Проследить перипетии сложной и трагической судьбы Исаака Бабель (1894–1940), одного из лучших писателей ХХ века, признанного классика русской и мировой литературы, непросто, и причиной тому не только отсутствие большей части его личного архива, изъятого во время ареста в 1939 году и до сих пор не обнаруженного. Вокруг имени Бабеля, книги которого в течение двух десятилетий были под запретом, а потом, в советское время, издавались крайне редко, ходило и по сию пору ходит немало легенд и недостоверных слухов. Сам Бабель зачастую был склонен к мистификации.
Мы представляем отрывок из книги Елены Погорельской и Стива Левина «Исаак Бабель. Жизнеописание», вышедшей в петербургском издательстве «Вита Нова» в 2020 году. Авторы книги стремились показать Бабеля — писателя и человека, в контексте сложнейшей исторической эпохи, свидетелем и участником которой он был, воссоздать творческий процесс работы, проследить, как рождались и осуществлялись его замыслы, раскрыть взаимоотношения с современниками. При написании книги были использованы архивные документы, произведения писателя, воспоминания о нем, а также его письма, в том числе неопубликованные.
Исаак Бабель. 1929 или начало 1930-х
Глава первая
ДЕТСТВО
(1894–1911)
Чтобы родиться в Одессе, надо быть литератором.
Ю. Олеша. Из дневников
Исаак Эммануилович Бабель родился в Одессе, будто по знамению судьбы — в столетнюю годовщину основания города, 12 июля (по старому стилю 30 июня) 1894 года. В «Автобиографии» писатель подчеркивал, что родился на Молдаванке. Для одесситов же, по словам одного из них, Молдаванка «больше Одесса, чем сама Одесса, — явление, мораль, нравы и нравственность, щемящая грустью память…»[1].
Дом №21 по Дальницкой улице (угол Балковской), в котором появился на свет будущий писатель, в начале 1970-х годов был снесен. Но на Ришельевской, одной из центральных и фешенебельных одесских улиц, поныне существует дом №17, где семья проживала в квартире №10 с 1909 года. Совсем рядом с этим домом находилась знаменитая Бродская синагога (современный адрес — улица Жуковского, 18), в которую ходил отец Бабеля. С начала 1940-х в этом здании расположился Государственный архив Одесской области (ГАОО). Среди прочих документов в архиве хранится немалое число метрических книг Одесского раввината. В одной из них — о родившихся в 1894 году евреях — под №883 для лиц мужского пола есть запись о рождении 30 июня у происходящих из сквирских мещан Маня Ицковича Бобеля (первоначальная фамилия семьи) и его жены Фейги сына Исаака. Обрезание мальчику сделали, как и положено, на восьмой день, 7 июля[2].
Одесса. Дом №21 по Дальницкой улице (угол Балковской) на Молдаванке, в котором родился будущий писатель. 1950–1960-е. Дом не сохранился.
Одесса. Бродская синагога. 1910-е. В настоящее время в этом здании располагается ГАОО
Исаак был третьим ребенком Маня Ицковича и Фейги Ароновны. Они поженились 23 августа 1890 года, а 2 июня 1891-го у них родился мальчик, названный в память о дедушке по материнской линии или о прадеде по отцовской — Арон. Прожил малыш всего 18 дней, и в том же месяце, 20-го числа, умер[3]. Через год, 12 июня 1892-го[4], на свет появилась дочь Анна (Хана Гитель).
Родня
Отец будущего писателя был средней руки коммерсантом, торговал земледельческими машинами. Примерно к 1911 году из Маня Ицковича Бобеля он превратился в Эммануила Исааковича Бабеля, во всяком случае на бланке его конторы этого периода значилось: «Э.И. Бабель. Одесса. Ришельевская 17. Телефон 30/19. Устройство мукомольных мельниц и оборудование маслобойных заводов. Земледельческие машины и орудия». Однако и в более ранних документах, как мы увидим, буква «а» в фамилии нет-нет да и возникает.
О родословной Э.И. Бабеля известно крайне мало. Мы не знаем даже, в каком году он родился. Умер он в самом начале марта 1924 года в возрасте 60 лет, поэтому временем его рождения можно считать промежуток с марта 1863 по февраль 1864 года. Не известно точно, был ли он уроженцем Белой Церкви, ибо в Одессу вместе с родителями переселился из Сквиры, относившейся, как и Белая Церковь, к Киевской губернии, и во всех сохранившихся документах в Одессе и в Николаеве фигурирует как «сквирский мещанин».
Материалов, связанных с предками Эммануила Исааковича, практически не сохранилось, за исключением двух записей в книгах того же Одесского раввината о смерти его родителей. Отец «сквирский мещанин Киевской губернии Лейб-Ицхок Лейбович Бобель» умер 14 июня 1893 года от кровоизлияния в мозг, в возрасте 80 лет[5]. Мать пережила мужа на двадцать лет и скончалась 10 апреля 1913-го, от «гриппозной пневмонии»; к этому времени ей исполнилось 70[6]. Выходит, что между супругами, если отталкиваться от этих документов, была тридцатилетняя разница в возрасте. Деда своего Бабель не знал, но тем не менее тот не раз упоминается в его рассказах. Например, в «Истории моей голубятни»:
«Все мужчины в нашем роду были доверчивы к людям и скоры на необдуманные поступки, нам ни в чем не было счастья. Мой дед был раввином когда-то в Белой Церкви, его прогнали оттуда за кощунство, и он с шумом и скудно прожил еще сорок лет, изучал иностранные языки и стал сходить с ума на восьмидесятом году жизни».
Как о живом Бабель напишет о деде в новеллах «Первая любовь», «В подвале» и «Пробуждение». А еще расскажет Дмитрию Фурманову: «Дед мой — раввин-расстрига, умнейший, честнейший человек, атеист серьезный и глубокий»[7]. Миндле Ароновне посвящен ранний набросок «Детство. У бабушки» (1915), а им обоим, бабушке и дедушке, — начало рассказа «Гедали»:
«В субботние кануны меня томит густая печаль воспоминаний. Когда-то в эти вечера мой дед поглаживал желтой бородой томы Ибн-Эзра. Старуха моя в кружевной наколке ворожила узловатыми пальцами над субботней свечой и сладко рыдала. Детское сердце раскачивалось в эти вечера, как кораблик на заколдованных волнах. О, истлевшие талмуды моего детства! О, густая печаль воспоминаний!»
О родословной матери Фейги (Фени) Ароновны Бабель (урожденной Швехвель) благодаря усилиям одесского краеведа А.Ю. Розенбойма (Ростислава Александрова) известно больше[8].
В 1818 году из галицийского города Броды в Одессу приехал семнадцатилетний Мозес-Фроим Лейзеров Швехвель, через какое-то время он женился на своей ровеснице Фейге, летом 1824 года принял российское гражданство и был причислен к мещанскому сословию. О его жене Фейге известно только то, что она умерла не позднее 1862 года, за два года до рождения старшей внучки, матери будущего писателя, по еврейской традиции в память о ней и названной. О деде Бабеля по материнской линии Ароне Мозесове Швехвеле мы знаем, что в 1873 году он купил дом на Молдаванке, но не переселился туда, а через два года и вовсе заложил его, умер в 1886-м в возрасте пятидесяти лет, оставив сорокапятилетнюю жену Хаю-Лею с детьми — сыном и пятью дочерями, старшая из которых подарила миру Исаака Бабеля. К сожалению, метрические книги 1860-х годов не сохранились, и точная дата рождения Фейги Ароновны Швехвель так же, как и дата рождения ее мужа, нам не известна (мы знаем только, что она родилась в 1864 году).
Бабушка писателя по материнской линии Хая-Лея Тодресова Швехвель. Одесса. Начало 1900-х
Меер Швехвель умер в 1893 году в возрасте 33 лет от наследственной болезни легких. Но Бабелю, вероятно, о нем рассказывали. Одна из теток Бабеля по материнской линии, Сима, повторно выйдя замуж, уехала в Кишинев. Две другие — Зельда и Песя (из писем Бабеля родным мы узнаем, что их называли Соня и Анюта[9]) — освоили профессию акушерки и остались жить в Одессе. Бабель, бывая в там, навещал их, постоянно помогал им деньгами. Песя-Анюта вышла замуж за провизора Иегуду Киселя-Кушнира и в 1900 году родила дочь Аду, двоюродную сестру Бабеля. Самая младшая из его теток Гитл, зубной врач, будет зваться Катей, выйдет замуж за одессита Иосифа Моисеевича Ляхецкого и станет жить в Москве. С ней Бабель был связан теснее всех.
Какое место займут многочисленные родственники писателя в его рассказах?
