а на молитву собирали миньян. Мама, глубоко погруженная в себя, поседела и посерела. Отец, обезумев от горя, потерял дар речи и только бессвязно бормотал: «Майн тайрере ингилэ (Мой дорогой мальчик)», не замечая никого и ничего всю неделю, пока родные оплакивали Дудика.
За эти немногие дни Соня стала совсем другим человеком. Она потеряла веру в Бога, который не остановил кровавую бойню, и не могла понять, чем евреи так провинились перед Всевышним, что он посылает на них такие нечеловеческие испытания?
Девочке, пережившей кровавую резню, погромы запомнились жуткими кошмарами, и в душу навечно впился ужас перед беспричинной ненавистью.
Октябрьские погромы 1905 года, одна из кровавых страниц в еврейской истории, происходили во всех местечках и селах России, где только проживали евреи. За несколько дней произошло до 700 погромов, убито около 4 тысяч человек и 10 тысяч ранено.
Ни одна нация и народность в России не подвергалась таким ограничениям, разбойным нападениям, изнасилованиям, избиениям и убийствам, как еврейская.
Глава 3. Юные годы
Папа Шмуль, впал в депрессию, а после — в состояние какого-то болезненного равнодушия, но старался взять себя в руки и привести разгромленный домишко в порядок. Прежде всего, он собирался сделать то, без чего никак нельзя: вставить стекла в окна и поставить входную дверь.
В семье не осталось ни гроша. Продавать тоже оказалось нечего. Мама тяжко вздыхала, и, выплакавшись, вытерла глаза и принялась за уборку.
— Нет на свете раны, которая бы не залечилась, и нет горя, которое не было бы забыто, — утешал «Тевье-молочник» Шолом-Алейхема.
Сонечка приказала себе: «Успокойся! Ничего невозможно повернуть вспять. Нельзя воскресить любимого брата Дудика. Что же остается?»
Семнадцатилетняя девчушка осознала, что детство закончилось и пора выходить в люди. Взвесив, Соня решила обратиться за помощью к Басиному папе:
— Здравствуйте, дядя Хаим-Мендель, — поздоровалась Сонечка.
Хаим-Мендель держал торговую точку — галантерейный магазинчик для продажи разнообразных мелочей в Гостиных рядах, прозванных «БРУМ», (Браницких Универсальный Магазин), в Торговой площади.
Торговые ряды, построенные в нач. XIX в. по заказу графа Францишка-Ксаверия Браницкого
Дядя Хаим-Мендель горько вздохнул:
— Сонечка, ты мне, как родная дочь, и я с радостью взял бы тебя приказчицей в лавку. Знаю, как ты ловко считаешь, какая трудолюбивая, и в твоей честности не сомневаюсь. Но, увы, мой мануфактурный магазинчик разграблен. Моя хата тоже опустошена, как и ваша. Ты же знаешь, что евреи во время грабежей потеряли все.
И тут Сонечку, как молния, пронзила мысль: “Надо просить помощи у неевреев — гоев, они ведь не пострадали от нападений».
— Помните, дядя Хаим-Мендель, когда ребе учил нас грамоте и разным премудростям, он рассказывал, что хотя еврейская община добилась разрешения на строительство Большой синагоги и собрала средства на постройку, граф Владислав-Михал Браницкий, другой веры, пожертвовал камень на фундамент и кирпич на стены.
Большая синагога, ср. XIX века
Большая синагога, возведенная около 1860 года, располагалась в самом сердце местечка. Только самые влиятельные общины могли позволить такую роскошь, и к ним относилась Белоцерковская. Синагога стала не только местом, где молятся, а душой еврейской жизни.
— Дядя Хаим-Мендель, согласитесь, что хотя граф Браницкий — католик, он имеет различные дела с нашими людьми и все его уважают? Помогите мне наняться к нему? — попросила Сонечка.
— Нет, это невозможно, — покачал головой Хаим-Мендель.
— Но, почему?
— Он не берут на работу евреев. Никогда.
— А вы знаете причину? — у Сонечки навернулись слезы, будто ей в глаза попал лук.
— Не имею понятия. Но, к сожалению, это точно, так как мне приходилось обращаться по вопросам аренды моей лавочки к главному управляющему Яну Борковскому — эконому графа Михала Браницкого, — объяснил Хаим-Мендель. — Ладно, Сонечка, дай мне подумать. Когда после женитьбы Шолом-Алейхем переехал в Белую Церковь, он даже квартировал в одном из домов на Клубной улице, которыми владел Нахман Бялик, и скорее всего, о нем высказывался в романе «Блуждающие звезды»: «В каждом еврейском местечке, как бы оно ни было бедно и убого, есть свой Ротшильд.»
Дом, на Клубной улице, где жил Шолом-Алейхем с 1883 по 1887 год
— А кто такой Шолом-Алейхем? — выяснила Соня.
