Должность Тоолемака соединяла в себе ряд служебных обязанностей. Полицейского следователя — это раз. Мнемониста, прославленного среди существ земных и водных, два. Далее, картографа и картореза. И главное, эстрадного певца — но так как в стране инуитов не было ни эстрады, ни любого другого помоста, за отсутствием прочных строительных материалов — то просто певца, эпического размаха. На языке инуктитут его профессия называлась “Тот-кто-может-выбрать-путь-и-хорошо-о-нем-спеть”. Ориентировка в полярном пространстве есть памятливое проговаривание: направо песнь, налево сказка. В инуитском смысле, “пробивать тропы” и “пропевать тропы” — одно и тоже. И в том и другом старик Тоолемак был бесподобен.
Летом он нарочно жмурил глаза и ориентировался только по запаху встречных кочек. Зимой там, где другие видели снежную гладь, он ощущал изгибы магнитных полей, не говоря уже о ветрах, что дуют либо в левую щеку, либо в правую или в нос; он мог предсказать дрейф крошечной льдинки и указать, в какой точке неба появится первый гусь. В чтении невидимых полыней, притаившихся под толстым настом, ему не было равных до самой Летней земли. Узоры заструг, надувов, барханов, сугробов для него были слишком просты и поэтому неинтересны.
Вот почему задолго до встречи с живыми “мохнорылыми призраками” он точно знал, что телохранитель ему не нужен. Судя по запаху и следам, занесенным снегом, но ощущаемым с отчетливостью желудочных колик, любой из “призраков” был безобиден и глуп, как недельный белек натиак. Да, кучно собравшись, они озадачивали и пугали. Однако “мохнорылые”, считал Тоолемак, это не настоящие призраки инук, а всего лишь подвид чужих каллунаат, отличавшийся повышенной бородатостью, обмороженностью и эфемерностью: в последние годы они появлялись на землях инуитов регулярно, но ненадолго. Либо их находили уже неживыми, либо они умирали в первые дни после встречи. Инуиты не успевали понять, зачем они возникали.
Хотя Тоолемак точно знал, что телохранитель ему не нужен, он также знал, что ему пригодятся все трое спутников, подобранных на Собрании Трех Зимовий. По правде сказать, они же были и единственными, кто не побоялся идти вместе с ним. Тоолемак испытывал к ним особый инуитский каматчактук, то есть удивление вкупе с гордостью за чужие способности.
Первый, великий охотник, носил имя “Высокий-как-столб-из-китовой-челюсти”, что было, безусловно, преувеличением. Однако ему не было равных в ивик, жестоком летнем поединке под звуки бубна килаат, том самом, по итогам которого инуит, униженный и заклейменный ироническими куплетами, становился изгоем навеки. Тут главным был стремительный, напористый ритм. Тоолемак в этом жанре способностей не проявил и остро нуждался в Высоком для окончательной песни.
Вторым спутником была девочка, настолько юная, что к ней и обращались не-лично, а — “Старухина Дочь”. “Старухи-плящущей-танец-птицы-с-перебитым-крылом”. Сама Старуха была талант, настоящая звезда, и утверждала, что гастролировала в Киваваке, за Летней землей, в землях чужих — что, учитывая тогдашний уровень развития коммуникаций, звучало совершенно невероятно. Там она научилась тому, что ни один инуит пока что не пробовал, а именно: вдохновненно и много говорить то, чего не было, то есть врать, или саллук. Иногда Тоолемак гадал: является ли враньем также то, что она побывала среди чужих? Но если “да”, то у кого она этому научилась? Конечно, Старухина Дочь сама по себе ничего не значила, но она унаследовала пять загадочных слов — и по ним можно судить не только о глубине проникновения ее матери в сторону лета, но и в нравы чужих. Эти ценные для Тоолемака слова были: bonjours, manger, money, bastard и nada.
С тех пор как Старуха-мать умерла, Дочь рыдала и горевала, и скакала по тонкому льду. Тоолемак знал, что она впала в состояние суйларкинек, когда нужен страх и нешуточная опасность, чтобы перебить горе. Он пробовал на нее громко кричать, выпрыгивая из сугробов — не помогало. Тогда он взял ее с собой, в экспедицию к “призракам”. Девочка не возражала.
Третий спутник Тоолемака, спокойный пес породы киммик, с толстой шеей и острыми волчьими ушами, по всем признакам был совершенно незаменим.