Например, Меером Бесконечным Бабель назовет одного из стариков в рассказе «Конец богадельни» (1932), в «Любке Казак», назвав кухарку Песя-Миндл, он объединит имена одной из теток по материнской линии и бабушки по отцовской.
Продолжим прерванную цитату из «Истории моей голубятни»:
«Дядька мой Лев, брат отца, учился в Воложинском ешиботе, в 1892 году он бежал от солдатчины и похитил дочь интенданта, служившего в Киевском военном округе. Дядька Лев увез эту женщину в Калифорнию, в Лос-Анжелес, бросил ее там и умер в дурном доме, среди негров и малайцев. Американская полиция прислала нам после его смерти наследство из Лос-Анжелеса — большой сундук, окованный коричневыми железными обручами. В этом сундуке были гири от гимнастики, пряди женских волос, дедовский талес, хлысты с золочеными набалдашниками и цветочный чай в шкатулках, отделанных дешевыми жемчугами. Изо всей семьи оставались только безумный дядя Симон, живший в Одессе, мой отец и я».
А еще в «Истории моей голубятни» и «Первой любви» фигурирует двоюродный дед героя Шойл, убитый во время погрома в Николаеве. Никаких документов или мемуаров, подтверждающих наличие или отсутствие этих родственников, Шойла и Льва, пока не найдено. Прототипом для дядьки Льва мог в какой-то мере послужить шурин писателя Лев Гронфайн, эмигрировавший в Калифорнию, как и бабелевский персонаж. Правда, в раннем наброске «Детство. У бабушки» есть такой отрывок:
«И бабушка рассказывает мне о моем деде, высоком, насмешливом, страстном и деспотичном человеке. Он играл на скрипке, писал по ночам сочинения и знал все языки. Им владела неугасимая жажда к знанию и жизни. В их старшего сына влюбилась генеральская дочь, он много скитался, играл в карты и умер в Канаде 37 лет. У бабушки остался один только сын и я».
Отдельные черты «безумного дяди Симона» (в новелле «В подвале» появится дядька Симон-Вольф; то же имя фигурирует в рассказе «Конец богадельни») могли быть списаны с мужа тети Кати — Иосифа Ляхецкого, нередко попадавшего в разные, даже уголовные истории, Бабелю не раз приходилось его выручать. А вот имя Симон, нельзя исключить, навеяно именем родной тетки писателя — Симы.
Но в целом семья, изображенная в «Истории моей голубятни», а затем в рассказе «В подвале» («…семья, из которой я происхожу, не походила на другие еврейские семьи. У нас и пьяницы были в роду, у нас соблазняли генеральских дочерей и, не довезши до границы, бросали, у нас дед подделывал подписи и сочинял для брошенных жен шантажные письма») имела мало общего или, скорее всего, ничего общего с действительностью. И образы отца и матери героя в двух «николаевских» рассказах сильно отличаются от реальных родителей Бабеля.
Сестра писателя Мария Эммануиловна впоследствии вспоминала, что их отец «имел взрывной характер, “вулкан какой-то”. Очень энергичный, не знал, что значит отдыхать. Сын для него был божеством. Мать, тихая добрая женщина, умела смешно копировать людей, отличалась проницательностью. Это свойство Бабель в значительной степени унаследовал от нее»[10].
Сам Бабель рассказывал о своей маме:
«У моей матери <…> был дар комической актрисы. Когда она, бывало, изобразит кого-либо из наших соседей или знакомых, покажет, как они говорят или ходят, — сходство получалось у нее поразительное. Она это делала не только хорошо, но талантливо. Да! В другое время и при других обстоятельствах она могла бы быть актрисой…»[11].
Об артистических способностях Фейги Ароновны вспоминала и Л.Н. Лившиц:
«Ф.А. обладала необыкновенным даром перевоплощения, этакой первозданной артистичностью»[12]. Людмила Николаевна писала и о том, как взрослый Бабель относился к своей матери: «Старики были слабостью Бабеля. Надо было видеть, с какой грубоватой нежностью он “играл” со своей матерью. “Полковник” звал он маленькую Фаню[13] Ароновну. Он хватал ее, усаживал к себе на колени или сам усаживался к ней»[14].
Спустя годы, 31 октября 1931-го, в одном из писем родным Бабель напишет:
«Читая свиток лет — я вижу, что в жизни моей была одна истинная, неистребимая любовь — это к Фене… Теперь-то это становится видно даже всем окружающим меня…». А 31 марта 1935 года еще раз признается Фейге Ароновне: «Ты моя главная любовь на земле, поэтому прошу тебя быть здоровой…».
С высоких слов о матери начинается один из конармейских рассказов — «Рабби»:
«…Все смертно. Вечная жизнь суждена только матери. И когда матери нет в живых, она оставляет по себе воспоминание, которое никто еще не решился осквернить. Память о матери питает в нас сострадание, как океан, безмерный океан питает реки, рассекающие вселенную…».
А в тяжелые моменты, когда он не мог сыскать поддержки у близких, Бабель думал об отце. Например, 28 января 1927 года он писал матери и сестре:
«Когда у меня бывают минуты уныния — я вспоминаю папу. Он ждал и хотел для нас успехов, а не хныканья. Вспоминая о нем — я чувствую прилив сил и говорю себе — вперед. Все то, что я не на словах, а в душе обещал ему — я исполню и это потому, что я свято чту его память».
Николаев
В «Автобиографии» Бабеля нет ни слова о годах, проведенных в Николаеве. Правда, в кратком Curriculum vitae, написанном 31 августа 1915 года и сохранившемся в его студенческом деле в Киевском коммерческом институте, он отметил: «До 11½ лет жил в г. Николаеве…»[15].
Исаак Бабель Николаев. 1900
Этому периоду посвящена дилогия — «История моей голубятни» и «Первая любовь». «Родные мои жили в городе Николаеве, Херсонской губернии. Этой губернии больше нет, наш город отошел к Одесскому району», — так начинается «История моей голубятни». В финале же «Первой любви» говорится о том, что герой вместе с матерью возвращается из Николаева в Одессу: «Мы выехали утром на пароходе, и уже к полудню бурые воды Буга сменились тяжелой зеленой волной моря. Передо мной открывалась жизнь у безумного деда Лейви-Ицхока, и я навсегда простился с Николаевом, где прошли десять лет моего детства». Последние слова долгое время служили единственным указанием на возможную дату переезда семьи в Николаев. Видимо, из этого исходят современные николаевские краеведы, называя 1895 год[16]. Однако датировать какие-либо события, основываясь на произведениях писателя, довольно рискованно. Но в данном конкретном случае риск оказался оправданным. Дело в том, что до 2012 года ничего не было известно о существовании в семье еще одного ребенка, сестры-погодка Исаака. Ида Бобель, согласно одной из книг Николаевского раввината, родилась 1 декабря (по старому стилю) 1895 года; под номером 343 (для лиц женского пола) значится: «Отец запаса армии из мещан г. Сквиры Киевской губ. Мань Ицкович Бобель, мать Фейга. Дочь Ида»[17]. Умерла она в возрасте шести месяцев — 14 июня следующего 1896 года[18]. Еще через два года, 7 июня 1898-го, там же, в Николаеве, не стало и старшей девочки Анны[19]. А между этими печальными датами, 13 июля 1897 года, на свет появилась сестра Бабеля Мария[20], по-домашнему — Мери или Мера.
Другие документально зафиксированные события детских лет Бабеля относятся к его поступлению и обучению в Николаевском коммерческом училище. Именно эти реальные события были художественно переосмыслены писателем в посвященной Николаеву дилогии.
Николаевское коммерческое училище имени С.Ю. Витте (НКУ) согласно уставу давало учащимся общее образование и готовило их к коммерческой деятельности, к должностям бухгалтеров, приказчиков, контролеров. Туда принимались дети купцов, мещан и других сословий. НКУ причислялось к разряду средних учебных заведений; окончившим курс присваивалось звание личного почетного гражданина, а окончившим с отличием — звание кандидата коммерции. Учреждено НКУ было 9 декабря 1903 года, но уже в ноябре проходил первый набор и принимались вступительные экзамены, в том числе в старший приготовительный класс, куда поступал Бабель. «Приемная книга» училища (или «Книга для записывания биографических сведений и экзаменационных отметок вновь поступающих учащихся») была начата в ноябре 1903 года. За №52 в ней записан Исаак Бабель, родившийся в 1894 году, 30 июня, в г. Одессе, вероисповедания иудейского, звания — сквирский мещанин, до поступления в училище обучавшийся дома. Бабель сдал три устных экзамена — по Закону Божию, русскому языку и арифметике. Все три испытания он выдержал на «пятерки», однако не был принят «за недост<атком> ваканс<ии>»[21]. Но ни о каких «пятерках с крестом» или «пятерках» с минусом из рассказа «История моей голубятни» в документах речи не идет. Одна деталь здесь чрезвычайно интересна. Бабель дважды сдавал вступительный экзамен по Закону Божию — в 1903 и в 1904 годах. В первом классе НКУ он проходил Закон Божий и за оба полугодия получил отличные оценки. Мы не можем утверждать, что речь шла именно о Законе Божием православном. Известно, что в классических гимназиях, например в Ришельевской гимназии в Одессе, учитывались три вероисповедания: православная вера, римско-католическая и иудаизм[22]. В Одесском коммерческом училище Бабель Закон Божий не изучал, по крайней мере в аттестате оценка по нему отсутствует.