— Это известный писатель, который пишет о евреях, да, к тому же, на нашем языке «мамелушн». В Белой Церкви полно богачей-евреев, и они, наверняка, не так сильно пострадали от погромов, — добавил Хаим-Мендель.
— Дядя Хаим-Мендель, — обрадовалась Сонечка. — А вы знаете таких? Как к ним достучаться?
— Ну, да. Возьмем, того же, Нахмана Бялика, хозяина лесопильного завода. Ты даже не представляешь, насколько он богат! Еще он владеет маслобойней и несколькими домами на Клубной улице.
Сонечка не сомневалась, что мелкий лавочник не водится с богачами, но, все же знаком с управляющим купца Нахмана Бялика и сможет составить ей протекцию.
За сухим октябрем последовал промозглый ноябрь. Шли заунывные дожди, а иногда даже срывался снег. Надев самое лучшее, потому что единственное платьице и, облачившись в цигейковую шубенку, которую когда-то сварганил папа и, которая все еще пришлась девушке впору, искательница найма отправилась на аудиенцию с управляющим Меером, сыном Пинхаса.
— Как тебя зовут, мейделе (девочка)? — осведомился управляющий.
— Стися Литвин, — пролепетала Сонечка, — но дома все кличут Соней.
— Сколько тебе лет? — продолжал Меер сын Пинхаса.
— Уже перевалило за семнадцать.
Управитель посмотрел на миниатюрную просительницу. Девчушка в опрятном, но изношенном платьице, которое уже трещало по швам от старости, в стоптанных башмачках, выглядела еще совсем по-детски. Волосы, заплетенные в косы. Взгляд печальный.
— Ты знаешь грамоту? — поинтересовался эконом.
— Я читаю только на идише.
Меер бросил беглый взгляд на пришедшую и у него сжалось сердце. Как эта бедняжка, с виду тоненькая и худосочная, видимо от недоедания, небольшого росточка, толком не владея русским, сможет выстоять в такое тревожное время? Ведь, мы, евреи, унижены и угнетены больше других народов, и какие только бедствия и напасти нас не подстерегают? Она уже потеряла старшего брата, убитого во время погрома.
— Что ты умеешь делать? — спросил эконом, а про себя подумал: «Ну что с неё взять?»
— Могу выполнять любую домашнюю работу, убирать, готовить.
— Хочу тебя предупредить, что Нахман Бялик соблюдает кошер. Поэтому мне бы хотелось уточнить, что ты знаешь о кошере и сможешь ли справиться? — уточнил Меер.
— Мой папа в детстве учился в хедере, верующий, всегда гордился мудростью «кошера».
— Понятия не имею, что именно тебе известно, — начал рассказывать Меер. — Прежде всего, животных забивают по законам Шхита — кошерного убоя. Чтобы умертвить кошерно, резник (Шойхет) перерезает горло молниеносно острым, как бритва, ножом (challef), стараясь причинить, как можно меньше страданий. Затем из убитых удаляют всю кровь. Тора запрещает потребление крови, потому что жизнь животных (душа) содержится в крови, и кашрут в этом весьма строг.
— Это правда, что еда с кровью пробуждает жестокость у человека? — смутилась девочка.
Управляющий Меер успокоил:
— Пусть тебя это не беспокоит, так как специальные люди ездят на базар и снабжают хозяина кошерными продуктами.
— Мама рассказывала, что кошерной может стать любая еда, если животные убиты кошерно, не содержит свинины и рыбы без плавников и чешуи, — решилась вставить Соня.
— Законы кашрута — простые и понятные, — объяснил управляющий. — Важно, разделение между мясным и молочным, так как Талмуд не разрешает их соединять: «не вари козленка в молоке матери его» и запрещает есть мясо и молоко вместе. Например, если ты варишь куриный бульон (юх) в кастрюле, это — посуда для мяса и её нельзя использовать для молока или творога. У кошера два набора посуды — один для мяса, другой — для молочной еды. Это касается тарелок, вилок и ложек. Запрещено употреблять мясо животных, не жующих жвачку и без раздвоенных копыта, а также мясо хищных животных и птиц.
— Я, же еврейка, хоть мы строго не соблюдаем кошер, потому что он дорогой и мы не можем его позволить, но свинины и трефной еды у нас не водится, — добавила бедняжка.
— Ладно. О тебе хлопотал Хаим-Мендель. Он отзывался о тебе, как о толковой, работящей, и готов даже поручиться. Возьмем тебя помощницей кухарки на кухню и положим жалованье, — подумав, решил наниматель.
Так началось служение Сонечки у купца первой гильдии и лесопромышленника Нахмана Бялика, который строго придерживался законов «Кашрута» для выбора и приготовления разных блюд.
Жилище предпринимателя, построенное в конце XIX века, на улице Клубной, представляло собой двухэтажное кирпичное сооружение. Дом, который построил Нахман Бялик, оказался, не самым большим в местечке, но зато самым благоустроенным, без всякого сомнения.