Итак, три человека — огромный разлапистый охотник, старый, но крепкий Тоолемак и юркая, вечно забегающая вперед Старухина Дочь — в сопровождении молчаливого пса шли по бело-розоватой равнине во мраке полярной ночи. Снег был как акутак, любимое лакомство Тоолемака, сладковатый китовый жир, смешанный с ягодой ангеликой.
Первое тело “мохнорылого призрака” лежало у нерпичьей лунки аглу. Лунку, похоже, давно не чистили, но ободок снега вокруг крошечного отверстия был еще рыхлым, а значит, нерпа кайгутлик сюда приплывала. Тоолемак всё это видел.
То, что это был не человек-инуит, было сразу понятно: человек никогда не пойдет на охоту один, потому что не вынесет снежного одиночества и молчания. Тоолемаку оставалось понять, к какому же виду относится данное существо.
— Возьми, что хочешь, из моих припасов, — сказал он громко и ничего не произошло, мертвое тело не пошевелилось, никакого свиста не раздалось в ответ.
Вечно голодный призрак инук ни за что бы не отказался от человечьей еды. Что и следовало ожидать. Далее, не стоило труда определить, что это не игалилик: для них характерно носить на плече котел, в котором постоянно само собой варится мясо. С третьим видом Тоолемаку пришлось повозиться: иссераки отличаются от людей только тем, что моргают поперек. У лежащего глаза были открыты, запорошены снегом, но они, определенно, никак не моргали. Тоолемак счел это достаточным. Наконец, были исключены ингнерсуаки из верхнего мира — у них белая кожа, красноватые глаза и маленький нос, а у этого нос был размером со средний плавник рыбы икалук.
Судя по всему, это был кивигток — изгнанный соплеменниками и впоследствии спятивший человек, изучавший на досуге звериный язык и стремившийся к пониманию мировых опор. Такой опасен лишь соплеменникам, у Тоолемака он вызывал удивление.
Лишь когда он отошел, к телу подступили три его компаньона. Пес обнюхал мертвую голову, Высокий осторожно ткнул копьем в ногу и поддел острием вонючую костяную коробочку. Нелепый железный гарпун, валявшийся рядом, он трогать не стал. Охотник превосходно видел в темноте и твердо знал, что такое оружие ему не нужно.
— Они не умеют бить нерпу, — сказал Высокий насмешливо, — какой смысл стоять, замерев неподвижно, весь день, если ты испускаешь зловонный дым, который нерпа может учуять даже сквозь лед?
— Он не стоял неподвижно весь день, — сварливо отвечал Тоолемак, — он не простоял и десяти дыханий. Посмотри на следы. Он вертелся, топтался, прыгал, чесался, жевал ягель, как олень тутту, потом жег этот ягель в своей костяной трубочке, он даже старался петь.
Широко распахнутый рот “призрака” забило снегом, но из самого центра торчал огромный, жирный, красный язык. Хотя спутники Тоолемака и сомневались, что “призрак” пытался петь перед смертью, но спорить с профессионалом не собирались.
Они двинулись дальше. Пес невозмутимо сопел. Еще двух мертвых “призраков” Тоолемак осмотрел мимоходом, но Высокий и девочка знали: он запомнил всё-всё, до последней черты. Теперь всю жизнь он будет держать в голове оттенки их кожи, запах их шуб, тяжесть нелепых железных гарпунов, их лица, заросшие волосом, покрытые наледью и сосульками. А ужасную рану на икре одного из них, где был срезан большой кусок мяса, никто из троих не забудет.
— ”Призраки” питаются друг другом, — заметила Старухина Дочь с интересом, но совершенно без страха, — а инуитами они не питаются?
Киммик издал недовольное ворчание. Это тоже был каматчактук, но особого рода.
В этом-то всё и дело. Почти месяц назад девять “мохнорылых” пришли к зимовью. Они, как и прежние, не умели разговаривать по-человечески. Как сказал тот, кто их трогал: похожи на инуитов, но холоднее — настоящие призраки. Они дрожали, отказывались есть жир нерпы утсук и суп из китовьего жира алутсак, и даже подгнившее, сладковатое нерпичье мясо микиак они не ели, а при этом не выпускали из рук свои охотничьи пузыри и огрызались. За ночь инуиты построили им отдельное иглу, оставили там три нерпичьи туши, а сами погрузились в умиаки и каяки, и неслышно уплыли. Когда через пять дней посланный охотник вернулся к зимовью, то обнаружил, что все “призраки” умерли окончательно. Непонятно, отчего, но только они опять не ели нерпичье мясо, а ели друг друга.