Исаак Бабель Николаев. 1903
Начало рассказа «История моей голубятни» кажется документально точным: «В детстве я очень хотел иметь голубятню. Во всю жизнь у меня не было желания сильнее. Мне было девять лет, когда отец посулил дать денег на покупку тесу и трех пар голубей. Тогда шел тысяча девятьсот четвертый год. Я готовился к экзаменам в приготовительный класс Николаевской гимназии» (курсив наш — Авторы).
Все биографические события в рассказе сдвинуты на год: Бабелю на самом деле было девять лет, когда он готовился к экзаменам, однако шел тогда не 1904, а 1903 год.
Исаак Бабель с отцом Эммануилом Исааковичем Николаев. 1904
20 апреля 1904 года отец будущего писателя подает прошение на имя директора НКУ:
Его Высокородию
Господину директору Николаевского Коммерческого училища
Члена Биржевого Общества
мещанина, состоящего в запасе
армии Мани Ицковича Бабеля,
жительствующего по Херсонской
улице угол Фалеевской
д. Вайнштейна
Прошение.
Желая определить сына моего Исаака в первый класс вверенного Вам училища и представляя при сем метрическое свидетельство от 5 октября 1903 года за №5498, свидетельство о привитии предохранительной оспы от 7 ноября 1903 г. за №1159, копию паспорта, выданную Николаевским градоначальником, от 12 ноября 1903 г. за №15348 и членский годовой билет Николаевской Биржи на 1904 год за №65; настоящим имею честь покорнейше просить Ваше Высокородие подвергнуть сына моего Исаака надлежащему испытанию, при этом имею честь присовокупить, что на испытании прошлого года в старший приготовительный класс он выдержал экзамен отлично.
Мани Бабель.
Николаев, 20 апреля 1904 года[23].
Исаак Бабель вновь сдает вступительные экзамены, но уже в первый класс, в мае 1904-го. И снова получает «пятерки» почти по всем предметам. К экзаменам прошлого года прибавился письменный русский, письменный и устный немецкий, а еще рисование — единственный предмет, за который он получил «тройку». В «Приемной книге» НКУ за 1904 год[24] в графе о звании родителей к званию отца «сквирский мещанин» добавлено: «член Николаевской Биржи». Упоминание о том, что отец Бабеля является членом Биржевого общества, есть, как мы видели, и в его заявлении директору НКУ. Скорее всего, он стал членом Николаевской биржи в 1904 году, что свидетельствовало об улучшении к этому времени его дел, о повышении доходов и статуса[25].
А вот как выглядят вступительные экзамены и в приготовительный, и в старший классы гимназии в «Истории моей голубятни»:
Мне было всего девять лет, и я боялся экзаменов. По обоим предметам — по русскому и по арифметике — мне нельзя было получить меньше пяти. Процентная норма была трудна в нашей гимназии, всего пять процентов. Из сорока мальчиков только два еврея могли поступить в приготовительный класс. Учителя спрашивали этих мальчиков хитро; никого не спрашивали так замысловато, как нас. Поэтому отец, обещая купить голубей, требовал двух пятерок с крестами. Он совсем истерзал меня, я впал в нескончаемый сон наяву, в длинный, детский сон отчаяния, и пошел на экзамен в этом сне и все же выдержал лучше других.
Я был способен к наукам. Учителя, хоть они и хитрили, не могли отнять у меня ума и жадной памяти. Я был способен к наукам и получил две пятерки. Но потом все изменилось. Харитон Эфрусси, торговец хлебом, экспортировавший пшеницу в Марсель, дал за своего сына взятку в пятьсот рублей, мне поставили пять с минусом вместо пяти, и в гимназию на мое место приняли маленького Эфрусси. Отец очень убивался тогда. С шести лет он обучал меня всем наукам, каким только можно было. Случай с минусом привел его в отчаяние. Он хотел побить Эфрусси или подкупить двух грузчиков, чтобы они побили Эфрусси, но мать отговорила его, и я стал готовиться к другому экзамену, в будущем году, в первый класс. Родные тайком от меня подбили учителя, чтобы он в один год прошел со мною курс подготовительного и первого классов сразу, и так как мы во всем отчаивались, то я выучил наизусть три книги. Эти книги были: грамматика Смирновского, задачник Евтушевского и учебник начальной русской истории Пуцыковича. По этим книгам дети не учатся больше, но я выучил их наизусть, от строки до строки, и в следующем году на экзамене из русского языка получил у учителя Караваева недосягаемые пять с крестом.
Караваев этот был румяный негодующий человек из московских студентов. Ему едва ли исполнилось тридцать лет. На мужественных его щеках цвел румянец, как у крестьянских ребят, сидела бородавка у него на щеке, из нее рос пучок пепельных кошачьих волос. Кроме Караваева, на экзамене был еще помощник попечителя Пятницкий, считавшийся важным лицом в гимназии и во всей губернии. Помощник попечителя спросил меня о Петре Первом, я испытал тогда чувство забвения, чувство близости конца и бездны, сухой бездны, выложенной восторгом и отчаянием.
О Петре Великом я знал наизусть из книжки Пуцыковича и стихов Пушкина. Я навзрыд сказал эти стихи, человечьи лица покатились вдруг в мои глаза и перемешались там, как карты из новой колоды. Они тасовались на дне моих глаз, и в эти мгновения, дрожа, выпрямляясь, торопясь, я кричал пушкинские строфы изо всех сил. Я кричал их долго, никто не прерывал безумного моего бормотанья. Сквозь багровую слепоту, сквозь свободу, овладевшую мною, я видел только старое, склоненное лицо Пятницкого с посеребренной бородой. Он не прерывал меня и только сказал Караваеву, радовавшемуся за меня и за Пушкина:
— Какая нация, — прошептал старик, — жидки ваши, в них дьявол сидит.
В краткой летописи жизни и творчества Бабеля, составленной У.М. Спектором, сказано, что Бабель был зачислен в первый класс НКУ 20 сентября 1905 года[26]. На самом деле это не что иное как цитата из «Истории моей голубятни» с той лишь разницей, что в рассказе речь идет не о коммерческом училище, а о гимназии: «Двадцатого сентября тысяча девятьсот пятого года в гимназии вывешен был список поступивших в первый класс. В таблице упоминалось и мое имя».
Гимназия появляется здесь для того, чтобы усилить драматизм описанной в рассказе ситуации: ведь процентная норма для евреев в коммерческом училище была довольно высокой, в гимназии же эта норма была значительно ниже, — но все же не пять, как говорится в рассказе Бабеля, а в черте оседлости — десять процентов (в 1908 году норма была увеличена до пятнадцати процентов)[27].
Что же касается НКУ, то согласно его уставу, количество учащихся иудейского вероисповедания могло достигать 50% от общего их числа. Такое существенное превышение процентной нормы в казенном училище стало возможным благодаря постановлению министерства финансов и промышленности, которым разрешалось устанавливать для евреев норму, пропорциональную суммам, внесенным купцами-евреями на содержание училища. Хотя данная норма носила лишь рекомендательный характер и не имела законной силы, на местах ее активно использовали в пользу евреев. Училище не финансировалось из казны, на его содержание перечисляли часть доходов хлебная биржа и другие коммерческие организации, а также частные благотворители, значительное число которых составляли евреи[28].
Вот что выяснили николаевские краеведы о двух новеллах Бабеля: «Здесь (в рассказе “История моей голубятни”. — Авторы) все документально, даже фамилия инспектора указана верно (у Бабеля: помощник попечителя Пятницкий. — Авторы). В рассказе упоминаются реальные лица: попечитель действительно жил в Николаеве, правда, был он инспектором народных училищ 5-го района Херсонской губернии. Упоминаемый Калистов (М.К. Калустов) жил в собственном доме №36/38 по ул. Херсонской. В рассказе “Первая любовь” Бабель пишет, что их соседом был домовладелец Рубцов. Действительно, дом Рубцова находился на ул. Рыбной, 5 — теперь ул. Чкалова, 7»[29].
