(окончание. Начало в № 12/2021)
ЧАСТЬ 3
— 21 –
Знай! Весь мир — это очень-очень узкий мост… И главное — совершенно не бояться!
Рабби Нахман из Брацлава
А по той ли по жёрдочке
Да никто не хаживал,
Да никто не хаживал,
Никого не важивал.
Свадебная песня «Ты заря ль моя заря, зорюшка восхожая»
…Это была земля, не оскверненная грехопадением, на ней жили люди не согрешившие, жили в таком же раю, в каком жили, по преданиям всего человечества, и наши согрешившие прародители, с тою только разницею, что вся земля здесь была повсюду одним и тем же раем.
Достоевский, «Сон смешного человека»
И се — явился мне и тем, кто рядом,
Неведомый… Из рук его одна
То ль занося клинок отведена,
То ль одарить — но кладом или ядом,
Кто б подсказал, — готовилась она…
Второю же — над садом иль над градом,
Один из всех, я взят и поднят был
Внезапно — над страною ль сухопутной,
Над морем ли… и мрачно, неприютно
Мне стало; и, взглянув, я уловил
Моста над страшной высью контур смутный;
И я — на нём; и мост тот — без перил!..
Он был широк — не уже тротуара,
Которым хоть весь Невский в темноте
Прошёл бы… Но на этой высоте,
Как будто от нежданного удара,
Упал я в страхе. С нежных детских лет
Я высоты — над пропастью ль на склоне,
В многоэтажке ль стоя на балконе, —
Боялся… И теперь невзвидел свет;
И не за что схватиться; я ладони
По тверди распластал — опоры нет!
И только тот, явившийся нежданно, —
Здесь, надо мной; окрест же всё мертво;
И я, вцепившись в тёмный плащ его,
Застыл; а он негромко, но чеканно
Промолвил мне: «Страшна или желанна —
Пора настала. Словно божество,
Путь мира изменить ты властен ныне».
И, выпростав зан‘есенную кисть,
Мне пальцы, что лишь силой разнялись
От страха, он сомкнул на крестовине
На некоей… «Се, жезл тебе вручён.
Взмахнув им — ты узришь сады Эдема
И там увидишь первую из жён,
Чей слух доселе не был обольщён.
Всё впереди. Лишь начата поэма.
И власть твоя — весь мир в тот сад вернуть,
Не дав свершиться злу первовкушенья.
Ты можешь заградить соблазну путь —
И змея роковое наущенье
Отвергнется. Ты сбыться злу не дашь,
И будет мёдом, льдом, росой, травою
Сиять тот райский целостный витраж,
Чтоб наслаждались им сперва — те двое,
За ними ж, с ними вкупе — всё живое.
И меж людьми и раем грозный страж,
У врат стоящий волей Провиденья,
Вращать не будет пламенный клинок;
И жизнь свою никто не проклянёт —
Она пребудет чашей наслажденья…
Коль это совершишь, то мир земной
Преобразишь: падут соблазна сети.
Ты уничтожишь скорбь тысячелетий,
И на оси бытийно-временной
Спрядутся нити повести иной
Из преобилья райских многоцветий.
Чтоб ни недужной плоти, ни обид,
Ни жерл, ни жертв, ни жара. Души плавить
Не будут там вовек ни гнев, ни зависть;
И никого обман не уязвит.
Твой час! Весь мир, что кровию омыт,
На путь блаженства в силах ты направить!»
— 22 –
И я, одной рукою стиснув жезл,
Второю — всё дрожа и всё сжимая
Плащ вестника, всё пряча взор от края
Того моста, шепнул: «Ни жертв, ни жерл…
И мне дано — привесть в объятья рая
Весь мир и всех живущих? Но ужель
Всё то, что в нашей памяти хранимо,
Тем самым мне велишь ты зачеркнуть?
Весь долгий и безмерно тяжкий путь —
Свершенья, созиданья, схизмы, схимы, —
Ужель тогда сотру необратимо,
Сказав уже свершённому — не будь?..
Иль всё же нет? Иль, может, то мир-бета,
Мир-параллель создастся, мир-двойник?..
Я о таком читал немало книг;
Скажи мне, умоляю, — так ли это?»
И завершил я речь, и ждал ответа;
И меньшим, чем вначале, стал в тот миг
Мой страх пред беспредельной вышиною;
Острей, ознобней ужаса упасть
Сдавила душу вверенная власть,
Расколотою храмовой стеною
Вдруг на меня… на то, что было мною…
Обрушившись… И следом пронеслась
Мысль некая — о том сожжённом храме
Мечты… о несвершённом бегстве к ней…
Ах, не доныне ль отблеск тех огней
Кибиточно-улусными кострами
Ещё горит в степях души моей,
Зовя уйти в кочевье меж мирами?..
Но — сколько ж их? И может ли миры
Сам Промысл без конца, без проку множить —
Чтоб в их полуразличье-полусхожесть
Играть? Убога суть такой игры.
В мир-дубликат кинь пару переменных —
И салютуй истории иной;
Подобна бесконечности дурной
Была б такая фабрика вселенных:
Там не было б единственных, бесценных
Путей и душ… Кометой ледяной
Несчётных универсумов виденье,
Пугающе сверкнув, сокрылось вдаль…
Но нескольким — лишь нескольким, — нельзя ль
Быть родственным мирам под Божьей сенью?
Иль хоть одна, приветно нам светя
Сквозь черноту, вселенная-сестрица,
Всё ж, может, есть — иль ныне сотворится?
Не послан ли, коль так, я в мир-дитя —
Не дать ему скорбями обагриться?..
Так думал я… Но, словно бы прочтя
Ту вереницу мыслей и наитий,
Качнул челом и медленное «Нет»
Промолвил в тишине жезлодаритель.
На лик его чуть пал при этом свет.
Был взгляд его подобен взгляду старца,
Но молодым казался черт узор;
И в них сквозил сочувственный укор:
Так мог бы отказавшийся от царства
На властолюбца-юношу взглянуть…
И он сказал: «Иные мирозданья —
Грань сущего они иль плод мечтанья, —
Здесь ни при чём. Об этом позабудь.
Тебе дарован путь с обратным знаком —
К началу, — но не в некий мир-близнец.
О мире том, где рос, любил и плакал,
Ты должен будешь слово произнесть».
— 23 –
Надо до алмазного закала
Прокалить всю толщу бытия…
Максимилиан Волошин, «Готовность»
И я тогда забыл про страх паденья,
И край его одежды отпустил,
И встал, и, потрясённый, так спросил:
«Но кто я, чтоб весь мир к часам рожденья
Вернуть? Я горстка праха — слаб, несмел;
Я жил, как жить присуще слабым душам, —
И мне ль вручён творения удел?
И ты — откуда? Воле чьей послушен?..»
Он в очи мне пытливо поглядел —
И молвил: «Нет, не бойся. Плод надкушен
Не по моей вине. И силы зла
Не приняли б наружность человечью,
И то, чем слух взмутят, — людскою речью
Не прозвучит; а мощь сего жезла
И доступ в первосозданные дали
Ты получил не жребием слепым:
Меж творчеством живущими — едва ли
Иной взрастал, кто столь же нетерпим
К страданьям и на бездну их обрёкшим
Антибытийным сущностям — но их
Не назову; мужайся ж — из живых
Назначен ты для очной ставки с прошлым».
Так молвил он. И сжалась плоть моя —
Не мертвенно застыв женою Лота,
А словно в предвкушении полёта:
Вот-вот, казалось, воздуха струя
Обнимет — и без тверди и оплота
Струёю той подхвачен буду я…
Почти бесстрашен был я в те мгновенья;
И за себя ль бояться, слыша зов,
Дающий власть над участью миров?..
И вестнику уже без преткновенья,
Без робости сказал я: «Тем, с кем был,
Пока сюда не взнёсся, — мной ведомым, —
О райском царстве, росном и медовом,
Я долго и пространно говорил.
И вопрошал — хотите ль, чтоб вовеки
Ни ужасов, ни тягостных судьбин
Не стало?.. Но, клянусь… как Бог един,
Так верно — смертный ты иль ангел некий,
Поверь сему: вопрос свой ставил я
Лишь о грядущем, чей ещё не соткан
Ковёр; но не о храме сверхвысотном
Былого! Он над морем бытия
Уже восстал… Что храм? Священней храма
Живая повесть та, что рождена
Мильярдами… Весь сонм детей Адама —
Те бившиеся в схватках ложесна,
То чрево, коим в тяготах она
Не выношена ль с ночи первой самой,
Когда, дрожа, вгляделись в черноту
Эдема свет утратившие очи?..
И сколько ж их слагало повесть ту!