Тогда собрание лучших охотников и послало великого Тоолемака, и он легко пошел обратно по следам, оставленным месяц назад. Следы петляли, но все же вели от стойбища к берегу моря. Теперь он был уверен: “призраки” — люди, просто чужие и сумасшедшие.
Тоолемак почувствовал Умиак, Большую Женскую Лодку чужих, три дня назад и удивился. Инуиты и раньше подозревали, что “призраки” приплывают, а не, скажем, выползают из земли, как все нормальные люди, или падают с неба, как птицы, скованные морозом. Но в самом Умиаке, это чувствовалось даже на расстоянии, было что-то не то. Пахло деревом, невероятным количеством плавника, самой большой драгоценности для инуита.
Горевавшая Дочь Старухи заметила Умиак лишь за двадцать полетов гарпуна, и то потому, что он был огромен, нелеп и внутри него, посреди изумрудно-черного неба, ярко мерцал огонь.
Дочь Старухи остановилась и часто задышала, но не как испугавшийся человек. Скорее, как будто она отведала пьянящей травы нигаккак из желудка оленя, лучшее, что мог бы преподнести ей влюбленный поклонник, если бы таковой существовал. Дочь Старухи призналась, что мать ей ни о чем подобном не говорила. Но, сказала она, вот эти черточки на борту должны складываться в имя Умиака, и неплохо бы их узнать, чтобы окликнуть лодку, но увы.
С борта Умиака спускалась сходня, и рядом с ней топтался молодой “мохнорылый”. Первый живой, которого встретил Тоолемак. У него было желтое лицо и красные, невидящие глаза.
— Они не умеют обрабатывать кость тутту, — заметил охотник, и показал Тоолемаку свои собственные очки от “куриной слепоты”.
Тоолемак не стал ничего говорить. Он встал неподвижно рядом с молодым “призраком”, тщательно его изучая. Тот хрипло дышал и прислушивался. Потом затараторил на своем языке:
— Явились! — говорил он. — Вернулись, предатели. Что, хотите посмотреть представление?
Он захихикал. Тоолемак повторил эти звуки: как профессиональному сладкопевцу, ему это было несложно.
— А билеты на представление у вас есть? Где ваши билеты? — поинтересовался слепой тощий “призрак” и протянул к Тоолемаку ладонь.
Тоолемак тут же шлепнул на эту ладонь тяжелый смачный игунак, специально обработанную рыбью голову, гнившую внутри тюленьего пузыря, зарытого на пару месяцев в землю.
— Manger! — подскочила Старухина Дочь. — Bonjours!
Юнец понюхал игунак и отбросил его в сторону.
— Это плохие билеты, — заплакал он. — Но мы уходим, как англичане…
Он заговорил о гремучей доблести, о фарфоровой белизне рук и лба, а также о чугунной надёжности истинного благородства, о тени дрозда на стене, о хитросплетениях классического гомерического образования, о шекспировской старости, табачной пользе и лягушках в пруду — обо всем этом бормотал тощий мальчик, замотанный в десять мундиров и мешковин. Инуиты слушали, не понимая.
Тогда он неторопливо осел на лед, припорошенный снегом, и умер.
— Nada! — сказала Старухина Дочь, а пес киммик трагично завыл.
Тоолемак подождал. Он должен все разглядеть. Запомнить и спеть. Зачем они приплыли сюда, неужели лишь умирать?
Он стал подниматься по сходне на обледенелую палубу шхуны, и охотник с девочкой последовали за ним. Пес подумал и остался. Тоолемак погладил деревянные борта Умиака и покачал головой. С тонких жил, натянутых между высокими деревянными позвоночниками, свисали ледяные сосульки, звеневшие на ветру. На самом верху, под ночным арктическим небом, хлопала огромная обледеневшая шкура.
По палубе прогуливались два живых “призрака”. Они делали вид, что не замечают инуитов, хотя неприязненно косились в их сторону. Оба прекрасно видели в темноте, но все равно держали друг друга за руки.
— Отвратительное зрелище, — сказал один со страданием и подпалил мох в костяной трубочке.