Николаев. Дом Рубцова (ул. Рыбная, 5, ныне ул. Чкалова 7). Фотография 1960–1970-х
Добавим к этому, что точны многие реалии, не связанные непосредственно с Николаевом. Например, упоминание о трех книгах, которые герой-повествователь выучил наизусть, «от строки до строки», и по которым почти наверняка занимался сам Бабель: «Учебник русской грамматики для трех младших классов средних учебных заведений» П.В. Смирновского (второе издание — 1885, 1888), «Сборник арифметических задач для приготовительного и систематического курса» В.А. Евтушевского (первое издание — 1871) и «Русская история для элементарных училищ и начального домашнего обучения» Ф.Ф. Пуцыковича (первое издание — 1874).
Николаев. Мемориальная доска Исааку Бабелю на здании, где помещалось Николаевское коммерческое училище Фотография Е. И. Погорельской
Вымышленная дата — 20 сентября — день, когда «в гимназии вывешен был список поступивших в первый класс», понадобилась Бабелю для «симметрии» с датой подлинной — 20 октября 1905 года, одним из дней страшного еврейского погрома в Николаеве. Именно через месяц после начала учебы герой рассказа вспомнил об обещании отца дать денег на голубятню:
«Мы месяц привыкали к пеналу и к утреннему сумраку, когда я пил чай на краю большого освещенного стола и собирал книги в ранец, мы месяц привыкали к счастливой нашей жизни, и только после первой четверти я вспомнил о голубях».
Основные события еврейского погрома в Николаеве относятся к 19 и 20 октября 1905 года, после царского манифеста 17 октября, упоминаемого и в «Истории моей голубятни», и в «Первой любви». В Николаеве, как и в других городах, царила эйфория, вызванная Высочайшим манифестом, провозглашавшим демократические права и свободы, хотя об отмене ограничений по отношению к евреям в нем речь не шла. 19 октября власти и полиция спровоцировали столкновение на Соборной площади манифестации патриотов-монархистов, в которой принимала участие навербованная полицией толпа босяков и хулиганов, с демонстрацией рабочих и интеллигенции. Все это происходило при полном бездействии полиции, обязанной охранять общественный порядок. Монархисты в Николаеве были представлены организацией «Союз русского народа», или, как они себя называли, — «черносотенцами».
Только в реальности второй день еврейского погрома в Николаеве 20 октября (по новому стилю — 2 ноября) 1905 года, приходился не на воскресенье, а на четверг: Бабель совмещает факт с вымыслом — подлинная дата погрома (20 октября) и единственный день недели (воскресенье), когда герой мог отправиться на Охотницкую за голубями. Все вымышленные даты «подверстаны» к реальному 20 октября 1905 года.
Кстати, никакой Охотницкой в Николаеве не существовало, а всякого рода торговля проходила на Базарной площади. Охотницкая «перекочевала» сюда из Одессы и из другого рассказа Бабеля — «Любка Казак», где говорится, что сторож Евзель торговал на Охотницкой голубями, причем именно по воскресеньям. «Охотницкий», «Охотницкая» — другое название Староконного рынка в Одессе, бытовавшее вплоть до 1960-х годов.
Вот что сообщала о жертвах Николаевского погрома газета «Южная Россия», дававшая наиболее полную и объективную информацию: «Оказалась, что убито 5 человек. К 23 октября на излечении в городской больнице находилось 16 человек, кроме того, 7 человек из потерпевших принесены в амбулаторию на перевязку, из них 5 русских, 2 еврея. В еврейскую больницу доставлено раненых 9 человек, амбулаторных больных 20 человек, из них русских 4. С легкими повреждениями в еврейскую больницу в первый день явилась такая масса, что зарегистрировать их не было возможности»[30]. Кроме того, сообщалось, что результатом бесчинства были «30 разгромленных магазинов и лавок, около 20 разбитых и разграбленных квартир»[31].
В эти дни еврейские погромы проходили повсеместно. Еще страшнее, чем в Николаеве, они были в Одессе. Их свидетелем стал шестилетний Юрий Олеша, впоследствии вспоминавший: «Погром. Сперва весть о нем. Весть ползет. Погром, погром… Что это — погром? Погром, погром… Затем женщина, дама, наша соседка, вбегает в гостиную и просит спрятать ее семейство у нас. Велят вешать, если за дверью христиане, икону на двери. Утром я вижу в Театральном переулке над входом в какой-то лабаз комнатную икону — между карнизом окна второго этажа и балкой над дверью. Сыро и пасмурно после дождя»[32].
В мае 1917-го Олеша написал стихотворение «Пятый год», в котором запечатлел и свои воспоминания об одесском погроме:
Запомнилось другое, и оно
Всегда живет перед глазами. Помню
Велели нам повесить над дверьми
Иконы… Мне казалось непонятным,
Зачем все это… После, через день
В пролете лестницы, на черном ходе,
Я увидал, как лавочник еврей,
Тот самый, продававший мне черешни,
Лежал, раскинув руки, как паяц.
Смешно поднялась кверху борода
Над грязной окровавленной манишкой
И прямо на меня, я помню, снизу
Глядели жутко мертвые глаза[33].
Возникает ассоциация с эпизодом из «Истории моей голубятни», который заканчивается повествованием о дворнике Кузьме, хлопотавшем над убитым Шойлом:
Я шел по чужой улице, заставленной белыми коробками, шел в убранстве окровавленных перьев, один в середине тротуаров, подметенных чисто, как в воскресенье, и плакал так горько, полно и счастливо, как не плакал больше во всю мою жизнь. Побелевшие провода гудели над головой, дворняжка бежала впереди, в переулке сбоку молодой мужик в жилете разбивал раму в доме Харитона Эфрусси. Он разбивал ее деревянным молотом, замахивался всем телом и, вздыхая, улыбался на все стороны доброй улыбкой опьянения, пота и душевной силы. Вся улица была наполнена хрустом, треском, пением разлетавшегося дерева. Мужик бил только затем, чтобы перегибаться, запотевать и кричать необыкновенные слова на неведомом, нерусском языке. Он кричал их и пел, раздирал изнутри голубые глаза, пока на улице не показался крестный ход, шедший от Думы. Старики с крашеными бородами несли в руках портрет расчесанного царя, хоругви с гробовыми угодниками метались над крестным ходом, воспламененные старухи летели вперед. Мужик в жилетке, увидав шествие, прижал молоток к груди и побежал за хоругвями, а я, выждав конец процессии, пробрался к нашему дому. Он был пуст. Белые двери его были раскрыты, трава у голубятни вытоптана. Один Кузьма не ушел со двора. Кузьма, дворник, сидел в сарае и убирал мертвого Шойла.
— Ветер тебя носит, как дурную щепку, — сказал старик, увидев меня, — убег на целые веки… Тут народ деда нашего, вишь, как тюкнул…
Кузьма засопел, отвернулся и стал вынимать у деда из прорехи штанов судака. Их было два судака всунуты в деда: один в прореху штанов, другой в рот, и хоть дед был мертв, но один судак жил еще и содрогался.
— Деда нашего тюкнули, никого больше, — сказал Кузьма, выбрасывая судаков кошке, — он весь народ из матери в мать погнал, изматерил дочиста, такой славный… Ты бы ему пятаков на глаза нанес…
Но тогда, десяти лет от роду, я не знал, зачем бывают надобны пятаки мертвым людям.
— Кузьма, — сказал я шепотом, — спаси нас…
И я подошел к дворнику, обнял его старую кривую спину с одним поднятым плечом и увидел деда из-за этой спины. Шойл лежал в опилках с раздавленной грудью, с вздернутой бородой, в грубых башмаках, одетых на босу ногу. Ноги его, положенные врозь, были грязны, лиловы, мертвы. Кузьма хлопотал вокруг них, он подвязал челюсти и все примеривался, чего бы ему еще сделать с покойником. Он хлопотал, как будто у него в дому была обновка, и остыл, только расчесав бороду мертвецу.
Мы не знаем, насколько правдивы эпизоды, послужившие кульминацией в двух николаевских рассказах Бабеля. Но именно раздавленная на щеке ребенка голубка стала квинтэссенцией еврейского погрома, когда мир маленького героя сделался «мал и ужасен». Во втором рассказе дилогии Бабель писал:
«Так началась моя болезнь. Мне было тогда десять лет. Наутро меня повели к доктору. Погром продолжался, но нас не тронули. Доктор, толстый человек, нашел у меня нервную болезнь». В ранних публикациях «Первая любовь» заканчивалась словами: «И теперь, вспоминая печальные эти годы, я нахожу в них начало недугов, терзающих меня, и причины раннего, ужасного моего увядания».