Клубная улица
Хозяин предусмотрел все необходимое: залу, гостиную, спальни, детские, столовую и глубокий погреб для хранения разных припасов. На обширном дворе, усыпанном мелким песочком, находились дощатые сараи, каменные флигели и службы.
Впервые попав в особняк, Сонечка, буквально, ослепилась его роскошью. Подобного великолепия она никогда не видела. Все её родные и знакомые прозябали в бедности и еле сводили концы с концами.
Войдя в парадное, Соня рассматривала лестницу, устланную мягким ковром, ведущую в роскошную гостиную-приемную, уставленную добротной дубовой мебелью, оббитой атласом. Стены украшали зеркала и картины в золоченых рамках. Кругом красовались предметы роскоши, фаянсовая расписная посуда и фарфоровые статуэтки.
Нахман Бялик с семьей обедал в большой столовой. Обычно, обед состоял из нескольких «перемен блюд».
Сонечка, с острым от природы, умом (аидише коп) оказалась кулинаром от бога. С призванием, унаследовавшим от мамы Брайны-Леи, она вкладывала душу и вдохновение в готовку. Девушка знала назубок десятки рецептов, отродясь ничего не записывала, а пряности, соль и другие добавки, клала на глазок, с интуицией, которая никогда не подводила. Иногда стряпуха ухитрялась сварить, пожарить или спечь, что-нибудь эдакое неопробованное, имеющее невероятный вкус и запах. Слава богу, Соня не испытывала никаких ограничений у богатого хозяина и могла позволить такие вольности.
Даже обычные еврейские закуски Сонечке ухитрялась приготовить такими вкусняшками, что от них просто невозможно оторваться: селедочный форшмак (гехакте геринг) просто таял во рту, фаршированная куриная шейка (гефилте гелзеле) превращалась в деликатес, паштет из куриной печени не уступал гусиному из Франции, икра по-еврейски из синеньких (баклажанов) — блаженство (амехаем), а фаршированного карпа (гефилте фиш) наловчилась так готовить, что просто пальчики оближешь.
Разные супы, домочадцы ели на первое: фасолевый с картофелем, гороховый с мясом, куриный бульон с манделах, еще всевозможные борщи: холодный свекольник (калтэ буречкэс) — летом, украинский борщ — зимой, были всем по сердцу.
На второе, Соня запекала дозволенную рыбу с плавниками и чешуёй: щуку, карпа, лосося или сельдь. Затем следовал гуляш из телятины — мясо в подливе, прям кулинарное чудо. Кисло-сладкое жаркое с соусом из чернослива, правильно и с любовью, приготовленное талантливой стряпухой, оставляло незабываемое послевкусие. Отбивным, обжаренными с луком и чесноком, можно было слагать оду. Хотя кошерные индейки, куры или гуси украшали стол, хозяин обожал утку, фаршированную яблоками и грибами.
На гарнир Сонечка жарила картошку, нарезала и тушила капусту, запаривала гречневую кашу, лепила вареники с картошкой и с жареным луком, летом — с вишнями.
Однажды, когда Сонечка вытащила из духовки, тающие во рту, нежные слоеные пирожки с мясом, которые так и просились быть съеденными, на кухню вспорхнула Гитля, внучка хозяина, которой только пару месяцев назад отметили два годика. Сонечка достала пирожок с листа протянула девчушке. Увидев пахучие пирожочки, с пылу c жару, у крохи плотоядно загорелись глаза, но она спросила:
— Это кошер?
— Нет, — подтрунив, улыбнулась Сонечка.
— Тогда не надо, — твердо возразила двухлетка.
— Что ты? Ну, конечно, кошер. Я пошутила, — засмеялась Сонечка. — В вашем доме трефной еды не водится, и протянула Гитле пирожок, который малышка тут же с удовольствием уплела. Соня, потрясенная еврейским самосознанием чудо-крошки, которой вот-вот исполнилось два года и три месяца, помнила это до конца жизни.
И, наконец, сладости? Цимес Сонечка готовила из моркови и фруктов, припущенных на очень слабом огне, и подавала для празднования еврейского Нового года (Рош Ха-Шана).
Треугольное печенье (хоменташ) с маковой начинкой «Уши Амана», хозяин заказывал на праздник Пурим.
Хоменташ с маковой начинкой — «Уши Амана»
Сонечка овладела мастерством стряпухи и научилась многому. Ведь мама Брайна-Лея готовила без изысков: «Не до жиру, быть бы живы». Злыдни не позволяли, даже отмечать субботу (Шабес) — традицию, уходящую в глубь веков.
В господском доме Сонечка застилала стол белой крахмальной скатертью, ставила пару подсвечников, выполненных из серебра, предварительно начистив их песочком до блеска, и пекла обязательные халы (булки из теста, заплетенного в косы). Повариха Бруха научила, как их правильно испекать.