Пытливых, чей прорыв — науки зодчий, —
Святых, чей клич — Твоя лишь воля, Отче, —
Отважных, что доступного черту
Отодвигали, жертвуя собою…
Я — не из них, и мне такой закал
Не снился: я удобства и покоя,
Я лёгкой жизни сладостной алкал
И алчу… Но посмею ли? Но кто я,
Не видевший в глаза минувших вех,
Чтоб, даже не спросив великих тех,
Обрушить храм, что кровию создался
Живущих — скольких, веси лишь Творец, —
И духом их; и мне ль на сей дворец
Дерзнуть?.. Да что там я? И те страдальцы,
Которых звал я суд вершить над злом,
Они, чьих мук фиал и впрямь бездонен,
Чья жизнь — сплошной чудовищный излом,
Кто всех страшней и горше обездолен, —
Коль им решенье вверишь о былом,
То даже их, пред кем, ничтожась, меркнуть
Любая наша жалоба должна,
Остановила б, тягостно грозна,
Возложенного дела непомерность!..
Нет, жизнь, что уж сбылась, уж свершена,
В небывшее ужасно было б ввергнуть
Им — даже им!.. Не тем ли боле — мне,
Тому, кто знал любовь, успех и счастье!..
Да, рая жажду! Да, об этом всласть я
Кричу — и, в срок прильнув к Святой Стене, [12]
Шепну; но здесь, на страшной вышине,
Посмев вручённой мне нежданной властью
К началу мироздание вернуть,
Осмелившись направить жезл и слово,
Чтоб уничтожить летопись былого, —
Не совершу ль предательскую жуть —
Точь-в-точь как сдвинув время лет на сорок,
Чтоб вновь начать, — и повесть тем сгубя
О прожитом, о тех, кто был мне дорог,
Кем я любим, — и их, и сам себя
Я предал бы лютей, чем лютый ворог!..
Ты скажешь: все живые сочтены;
И здесь, и в мире райских наслаждений
Исполнятся все таинства рождений,
И будут на земле воплощены
Все души; но душа — не личность всё же!..»
— 24 –
Кто-то произнёс робким, дрожащим голосом:
— Выходит, у меня и мамы не было. Если я вернусь к родителям, в 95-е, они, наверно, скажут: «А ты откуда взялся? Мы тебя не помним. Чем ты докажешь, что ты наш ребёнок? У нас вообще не было сына. Уходи от нас и не выдумывай».
Они нерешительно улыбались и кивали головами, одинокие мальчики, у которых не осталось ничего, кроме Вечности. [13]
Айзек Азимов, «Конец Вечности»
И тут я смолк; из неких ли глубин
Сознанья — иль подъявший из долин
Послал их, — до тоски, до слёз тревожа,
Виденья тех, что в мире всех дороже,
Явились мне — вот доченька, и сын,
И мама, и жена; но было нечто
В их образах иное… что? — как знать;
Но — их любя, — тем явственней и метче
В них НЕ СВОЕЙ реальности печать
Я уловил… Но — чьей тогда? И хлынул
Мне в сердце лютый ужас: вдруг — ничьей!
Вдруг камешек в прошедшем кто-то сдвинул,
И мир уже не тот? И — ни ключей
Назад, ни наших милых мелочей…
Их — не было… Их сонм — в «non erat» [14] сгинул…
Я вас — и с общей памятью, и без, —
Люблю!.. Но что ж нас свяжет былью прошлой?
Сынок, ты помнишь гномика… матрёшку?..
Дочурка, помнишь «деревце принцесс»?..
Иль это — тенью мира, что исчез, —
Осталось лишь в моей душе продрогшей?..
Но их глаза живительный отбой —
По краткости подобный звуку-всплеску,
Когда получишь чью-то эсемэску, —
Отправили мне: «Сердце успокой!
Твой мир — живёт, ТВОИ — всё там, с тобой;
А мы — из параллели, мы — не ВМЕСТО!..»
И счастье в душу брызнуло мою
Алмазными лучами в чудном замке;
И я, забыв, пред кем и где стою,
Почти запел «по речке по Казанке»…
Как детский страх — услышать в темноте
Вой диких, — небытийности былого
Рассеялся кошмар… И мы ни слова
Друг другу не сказали — я и те,
Чьи лица так близки… Но мыслью, сердцем
Посланье им отправил я туда,
В тот самый параллельный универсум,
Где тоже — люди, травы, города,
Стихи… Я вас люблю!.. Благословений
Без меры, без числа вам, Боже, дай!
Дитя, малышка, — в куколок играй…
У нас здесь — Барби… В вашей ойкумене,
Быть может, чуть иначе — Полли, Дженни…
Пусть будет всё — и чай, и каравай,
И песен росплеск, — в той вселенной вашей
Светло, уютно, мило!.. И привет
Тому, кто… Интересно, тоже Сашей
Он там, у вас, зовётся, или нет…
Пусть не грозит отмена и подмена
Реальности — той памятной, живой,
Единственной… и путь прошедший свой
Да сохранит любая ойкумена!..
Сколь ни было б их: несколько ли? Две ль?..
К ним, к душам их та весть моя струилась,
Пока, их лица скрыв, не затворилась
Вселенные связующая дверь.
— 25 –
…и виде (Темир-Аксак) сон страшен зело, зря яко гору высоку вельми и з горы идяху к нему святители имуще жезлы златы в руках и претяще ему зело; и се внезапу виде над святители на воздусе жену в багряных ризах со множеством воинства претяще ему люте…
«Повесть преславнаго чудеси от иконы пречистыя богородицы, еже нарицается владимирская» [15]
«…Дитя моё, твоя ноша слишком тяжела для тебя»
Гюго, «Отверженные»
Представление о том, что Реальность не является чем-то установившимся, вечным и нерушимым, что она подвержена непрерывным изменениям, было не из тех, которые легко укладываются в сознании человека.
Айзек Азимов, «Конец Вечности»
И голос жезлоносца — сколь суровым,
Столь вдруг и чутким был он, — произнёс:
«Скажу тебе, предвидя твой вопрос:
Не многим из живущих был дарован
Подобный миг; но явь иль плод лишь грёз
Узрел, — сие пребудет под покровом,
Объемлющим всё то, о чём узнать
И в вечности дано лишь малой доле
В ней якорь свой уж бросивших и кладь.
Ты можешь быть меж ними; но дотоле
На помыслы об этом сил не трать.
А речь, что ты, виденьем тем застигнут,
Прервал, — верна. И трепет твой пред тем,
Чтоб, даже чая вновь обресть Эдем,
Сгубить тот мир, что сбылся, что воздвигнут, —
Твой трепет не от тьмы: он прав и свят.
Да, страшно — пусть за рай, за первоцельность, —
Низвергнуть в небытьё великий град.
Что ж, если так, — отдай мне жезл назад.
Свершённого пути безмерна ценность;
Смирись же с тем, что град сверхценный сей
Возрос на полном скорбности подзоле,
Что жизни сладость с жесточию боли
Продолжат сочетаться, как досель
Вершилось». Так он молвил, но движенья
Не сделал за жезлом — а отступил
На шаг; и взор, как голос, чутким был,
Когда в глаза мне вновь через мгновенье
Взглянул; и ужас мой пред высотой
Совсем исчез: ужель соизмерим он
С тем долгом, что на мне, необоримым –
Решить о мире!.. Жезл, но не златой,
В моей руке, — не тот, над Третьим Римом
Простёртый, от него же супостат
В свои степные пустоши отпрянул,
Когда женой державною в багряном
Ему явился царствующий град…
О, счастье — если в длани скипетр сжат, —
Знать так же точно, к чьим склоняться ранам,
Кого спасать, на чьей ты стороне!..
Но я, пред возвестителем стоявший,
И он, в лицо мне вдумчиво взиравший, —
Мы знали: сила, вверенная мне,
Велит безмерно страшный выбор сделать —
КОГО ПРЕДАТЬ? Усопших ли давно
Зиждителей того, что свершено?
Их труд, их тщанье, святость, мудрость, смелость
Из бывшего изъять? И быль, и песнь,
И память всех, кем вечных весей всхолмья
Достигнуты уже… И в этом сонме —
Родимые, чья плоть, чей колос есмь:
Мне ль путь их зачеркнуть, чтоб в невесомьи,
Как гроздь, чей ствол спалили, на ветру
Дрожать… И путь свой собственный, тот самый,
Что пройден был, — и близких всех… и мамы…
Всех, кто со мной, — пути ужель сотру?!.
Но если жезл, мне вверенный, верну я,
Не смея преступить былого грань,
Коль окажусь поднять не в силах длань
На скорбную историю земную,
То — всех, кто появиться в мире сём
В грядущем должен, — их тогда я выдам
На растерзанье страхам и обидам;
И кто-то под несчастия катком
Опять всхрипит, родясь ли инвалидом,
В два годика ль убит отморозьём…
А те, кто мал… иль юн!.. Я вижу лица
Своих детей!.. Я мог бы дать Эдем
Вам… правнукам… потомкам нашим всем!..