Впоследствии один из наиболее тонких критиков Абрам Лежнев так объяснит «пристрастие» писателя к сценам жестокости: «Бабель — не циник. Наоборот. Это человек, уязвленный жестокостью. <…> Он изображает ее так часто потому, что она поразила его на всю жизнь. <…> Не болезненное пристрастие к отвратительным и острым сценам движет Бабелем, а внутренняя израненность человека, увидевшего и перенесшего в жизни слишком много жестокого»[34].
Впереди Бабеля ждали ужасы Гражданской войны и сплошной коллективизации, сталинские застенки. В детстве он оказался свидетелем страшного погрома: разграбления еврейских домов, магазинов, лавок и мастерских, а возможно, и гибели людей. Эти события оставили на всю жизнь след в его душе.
Одесское коммерческое
имени императора Николая I училище
В самом конце 1905 года Бабель вернулся в Одессу. Вместе с родителями и сестрой Мери до переезда в 1909 году на Ришельевскую они жили на Тираспольской улице, 12. В январе 1906-го Бабель поступил во второй класс Одесского коммерческого училища (ОКУ). Одесское училище намного старше николаевского, где Бабель начинал обучение. Оно было основано в 1861 году и стало третьим в России после петербургского и московского[35]. Поначалу, до 1877 года, ОКУ размещалось в здании Ришельевского лицея на Дерибасовской, а затем переехало в собственное здание на Преображенской улице, построенное по проекту Феликса Гонсиоровского. Именно в это трехэтажное здание в течение пяти с половиной лет ходил на занятия Бабель.
В 1869 году ОКУ разделилось на два училища: специально-коммерческое и подготовительное к нему общеобразовательное. А в 1898-м оно было преобразовано в семиклассное среднее коммерческое учебное заведение, утвержден новый устав и расширена программа преподавания в сторону общеобразовательных дисциплин.
Все три устава — 1861, 1869 и 1898 годов — предусматривали прием в ОКУ детей всех сословий и вероисповеданий. Там учились дети дворян, чиновников, купцов, мещан, почетных граждан, иностранцев. В числе учеников — православные, католики, протестанты, иудеи.
События первой русской революции и еврейских погромов не могли не сказаться на настроении учащихся старших классов и деятельности ОКУ в целом. С октября 1905 по январь 1906 года училище не работало, и в 1906/1907 учебном году обстановка оставалась напряженной. Нормальный учебный процесс во всех классах возобновился лишь к марту 1907 года. В программу входило 25 учебных дисциплин. Предметам, которым обучали в ОКУ на протяжении всех лет, помимо Закона Божия были только русский и французский языки. Немецкий преподавали с первого по седьмой класс, английский — с четвертого по седьмой.
Одесса. Коммерческое училище имени императора Николая I. 1910-е
Преподаватели Одесского коммерческого училища Одесса. 1910–1911
В очень лаконичной «Автобиографии», написанной Бабелем в ноябре 1924 года, где лишь одной строкой говорится, к примеру, о пребывании в Первой конной армии, ОКУ, в отличие от всего остального, уделено немало места:
«По настоянию отца изучал до шестнадцати лет еврейский язык, Библию, Талмуд. Дома жилось трудно, потому что с утра до ночи заставляли заниматься множеством наук. Отдыхал я в школе. Школа моя называлась Одесское Коммерческое имени Императора Николая I училище. Это было веселое, распущенное, шумливое, разноязычное училище. Там обучались сыновья иностранных купцов, дети еврейских маклеров, сановитые поляки, старообрядцы и много великовозрастных бильярдистов. На переменах мы уходили, бывало, в порт на эстакаду или в греческие кофейни играть на биллиарде или на Молдаванку пить в погребках дешевое бессарабское вино. Школа эта незабываема для меня еще и потому, что учителем французского языка был там m-r Вадон. Он был бретонец и обладал литературным дарованием, как все французы. Он обучил меня своему языку, я затвердил с ним французских классиков, сошелся близко с французской колонией в Одессе и с пятнадцати лет начал писать рассказы на французском языке. Я писал их два года, но потом бросил; пейзаж и всякие авторские размышления выходили у меня бесцветно, только диалог удавался мне».
Сразу надо сделать уточнение. Коллежский советник, преподаватель французского языка Александр Александрович Вадон, преподававший в ОКУ с 1902 года, действительно получил образование во Франции: он окончил лицей Мишле, был бакалавром словесных наук Сорбонны. Но вот бретонцем он не был, а родился, по свидетельству его дочери Ирины Александровны, как и все Вадоны, в Херсоне; более далекие их предки происходили не из Бретани, а из Прованса[36].
Чудом уцелели отдельные листы из записной книжки четырнадцатилетнего Бабеля, которую он начал вести 31 августа 1908 года. На этих страничках расписание уроков в училище, имена учителя немецкого языка Озецкого, однокашников Лившица и Крахмальникова, наброски к сочинениям по истории и русской словесности, упоминания о прочитанных книгах и список книг для будущего чтения.
А еще Бабель-подросток вел в записной книжке театральный дневник: он отмечал виденные спектакли, иногда давал им оценки. «Дмитрий Самозванец» и «На всякого мудреца довольно простоты» А.Н. Островского, «Потонувший колокол» Г. Гауптмана, «Недоросль» Д.И. Фонвизина, «Три сестры» А.П. Чехова, оперы «Садко» Н.А. Римского-Корсакова, «Иоланта» П.И. Чайковского, «Алеко» С.В. Рахманинова — вот далеко не полный перечень спектаклей, на которых он побывал в сентябре–декабре 1908-го.
В конце этого года в Москве, Петербурге и Одессе гастролировал знаменитый в ту пору сицилийский трагик Джованни Грассо. В Италии он называл себя просто Грассо, в России получил приставку и именовался ди Грассо. Согласно сохранившимся записям, Бабель посмотрел два спектакля сицилийской труппы: 1 декабря он был на «Проклятии» Луиджи Капуаны, 5 декабря — на «Гражданской смерти» Паоло Джакометти (в русском переводе А.Н. Островского пьеса носила название «Семья преступника»). Эти отроческие театральные впечатления легли в основу позднего шедевра писателя, одного из последних его рассказов — «Ди Грассо» (1937):
Мне было четырнадцать лет. Я принадлежал к неустрашимому корпусу театральных барышников. Мой хозяин был жулик с всегда прищуренным глазом и шелковыми громадными усами. Звали его Коля Шварц. Я угодил к нему в тот несчастный год, когда в Одессе прогорела итальянская опера. Послушавшись рецензентов из газеты, импресарио не выписал на гастроли Ансельми и Тито Руффо и решил ограничиться хорошим ансамблем. Он был наказан за это, он прогорел, а с ним и мы. Для поправки дел нам пообещали Шаляпина, но Шаляпин запросил три тысячи за выход. Вместо него приехал сицилианский трагик ди Грассо с труппой. Их привезли в гостиницу на телегах, набитых детьми, кошками, клетками, в которых прыгали итальянские птицы. Осмотрев этот табор, Коля Шварц сказал:
— Дети, это не товар…
Трагик после приезда отправился с кошелкой на базар. Вечером — с другой кошелкой — он явился в театр. На первый спектакль собралось едва ли пятьдесят человек. Мы уступали билеты за полцены, охотников не находилось.
Играли в тот вечер сицилианскую народную драму, историю обыкновенную, как смена дня и ночи. Дочь богатого крестьянина обручилась с пастухом. Она была верна ему до тех пор, пока из города не приехал барчук в бархатном жилете. Разговаривая с приезжим, девушка невпопад хихикала и невпопад замолкала. Слушая их, пастух ворочал головой, как потревоженная птица. Весь первый акт он прижимался к стенам, куда-то уходил в развевающихся штанах и, возвращаясь, озирался.