Свечи, по ритуалу, до захода солнца зажигала Мариам, жена Нахмана с благословением: «Благословен Владыка Вселенной, Который заповедал нам зажигать субботние свечи».
Под домом купец выкопал глубокий погреб, где держали много съестного. Там хранились всевозможные соленья и зимние запасы десятков видов варений, которые бережно заготавливались летом. Сонечка охотно оказывалась на побегушках, не пожилой же Марфе, которой уже перевалило за пятьдесят, лазить в погреб за соленьями или вареньями. На шаббат девушка приносила из погреба полусладкое вино из винограда или наливки, сделанные по законам кошера. Ей ведь совсем не тяжело, одна нога здесь, другая там. В помощницах у двух поварих состояла только одна судомойка Марфа. Хотя хозяева восхищались кулинарным искусством Сони, часто устраивая приемы, ей доверяли сервировать стол, подавать закуски и прислуживать гостям. Девушка наряжалась в форменное закрытое платье с длинными рукавами, белым воротничком и передником, сзади собирала волосы в гулю, закручивая жгутиком, а впереди прикрепляла шпильками к волосам наколку из белого кружева и отправлялась прислуживать гостям в гостиную.
Сонечка стряпала без устали у Нахмана Бялика. Она оказалась исполнительной, легко обучаемой и сообразительной. Её рабочий день начинался в семь утра и нередко заканчивался после ужина, когда хозяева готовились ко сну. Повезло, что домишко, где ютилась её семья, находился неподалёку, на Базарной улице. В её занятости оказалось много полезного. Сонечка понимала русский, но, к сожалению, наловчилась говорить с акцентом и грубыми ошибками. Существительные не склонялись по падежам, глаголы спрягались неправильно и не согласовывались с существительными или местоимениями. На работе её русский несколько улучшился, и она даже стала чуть-чуть балакать (говорить) на украинском.
Как-то незаметно проскочило пять лет с тех пор, как Сонечка устроилась у Нахмана. Наступил 1910 год, а в марте девушке исполнилось аж 22 года.
Зайдя поболтать к Басе, где подружка не появлялась уже несколько недель, она удивилась, увидев незнакомца.
Бася ей представила щеголя:
— Нисель, Нисель Стеркис, — расплылся в улыбке юноша.
Сероглазый красавчик, смуглый. Волосы набриолинены и гладко зачесаны назад. Модник, и одет как-то не так, как одеваются в местечке, галстук с заколкой, разговорчивый и веселый, — таким запечатлелся Сонечке облик гостя.
— Я — Соня, мы дружим с пеленок, — выпалила пришедшая, готовая биться об заклад, что никогда с юношей не сталкивалась.
— Не припоминается, чтобы мы когда-нибудь виделись, — призналась девушка.
— Вы правы. Я не местный. Приезжий из Литвы, из города Вильно.
— А каким ветром вас сюда занесло? — пожала плечами Сонечка.
— Мой дядя Хаим-Мендель сто лет приглашал в гости, но все как-то не складывалось. Вот, наконец, выбрался, так его сын Фроим женился, да еще привел жену, а тут и дети на подходе. Только меня и не хватало. Вот, пришлось остановиться в Еврейском отеле, неподалеку, на Торговой площади.
Еврейский отель, на Торговой площади, построенный в XIX веке
Есть, правда, настоящая причина, — доверился гость. — Мне, кровь из носу, нужен заработок. Хоть, я поселился в копеечном номере, но гроши на исходе. И если вскорости, ничего не найду, придется сматывать удочки.
С первой минуты Соня и Нисель сразу стали общаться, как будто знакомы тыщу лет.
— Нисель, знаете что? Я ничего не обещаю, но попробую похлопотать за вас, — предложила девушка, которой так не хотелось расставаться с приезжим.
Работая с утра до ночи, она всеми мыслями оставалась с Ниселем. Все время её мысли крутились, как помочь Ниселю с наймом, а иначе он исчезнет из её жизни навсегда.
Работая на кухне у Нахмана, Сонечке часто приходилось общаться с экономом Меером. Ей даже казалось, что он ей симпатизирует, и решилась предложить управляющему нанять Ниселя рабочим на маслобойню:
— Бедняк, которому некуда деваться, не запросит много денег, — эконому эта идея пришлась по душе.
Занятость Сонечки и Ниселя мешала их общению, но все же они виделись хоть издали, а иногда даже перебрасывались какими-то обрывочными фразами. Нисель жил вместе с постоянными работниками в экономическом дворе Нахмана. Он оказался бесконечно благодарен беспомощной девчушке, от которой вовсе не ожидал содействия в поисках найма, определившего его дальнейшую судьбу.
Однажды Сонечке приснился сон-озарение: ей привиделась, то ли дивная усадьба, то ли великолепная резиденция с чудесным парком. Всё оказалось заполнено всяческой зеленью, росли тропические роскошные цветы и везде текло много разной воды: какие-то фонтанчики, ручьи, водопады, короче — райский сад.