Но нет! О Боже, что со мной творится!..
«Вы», «наши», «я» — в набор пустых лексем
В таком раю всё это превратится;
Всё будет стёрто, всё изменено,
«Аналоги» там будут — «НАС» в помине
Не будет… Значит, что б ни выбрал ныне —
Верну ли жезл, взмахну ль им, — всё одно
ПРЕДАМ!.. О, как же быть, великий Боже?
И этот страшный выбор — выпал МНЕ?
И эта высь!.. О, лучше бы к стене
Расстрельной я припал: опора всё же!..
Но, словно дар, что кладов всех дороже,
Я стиснул жезл — и в этой тишине
Черпнул душою робкою отвагу…
— 26 –
И простер Авраам руку свою и взял нож, чтобы заколоть сына своего.
Но Ангел Господень воззвал к нему с неба и сказал: Авраам! Авраам! Он сказал: вот я. И сказал: не поднимай руки твоей на отрока и не делай над ним ничего, ибо теперь Я знаю, что боишься ты Бога и не пожалел сына твоего, единственного твоего, для Меня.
И возвел Авраам очи свои и увидел: и вот, позади овен, запутавшийся в чаще рогами своими. Авраам пошел, взял овна и принес его во всесожжение вместо сына своего.
(Книга Бытия, 22, 10-13)
И молвил я тому, кто был со мной:
«Не быть такому! Коль не создан тьмой,
Коль воинства живых ты верен стягу,
То слушай! Этот мост над высотой —
Наш мир, юдоль познавших зло и благо.
И если два предательских пути —
Две бездны, — ждут поживы, хищно скалясь,
То ждут напрасно! Жезл в моей горсти —
Как древний нож… его библейский старец
Взметнул, чтоб сына в жертву вознести;
Но тот клинок застыл, не опускаясь… [16]
И, сколь я рядом с праотцем ни мал,
Ни слаб… сколь ни увяз в полубезверьи,
Но разве не одной цепочки звенья —
Тот жертвенник и жезл, что ты мне дал?
Ты послан испытать — и испытал;
Теперь же — или вниз меня низвергни,
Иль, уподобясь ангелу тому,
Нож, стёртый в пыль чредой тысячелетий,
Сдержавшему, — мне путь не страшный, третий
Открой! Я не отдам — пусть смерть приму, —
Твой дар! Но я вовек не подыму
Жезла… ножа… на то, за что в ответе
Мы оба… слышишь?..» Здесь, на слове сём,
Я смолк; мне нечем речь продолжить было —
Всё сказано… И сердце ощутило —
Я от пучины некоей спасён…
А тайносущный, чьей десницы силой
На мост над миром был я вознесён, —
Ещё помедлил миг, направив взор свой
На блики снизу, чьих движений плеск
Напоминал то ль взвитый вихрем лес,
То ль буйный торг, то ль войск противоборство…
И молвил он — участьем одарить
Сумев опять сквозь взгляд свой сфинксоокий:
«Да, страшно делать выбор, тем жестокий,
Что суть его — к кому жестоким быть.
Но если всё ж возможен столь упрямо
Взыскуемый тобою третий путь,
То в чём ты сам — не смея шелохнуть
Ни ниточки в прошедшем от Адама, —
В чём сам его ты мыслишь? Ибо я —
Чьих указаний жаждешь, — не всесилен,
И давшая сей жезл рука моя
Не властна дать ключи судьбопрядилен.
Твой жезл, твой час, и поиск — твой, поэт!
Наставить, где и в чём стезя иная,
Я не могу: я сам её не знаю.
Я — факельщик, чья речь, чей отклик — свет,
Что над тобой струится, охраняя
От тех ущелий, где дороги нет».
Примечания
[12] Западная стена Иерусалимского Храма, разрушенного римлянами в 70-ом году н. э. Она именуется Стеной Плача. Приходящий коснуться этой священной Стены и помолиться вблизи её может — это принято, — высказать там самые заветные свои желания, а также вложить в щель между её камнями письмо или записку, обращая к Богу просьбы о главном.
[13] «Вечность» в цитируемом фантастическом романе — сверхмогущественная организация, власть и деятельность которой простираются от 27-го столетия (это век её основания) на миллионы лет в будущее. Вечные с помощью сложнейших вероятностных расчётов прогнозируют, вплоть до мелких деталей, пути развития людей, общностей и всего человечества — и в соответствии с этим, совершая заранее рассчитанные локальные вмешательства в ход событий, модифицируют реальность (начиная с момента воздействия) с целью улучшить — со своей точки зрения, — положение дел на Земле. Сами они находятся «вне времени» и изменениям в результате этих модификаций не подвержены, реальность же за пределами этой Вечности менялась уже множество раз. Поэтому, если мальчик взят Вечностью в ученики, скажем, биологический год назад, в течение же этого года его эпоха была захвачена модификацией, то, пожелай он вернуться «домой», ему было бы не к кому возвращаться. Он — ветвь без ствола, его родные вместе со всем его миром стёрты из бытия — в новой реальности могли бы существовать (даже в самой близкой версии к «условно исходной») только их «аналоги».
[14] «Non erat» (лат.) — «не было» .
[15] Это сказание о нашествии на московские земли Тимура (в средневековых русских источниках — «Темир-Аксак», т.е. «железный хромец») в августе 1395. Он разорил город Елец и готовился двигаться к Москве, где в ужасе творили молебны о спасении. Великий князь Василий Димитриевич собирал войска, а из Владимира привезли самую почитаемую икону Богородицы. И, согласно сказанию, именно во время прибытия её в столицу Тимуру, спавшему в шатре, явились святители с золотыми жезлами и сопровождаемая воинством «жена в багряном» — явились, воспрещая ему идти на Москву. И он, устрашившись, повернул назад.
«Жена в багряном» обычно истолковывается как Богородица, но может быть и олицетворением самой Москвы. Город в образе жены — известная из Библии метафора.
[16] После слов о том, что Авраам «… взял нож, чтобы заколоть сына своего…» мы СРАЗУ ЖЕ читаем о воззвавшем к нему ангеле. И остаётся не совсем ясным, что было БЫ, явись ангел двумя-тремя мгновениями позже. Мы не видим ни заносимой, ни стремительно опускающейся на лежащего Исаака и перехватываемой в последний момент руки с ножом. И не узнаём — что было БЫ, не прозвучи голос ангела именно тогда — ВОВРЕМЯ: решился бы Авраам нанести удар — или… На этом «или» — чутко остановлюсь.
В библейских текстах далеко не всегда говорится что-либо о душевном состоянии действующих лиц — в том числе и в самые кульминационные моменты. Я думаю, строки Писания умалчивают об этом для того, чтобы дать нам возможность максимально прочувствовать ту или иную драму: когда стараешься осмыслить и домыслить, эмоционально вовлекаешься тоже больше, чем если всё детально распишут… Вот и здесь мы не знаем, что переживал Авраам, подвергнувшись безмерно страшному нравственно-духовному испытанию. И, поскольку нам можно додумывать и предполагать, — сделаем это. Совсем не исключено, что Авраам и в пути к указанному ему месту для жертвоприношения, и восходя на гору, и даже готовясь уже занести нож над лежащим на алтаре сыном, — надеялся на то, что будет остановлен. Ибо ещё до рождения Исаака ему было сказано Богом «… именно Сарра, жена твоя, родит тебе сына, и ты наречешь ему имя: Исаак; и поставлю завет Мой с ним заветом вечным потомству его после него…» (Быт. 17, 19) и предельно уточнено — «…завет Мой поставлю с Исааком, которого родит тебе Сарра в сие самое время на другой год» (Быт. 17, 21). И потом, позже ещё повторено: «… в Исааке наречется тебе семя» (Быт. 21, 12). Едва ли Авраам мог не думать: неужели Божьи обетования окажутся ложными? И не надеяться, что это пусть страшная, но всё-таки проверка, что гибель Исаака тем или иным образом не будет допущена… Правда, он мог — подчеркну, — лишь НАДЕЯТЬСЯ, но не РАССЧИТЫВАТЬ на это: кто знает, быть может, Бог, будучи превыше любых, в том числе собственных, обещаний, не обязан их соблюдать… Хотя тогда чего бы они стоили… И мне кажется, что в этой истории имеется ещё один исключительно важный подтекст: не только Бог испытывает Авраама, но и Авраам испытывает Бога. Испытывает, надеясь на то, что обетования — истинны. А мысленно, быть может, и ТРЕБУЯ усмотреть иного «агнца», указать иной путь…
ЧАСТЬ 4
— 27 –
И трепет неземного предстоянья
Во мне утих; о нет, не радость ту,
Не низменно-цепное ликованье
Раба, что зрит могущества тщету, —
Нет — всей душой доверья теплоту
Я ощутил от слов его признанья,
Что и ему не все пути ясны,
Не все открыты — пусть он свыше послан…
Ну что ж… и дети больше верят взрослым,
Что, молвив без надрыва лже-вины —
Мы не всемощны, — просто встанут рядом…
И с мыслью этой сердце повлеклось
Сквозь бездну зим — как в толщу волн за кладом, —
К тем буковкам — враспляску, вроссыпь, вкось, —
Печатным… нет, не в классе… нет, не на дом;
То дошколёнок — лет, быть может, в пять, —
От сказки впечатлением ведомый,
Хотел про белу лебедь и Гвидона
По-своему додумать-домечтать…
И ныне — сквозь чреду десятилетий, —
Нежданно вспомянулось это мне;
И я тому, с кем был наедине,
Сказал: «Послушай… Есть он, путь тот третий!