— Мертвое дело, — сказал в антракте Коля Шварц, — это товар для Кременчуга…
Антракт был сделан для того, чтобы дать девушке время созреть для измены. Мы не узнали ее во втором действии — она была нетерпима, рассеянна и, торопясь, отдала пастуху обручальное кольцо. Тогда он подвел ее к нищей и раскрашенной статуе Святой Девы и на сицилианском своем наречии сказал:
— Синьора, — сказал он низким своим голосом и отвернулся, — Святая Дева хочет, чтобы вы выслушали меня… Джованни, приехавшему из города, Святая Дева даст столько женщин, сколько он захочет; мне же никто не нужен, кроме вас, синьора… Дева Мария, непорочная наша покровительница, скажет вам то же самое, если вы спросите ее, синьора…
Девушка стояла спиной к раскрашенной деревянной статуе. Слушая пастуха, она нетерпеливо топала ногой. На этой земле — о, горе нам! — нет женщины, которая не была бы безумна в те мгновенья, когда решается ее судьба… Она остается одна в эти мгновенья, одна, без Девы Марии, и ни о чем не спрашивает у нее…
В третьем действии приехавший из города Джованни встретился со своей судьбой. Он брился у деревенского цирюльника, разбросав на авансцене сильные мужские ноги; под солнцем Сицилии сияли складки его жилета. Сцена представляла из себя ярмарку в деревне. В дальнем углу стоял пастух. Он стоял молча, среди беспечной толпы. Голова его была опущена, потом он поднял ее, и под тяжестью загоревшегося, внимательного его взгляда Джованни задвигался, стал ерзать в кресле и, оттолкнув цирюльника, вскочил. Срывающимся голосом он потребовал от полицейского, чтобы тот удалил с площади сумрачных подозрительных людей. Пастух — играл его ди Грассо — стоял задумавшись, потом он улыбнулся, поднялся в воздух, перелетел сцену городского театра, опустился на плечи Джованни и, перекусив ему горло, ворча и косясь, стал высасывать из раны кровь.
Джованни рухнул, и занавес, — грозно, бесшумно сдвигаясь, — скрыл от нас убитого и убийцу. Ничего больше не ожидая, мы бросились в Театральный переулок к кассе, которая должна была открыться на следующий день. Впереди всех несся Коля Шварц. На рассвете «Одесские новости» сообщили тем немногим, кто был в театре, что они видели самого удивительного актера столетия.
В рассказе скорее всего говорится о спектакле «Феодализм» (так на сицилийский диалект была переведена пьеса Анхела Гимеры «Долина»), хотя сюжет Бабелем несколько искажен; возможно, здесь использованы фабульные ходы «Сельской чести» Джованни Верги, занимавшей важное место в репертуаре Грассо. Помимо «Проклятия» и «Гражданской смерти», о которых сохранились записи юного Бабеля, в Одессе давался именно «Феодализм», так что не исключено, что он побывал и на этом спектакле.
Одесса. Городской театр. 1910-е
У Бабеля в рассказе представлен несколько иной гастрольный репертуар сицилийского трагика: «Ди Грассо в этот свой приезд сыграл у нас “Короля Лира”, “Отелло”, “Гражданскую смерть”, тургеневского “Нахлебника”, каждым словом и движением своим утверждая, что в исступлении благородной страсти больше справедливости и надежды, чем в безрадостных правилах мира».
Ни к какому «корпусу театральных барышников» Бабель-подросток, конечно же, отношения не имел, а история с часами либо выдумана, либо услышана от кого-то из знакомых. Но вот игру итальянского трагика он передал отменно, добавив, разумеется, своих красок в мелодраматический сюжет. Стоит сравнить изображение гастрольного спектакля в рассказе Бабеля с профессиональным описанием того же эпизода и «прыжка» Дж. Грассо, принадлежащим режиссеру Валерию Бебутову. В связи с уроками Вс. Мейерхольда он вспоминал:
«Как-то я встретил Всеволода Эмильевича на гастроли сицилианского трагика ди Грассо. Шла наивная в своей безвкусице мелодрама. Герой должен мстить. Какой-то негодяй обольстил его невесту. Ди Грассо ищет обидчика и наконец находит, сталкивается с ним. Со звериным сладострастием хищной пантеры он мягко крадется к врагу и внезапно прыгает ему на грудь, сжавшись в кошачий комок.
Тот откидывает с криком голову, и Ди Грассо перегрызает ему горло. Течет кровь.
Зрительный зал неистовствует — одни зрители в восторге, другие возмущены и содрогаются от отвращения. Большинство уверено, что здесь болезненная акция — психопатология.
Мейерхольд зорким глазом мастера сцены сразу разглядел суть этого приема.
— Это ловкий технический прием, — говорит он. — Здесь три момента: первый — подготовка (то, что в балете называется préparation), второй — прыжок и третий — поддержка (как в балете).
В свои упражнения по биомеханике Мейерхольд ввел этот прием — этюд, который он так и наименовал: “Ди Грассо”»[37].
Благодаря «Историческому очерку пятидесятилетия Одесского коммерческого училища» известны имена всех соучеников Бабеля — выпускников ОКУ 1911 года, перечислять их нет нужды. Но сохранилась фотография, датируемая предположительно 1908 годом, на которой Бабель запечатлен с тремя из них — Ароном Вайнтрубом, Абрамом Крахмальниковым, сыном шоколадного фабриканта, и Исааком Лившицем. Все четверо сфотографированы в форменной одежде, которая была введена в ОКУ в 1899 году, с преобразованием его в семиклассное училище. На фотографии видны фуражки и пальто. Фуражка в училище была черного сукна с козырьком, по образцу, установленному для гражданских чинов военного ведомства, околыш темно-зеленого сукна, с такою же выпушкой по верху тульи. На околыше помещался золоченый металлический знак, изображающий эмблему торговли — кадуцей с шапкой Гермеса над нею. Пальто офицерского покроя также шили из черного сукна, оно застегивалось на шесть золоченых пуговиц, а на воротнике — такие же петлицы, как и на мундире. Снимок сделан в зимнее время: у Бабеля виден барашковый воротник, который допускалось носить вместо суконного воротника зимой.
Учащиеся Одесского коммерческого училища Арон Вайнтрауб, Абрам Крахмальников, Исаак Бабель, Исаак Лившиц Одесса. 1908
Исаак Лившиц останется ближайшим другом писателя на всю жизнь. Он был старше Бабеля на два года, хотя и учились они в одном классе. Бабель и Лившиц были тезками, но домашние и друзья различали их по уменьшительным именам: Бабель всегда оставался для близких Исей, Лившиц — Изей. Исаак Леопольдович окончил юридический факультет Новороссийского университета, но по специальности никогда не работал. В Одессе (он служил в Губотделе печати и в газете «Моряк»), а с 1922 года в Москве он был издательским работником, поэтому Бабель частенько нагружал его различными поручениями. С именем И.Л. Лившица мы еще не раз встретимся на страницах этой книги. А вот воспоминаний о своем друге Лившиц не оставил, хотя его уговаривали многие, в том числе А.Н. Пирожкова. Но 1970-е годы он кое-что поведал С.Н. Поварцову, который записал по памяти его рассказ. Вот то немногое, что запомнилось исследователю об одесском периоде:
«…в седьмом классе будущий писатель “со товарищи” пробует издавать литературный рукописный журнал, это было в порядке вещей. Лившиц вспоминает, что однажды Бабель дал ему прочитать свой рассказ о каких-то финляндских фиордах — в то время читающая Россия переживала увлечение скандинавскими писателями. “Была мода на норвежцев”, — заметил Лившиц.
Об учителе французского языка Александре Александровиче Вадоне, упомянутом Бабелем в автобиографии, он сказал, что отец Вадона был консулом в Николаеве. Кроме него назвал англичанина по фамилии Герд. Этот учитель обладал вспыльчивым характером, и когда сильно гневался на кого-нибудь из школяров, кричал на весь класс: “Еще один паршивый улибка на ваших лицах, и я вас вигоню!”»[38]
Одесса. Ришельевская улица. 1910-е
Одесса. Дом №17 по Ришельевской улице, в котором жил Бабель в 1909–1924 годах 2010-е. Фотография С.В. Калмыкова
Одесса. Мемориальная доска Исааку Бабелю на доме №17 по Ришельевской улице. Открыта в 1994 году. 2010-е. Фотография С.В. Калмыкова
Атмосферу ученических лет Бабеля в какой-то мере передает его неоконченный набросок «Детство. У бабушки»:
По субботам я возвращался домой поздно, после шести уроков. Хождение по улице не казалось мне пустым занятием. Во время ходьбы удивительно хорошо мечталось и все, все было родное. Я знал вывески, камни домов, витрины магазинов. Я их знал особенно, только для себя и твердо был уверен, что вижу в них главное, таинственное, то, что мы, взрослые, называем сущностью вещей. Все мне крепко ложилось на душу. Если говорили при мне о лавке, я вспоминал вывеску, золотые потертые буквы, царапину в левом углу ее, барышню-кассиршу с высокой прической и вспоминал воздух, который живет возле этой лавки и не живет ни у какой другой. А из лавок, людей, воздуха, театр<альных> афиш я составлял мой родной город. Я до сих пор помню, чувствую и люблю его; чувствую так, как мы чувствуем запах матери, запах ласки, слов и улыбки; люблю потому, что в нем я рос, был счастлив, грустен и мечтателен, страстно неповторимо мечтателен.
