Недавно понадобилось мне съездить в Петербург, где не был много лет.
Мчась в комфортабельном вагоне с покойными креслами и рассеянно следя за событиями на громадном телевизионном экране, я вспоминал о последнем своем путешествии в Петербург.
Тогда поездка занимала часов 10 — выехав вечерним поездом и проспав ночь, невыспавшийся и небритый путешественник оказывался утром на вокзале.
Вагонов-ресторанов я не люблю и, собравшись в дорогу, обыкновенно запасаюсь бутербродами и курицей.
И, конечно, книгой.
В путешествии, по словам Пушкина, всякая книга есть божий дар, и та, которую и не раскроешь, возвратясь со службы, покажется занимательна, как Плейбой, если взять в поезд.
Скажу более: в таких случаях, чем книга скучнее, тем она предпочтительнее. Книгу занимательную проглотишь слишком скоро, она слишком врежется в память и воображение; перечесть ее уже невозможно. Книга скучная, напротив, читается с расстановкою, с отдохновением, она оставляет способность забыться и мечтать, глядя в окно; опомнившись, опять за нее принимаешься, перечитывая пропущенные без внимания места, — одним словом, книга скучная представляет более развлечения.
Конечно, во всем должна быть мера, определяемая здравым смыслом, но тут уж каждый себе судья.
Словом, без книги нельзя — она и друг, и учитель, и защита от назойливого попутчика, хотя, по совести, лучше всего, когда книга так и не будет раскрыта, ибо хороший попутчик стоит книги.
Так было и тогда
Войдя в двухместное купе мягкого вагона, я увидел на сидении напротив темноволосую женщину бальзаковского возраста.
Возраст — вот первое, что определяешь, взглянув на женщину — волосы, фигура, лицо и ноги попутчицы определятся потом, да и мудрено оценить ноги сидящей в полутьме женщины, тем более что они в дорогу брюки предпочитают юбке …
Для одинокого мужчины женщина — ночью, в купе, — предпочтительней мужчины.
И дело не в современных нравах, распущенность которых сильно преувеличена.
Истории о поездных романах повсеместно сочиняются озабоченными мужчинами и женщинами — видно это позволяют им хоть в рассказе расцветить свое монотонное существование.
Нет, женщина в купе ночью хороша тем, что не начнет пить, вовлекая вас в разговор по душам, не вернется с шумом заполночь из вагона-ресторана, наконец, она не храпит …
Т.е. не храпит именно в поезде, не спя всю ночь в ожидании ваших поползновений и прижав к груди сумочку.
А вы, коварный, вместо поползновений спокойно спите, наслаждаясь тишиной.
Но не всякая женщина хороша ночью в купе.
Старушкам наплевать на ваши поползновения, и они храпят в свое удовольствие.
Молоденькие девчушки не лучше — вечно найдется какой-нибудь галантный кавалер, с которым они вполголоса полночи кокетничают в коридоре, каждые полчаса заходя в купе порыться в сумочке …
Моя попутчица явно удовлетворяла возрастному цензу, и с одного взгляда — тонкое обручальное кольцо на правой, колечки на левой, сережки, цепочка было ясно — в коридоре любезничать не будет.
Я поздоровался и сел напротив.
— Давайте знакомиться. Меня зовут ***. Я писатель, в Питер еду по делу — на Ленфильме запускается фильм по моему сценарию.
Моя профессия всегда заставляет дам вздрогнуть.
Не режиссер, конечно, но чем черт не шутит — вдруг именно с нее напишут новую Наташу Ростову или Татьяну Ларину.
— Так вот, — продолжил я, — раз судьба свела нас — я едва не брякнул «на одну ночь», но вовремя поправился — «в одном купе, то предлагаю совместную трапезу» и, доставая курицу, предложил — «делить — это уж Вы …»
Она улыбнулась — «Я уж думала дежурный коньяк с конфетами» — я понял, что с попутчицей повезло, и полез за коньяком.
И не ошибся — мы проговорили далеко за полночь, утром дружески простились — и все.
Пушкин опять оказался прав — «вот на что хороши путешествия!»
Как я потом жалел, что сразу не записал наши разговоры, не обменялся телефонами, — словно в столбняке простился — и только она исчезла, понял, что проворонил.