Она с наслаждением бродила по пустынным аллеям, как вдруг среди деревьев. в прозрачной темноте, мелькнул неясный силуэт. Нисель? Возник и сразу растворился в сумерках. Малознакомый, но чем-то притягательный. Посланный богом? Чудо встречи обволакивало её приятным теплом, будто погружалась в какую-то эфемерную субстанцию и становилось так необычно легко и расслабляюще, будто превращалась в воздушный шарик и могла воспарить до небес, точно Белла на картинах Шагала. В голове замелькали шальные мысли, как хорошо бы сейчас улететь с незнакомцем далеко-далеко.
Когда Сонечка окончательно проснулась, то догадалась, что когда-то видела и дворец, и парк наяву.
Постепенно сознание окончательно прояснилось, и до неё дошло, что привиделся известный дендропарк «Александрия» графов Браницких, куда её пустили как-то по специальному пропуску.
Водопад в дендропарке «Александрия»
Безусловно, Сонечка сроду бы не выразилась, как Татьяна в письме к Онегину:
«Ты в сновиденьях мне являлся,
Незримый, ты мне был уж мил,
Твой чудный взгляд меня томил,
В душе твой голос раздавался
Давно… нет, это был не сон!
Ты чуть вошел, я вмиг узнала,
Вся обомлела, запылала
И в мыслях молвила: вот он!»
Но переживала она подобно Татьяне, полностью отдаваясь чувству, ничего не ожидая в ответ. Хотя руки ее были заняты готовкой, это не мешало ей думать о юноше и предаваться несбыточным мечтам.
Где бы Сонечка не находилась, чтобы она ни делала, перед её глазами всегда возникал Нисель.
Ну, а что Нисель? Хотя он никогда не оставался без женского внимания, ему льстила Сонечкина влюбленность, да и сама Сонечка привлекала его своей изящной фигуркой, свежестью молодости и невинности. У живой и непосредственной, как сама природа, девушки глаза загорались, когда она ненароком бросала на него взгляд. Но чтобы уразуметь, что Сонечка предназначена судьбой, Ниселю понадобился не один день.
Сонечка, несведущая, оторванная от внешнего мира, о многом понятия на имела. Будучи искренней и доверчивой, к завоевательницам мужских сердец она не относилась. Случилось то, что не могло не случиться.
Сонечка отправилась к своей давнишней подруге, подошла к её дому и постучала в дверь:
— Привет! Как дела? — приветствовала Бася вошедшую.
Соня уселась на табуретке, одернула юбку и начала:
— Я тебе что-то расскажу, но это секрет. Поклянись, что ты никому из наших не расскажешь! — дрожащим голосом произнесла девушка.
— Не томи. Выкладывай, что случилось, — допытывалась приятельница.
Мы Ниселем полюбили друг друга, и я жду ребенка, — наконец, призналась подруга.
— Что ты надумала делать? — испугалась Бася.
— Наверное, мы поженимся, — неуверенно отреагировала наивная Соня.
— Ни в коем случае, — отрезала Бася.
— Ну почему? — удивилась Сонечка. — Правда, мы с Ниселем никогда этого не касались, хотя мы любим друг друга.
— Это невозможно! У Ниселя есть невеста в Вильно, в Литве.
— Ну, и что? — возразила влюбленная.
— По традиции после выбора невесты и предложения о заключении брака, сделанной родителями жениха, следует официальная помолвка с разбиванием тарелки.
— Это невероятно. Нисель не упоминал ничего такого, — с трудом пролепетала несчастная, которую душили слезы.
— Что ты надумала? — поинтересовалась наперсница.
— Что делают в таких случаях? Рожать, — вздохнула Сонечка.
— Ты с ума сошла! Во-первых, община тебя просто заклюёт! Во-вторых, как ты сможешь одна растить байстрюка (незаконнорожденного)? Не говоря даже, что ты просто его не прокормишь! Какое будущее ожидает ребенка!? Чому навчиш дитину? У тебя нічого нема: ні грошей, ні часу. Неважно с русским, не умеешь ни писать, ни читать и даже говоришь с ошибками! А как еврейский ребенок у такой мамаши, как ты, сможет выжить в России? Соня, я тебя люблю, как родную сестру и умоляю, будь благоразумна!
— Нет, Бася! Раз бог осчастливил меня ребенком, так тому и бывать!
— Соня, глянь-ка на себя: ничего особенного, бесхитростная и неопытная. На всю жизнь останешься одинокой. Кому ты нужна с ребенком? Я тебе всего хорошего желаю. Подумай!
— Все! От ребенка избавляться не буду. Мне помогут папа Шмуль, мама Брайна-Лея и сестра Фрума-Рухл. Поверь, я не жалею, что у меня будет ребенок от Ниселя.
— Мишугене, мишугене, мишугене! (Сумасшедшая, сумасшедшая, сумасшедшая!) — вне себя кричала закадычная подружка, пытаясь переубедить подругу.