Шел я всегда по главной улице, там было больше всего людей.
Та суббота, о которой мне хочется рассказать, приходилась на начало весны. В эту пору у нас в воздухе нет тихой нежности, так сладостной в средней России, над мирной речкой, над скромной долиной. У нас блестящая, легкая прохлада, неглубокая, веющая холодком страстность. Я был совсем пузырем в то время и ничего не понимал, но весну чувствовал и от холодка цвел и румянился.
Ходьба занимала у меня много времени. Я долго рассматр<ивал> бриллианты в окне ювелира, прочитывал театр<альные> афиши от а до ижицы, а однажды осматривал в магазине мадам Розали бледно-розовые корсеты с длинными волнистыми подвязками. <…>
Этот субботний день полагалось проводить у бабушки. У нее была отдельная комната, в самом конце квартиры, за кухней. В углу комнаты стояла печь: бабушка всегда зябла. В комнате было жарко, душно, и от этого мне всегда бывало тоскливо, хотелось вырваться, хотелось на волю.
Я перетащил к бабушке мои принадлежности, книги, пюпитр и скрипку. Стол для меня был уже накрыт. Бабушка села в углу. Я ел. Мы молчали. Дверь была заперта. Мы были одни. На обед была холодная фаршированная рыба с хреном (блюдо, ради которого стоит принять иудейство), жирный, вкусный суп, жареное мясо с луком, салат, компот, кофе, пирог и яблоки. Я съел все. Я был мечтателем, это правда, но с большим аппетитом. Бабушка убрала посуду. В комнате сделалось чисто. На окошке стояли чахленькие цветы. Из всего живущего бабушка любила своего сына, внука, собаку Мимку и цветы. Пришла и Мимка, свернулась калачиком на диване и заснула тотчас. Она была ужасная соня, но славная собака, добрая, разумная, небольшая и красивая. Мимка была мопсом. <…>
Итак, нас было трое — я, бабушка и Мими. Мими спала. Бабушка, добрая, в праздничном шелковом платье, сидела в углу, а я должен был заниматься. Тот день был тяжелым для меня. В гимназии было 6 уроков, а должен был прийти г. Сор<окин>, учитель музыки, и г. Л., учит<ель> евр<ейского> языка, отдавать пропущенный урок и пот<ом>, м<ожет> б<ыть>, m. Peysson, учитель французского языка, и уроки приходилось приготовлять. С Л. я справился бы, мы были старые знакомые, но музыка, гаммы — какая тоска! Сначала я принялся за уроки. Разложил тетради, стал тщательно решать задачи. Бабушка не прерывала меня, Боже сохрани. От напряжения, от благоговения к моей работе у нее сделалось тупое лицо. Глаза ее, круглые, желтые, прозрачные, не отрывались от меня. Я перелистывал страницу — они медленно передвигались вслед за моей рукой. Другому от неотступно наблюдающего, неотрывного взгляда было бы очень тяжело, но я привык.
Потом бабушка меня выслушивала. По-русски, надо сказать, она говорила скверно, слова коверкала на свой, особенный, лад, смешивая русские с польскими и еврейскими. Грамотна по-русски, конечно, не была и книгу держала вниз головой. Но это не мешало мне рассказать ей урок с нач<ала> до к<онца>. Бабушка слушала, ничего не понимала, но музыка слов для нее была сладка, она благоговела перед наукой, верила мне, верила в меня и хотела, чтобы из меня вышел «богатырь» — так называла она богатого человека. Уроки я кончил и принялся за чтение книги, я тогда читал «Перв<ую> любовь» Турген<ева>. Мне все в ней нравилось, ясные слова, описания, разговоры, но в необыкновенный трепет меня приводила та сцена, когда от<ец> Влад<имира> бьет Зинаиду хлыстом по щеке[39]. Я слышал свист хлыста, его гибкое кожаное тело остро, больно, мгновенно впивалось в меня. Меня охватывало неизъяснимое волнение. На этом месте я должен был бросить чтение, пройтись по комнате. А бабушка сидела недвижима, и даже жаркий одуряющий воздух стоял не шевелясь, точно чувствовал, что я занимаюсь, нельзя мне мешать.
Письмо Э.И. Бабеля в Харьков на бланке его конторы. Одесса. 5 июня 1911. Одесский литературный музей
Исаак Бабель с отцом Эммануилом Исааковичем и сестрой Мери. Одесса. 1910–1911
Исаак Бабель с бабушкой Миндлей Ароновной и сестрой Мери. Одесса. 1912
Подробности обучения Бабеля в ОКУ мы узнаем из мемуаров еще его одного одноклассника — Мирона Беркова:
Я поступил в 3-й класс Одесского коммерческого училища имени Николая I в 1906 году. Меня посадили на парту рядом с Бабелем. В последующих классах мы также сидели за одной партой. Это сблизило и сдружило нас.
Коммерческое училище, в котором мы учились, содержалось в основном на средства одесского купечества. На подготовку в этом училище квалифицированных работников для банков и коммерческих предприятий купцы не жалели средств.
Училище занимало большое трехэтажное здание с просторными классами, залами, кабинетами, лабораториями. При училище были: большой двор, сад и даже своя церковь.
Программа училища равнялась курсу гимназии без латинского языка, но зато к этому курсу прибавлялся ряд специальных предметов: химия, товароведение, бухгалтерия, коммерческие исчисления, законоведение, политическая экономия. Много часов уделялось языкам — французскому, немецкому и английскому.
Для поступления евреев в Коммерческое училище и в Коммерческий институт была более высокая процентная норма, поэтому Бабель, не имея никакого влечения к коммерческим наукам, обучался в двух коммерческих учебных заведениях — сначала в училище, а затем в институте. <…>
Историю нам преподавал директор училища А.В. Вырлан. Ответы Бабеля по истории были глубже и шире, чем то, что нам преподносил Вырлан. Бабеля на уроках истории мы слушали с бóльшим интересом, чем Вырлана, который вел урок в пределах учебника. В последнем классе Вырлана сменил по истории Вандрачек, великолепно знавший и преподававший историю. С ним Бабель подружился.
Преподаватель французского языка Вадон многих из нас сумел заинтересовать французской литературой. Бабель с увлечением стал изучать французский язык. Его не удовлетворяли краткие изложения Вадоном биографий классиков французской литературы и содержания их произведений. Бабеля можно было нередко видеть с книгами Расина, Корнеля, Мольера, а на уроках, когда это было возможно, он писал что-то по-французски, выполняя задания своего домашнего учителя. Наиболее удобны для этого были уроки немецкого языка. Herr Озецкий был близорук и обыкновенно вел свой урок, сидя на кафедре и не замечая, что делается на партах. Бабель на его уроках работал до самозабвения над французским языком. Заканчивая свою работу, он вдруг издавал громко какой-то звук — знак не то удовлетворения, не то удовольствия. Озецкий всегда в этих случаях, обращаясь к Бабелю (он называл его Бабыл), произносил одну из двух фраз: «Бабыл, machen Sie keine faule Witzen!» или «Aber, Бабыл, sind Sie verruckt?» («Оставьте свои плоские шутки», «Вы что, с ума сошли?»)[40].
Действительный статский советник Александр Васильевич Вырлан служил в ОКУ с октября 1883 года, директором училища стал в 1907 году. Коллежский советник Григорий Нарциссович Вандрачек (в ОКУ с августа 1902-го) преподавал не только историю, но еще русский язык и словесность, а учитель немецкого языка статский советник Эмилий Ивановий Озецкий работал в училище с сентября 1882 года, был автором учебника «Синтаксис», по которому обучались с третьего по шестой класс. А вот с преподавателем математики Сергеем Георгиевичем Попруженко, о котором не говорится в воспоминаниях Беркова, Бабель будет встречаться в поздние 1930-е годы.
В середине 1930-х судьба вновь сведет его и с Петром Соломоновичем Столярским, знаменитым учителем игре на скрипке. Пюпитр и скрипка упомянуты в наброске 1915 года. А в 1931 году Бабель напечатает рассказ «Пробуждение», в котором выведет Столярского под именем Загурский:
«Все люди нашего круга — маклеры, лавочники, служащие в банках и пароходных конторах — учили детей музыке. Отцы наши, не видя себе ходу, придумали лотерею. Они устроили ее на костях маленьких людей. Одесса была охвачена этим безумием больше других городов. И правда — в течение десятилетий наш город поставлял вундеркиндов на концертные эстрады мира. Из Одессы вышли Миша Эльман, Цимбалист, Габрилович, у нас начинал Яша Хейфец.