И не само ль людское естество
О нём молило, сказки те слагая,
Где даром подвенечным — весть благая:
Злодеям — гибель, добрым — торжество?..
Там третий путь, где тот, кто в поиск мчится,
Водой живою к жизни возвращён
Иль из подземных царств — могучей птицей,
Чьих птенчиков укрыл своим плащом…
Где восстаёт оплаканная с ложа —
Навстречу губ целующих теплу;
Где не жалей, краса, сожжённой кожи —
Любимый здесь; он казнь готовит злу,
И всё живое — с ним, прося того же —
С небес, из волн: возьми… сломай иглу!..
Се третий путь! Всечаянья печатью
Природу всю к содействию склонив,
Не только на просторах вечных нив —
Здесь, на земле, добыть потомкам счастье,
Со сладостью его соединив
Истории песнь-память… чтоб звучать ей
В сердцах не только наших, знавших боль
И ждущих чуда, грезя избавленьем,
Как парусами алыми Ассоль;
Она и тем споётся поколеньям,
Что позже — вслед за зла преодоленьем, —
Родятся!.. То причастности пароль,
Которую и в счастьи не оспоришь;
Питомцы благоденственной страны
Всё ж будут песнью той приобщены
К земным скорбям, чей, Боже, да ускоришь
Конец!.. И символическую горечь
В срок будут и они познать должны:
О предках, чьим сердцам, лишь тщетно грезясь,
Светила сквозь страданий вязкий мрак
Журчащая пред ними чаша благ;
О тех, чья жизнь — их счастью антитезис…
Они взгрустят, почтут… Блюдя устав
Преемственности кровной и духовной,
Склонятся благодарно, чуть виновно;
Но, эту дань печальную воздав, —
Пусть в счастии живут, от зла избавясь;
А наши души — Боже охрани
От зависти к их доле: ведь они —
Потомки наши! К ним — возможна ль зависть?..
Вот третий путь! Уже на сей земле —
Здесь, — сказочно-стремительным разливом
Весь мир, что — нам рекли, — лежит во зле,
Подъять, помчать, повлечь к брегам счастливым!
Чтоб лепесткам блаженств неисчислимым
Восцвесть на исстрадавшемся стволе!..
Мне скажут — ну а те, кто, не отмолен,
Пал в бездну рока… те, о ком я сам
Повествовал… и в страхе взор бросал —
Там, над обрывом, — в глубь бесовских штолен;
А им — кто и бесчаден, и бездолен, —
Чьего земного счастья парусам
Возрадоваться? Будет ли отомкнут
Рай в мире сём, — на сказочном балу
Не позовут на танец иль к столу
Кровиночку их — нет у них потомков…
Кто б подал весть, как будут отмщены?
Что можно соизмерить с их слезами?
За них едва ль и вечность истязаний —
Достаточная казнь для сатаны…
Но третий путь мой… с трепетом вины
Я думаю — а что б они сказали?..
Не солью ли на прах страдальцам тем
Явился б чей-то вход в земной Эдем?..
Вопрос тяжёл; он мне едва ль по силам;
И всё ж — любой из живших на земле,
Любой из сих злосчастных в том числе, —
Младенцем был!.. Всем тяготам постылым
Предшествуя — как жженью пуль в крыле
Полёт, — всех в мире чувств первопосылом
У них, у нас была улыбка та —
Младенческая, — в коей отсвет рая!..
Ей долго не сиять — её стирая,
Приходят жесточь, горечь, боль, тщета…
Но в некоем бытийном измереньи
Любой — сколь ни несчастен был потом, —
В сокровищницах, скрытых Божьей сенью,
Останется, пребудет тем дитём,
Которое — о, я уверен в том, —
Нам улыбнувшись, даст благословенье
На светлую стезю, на жизнь без зла
Для будущих ростков, листков и почек…
И хрупкий нам откроется замочек;
Ах, впрочем — нам ли? Песнь мечты светла,
Но каждый ли на свете позолотчик
Увидит, как блистают купола?..»
— 28 –
Без возгласа, без знака, без движенья
Вручивший жезл внимал моим словам —
И взгляд его, казалось, тосковал,
Когда я смолк, — и жаждал продолженья;
А я… давно я так не уставал
Душой… И о библейском всесожженьи
Несбывшемся подумал я опять:
Для всех благословенна там развязка,
Овна же (и на жертвенник запаска
Нужна порою) можно не считать…
Вот так приди, о Боже, всё уладь!
Благослови нас жить да поживать;
Устрой, укрой! Вели — да будет сказка!..
А сей, что на мосту со мной пребыл, —
Всё так же властно-чуток, — те картины,
Что мне воображались, уловил —
И молвил: «На алтарь повергнув сына,
Тот старец алых сказочных ветрил
Не ждал… О да, была ему причина
Надеяться, что это лишь искус:
Слова он Божьи слышал — о потомстве
Чрез отрока; и можно ль, чтоб расторгся
Обет Творца и вечный тот союз,
Что был провозвещён? Но пусть не тщетно
Он уповал, пусть сын от алтаря
Спасён, — то всё ж не сказочно-приветный
Конец, что, счастье полное даря,
Навек бы послужил водоразделом
Меж жизнью в вихре тягостей — и той,
Что, вспыхнув избавления звездой,
Явила б вечный requiem post bellum. [17]
Ты ж этого желаешь; а меж тем
Всё ж выдернуть не смеешь из былого
Шипы язвяще-скорбных диадем —
И образ исказить седоголовый
Истории; даёшь ты сказкам слово
И в их благом исходе зришь Эдем.
Но впрямь ли это будет антитеза
Прошедшему; с ним в целостный витраж
Сольётся ль? Кто с теплицей льдистый кряж
Соединит? Из воска и железа —
Что слепишь? Лишь подобье шаатнеза — [18]
Смешенья разнородно-чуждых пряж.
И счастье, что в бесхитростных сказаньях
В словах «жить-поживать» воплощено, —
Не символ ли, коль вдуматься, оно
Той неги, что лишь в вечных предержаньях
Достигнется: в краях, где красоту
Блаженства без страданий в полной мере
Воспримут все; там будет сад в цвету
И возвестится «tempus est videre!» [19]
Не только ль там, в зазвёздно-вечной сфере,
Преодолеть возможно слепоту,
О ней же сам тобою предводимым
Вёл речь ты; слепоте подвластен той,
Взор восприять не может их — и твой, —
Мир-целое. Сияет невместимым
Он логосом за вех земных чертой,
И над своим уютным, над родимым
Дрожишь ты — да не выпадут в «не бысть»
Ни тщаний и страстей тысячелетья,
Где жертвенность, отвага и корысть,
Ни милых сердцу памяток соцветья;
Из них ты с бытиём ни междометья,
Ни вздоха, ни мазка б не разлучил.
Но неужель тебе — кем стих слагался,
Кто ум воображеньем отточил, —
Целительный тот помысл не являлся,
Что, если б первоцельный воссоздался
Удел, — то он объял бы и включил,
Вобрал бы нерушимо и надёжно
Всё то, чем дорожит любой из вас?
Скажи — ты сам не думал ли подчас,
Что это чудным образом возможно?»
— 29 —
Он руку вопрошающе взметнул —
И тень той длани стала, чуть повлёкшись,
Крылу подобна; я ж — от пят до скул, —
Вдруг ощутил восторженную лёгкость,
Как будто на мгновенье он вернул
Меня — о, лишь на миг, на отзвук ноты, —
В дрожащего мальчонки ипостась,
Что мчался с кручи, в санок край вцепясь,
Но — перехвачен… Взрослый, добрый кто-то
Взял на руки — и, бережно склонясь,
Исполнясь проницательной заботы,
Все мысли, страхи, помыслы прочесть
И подытожить смог… И пусть, и ладно!