В ее рассказах необычными были не события, а интонация, она окрашивала рассказы каким-то неярким ласковым светом, — так лица молодых матерей, держащих в руках первенца, будто освещены изнутри; они светятся, обволакивая счастьем младенца, и в любительских фотографиях проступает рафаэлевская мадонна.
Я мог бы долго говорить на эту тему, но не хочу — скажу только, что несколько раз пытался вставить ее в очередной сценарий, но счастливый человек мало годится для современного кино.
Я крутил и так, и этак, дописывал, резал, клеил, стараясь сохранить ее интонацию, и теперь уже и сам не знаю — какие истории ее, а какие — мои.
Может, оно и лучше.
Как говорил Флобер о «Мадам Бовари» — «Эмма-это я».
Матисс. Женщина с распушенными волосами. 1944
СОДЕРЖАНИЕ
Ванна
Кофе
Кошка
Кедр
Мышь
Любимый свитер
Мужчина на час
Мигрень
Женский выходной
Цветы
Служебный роман
Если б навеки так было …
Мечта
Мужчина на час
У меня, как у всех, в прихожей шкаф-купе, ящик для обуви и вешалка.
По идее вешалка нужна спорадически — мокрую куртку повесить или подруга заскочила на минутку, плащик повесила.
А весь день на вешалке ничего, потому что шкаф есть.
Купе с зеркалами.
Только это в теории.
На практике же вешалка забита всегда.
Борись, не борись — вошел, куртку на вешалку, ботинки на коврик у двери — и пошел.
Раз сказала — перевесил, два — перевесил, на третий с места не двинулся, смотрит на меня льстиво и этак задумчиво рассуждает — мне, мол, радоваться надо, вешалка теперь вместо термометра — если нет пуховки, а пальто и куртка на месте — значит надо одевать шубу.
Нет пальто — очередь дубленки, ну, а если ушел в куртке, значит и мне можно в куртке.
Удобно ведь — говорит, — только глянула — и ясно что одевать, а то пришлось бы в шкаф лезть смотреть, чего я надел.
Теоретик.
Так и отстоял свое право на вешалку.
Все крючки занял — где пальто, где шапки болтаются, где шарф зацеплен; мало ему вешалки, так рядом с ящиком для обуви еще и три пары его ботинок, в темноте того и гляди голову сломаешь.
Так и жили, только в один прекрасный день рухнула вешалочка вместе со всем скарбом.
«Чини», —говорю.
Стоит, мнется.
Понимаешь, — начал, — я Юрику дрель одолжил на недельку. Может пока гвоздь вбить?
Я так глянула, что молча запихнул все в шкаф и с оскорбленным видом уткнулся в ящик.
Рассказываю на работе, а мне: «Да вызови ты мастера, вмиг все сделает. Теперь услуга такая есть, «мужчина на час» называется. Очень», — говорят, удобно: приехал, приколотил, повесил — и исчез.
Звоню.
Объясняю.
Прошу срочно.
— Всем, говорят, срочно, но Вам повезло — у мастера на завтра заказ в Вашем доме, заодно и Вас обслужит. Будет после двенадцати — и цену называют.
Я аж взвыла — Мне, говорю, мой дешевле обходится. Может у вас имеется услуга «женщина на час», так пусть он бесплатно прикрутит, а я ему, в виде бартера, сготовлю или постираю?
Смеются.
— Сейчас у каждого СВЧ и стиралка имеется, женщин на час за другим зовут…
Ладно.
Отпросилась на полдня, утром вскочила ни свет ни заря — посторонний мужчина придет, а в доме не прибрано.
Пропылесосила, голову в порядок привела — часам к десяти все готово, только переодеться.
Обычно я хожу в джинсах и майке, но мало ли что подумает незнакомый мужчина, тем более первый раз в доме.
Открываю шкаф и замираю в раздумье.
Первым висит новое серое платье, оно мне длинно, надо подшить да руки не доходят.
Смотрю на часы и решаюсь — работы минут на пятнадцать, успею.
Натягиваю, смотрю в зеркало, и тут в дверь звонят.
Соседка, книжку пришла вернуть.
— Ой, я не вовремя, ждешь кого?
— Нет, — говорю, и тут опять звонок.
Открываю.
Мужчина.
Высокий, в кожаном пальто, модной кепке и с сумкой через плечо.
— Проходите, — говорю, — раздевайтесь, — и соседке: Мастер пришел, извини.
Соседка понимающе кивает и улыбается.