О, как правильно высказывался Шолом-Алейхем в повести «Блуждающие звезды»:
«Такова участь всякой женщины, влюбленной до безумия: знай вытирай слезы да помалкивай…»
Хотя Сонечка ждала ребенка, пока ничего не изменилось в ее жизни. Она по-прежнему исправно служила кухаркой у богатого купца, только избегала возлюбленного. Ей ничего не хотелось ему рассказывать. Но разве скроешь свою начинающую разбухать, как гриб-дождевик после ливня, фигурку, неохотное желание лазить в погреб за продуктами и непреодолимую сонливость. Слава богу, что она хоть переносила свое состояние без рвоты и тошнило ее только по утрам.
Неожиданно Нисель как сквозь землю провалился. Он больше не появлялся на работе, и, вообще, испарился из ее жизни. Ну кому можно поплакаться? Сонечка прибежала к Басе:
— Я ужасно волнуюсь: Нисель пропал. А вдруг с ним случилось какое-нибудь несчастье?
— Мне так не кажется. Какая же ты доверчивая! Он тебя обманул, наигрался и нету в помине, — отрезвила Бася наперсницу.
— Он меня не обманывал и ничего не обещал. Я просто схожу с ума от неизвестности.
Где-то через две-три недели Нисель как ни в чём не бывало объявился в городке и подошёл к Сонечке.
— Куда ты запропастился? — решилась узнать девушка.
— Мне пришлось срочно уладить важное дело. В Литве живет моя невеста. Мои родители сделали предложение о заключении брака, а затем последовало обручение. Хотя мы только пару раз встречались, нашего согласия на брак даже не спрашивали — считали, что добрые сыновья и дочери не ослушаются родителей.
Оказывается, помолвка — официальная церемония, и даже тарелку разбили. Хотя у нас не было ничего такого до свадьбы, иудеи считают обрученных связанными друг с другом, словно они уже вступили в брак. Это настолько серьезно, что, если жених передумал жениться или свадьба по какой-либо веской причине отменилась, девушка не может выйти замуж за другого мужчину пока нет справки о разводе. Поэтому я отправился в Вильно, чтобы разорвать помолвку и получить документ о разводе, который сделал нас официально свободными.
Жизнь постепенно образовалась и потекла в свое русло. Сонечка чувствовала себя на седьмом небе, после такого поворота событий.
Пара решила не затягивать со свадьбой, и вскоре Нисель и Соня зарегистрировали брак в синагоге в 1911 году, встали под хупой и даже сыграли скромную свадьбу (хасанэ).
Каждый разворот Метрической книги о бракосочетающихся состоял из двух половинок: левая страница заполнялась по-русски, а правая — как пишется на иврите (справа налево):
Первая колонка: Возраст. Пол.
Вторая: Имя раввина, совершавшего обряд обручения и бракосочетания (хупу).
Третья: Число и месяц по-христианскому и еврейскому календарю.
Четвертая: Главные акты или записи между вступающими в брак, и свидетели оных.
Последняя колонка: Кто именно с кем вступает в брак, а также имена и состояние родителей.
Молодая чета стала жить в доме с родителями Сонечки, а через несколько месяцев, роскошным сентябрем Сонечка благополучно разрешилась от бремени сыном, в канун еврейского Нового года — Рош Ха-Шана. В этот праздник иудеи переосмысливают прожитое, каются, надеются на будущее и считают очень важным войти в Новый год с чистой совестью и помыслами, желая друг другу: «Пусть Всевышний в Книге Жизни запишет вам хороший год».
Если рождался мальчик, то в метрике раввин заполнял дополнительную важную колонку: «Кто совершал обряд обрезания», на идише — «Шойхет». Туда вписывалось, когда и кем сделано обрезание. Ведь одна из 613 заповедей иудея — обязательное обрезание мальчиков на восьмой день после рождения, и только после этого можно дать имя.
Нисель и Сонечка верили, что назвать ребенка в честь усопшего родственника — глубокий духовный момент. Малыш с именем ушедшего как бы наследует его добрые дела. Мудрецы полагают, что в имени заключается характер и судьба.
Родители новорождённого, решили дать ребёнку имя в честь Либера-Лейба, умершего дедушки Сонечки.
— Ребенка будем звать «Лейб», «Лев» на идиш, — объявила мама новорожденного. Ей казалось, что сильное имя принесет сыну удачу.
В 1912 году, в сентябре, в метрической книге Большой синагоги о рождении, появилась запись о рождении сына Лейбла-Льва у Ниселя Стеркиса и Стиси.
Мальчик, появившийся на свет, превзошел все ожидания Сонечки. Казалось, что Левушка стал наградой за все прошлые и будущие страдания. Ребенок у черноволосых родителей получился белокурым с голубыми глазами. Он не только не был похож на своих папу и маму, но, вообще, на еврея. Может, предки Ниселя приехали с севера, откуда-то из Германии. Мама Брайна-Лея нянчила Лёвочку. А Сонечка и Нисель продолжали вкалывать на купца Нахмана Бялика. Достатка не хватало, но Соня обожала Леву и старалась накормить его повкуснее и одеть покрасивее.