Постигнутым, раскрытым быть — отрадно
Тому, кто силу добрую обресть
Желает над собой… И, не помедлив,
Я дал ответ: «Да, думалось мне так.
Утрат — я рассуждал, — немыслим мрак
В раю; и никогда там не померкли б
Воспоминанья, ими ж дорожим.
Их вечность все вместила б; в высшей воле
Устроить так… А способы — дано ли
Нам знать?.. Но, им под стать, непостижим
И суд той власти! Может, если б жезл свой
Воздел я — и, на лоно первых глав
Пренёсшись, и вкушению не дав
Свершиться, основал бы мир блаженства, —
Тогда не попустил ли б Промысл сам
Исчезнуть напрочь миру, сущу ныне —
И личностям, и памяти… всем нам?!.
И всё. И не бывать ничьей кручине:
О ком — коль нас и не было в помине, —
«Аналоги» могли бы плакать там?..»
И тут я замер, ужаса силками
Сжимаем вновь… А что, коль, нам незрим,
Не раз вселенской клавиши нажим
Вершился уж, стирая за мирами
Миры… Что, если мир и наш… мы сами —
«Аналоги» с поддельным лишь былым?!.
Но нет!.. Такое диким было б фарсом!
Се — тьме в потеху сцен и масок пляс…
Тогда и те слова — «уже», «не раз», —
Что значили б? Такое с Божьим царством
Ещё несовместимее, чем рой
Почти не различимых мирозданий —
Хотя с одной вселенною-сестрой,
Быть может, встречи, коей нет нежданней,
Мне выпал миг — не будь вовек забвен!..
Но то — одна… одна, а не потоком
Штампуемая россыпь ойкумен…
И тут мне молвил вестник — чуть с упрёком,
Но мягко: «Быть заменой стёртым строкам —
Не бойся. Бог живых — не бог подмен».
И голосом вождя — не медочерпца, —
Велел: «От наваждений тех — воспрянь.
Что памятно — всё было въяве, впрямь.
Я ужас твой постиг; то ужас сердца,
В котором лишь надежда — веры ж нет
И нет доверья». Речью этой морок
Отогнан был — точь-в-точь авиаслед,
Растаял он… Всё так. Безмерно дорог
Творцу любой живущий!.. И в ответ
Промолвил я: «О да; по маловерью
Терзал воображенье я своё
Вверганием миров в небытиё…
И всё же — в том зеркальном заозерьи
Неотнятого рая — как бы там
Вместилось всё, что мило и знакомо?..
Весь наш доселе зиждившийся храм —
Как взять туда? Причинности законы
Падут ли, чтоб к началу мир вернуть
И нам благословенных побережий
Не покидать — но личность, память те же
Сберечь… Боюсь звук слов твоих спугнуть,
Что неким чудом райские те вежи
Вобрали б всё!.. О, если бы взглянуть,
Увериться!.. Но, внук первораспада,
Я ль чудо то вслепую восприму,
Пока не довелось мне самому —
Преобразясь, — вступить в пределы сада?..
Не видя ж верить… слаб я для сего;
И не взыщи — не я то молвил первым…»
— 30 –
Но был я здесь движеньем рук его
С неспешной повелительностью прерван.
«Всё так, — сказал он. — Взор не в силах твой
Узреть то всевмещающее лоно,
Где не царят ни узы, ни законы
Привычные — царит лишь Бог живой.
И верой вдохновенно-безраздельной
Не оснащён ты — тою, что хранит
Свой стяг среди любых земных планид
И не взывает к неге колыбельной
И, мир не возвращая первоцельный,
Духовно всё же с ним соединит,
Мосту сему подобна, на который
Ты поднят мной, — иль некоей оси,
Связующей и там, где нет опоры,
С Превечным, Чьё подобие еси,
Чей образ. Что ж — не будет в том укора,
Коль молвлю я: в тебе той веры нет.
Тебе, змеино сердце оплетая,
Цепь видится: крадясь, за следом след
Берущая — как зло, псевдоживая, —
Бездушных обусловленностей стая
Тебя страшит. Навек в плену у «пред»
Твоей душе любое «после» мнится.
То долга непрощаемого плен:
Так не в долгу ль строка или страница
У ранее начертанных письмен?
Но если столь тобой благословен
Удел однажды сбывшегося — сбыться, —
То молви: не чрезмерно ль ты клянёшь
И сатану, и все тьмопорожденья,
В смоле им проча вечное кипенье?
Не все ль и их ввергающие в дрожь
Дела — и зев, и коготь их, и нож, —
Суть всё ж неисторгаемые звенья
Той событийно-памятной канвы,
Из коей не изъял бы ни главы
И с коею, как с ликом выси птица,
Душа твоя трепещет разлучиться?».
Он смолк и в рукава свои персты,
Сомкнув, закутал — словно след ожога
Перевязав; и некая тревога
Прорезала в тот миг его черты.
И видел я, что значит очень много
Ответ мой для него; так час назад
Я сам — непостижимо и мгновенно
На этот мост рукой его подъят, —
Ждал слов его: о нашей ли вселенной
Мне вверено решать иль об иной?..
Нет, с ним не поменялись мы местами —
С ним, с тем, что и десницей, и устами
Явил мне образ мощи неземной;
И всё ж — в тот миг со сжатыми перстами,
В тревоге он стоял передо мной.
— 31 –
А я — ещё сильней, чем вопросивший,
Волнуясь, — ощутил удачи цвет,
Осыпавший, устлавший, опушивший
Мне стан… Так, не доученный предмет
Придя сдавать, виновно теребивший
Макушку только что, — рванув билет
Из стопки, и прочтя, — одарит взглядом,
Сияющим, как дембельский значок,
Прогуливавший лекции сачок:
Он, в пику вероятностным раскладам,
Тот вытянул, что всё ж сумел дожать,
Ночь просидев!.. Даёшь в зачётке пять!..
К вопросу, что услышал, я душою
И разумом давно — не ночь одну, —
Готовился! И, глянув в вышину,
Промолвил я тому, кто был со мною:
«Да, к яви, что знакома и мила,
Влеклись сквозь времена трильоны нитей,
Но в цепь благосозиждущих событий —
Возможно ли включить изгибы зла?
Нет! Слушай повесть… или это притча?..
Война; и враг с захваченных высот
Фугасами осколочными бьёт,
Свой артприцел сужая концентрично,
В ещё не окопавшийся санвзвод;
Там раненый боец; над ним — сестричка.
Он тщетно ей хрипит: «Ложись! Убьют!..»
Под пули не привстав, — его артерий
Не охватить, накладывая жгут,
Чтоб смерть не принесла кровопотеря…
Лишь рану спеленав — ничком и ей
С ним рядом можно… «Ты жива, родная!?.»
Они росли, друг друга знать не зная;
Их поезда из разных областей
На фронт везли… Её сюда с санчастью
Вчера лишь, к ночи — суток нет тому, —
Перевели… Но высшею печатью
Длань, что ни ей не зрима, ни ему,
Заверила: да будет по сему!
Родными став, они узнают счастье!..
Они остались живы; и потом,
Заветной внемля той радиосводке,
Бросали в небо майское пилотки;
И «горько!» им за свадебным столом
Кричали… Всё сбылось: любовь, и дом,
И в школу семенящие погодки…
И вот представь, что к ним, в их явь иль сны,
Пришёл ты, и о том решать велел им,
Вернуть ли всё назад — к хронопределам,
Когда ещё ни раны, ни войны,
Ни полевой санчасти под обстрелом?..
Что б молвили? Их, как десантный нож,
Та мысль пронзила б: жизнь совсем иная;
Нет встречи той, нет слов «Жива, родная?..»
Нет НАС… где я живу, где ты живёшь?..
И — душу в пыль пустынную сминая, —
Вопрос: ну а с детишками-то что ж?..
Ведь даже если путь людских рождений
Предвозвещён, и нет отмены им,
То и тогда — быть личностям иным,
Не нашим малышам… И чьи колени
Качали б их?.. Нас — две травинки в сене, —
Что сблизит ТАМ… и мы ли их родим?..
И если б даже — может быть, влекомы
Тем притяженьем, что из далека
Стремит друг к дружке души, но пока
Научным дисциплинам не знакомо, —
Мы встретились, всё было б по-иному:
Ни звука, ни родного огонька
Из повести, чья каждая примета —
Частица НАС; чей лик неповторим…
О нет — мы ей исчезнуть не дадим!..
Так — словно от шального рикошета
Вострепетав, — когда б явился им, —
Ответили б… иль ты оспоришь это?..»