— Чистое любительство! — подтвердил второй, — Но все же нельзя прерывать представление ради наших мелочных интересов. Спектакль — это спектакль, а антракт — это антракт. Не желаете ли пройти на корму? Оттуда вид значительно лучше.
Они пробрались под жилами, и встали на самом дальнем краю Умиака. Оттуда они стали глядеть на умершего юношу-”призрака” и стоявшего рядом пса. Тоолемак понял, что и от них толку не будет.
— Мы посмотрим, что у них в иглу, — сказал он охотнику, разумея полость под снегом, которую давно ощутил ногами и носом.
Как и положено, чтобы попасть в иглу, пришлось долго ползти вниз и вглубь, под снежную палубу: как и положено, в этом иглу было несколько маленьких отделений и больших чудес. Охотник насобирал плавника и железа, а Тоолемак заметил многое для своей песни. В первом иглу на огромном столе из бесценного дерева “призраки” разложили одинаковые кусочки тончайшей кожи с картинками. Под столом лежало несколько крупных, толщиной с руку, костей изо льда, зеленовато-прозрачных и полых внутри.
В другом маленьком иглу за столом сидел живой “призрак” и держал перед глазами охапку шуршащих полосок. На столе стоял ярко горящий жирник. Хотя “мохнорылый” был жив, на вошедших он не посмотрел.
Рядом с жирником лежала крупная белая шкура, покрытая разноцветными черточками.
Тоолемак достал из рукавицы деревянную карту аммассалик, слегка похожую на наконечник гарпуна. Удобная вещь! Маленькая, не тонет, можно пользоваться в темноте. Каждый выступ — изгиб берега, каким он видится с проплывающего каяка. Вырезать для охотников эти карты из приплывающих деревяшек было его основной работой. Но разве только это он ведал? А дальней музы содроганье? А все ловушки, поставленные на карибу, среди ковров восхитительного ягеля или вереска, это — летом, и не менее восхитительных снежных узоров в осенне-зимне-весеннее время? А все каменные пирамиды инуксук, замещающие человека, а все тропы, оленьи, медвежьи — на островах от Зеленой Земли до Большой воды?
Ему самому деревянная карта совсем не нужна, он любую знал наизусть, но хотел поделиться занятным соображением с Высокой и Старухиной Дочерью.
— Вот, посмотрите. В принципе, почти верно, — и он провел пальцем по линии, довольно искусно прочерченной “призраками” на белой шкуре. — Вот остров Уксуктуук, где все мы находимся. Но вокруг — пустота. Они не знали. Они искали, как проплыть дальше в зиму и в страну Акилинек. Но почему они не спросили у нас?
— Потому что они не умеют говорить, — рассмеялся Высокий. — И не умеют бить нерпу.
Сидевший “призрак” не выказал ни малейшего понимания. Но он заговорил, опять не очень понятно. Он сказал резко и громко:
— Парламент — это позор! — а потом скомкал газету и уставился ненавидящим взором в стену. Старые новости его расстроили.
Высокий с сомнением поглядел на каракули “мохнорылых”, взял деревянную карту, похожую на наконечник, поднес ее к носу “призрака” и помахал. Тот скорчил обиженное лицо, как ребенок, и отвернулся.
— Мне кажется, ты говоришь, чего не было, — грустно сказала Старухина Дочь Тоолемаку, — как моя бедная мать. Никаких карт они не знают. Bastard! Money! — крикнула она торопливо последние из своих слов, и бросила на стол перед “призраком” кусок вкусного плавника нерпы утьяк.
Тоолемак посмотрел на нее особенным взглядом. Он никогда не говорил, чего не было, но всегда был очень хитёр. Если б не это, быть ему колдуном-ангакоком, которого все боятся, обреченным на одиночество. Но ещё мальчиком он провалил испытание, немного ошибся, и вот теперь он — несправившийся, кулаумассок, уважаемый за простую человеческую мудрость и упущенные возможности. За долгую жизнь Тоолемак сумел подняться до ясновидящего налуссаеруток, прозревающего суть вещей безо всякого колдовства.
— Хорошо кушать нерпу! — убежденно проговорил Высокий в спину сидящему “мохнорылому”.