Я вижу себя ее глазами — причесанная, в новом платье, нигде ни пылинки, читаю в ее одобряющем взгляде: «Ну и тихоня! Молодец!» и чувствую, как запылали щеки.
Соседка исчезает.
Мастер снимает пальто и, не найдя куда повесить, кладет на пол, а я стою разряженная, с пылающими щеками и ничего не могу сказать кроме «Говорили после двенадцати…»
«Да я решил начать с Вас» — весело отвечает мастер и просит стул, и я иду на кухню, чувствуя оценивающий взгляд на ногах, на попе, бедрах, шее, и краснота от щек заливает шею, спину, попу, ноги…
Через полчаса все прикручено, мастер выписывает квитанцию и уходит.
Я сажусь на стул, смотрю на эту проклятую вешалку и хочу зареветь.
«Господи, ну почему я все время чувствую себя виноватой!
Это все бабушкино воспитание, все оттуда.
Почему я все и всем должна, почему все живут, как вздумается, а я все время чувствую себя застуканной. Ну что я скажу ему, как взгляну на соседку».
Машинально отодвигаю стул, вытаскиваю его пальто и вешаю на крючок.
Пальто хранит его запах, я утыкаюсь лбом в подкладку и вдруг понимаю — это уже было.
Ну да, в чьем-то рассказе, она еще уткнулась в шинель и заплакала.
После кладбища, где похоронила его.
И от ужаса перехватывает горло, и меня захлестывает такое бешенство, что не до слез.
«Дура», — ору я на себе, «дура, накличешь ведь! Бабушка виновата! А что бабушка учила жить с прямой спиной, это как?
Что я ему, крепостная актриса или рабыня Изаура! Если он такой дурак, то пусть катится на все четыре стороны!»
Переодеваюсь и бегу на работу.
Вечером не торопясь, иду домой, захожу в магазины, но все равно прихожу первая.
Странно, он не говорил, что задержится.
Натягиваю джинсы и майку.
Не ужинаю.
Жду.
Вот открыл дверь, вот зажег свет в коридоре.
Зовет.
Выхожу.
Спина прямая.
Пуховка висит на пальто, ботинки валяются возле ящика, на полу сумка с дрелью.
«Прости, задержался, заехал к Юрику за дрелью …»
И тут я утыкаюсь в него и начинаю реветь, а он гладит меня по голове и бормочет «Ну ты чего, не плачь, сейчас все перевешу».
Кофе
Известно, что путь к сердцу мужчины лежит через желудок.
Лежит то лежит, да только желудки эти правильнее назвать ненасытной утробой — чем больше набьет, тем и довольней.
Только не надо ловить меня на слове «Мол, все равно чем».
Конечно, не все равно.
Полезное лучше не предлагать.
К примеру, овсянку на воде без сахара — мой тренер по фитнесу именно так советует по утрам, — так на нее, на теплую, прямо с плиты, смотрит как жандарм на советский паспорт — «Откуда, мол, и что за экзотические новости».
Или вот кофе.
В конце каждого застолья после традиционного «Кто чай, кто кофе?» повторяется один и тот же монолог — мол, растворимый кофе никак не сравнить со сваренным.
И начинает разливаться соловьем «Я люблю смешать арабику с колумбийским», затем «Мельхиоровая джезва прогревается неравномерно, надо медную и на песке» и так меланхолично закончит «Обжаривать надо дома — вкус зерен сохраняется до четырех недель»…
Что не сделаешь для любимого человека!
И вот я, как дура, ищу в Интернете нежареный кофе — «Да, имеется, в мешках по двадцать кг., самовывоз» — рыночная экономика называется! — ну уж нет, обойдется, и я несусь в магазин, покупаю обжаренный арабику и колумбийский и мчусь домой.
Медная джезва вычищена заранее.
Хватаю кофемолку, мелю, кладу ложку ему, ложку себе, ложку «на джезву», заливаю кипятком и медленно нагреваю на плите (господи, завтра же непременно принесу песок из песочницы!).
Густая пена поднимается к узкому горлышку, надувается пузырем — но я ловко отвожу джезву, и пена недовольно фыркает, опадает, и так-два три раза, чтоб хорошо сварился …
Герои Джек Лондона добавляли в кофе холодную воду, чтоб гуща осела — но я знаю, что это — лишнее, надо просто лить тоненькой струйкой, или через мелкое ситечко — но это потом, после того, как по чашечкам разложена пена, потому что в пене весь аромат, ее надо разложить ложечкой (ему-себе, ему-себе) и только потом разливать темно-коричневый горячущий напиток, но это священнодейство надо выполнить при нем, и я зову его «Иди пить кофе».