— 32 –
От зла лишь зло родится…
А.К. Толстой, «Царь Борис»
Я замолчал, чтоб миг передохнуть,
И ждал — не даст ли вестник отклик некий…
Но всё сжимал, как сгиб гитарной деки,
Он кистью кисть… Он словно разомкнуть
Боялся их — и мысль мою спугнуть;
И был недвижен — брови лишь и веки
Чуть шевельнул… То знаком продолжать
Мне было; и всплеснувшейся струною
Мой голос зазвенел тогда опять:
«Их ужаснул бы помысл про иное
Теченье жизни; повесть лишь одну —
Лишь эту, — назовут они своею:
Про то, как были брошены в войну,
Под пули и снаряды, в ту траншею.
Их истинная встреча — там, тогда!..
Она, едину плоть из половинок
Создав, дала любовь, детей-кровинок…
Иной удел — что мёртвая вода;
Им — словно чёрной свастикой звезда, —
Затмилась бы их песнь непоправимо…
Но молви же теперь: за эту быль,
За встречу, что истоком счастья стала,
Должны ль они — скажи, ответь, должны ль, —
То славить, что, ворвавшись в жизнь, помчало
Их — разделённых тысячею миль, —
Чрез призывные пункты и вокзалы,
В укрепрайон, в дивизию одну,
И в те мгновенья срочной перевязки
Под пулями… И в лоно светлой сказки
О суженых… И что ж — ужель войну,
В тисках которой сжаты — нити к нитям, —
На остриях незримых веретён
Сомкнулись их пути, — благодарить им?
Нет! Пусть велит причинности закон,
Которым разум наш порабощён,
Всё в мире возводить к первособытьям, —
Я это не приму! Ни силам тьмы,
Ни войн, болезней, горя метастазам
Никто из нас вовеки не обязан
Ни счастьем, ни любовью, ни детьми!
Противится той мысли всё живое,
Что б силлогизм мертвящий ни гласил;
Так молвлю я — и так бы эти двое
Сказали, если б их ты вопросил…
Нет! Пусть пред судьбозиждущей канвою
Бессильны наши «contra» все и «pro», —
Но геноцид, бомбёжки и блокаду
Я тем, что претворяется в добро,
Не назову! То значило бы — аду
Творить поклон; то значило б — предать
Диаволу в поживу всё святое…
О нет! Не быть лжелогике пятою
Для змея! Зло — ничем не оправдать!
Я это говорил и там, в низине,
И молвлю пред тобой, чья длань мощна.
И пусть, сказал ты, вера не дана
Душе моей, — я это молвлю ныне,
Как будто всё же есть во мне она».
— 33 –
И завершил я речь. А тот, со мною
Пребывший над безмолвием земли, —
Когда к концу сквозь тщанье затяжное
Слова мои уж явственно текли,
Он толику шепнул чередословий;
И не ко мне их даже обращал,
А словно знака некоего ждал
На атмосферно-облачном покрове,
Наш мир от беспредельного «извне»
Укутавшем в пяти воздушных струях; [20]
И уловить сумел я в тишине
Лишь отзвуки — «Ган Эден», «Нефеш», «Руах»… [21]
Я знал их смысл; но лишь теперь о том
Подумал, что со мной совсем иными
Словами — мне с младенчества родными, —
Он говорил. Мне — сколь с ним был вдвоём, —
Казалось должной данностию это;
А он, черпнув финифть библейских строф,
Прочёл, быть может, в лоне облаков
Знак лишь ему понятного ответа;
Когда ж я смолк, — дал стихнуть звуку слов,
И снова речь потомков Иафета [22]
Услышал я затем… Но и её,
Как знать, ко мне ль тревожно-неустанно
Стремил он, иль — сквозь слух, и взор, и стан мой, —
К истокам, породившим бытиё…
«Ужель, — он молвил, — властью, мною данной,
Ты сотворил сказание своё?..
Но нет! И раньше образы те жили
В твоей душе. В ней трепет — потерять
Тепло, узор и память милой были, —
Слит с ужасом не меньшим: пребывать
В долгу у зла, чья хищная печать —
Знак выплавки в чудовищном горниле, —
На том, что любишь… И, объединясь
Душа к душе с неназванными теми,
О ком в твоей рассказано поэме,
Ты страстно восстаёшь на эту связь —
При том, что, за неё же устрашась,
Ты дрогнул перед странствием сквозь время…
Но не того ли, кто б упрямо нёс
Крест верности сему противоречью,
Искал я?.. И, своим «должны ль?» вопрос
Вернув мне, — знай: я тоже «нет» отвечу.
Нет, не из тьмы цветок любви их взрос.
И в сонме звеньев — в том, что эту встречу
Предуготовил волею святой,
Нет ни войны, ни крови, ни лишений.
Се истинно. И отзвук правды той —
В твоём «должны ль?». Внук сотен поколений,
Чей ум причинно-следственной уздой
Охвачен, — слепоты дитя, ты всё же
Отринул тезис «зло — от Бога тоже»,
Избрав — у антилогии пребыть
В плену, но не признать, не объявить
Сосудом блага пыточное ложе
И гранью жизни — антибытиё.
И я не искушал, спросив про это,
А сам на вопрошание своё, —
Кто б ни был я, — с тревогой ждал ответа.
И если ты, держась стези поэта
И песнь сложив, вопроса остриё
Ко мне простёр, — да будет так. Уверься;
Из таин бытия сию — одну, —
Узнай: всегда лишь к доброму зерну
Восходит ab initio universi [23]
Всё доброе. Ни тяготам былым,
Ни тонущим в крови судьбоветвленьям
Тот не обязан счастием своим,
Кто счастлив. Се — превечным промышленьем, —
Путь мира. И постичь не уповай,
Как быть тогда с причинностью. Я ныне
Тебе от сверхземных познаний край
Был властен приоткрыть — но к сердцевине
Познаний этих взору ничьему
Нет доступа…»
— 34 –
… Скажет ли глина горшечнику: что ты делаешь?..
Кн. Исаии, 45, 9
Сплачетца мала птичка,
белая пелепелка:
«Ох-те мне молоды горевати!
Хотят сырой дуб зажигати,
мое гнездышко разорити…
Сплачетца на Москве царевна…
(Плач царевны Ксении Годуновой (запись 17-го столетия) [24]
Течёт моя Волга,
А мне семнадцать лет…
Здесь смолк он, словно сбиться
Страшась, — и молвил, глянув вниз, во тьму:
«Тебе уж срок в долину возвратиться;
Но прежде чем из рук твоих возьму
Сей жезл, — скажи: о чём ещё таится
Вопрос в твоей душе?.. Ты видишь цель
Лишь в счастии — и всё ж былому верность
Хранишь… О чём ещё — решась отвергнуть
Учительственный глас теодицей, — [25]
Спросил бы ты небес тысячесферность?..»
Так молвил он. А я в минуты те
Вдруг ощутил, что словно истекаю
Пером, которым пишут на листе
«Конецъ»… Иль— на беду степному краю, —
Исчерпанным колодцем иссякаю…
И я шепнул: «Храм жизни по мечте?
К нему ль душой и мыслию вернуться
Зовёшь? И к тем — о сказочном пути, —
Словам моим? О мире в Божьей руце,
В спасающей и нежащей горсти?
Ужель возможно всё ж?..» И здесь умолк я
И взор сомкнул; мне, словно в грудь волна,
Плеснули в душу образов осколки
И отзвуков; и некая стена
Из них — я знал, — воздвигнуться должна…
Стена… стенанье… храм… иль перепёлки
В хоромах плач мне слышен — юной той
Царевны, обрекаемой в черницы;
Плач, Кремль, по ней… И снова мчат рекой
Созвучья и цвета… Вот гладь страницы
Пустая; мне ль над ней с пером склониться,
Иль сам я — то перо; одной строкой
Истечь — и увенчать мне ею надо
Призыв, приказ… иль сказку? И, влеком
Видений-звуков петельным стежком,
То пёрышко из девичьего клада
Узрел я, что падёт — и в ясна-млада
Пред милой превратится… а потом —
Вновь виден мне колодец тот иссякший;
Но я — не он; я в нём, на самом дне —
Поэмы ни одной не написавший,
Не знающий о храмовой стене…
Я юн… Как звать? То ль Сашенькой, то ль Сашкой;
Течёт Нева… а мне — шестнадцать мне…
И кто меня туда?.. Вражда ль то чья-то
Иль рок?.. В подземном царстве ли очнусь?
Погибну ли? Иль всё ж домой вернусь
На птице чудной; в твёрдый склон покатый
Вцепившись что есть сил, наверх рванусь —
И выберусь!.. А если нет возврата,
То, может быть, и выпав из гнезда, —
Пусть больно, — всё ж восстану и не сгину,
И сброшу со спины своей судьбину,
И крикну Богу — «Больше никогда
Не смей, горшечник, мять и резать глину!
Она — живая! Это ли, творец,
Забыл ты? Иль за скобки — а, создатель? —
Ты это вынес? Страшен твой резец!