— Послушай, Нисель, — как-то предложила Соня, — хотя фотосъемка нам совершенно не по карману и дорогущее удовольствие, но уж очень хочется запечатлеть Левочку на фотографии. Понятно, что к этому значительному событию надо много чего сделать и накопить деньжат.
— Давай, — охотно согласился муж.
Соня начала готовиться к этому уникальному дню. Прежде всего она отправилась в самое лучшее фотоателье «Cabinet Portrait», которое находилось рядом с Еврейским отелем на Торговой площади, к известному фотографу Гершу и заранее записалась на съемку.
Поскольку фотосъемку считали важным и значительным событием, то на нее обычно приходили аж целыми семьями и одевались в лучшие наряды.
Папа Шмуль выкроил и сшил для малыша белый пикейный костюмчик с отложным воротничком, прям, как на картинке из журнала мод, бабушка Брайна-Лея связала белые нитяные носочки, а знакомый сапожник Берг, на собранные Соней гроши, смастерил кожаные сандалики. В новом наряде, с кудряшками до плеч Левочка точно выглядел, как «Херувимчик». Довольная мамочка, взяла сыночка и отправилась в фотостудию, где должно состояться уникальное действо. Фотограф Герш, увидев Левочку, всплеснул руками и воскликнул:
— Какой красивый молодой человек! Ну, настоящий ангелочек. Сейчас мы сделаем портрет века, — Герш приволок каменный куб какого-то непонятного назначения и усадил на него непоседу. Фотосъемка оказалась длительной и нудной процедурой. Левочке быстро надоело сидеть неподвижно. Пока фотограф готовился, мальчонка пытался убегать, и Соне приходилось его ловить. Наконец, ребенка усадили, соединили пальчики. И вот, вспыхнуло долгожданное пламя магния в студии, и чудо произошло: малыша запечатлели навеки.
Чтобы защитить бумажный снимок от повреждений и придать жесткость, Герш наклеил его, на так называемую, паспарту-картонку, неотъемлемую часть фотографии. На лицевой стороне, внизу, красовалась надпись с названием стиля фотокарточки: «Cabinet Portrait» — Кабинетный Портрет, ставшим общепринятым вплоть до 20-х годов.
Фотография Левы, сына Сонечки и Ниселя. Приблизительно 1914 г.
Можно только поражаться старинным фотоснимком Левочки, которому больше 100 лет, где без труда просматриваются даже мельчайшие детали. Если вглядеться в карточку, можно разглядеть каждую волосинку кудряшек, ноготки на пальчиках и дырочки на сандаликах. Высокое качество получалось из-за тогдашней техники фотопечати, когда размер снимка соответствовал размеру негатива. Разве нынешние фотографии такие же?
Сонечка оказалась на седьмом небе. Когда она пришла за готовой работой, потрясенная увиденным тут же записалась на совместный портрет с дорогим Ниселем. Правда, приходилось ждать пару месяцев, так как заказов у Герша набралось невпроворот, к тому же деньжат придется накопить, да и как следует подготовиться: пошить новую одежду, приобрести обувь и так далее.
— Уж коль суждено счастье, оно само в дом приходит! Как это говорится: «Если повезет, так на рысях!» И не надо при этом ни ума, ни умения, — убеждал «Тевье-Молочник» Шолом Алейхема.
Но недолго музыка играла. Летом 1914 года грянула война́, одна из самых больших в истории, захватившая весь мир.
В Белой Церкви мало что изменилось, но Ниселя тут же забрили в армию. Куда именно? Он где-то затерялся на фронте, и молодая женщина даже не знала, жив ли он. От мужа долго не приходило никаких вестей. Сонечка вся извелась от ожидания, но верила, что страшного ничего не произошло. Она ждала упорно, как невеста ждет суженого, но так и не дождалась ни единой весточки.
Так как Сонечка заранее записалась и подготовилась к фотосъемке у Герша, то пришлось отправиться в студию одной.
Фотограф Герш, увидев Сонечку, удивленно развел руками и воскликнул:
— А куда делся папаша вашего ангелочка?
— Его нет в Белой Церкви. Ниселя призвали на войну, — расплакалась навзрыд пришедшая.
Папа Шмуль, проявив недюжинный портновский талант, пошил доченьке платье цвета сливы, из недорогой шерстяной ткани, под горло, закрытое, с небольшим напуском спереди, узкой талией, пышной юбкой-колокол длиной в пол, и рукавом «длинный-фонарик», прикрывающим всю руку, отделав манжеты белым кружевом, связанным крючком, Брайной-Леей. Обтягивающие манжеты подчеркивали тонкие запястья девушки. Косы Сонечка уже не заплетала, так как стала замужней дамой, а соорудила прическу и собрала сзади волосы в пучок.