Когда мальчику исполнялось четыре или пять лет — мать вела крохотное и хилое это существо к господину Загурскому. Загурский содержал фабрику вундеркиндов, фабрику еврейских карликов в кружевных воротничках и лаковых туфельках. Он выискивал их в молдаванских трущобах, в зловонных дворах Старого базара. Загурский давал первое направление, потом дети отправлялись к профессору Ауэру в Петербург. В душах этих заморышей с синими раздутыми головами жила могучая гармония. Они стали прославленными виртуозами».
Не избежал участи обучения у прославленного маэстро и Бабель:
«И вот — отец мой решил угнаться за ними. Хоть я и вышел из возраста вундеркиндов — мне шел четырнадцатый год, но по росту и хилости меня можно было сбыть за восьмилетнего. На это была вся надежда.
Меня отвели к Загурскому».
Но однажды юный герой-повествователь, вместо скрипичных курсов, убежал к морю, в порт, потому что всегда думал и мечтал не об игре на скрипке, а совсем о другом: «Проигрывая скрипичные упражнения, я ставил на пюпитре книги Тургенева или Дюма, — и, пиликая, пожирал страницу за страницей. Днем я рассказывал небылицы соседским мальчишкам, ночью переносил их на бумагу». Потом из Практической гавани мальчик перекочевал на волнорез, и там корректор «Одесских новостей» Ефим Никитич Смолич обучал его плаванию и более важным вещам, необходимым будущему писателю, таким, например, как чувство природы…
Разумеется, многие детали далеки от реальной биографии Бабеля. Но главное в рассказе — ранняя тяга лирического героя, а равно и автора, к сочинительству и ощущение будущего призвания. Именно в этом состоял основной смысл пробуждения.
Занятия скрипкой не принесли желаемых результатов. Но в ОКУ Бабель свое обучение завершил успешно. Он окончил училище в год пятидесятилетия со дня его основания, 3 июня 1911 года получил аттестат. Оценки свидетельствуют о предпочтениях и наклонностях юного Бабеля:
АТТЕСТАТ
Дан сей сыну сквирского мещанина Исааку Маневичу БОБЕЛЮ, иудейского вероисповедания, родившемуся 30 июня 1894 года в гор. Одессе в том, что он, вступив в Одесское Коммерческое Училище в январе 1906 года, при отличном поведении обучался по 1-е июня 1911 года и окончил полный курс учения.
На основании ст. 52 ВЫСОЧАЙШЕ утвержд. 15 апреля 1896 г. Положения о коммерческих учебных заведениях удостоен он Бобель звания личного почетного гражданина. Относительно отбывания воинской повинности и поступления на государственную службу на должности, требующие познаний по коммерческой специальности, а равно в высшие специальные учебные заведения, пользуется он Бобель правами, предоставленными окончившим курс реальных училищ. В удостоверении сего и выдан ему Бобелю сей аттестат за надлежащими подписями и с приложением печати училища.
Одесса, июня 3 дня 1911 года.
Документ подписан председателем и членами Попечительного совета, директором, инспектором и секретарем педагогического комитета ОКУ.
Выпускники Одесского коммерческого училища 1911 года и их преподаватели. Одесса. 1911
Итак, Бабель получил аттестат и принял решение ехать в Киев и поступать на экономическое отделение Киевского коммерческого института.
(продолжение следует)
Примечания
[1] Александров Р. Волшебник из Одессы: По следам Исаака Бабеля. Одесса, 2011. С. 10.
[2] См.: ГАОО. Ф. 39. Оп. 5. Д. 71. Раввинатские книги о рождении составлены в трех экземплярах, они отличаются только почерком переписчика и проставленными в них штампами — датами выдачи метрического свидетельства.
[3] См.: ГАОО. Ф. 39. Оп. 5. Д. 59 и 62.
[4] См.: ГАОО. Ф. 39. Оп. 5. Д. 63.
[5] ГАОО. Ф. 39. Оп. 5. Д. 70.
[6] См.: ГАОО. Ф. 39. Оп. 5. Д. 148. В записи о смерти она значится как «мещанка Миндля Ароновна Бабель». Для сравнения: ее внук Исаак получил диплом об окончании Киевского коммерческого института как Исаак Маневич Бобель (см.: Государственный архив Киева (ГАК). Ф. 153. Оп. 7. Д. 239. Л. 13).
[7] Фурманов Д. А. Соч. в 2 т. Т. 2: Дневники, статьи, письма. Л.: Художественная литература, 1971. С. 244.
[8] См.: Александров Р. Волшебник из Одессы. С. 7–30.
[9] В книге Р. Александрова сказано, что Зельду по-русски называли Зиной, а подобное имя Песи не дается (см.: Александров Р. Волшебник из Одессы. С. 22); мы все же будем доверять реальным письмам Бабеля, адресованным матери, их старшей сестре.
[10] Поварцов С. Н. Быть Бабелем. Краснодар, 2012. С. 17.
[11] Пирожкова А. Н. Я пытаюсь восстановить черты: о Бабеле — и не только о нем. М., 2013. С. 287
[12] Лившиц Л. Н. Из неоконченных воспоминаний о И. Э. Бабеле // Бабель И. Э. Письма другу: из архива И. Л. Лившица. М., 2007. С. 108.
[13] В письмах Бабель часто называл мать Феней и даже Федосьей или производными от этих имен, но никогда — Фаней.
[14] Лившиц Л. Н. Из неоконченных воспоминаний о И. Э. Бабеле. С. 107.
[15] Там же. Л. 10.
[16] Гриневич Е., Сарафонова А. Николаевские адреса Исаака Бабеля (1894–1940) // Одесса и еврейская цивилизация: Материалы 3-й Международной научной конференции. 8–10 ноября 2004 г. Одесса, 2005. С. 123–125.
[17] ГАНО. Ф. 484. Оп. 1. Д. 1480.
[18] См.: ГАНО. Ф. 484. Оп. 1. Д. 1503.
[19] См.: ГАНО. Ф. 484. Оп. 1. Д. 1505.
[20] См.: ГАНО. Ф. 484. Оп. 1. Д. 1482. По новому стилю день рождения Марии Эммануиловны приходился на 25 июля, однако в семье его справляли 16-го числа.
[21] ГАНО. Ф. 133. Оп. 1. Д. 1.
[22] Подсказано И. Б. Озёрной.
[23] ГАНО. Ф. 133. Оп. 1. Д. 4.
[24] ГАНО. Ф. 133. Оп. 1. Д. 9.
[25] Согласно Уставу, Биржевое общество города Николаева состояло «как из местных, так и иногородних торговцев первой и второй гильдий, вносящих годовую плату за посещение биржи» (Устав Николаевской биржи. Николаев, 1902).
[26] См.: Бабель И.Э. Пробуждение: Очерки, рассказы, киноповесть, пьеса. Тбилиси, 1989. С. 421.
[27] См., например: Щукин В.В., Павлюк А.Н. Евреи города Николаева: Очерки истории (конец XVIII — начало XX вв.). Николаев, 2008. С. 247–248.
[28] Там же. С. 248.
[29] Гриневич Е., Сарафонова А. Николаевские адреса Исаака Бабеля (1894–1940). С. 124.
[30] Южная Россия (Николаев). 1905. 26 окт.
[31] Там же.
[32] Олеша Ю.К. Книга прощания. М., 1999. С. 251.
[33] Олеша Ю.К. Пятый год // Бомба (Одесса). 1917. №7. С. 7. См. также: Озёрная И.Б. Юрий Олеша: Главы из книги // Новый мир. 2019. №6. С. 124.
[34] Лежнев А. Литературные будни. М., 1929. С. 267.
[35] Сведения об ОКУ и его преподавателях приводятся по: Исторический очерк пятидесятилетия Одесского коммерческого училища. Одесса, 1912; Яворская А.Л. «Школа моя называлась…» (Об истории Одесского коммерческого училища) // Исаак Бабель в историческом и литературном контексте: XXI век. Сборник материалов Международной научной конференции в Государственном литературном музее 23–26 июня 2014 г. М., 2016. С. 661–695.
[36] См.: Бинов М.Л. Учитель Бабеля // Дерибасовская — Ришельевская: Альм. 2003. №14. С. 44–48.
[37] Встречи с Мейерхольдом: Сборник воспоминаний. М., 1967. С. 76.
[38] Поварцов С.Н. Быть Бабелем. С. 19.
[39] В повести И.С. Тургенева герой ударил Зинаиду по руке.
[40] Берков М.Н. Мы были знакомы с детства // Воспоминания о Бабеле / Сост. А.Н. Пирожковой и Н.Н. Юргеневой. М., 1989. С. 203–204.
Оригинал: https://s.berkovich-zametki.com/y2021/nomer4/pogorelskaja/