Сквозь клеть судьбы, сквозь сеть земных проклятий
Нам видится кромсающий ваятель;
Но если так, то что ж ты за Отец?..»
Но будет ли мне Тот, кто на престоле,
Внимать… как древний царь, что видел сны,
Тому, кто — юным продан в даль, в неволю
И заточён в темницу без вины, —
Стал над людьми полуденной страны
Властителем… увы — не зная доли,
Потомкам уготованной в краю,
Куда и он, и царь тот благодарный
Призвали на житьё его семью…
Нет, он не знал про жертвенно-алтарный
Удел их… не узнал он в жизни сей,
Что сам — любя, зовя, — на рабства путы
Праправнуков обрёк… что их детей
Прикажет убивать наследник лютый
Царя, чьим другом был… Но нет… как знать!..
Когда бы прародитель престарелый
Им повелел лишь голод переждать
В стране царя — и в отчие пределы,
Что Промыслом даны, уйти опять, —
Быть может, бремя рабского удела
Не пало б на народ?.. [26] Так чья ж тут, чья
Вина? Иль предрешённости капканом
Сдавило их, беспомощных?.. А я —
Здесь, над земным привычно-милым станом,
Держа ответ за участь бытия
Пред сим жезловручителем нежданным, —
Предвижу ль то, чему, быть может, здесь
Кладу начало?.. Будет ли отомкнут
Предел блаженств для нас и для потомков?
Даруется ль — глядеть, и петь, и цвесть
По-юному? Иль образом фантомным
Пленён я?..
— 35 —
Пёстрым клином кружев-крыл
Умчались вдаль и звуки, и виденья;
Но, наделённый силой сверхпрозренья,
Их тот, со мной пребывший, уловил —
И молвил мне: «Путь рабства и плененья
Предотвратить никто не властен был —
Ни праотец седой, ни сын Рахили,
Чью вспомянул ты жизнь, кому под стать
Край юности покинул… но не ты ли
И венчан в срок?.. Тебя заставив сжать
Знак власти, я пришёл не искушать —
Искать путей!.. Пред грозно-вечным «или»
Тебя поставив, знал я лишь одно;
Твоей ни в чём не связывая воли,
Но весть ловя из вечныя юдоли,
Я точно знал — не будет свершено
Перерожденье мира; Божий стилос
Не перепишет книгу действ земных…
Но даже в тайниках надвременных
Заведомо мне всё ж не возвестилось —
Что будет? Согласишься ль жезл воздеть,
Отправишься ли в путь к мироистокам,
Но зло там не сумеешь одолеть,
Не сможешь разорвать соблазна сеть…
Тогда, назад вернувшись, не упрёком
Ты встречен был бы… Память лишь о том
Я стёр бы из души твоей — от мига,
Когда тебе явился; и ни сдвига
Не вызвала б в текущем иль в былом
Попытка та. Наматыванье нитей
Причинно-временных на мира ось —
С соблазна лишь, с изгнанья началось;
Дотоль — была важна лишь суть событий…
Но мне до срока ведать не далось
Ни сбудется ль тот путь твой в праобитель,
Ни то, что — мною поднятый сюда,
Рукой оцепеневшей жезл сжимая
И сквозь дрожанье плоти мне внимая, —
Ответишь ты; ни то, что так тверда,
На ужас, на смятенье невзирая,
Пребудет здесь, над миром, предо мной
Твоя душа, столь жаждущая рая;
Что жезл, дарящий властью неземной, —
Им не взмахнув, чтоб мир создать иной,
Но притязаний всё же не смиряя, —
Ты не отдашь, и третий путь явить
Потребуешь… Нет, я не знал об этом
Заранее… Но ты — по всем приметам, —
Тот самый… Был я послан говорить
Не с тем, кто жаждет Имя освятить,
Не с мужем знаний — именно с поэтом.
Так было предуказано; и се —
Быть может, я к тебе, а не к иному
Был послан, ибо, словно странник к дому,
Влеком ты сердцем к сказочной стезе.
Ты чужд отважной веры строгоокой,
Робеешь тягот, ловишь неги блик
И жаждешь — да избавят в светлый миг
От ноши даже той, не сверхжестокой,
Что выпала. И всё ж в душе воздвиг
Ты храм чудесный. Более пророка
И тех, кто жизнь за веру отдавал,
Ты чаешь чуда. Словно узник воли,
Как близких ждут с войны, его ты ждал.
И ты мне был указан; не дано ли
Тем самым знать, что некий срок настал
И наконец услышан крик «доколе?!.»
И, коль указан ты, а не иной,
То, вопреки ученьям и аскезам,
Тот третий путь, взыскуемый тобой,
Быть может, всё ж не будет шаатнезом;
Быть может, срок настал, и уж надрезан
Плод древа жизни высшею рукой;
И лик тобою чаемого храма
Вот-вот уже забрезжит в темноте;
И наконец услышит сын Адама:
Живи не по судьбе а по мечте!
При том, что ни на йоту позабыта
Не будет та история скорбей,
Чей каждый миг — священных строк святей…
Свершится ль так? Мне это не открыто.
Но вижу в толще мира-монолита
Надежды свет: он ярче и сильней!
Сии слова — мой дар пред тем, как скроюсь, —
Взамен жезла, что я возьму сейчас.
Вернись же к тем, кто, ждать не утомясь,
С тобою делит чаянье и поиск;
И пусть надежды свет утешит вас».
ЭПИЛОГ
…поплыли они по реке в судах. В одном судне с Февронией плыл некий человек, жена которого была на этом же судне. И человек этот, искушаемый лукавым бесом, посмотрел на святую с вожделением. Она же, сразу угадав его дурные мысли, обличила его, сказав ему: «Зачерпни воды из реки сей с этой стороны судна сего». Он почерпнул. И повелела ему испить. Он выпил. Тогда сказала она снова: «Теперь зачерпни воды с другой стороны судна сего». Он почерпнул. И повелела ему снова испить. Он выпил. Тогда она спросила: «Одинакова вода или одна слаще другой?» Он же ответил: «Одинаковая, госпожа, вода». После этого она промолвила: «Так и естество женское одинаково. Почему же ты, забыв о своей жене, о чужой мыслишь?»
Ермолай-Еразм (16-ый век), «Повесть о Петре и Февронии Муромских»
Здесь, смущена, играючи,
Будет моя рука
Вестью снежинки тающей —
Сколь белизна хрупка.
Алекс Манфиш, «Улица детства»
Он кисть мне сжал, взял жезл; затем за пояс
Чуть тронул… я второй руки успел
Увидеть взмах — и, словно быстриною
Подхваченный, на землю вновь слетел.
И тот же сад был снова предо мною;
Но не было уж тех видений там,
Что поразили ранее: ни склона,
Ни звёзд или свечей сквозь елей кроны;
И чуть вдали не высился уж храм.
Всё стало вновь как было. «Здравствуй, Саша!» —
Мне словно молвят травы, и кусты,
И озеро, чья арфе ль, сердцу ль чаша
Подобна, если глянуть с высоты…
Всё стало тем же, в чём купая очи,
Что знал я?.. кроме песен позывных,
Да звёзд, да одноклассниц кружевных,
Да пушкинских четырнадцатистрочий…
Всё то же… Но вокруг себя узнал
Я тех, чьи — до моста и предстоянья,
На том обрыве, — взоры увлекал
Сквозь глуби, где вершится разверзанье
Ущелий зла; чьим был проводником;
Те, пред тревожной вдумчивостью чьею
Не скрыл я — и о сём не сожалею, —
И собственных метаний, ран, истом…
Мои глаза их всех легко вмещали,
Смыкая стан со станом, с ликом лик.
И я услышал тихое: «Мы ждали —
Ты должен был вернуться, проводник».
И голос — женский, — томно всколыхнувшись —
Так взбуживают струны пред игрой, —
Промолвил: «Где б ты ни был, — но, вернувшись,
Покой вкуси и очи призакрой».
И, словно на исходе пребыванья
С вручившим жезл — когда произносил
«Ужель возможно всё же, чтоб мечтанья
Сбылись?..» — я и душою ощутил,
И плотию исчерпыванье сил,
И осенился негой истеканья,
В которой некий царственный был свет;
И знание — не взятое ль оттуда,
С того моста, иль посланное вслед, —
Шепнуло мне: пред чающими чуда
Поспешность не нужна и сроков нет…
И если — сколь ни взыскан даром слова, —
Сейчас, в сей миг мне трудно говорить, —
Не надо! Будет время всё открыть;
Когда ж уста и сердце не готовы,
Воде лишь вкруг челна подобным быть
Что ни скажу, — с того ль начну, с иного, —
Обречено: отколь ни зачерпни —
Всё то ж… так прочь соблазн поспешной речи!