Герш создал в фотоателье фантастический интерьер: за спиной красовался задник с пальмами, который любитель-художник коряво разрисовал сам, а справа он соорудил кирпичный столбик, который подпер вырванным корнем дерева и водрузил на него камень. Фотограф, как истинный творец, заставлял натурщицу сто раз принимать разнообразные позы, а затем сравнив их, выбрав на свой вкус, самую выигрышную, произнес:
— Сейчас создадим настоящую картину, достойную лучших работ великих мастеров. Левую руку сожми в кулачок и положи на талию, согни правую руку в локте и облокотись на столбик, а пальцами нежно прикоснись к виску.
Отлично! Не шевелись! — вспыхнул магний.
Так завершилась фотосъемка и облик юной Сонечки, с томным взглядом библейских глаз и придуманной позой. На выцветшем снимке, с пожелтевшими краями которому около 110 лет, видны дырочки от булавок, которым его прикалывали к стене. Вероятно, Сонечка гордилась своим единственным портретом в полный рост, который сохранился навечно, а вот ни единой фотокарточки Ниселя никогда и не было. Может, времена тогда случились такие, что снимки делали редко, а может просто так произошло.
Фотография Сонечки в молодости
До местечка начали доходить слухи, что миллионы людей мобилизованы. Около сотни тысяч солдат погибли в боях, а десятки миллионов получили ранения.
Наконец, когда прошло пару месяцев, Сонечка вернулась домой после работы, на пороге её встретила мама. В руке она держала какое-то письмо, долгожданное и выплаканное. Судя по конверту, послание выглядело официальным. Едва дождавшись утра следующего дня, Сонечка побежала в аптеку возле Торговой площади к знакомому провизору Арону, с говорящей фамилией Аптекарь, чтобы он огласил ей послание. Хотя даже без прочтения, она догадывалось о его содержании, в которое ни за что не хотелось верить.
— Дядя Арон, — обратилась Сонечка, к владельцу аптеки, — прочтите, пожалуйста, — и протянула ему извещение в казенном конверте.
Фармацевт взял в руку конверт:
— Письмо из Красного креста. Мужайся, дорогая. «Рядовой Нисель Стеркис пал в бою смертью храбрых».
— Нет, нет, нет, — Сонечка захлебнулась от нахлынувшего рыдания.
Права оказалась Бася, Нисель навсегда оставил ее с двухлетним малышом на произвол судьбы, самым чудовищным образом, каким даже невозможно вообразить.
Как бы не было тяжело Сонечке, жизнь продолжалась. Надо поднять Левочку, выучить и вывести в люди. Сонечка рассчитывала только на деньги, которые она зарабатывала кухаркой.
У мецената Нахмана Бялика насчитывалось много замечательных проектов: обустройство маслобойни, куда она помогла устроиться Ниселю, где впервые в городке применили электрический ток. Предприниматель не чурался никакими нововведениями. На Клубной улице владелец подвел к домам электричество, мало кому известную штуковину и только входящее в моду.
«Новая еврейская больница в Белой Церкви» по улице 1-ой Киевской стала самым известным проектом филантропа Нахмана Бялика. Предложив свои услуги, в начале XX века, он приобрел для больницы старую усадьбу и пожертвовал деньги на строительство лечебницы.
Белоцерковская еврейская больница, сооруженная на средства Нахмана Бялика
По прошествии многих лет, уже в советское время, Сонечка? вспоминая прошедшие годы, говорила, что кухарила для благодетеля Нахмана Бялика с удовольствием, чувствуя себя не угнетенной прислугой, а членом семьи купца, к тому ж деньги она на еду не тратила, сумела немного накопить и пришла к убеждению: «Совсем неплохо жилось при царе, кабы не погромы.»
В 1917 году, после захвата власти большевиками, с первой секунды Нахман Бялик понял: «Все пропало!»
Филантропы, которые до революции содержали больницы, религиозные заведения и казенные училища, лишились всего состояния. Советская власть заграбастала дом, вышвырнула его обитателей, которые еще радовались, что легко отделались: ведь могли запросто поставить к стенке и пришить.
Нахмана Бялика не подвёл нюх удачливого и хваткого предпринимателя. Почти звериным чутьем он сразу учуял, что дело пахнет керосином и ничего хорошего от толпы, которая хочет разграбить, отнять все нажитое праведным трудом и деловой хваткой, ожидать не приходится.
Нахман сумел вовремя покинуть Белую Церковь вместе со своей женой Мириам, взрослыми сыновьями Менделем и Мордко, внуками Соломоном, Иосифом, Львом, внучкой Гитлей и эмигрировать за границу.
Сонечка лишилась работодателя и осталась с Левушкой на бобах, рассчитывая только на постаревшего папу Шмуля.
(окончание следует)
Оригинал: https://s.berkovich-zametki.com/y2021/nomer4/epelman/