В третьем иглу, большом и просторном, они встретили сразу четверых живых “мохнорылых”. Двое тех, что ходили по палубе, здесь сидели на стульях, и рядом стояло еще много пустых. Они смотрели на сцену, где третий лежал на полу и нарочито шумно дышал, а четвертый стоял, красиво вскрикивал и взмахивал руками. В этом иглу горел большой костер, и было много светлых жирников. Здесь было тепло, но кричавший на сцене навертел на себя множество шкур, как на беременную куклу. Когда инуиты вошли и тихо застыли у входа, кричавший обратил слепые глаза к лежавшему и сказал:
“Когда я шила, сидя у себя,
Принц Гамлет — в незастегнутом камзоле,
Без шляпы, в неподвязанных чулках,
Испачканных, спадающих до пяток,
Стуча коленями…”
Лежавший зашевелился, словно бы корчась от стыда.
По неписанным правилам Королевского флота во время штиля, дрейфа и любой продолжительной праздности англичане должны организовать свой досуг благородно: читать книги или газеты, играть в шарады, разыгрывать театральные постановки и лишь в крайнем случае — использовать карты и кости.
— Они перегрелись? — спросил Высокий у Тоолемака шепотом, — Или угорели от дыма?
Стоявший на сцене неожиданно сделал нечто эдакое рукой, прекрасно сел, а потом даже лег, и у него откинулась голова. Лежавший подкатился к нему, пригляделся и просипел деловито:
— Тут мы пропускаем несколько актов. Концовка: “Как! Утонула? Где?” В целом, Офелия умерла.
И он кивнул зрителям, державшимся за руки.
— Неплохо, неплохо, — сказал один из них с чувством, и оглянулся на инуитов, — надеюсь, все оценили.
Он достал нож и вилку, а второй громко чмокнул.
Это произвело жуткое впечатление на Тоолемака и его спутников. Они выбежали на палубу, где охотник с девочкой высыпали из мешков все подобранные безделушки, проклиная собственную жадность. Брать вещи мертвых нельзя, покойник обязательно за ними придет, а кроме того, вдруг они заразятся и тоже станут “мохнорылыми призраками”?
Но Тоолемак их заверил, что этого не произойдет. Ибо им от чужаков ничего передаться не может. Верно и наоборот: не зря же “призраки” ничего не брали от инуитов, предпочитая умирать, кричать, кривляться и есть друг друга, вместо вкусной нерпы. Все дело в том, что инуиты и каллунаат живут на разных равнинах мироздания.
— Не нужно бояться, — провозгласил он, — из этих маленьких деревяшек выйдут хорошие карты аммассалик, миски имирактуун и чашки калуут, а из этих железных пластин — прекрасные снежные ножи пана и улло, без которых зимой не построишь иглу.
На антрацитовом небе вспыхнуло нежным ягелем Северное Сияние кукуйат, что, как известно, означает хорошее. Души последних покойников достигли верхних небес и начали наслаждаться покоем, смеяться и играть в мяч головой моржа приятной тяжести.
Судя по неловкости их игры, то были недавно умершие “мохнорылые призраки”.
В верхнем небе вечно холодно и нечего есть. Поглядев немного на небо, Высокий уперся взглядом в землю, куда уходят хорошие инуиты, и откуда появляются новые, когда Большая Старуха Арнаркуагссак выдавливает их в мир. Он давно уже понял, что должен сказать.
— У призраков, — проблеял он издевательски, стуча палочкой катук в бубен, с которым не расставался, — были неправильные прародители! Они люди, но с плохими дедами, прадедами, и прапрадедами. Прародители инуитов тоже пришли из-за моря, из страны Акилинек, но нам досталось от них много умений. Мы едим жир китов, жир нерп, жир карибу. Большая Старуха выпускает инуитов на землю из своей лампы-жирника! Глупые каллумаат с Летней земли зовут нас “сыроедами”. Но им всем просто не повезло. Они жалкие!
Именно в этот момент жалкие тела призраков, “не умеют бить нерпу”, “ваши билеты”, их Умиак, сталь ружей с лягушками и фарфором, “nada”, их странные тропки, очки из кости оленя, жир и “позорный парламент” — сложились в окончательное сказание, всё вошло в путь Тоолемака, и останется там на многие поколения.
Пес подошел, чтобы медленно потереться о ноги Высокого. Старухина Дочь обернулась, чтобы еще раз посмотреть на драгоценный большой Умиак. Ее горе забылось, а пес киммик грустно заметил:
— Наша песня готова. Но ей никто не поверит.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer1/lazarev/