Те, с кем я здесь, — сумеют ждать они,
Пока в слова успею всё облечь я;
И тот же голос молвил: «Отдохни!
Мы будем ждать и чаять новой встречи».
И, словно Божью мысль держа в горсти,
Подумал я, что к нам, в юдоль земную,
Должно явиться нечто… низойти
Сквозь пелену причинно-временную,
Нетщетность упованья знаменуя
На то, что быть желанному пути!..
Мы чаем чудо — я и те, что рядом;
И отворилось — сколь наш сонм ни мал, —
Вместилище молчанья; и над садом,
Над елями, над озером ниспал
Чистейший снег; и, падая, блистал
На зависть всем убранствам и окладам.
Безмолвно, не решаясь зазвенеть,
Лилась снежинок свежесть нам на лица;
И нам казалось — ёлочный венец
Вот-вот на наших прядях водворится.
И тут же — участился сердца гук
В восторге: как — для нас непостижимо, —
Но ни одна из звёздочек-снежинок
Не таяла, достигнув наших рук!..
Не таяли они! Их лик звездчатый
Не исчезал, а ярче диадем
Сиял — и возвещал сияньем тем,
Что, может быть, уж скоро зла захваты
Исчезнут, и не будут уж ничем
Ни красота, ни счастие отъяты.
И как библейский звательный падеж
Иль слово о любви из уст царицы,
Торжественно уж скоро возвестится —
Живущим — о нетщетности надежд…
Так обещай, мой сад, моя долина,
Что добрым нас одаришь ты плодом!..
И отпусти — чтоб думать вновь про сына,
Про маму, про жену, про дочь, про дом,
Про то, что дома — мягкая перина
И можно спрятать голову в подол…
А вы, что рядом… чутко, без вопросов,
В усталом и седом проводнике
Вам видится ль юнец, что налегке
Жить чаял по мечте, судьбу отбросив?..
Ах, вот бы мне тогда такую россыпь
Не тающих снежинок на руке!..
Примечания
[17] «requiem post bellum» (лат.) — «отдых после войны».
[18] «Шаатнез» — одежда, сочетающая нити из шерсти и льна, т. е. имеющие принципиально разное происхождение (шерсть — животное, лён — растительное). Такая одежда или ткань, согласно иудаизму, запрещена.
[19] «tempus est videre» (лат.) — «время видеть».
[20] Земная атмосфера содержит пять основных слоёв: тропосфера, стратосфера, мезосфера, термосфера и экзосфера.
[21] «Ган Эден», «Нефеш», «Руах» (ивр.) — соответственно «сад Эдема» (буквально «сад неги»), «душа», «дух».
[22] В данном случае — русскую речь. «Иафетическими» (или «яфетическими») называются все языки индоевропейской семьи. Потомки Иафета — народы, говорящие на этих языках.
[23] «ab initio universi» (лат.) — «от начала вселенной».
[24] Это одна из шести песен, найденных в 19-ом веке в архиве англичанина Ричарда Джемса, который побывал в России в начале 17-го столетия — уже в Смутное время, — был очевидцем свержения Годунова и некоторых последующих событий. Джемс был образован и любознателен, среди его бумаг нашли словарь с переводами и пояснениями ряда русских слов, а также записи шести народных песен. В том числе — два плача царевны Ксении (отрывок из одного цитируется здесь); народ очень сопереживал ей, потерявшей отца, мать и брата: вдова Бориса царица Мария и их сын — уже ставший царём Фёдор, — были задушены сторонниками самозванца ещё до его прибытия в Москву. Ксения же была насильно посхимлена по приказу Лжедмитрия, затем же, очень вероятно, столь же насильно (и вопреки иноческому чину) была взята им в наложницы. После его смерти она бежала и в 1608-ом г. находилась в Троице-Сергиевом монастыре во время его безуспешной осады поляками. Позже Ксения проживала в монастырях; умерла в 1622-ом году.
[25] Теодицея — религиозно-философское учение, цель которого — «оправдать» Бога, тем или иным образом увязывая при этом наличие в мире зла с монизмом, т. е. концепцией всемогущества Божьего.
[26] Инициатор приглашения семьи и рода Иосифа в Египет — фараон, которому он служил: «И сказал фараон Иосифу: скажи братьям твоим: вот что сделайте: навьючьте скот ваш и ступайте в землю Ханаанскую; и возьмите отца вашего и семейства ваши и придите ко мне; я дам вам лучшее в земле Египетской, и вы будете есть тук земли» (Быт. 45, 17-18). Ни Иаков, ни Иосиф и никто из семьи, согласно библейскому тексту, не собирается покидать страну, где они поселились. Иаков завещает, чтобы его похоронили на родине, но перед смертью он говорит Иосифу: «вот, я умираю; и Бог будет с вами и возвратит вас в землю отцов ваших» (Быт. 48, 21), но не велит сыновьям предпринять что-либо для исхода. Получается, что возвышение Иосифа и связанное с этим гостеприимство фараона обусловили — если не прямо, то косвенно, — последующее пленение евреев в Египте. Можно спорить о том, был ли у них выбор — остаться либо уйти по собственному почину сразу по окончании голода. Но имеется концепция извечности всего, что сказано в Торе; и тогда рабство было предопределено… В таком случае, правда, выходит, что ни праотцы, ни Моисей не имели свободной воли… Но это один из религиозных парадоксов, разрешить которые я не в силах.
ПОСЛЕСЛОВИЕ — ЧИТАТЕЛЯМ ОТ АВТОРА
То, что прочитанная вами поэма архетипически преемственна «Божественной комедии», поясняется в самом начале её — эпиграфом к прологу, — и подчёркивается рядом откровенных аллюзий. О том же, что моя поэма, при этом, — не «подражание», а вполне самостоятельное творение, — свидетельствуют её строки.
Но имеются моменты, которые я сам — автор, — уяснил себе лишь закончив произведение. И рад этому. Ибо, осознав некоторые связи, подобия и параллели не в ходе творческого процесса, а по завершении его, ощутил печать благословения на своём труде. Это — знак того, что моя поэтическая мысль была подключена к некоему высшему источнику.
Поделюсь же тем, что осознал и прочувствовал. Я всегда понимал, что сама причастность к древнему, великому и давно «обжитому» культурному пространству-«космосу» практически исключает создание чего-то совершенно не восходящего к тем или иным «образцам». Но только написав поэму — задумался: а чему аналогично соотношение между нею и эпическим полотном 14-го столетия? И меня осенило. Для моего «Предстояния» «Divina commedia» явилась предшественницей так же, как для «Энеиды» Вергилия — «Илиада» и «Одиссея». И в обоих случаях преемственное написано на ином языке, нежели прообраз, и отделено от него по меньшей мере семью веками. И написано — проводником. Правда, в «Предстоянии» проводник — сам автор. Но, может быть, сама эта роль — пусть даже в воображении, — связана с желанием и способностью принять некую творческую эстафету. И именно — через века, языки и страны. То есть — в масштабе упомянутого мною культурного «космоса».
И — второе. Я даю образ бездны — не в вечности, а в нашем мире. Но противополагаю ей надежду на преодоление её, на полное уничтожение зла. Надежду, которая светит мне… нам… подобно пойманной в руку и не тающей снежинке. Это, казалось бы, антитеза заключительным словам надписи над вратами ада в «Божественной комедии» (Песнь 3, строка 9) — «Входящие, оставьте упованья» (или, в более известном варианте, — «Оставь надежду всяк сюда входящий»). Да, там изображается бездна, брошенные в которую должны, казалось бы, смириться с тем, что им никогда уже не будет лучше. И всё же — нет! Встречая души, изнывающие в ещё не самых глубинных кругах преисподней, и сочувствуя им, Данте спрашивает вожатого, что будет с ними после Страшного Суда — усилятся ли ещё более их муки или, быть может, уменьшатся. И вот что отвечает ему Вергилий (Песнь 6, строки 109-111):
«… Хотя проклятым людям, здесь живущим,
К прямому совершенству не прийти,
Их ждёт полнее бытие в грядущем».
Парадоксальные строки, противоречащие начертанному на вратах… Осознавал ли это сам Данте? Я склонен — и хочу, — предполагать, что нет; что его побудила написать эти строки та самая подключённость к высшему источнику, возвестившему его устами: надежда может быть даже в аду, она и посмертна, и бессмертна.
Это мне тоже было дано уяснить и прочувствовать лишь когда моя поэма была уже завершена. И тем лучше. Мне словно было сказано — не тающие снежинки побывали не только на твоих ладонях; твоей творческой задачей было взять и разжечь по возможности ярче свечу надежды, зажжённую в начале мира и передаваемую из рук в руки.
Что ж, хочется думать, что мне удалось засветить этот огонёк.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer1/manfish/