Вот он входит на кухню и замирает: две чашечки, серебряные ложечки, сахарница, сливки в молочнике, я с дымящейся джезвой — хоть снимай рекламный ролик!
Он блаженно зажмуривается, шумно втягивает ноздрями воздух, пьет, благодарит, но как-то слишком, и я прерываю «Неискренне говоришь!» — и он виновато отводит глаза и признается «Растворимый вкуснее …»
Кошка
Кошка заводится в доме двумя способами.
Либо ваша пятилетняя дочь приносит с улицы в ладошке крошечного котенка «Мам, он голодный, мы только его накормим», либо вашей взрослой дочери котенка дарит балбес-поклонник.
Т.е. для дочери он не балбес, а очень даже симпатичный молодой человек, но вы-то знаете, что нормальные поклонники кошек не дарят.
Цветы, духи, колечко — только не животных.
Дочь это поймет потом, когда сделает вас бабушкой, а пока вступает в спор «И вовсе не балбес, смотри какой славный и породистый».
Породистый — котенок, славными же могут быть оба, и я безнадежным тоном заставляю дочь поклясться, что убирать за котенком будет она и приступаю к выращиванию очередного младенца: отныне мне предстоит кормить, вычесывать, возить на прививки, выносить и мыть лоток…
Поклонник скоро исчезает (теперь и дочь согласна, что мама была права — балбес!), затем появляется другой, и однажды дочь приводит его знакомиться: «Мама. Папа. Нюра».
«Красивая», — тоном знатока говорит поклонник, — «сколько ей?»
«Не помню. Мам, когда тебе ее подарили?» — не моргнув глазом врет мое чадо, и с этого момента кошка окончательно становится моей.
Глава семейства поначалу не проявляет к ней особого интереса, но кошка быстро разбирается, кто в доме мужчина и кого надо покорять.
Она растет, хорошеет и наконец становится красивой взрослой кошкой.
И мужское сердце не выдерживает.
Так уж они устроены — к малюткам только вежливый интерес, ждут, когда говорить начнет или об ноги тереться.
Эта притворщица, когда его нет, спит в кресле рядом со мной, но не успеет открыться входная дверь, как опрометью в коридор и сидит, как изваяние — мол, с утра все глаза проглядела.
«Я пришел», — кричит он, раздеваясь, — «кошку покормила?»
Теперь она «моя хорошая», и все приходящие должны оценить ее ум и окрас.
Между тем взрослая кошка жаждет любви, ей уже мало тереться о ноги, и она регулярно орет перед дверью, учуяв соседского кота, и я покупаю ей антилюбовные витамины, и витамины для роста шерсти, и еще капли — хорошо хоть пудра и тени не нужны.
Все заботы о кошке на мне, но, когда летом я отказываюсь везти ее на дачу, домашние смотрят на меня, как на живодера.
«Кошке полезен свежий воздух» — начинает дочь.
Молчу.
«А еще она может ловить мышей…»
Это он подал голос, и я не выдерживаю.
Я выкладываю им все, что наболело, дочь делает обиженное лицо, и я сдаюсь.
Кошке покупается новая сумка по цене двух моих — ведь если везти кошку в картонке, она может почувствовать себя в заточении и это травмирует ее тонкую психику: нет, требуется специальная сумка с сеткой-окошком, чтобы кошка путешествовала с комфортом «Мам, следи чтоб мордой к окошку, тогда не заскучает. И воду не забудь — вдруг она пить захочет …»
В первый же вечер вокруг дома собираются окрестные поклонники и орут, выманивая нашу.
— Витя, — кричу я соседу, — забери своего!
«Да он», — слышу из-за забора, — «старый, ничего не может» — пусть так, но орет старик под стать молодым.
Незадолго до полуночи коты умолкают.
Заподозрив неладное, я начинаю поиски — так и есть, удрала.
И тут у главы семейства крыша поехала: «Кормим, вычесываем, а она! Породистая называется!»
«Опомнись», — говорю, — «это же кошка».
Никакого впечатления.
Глаза бешеные, носится вокруг дома «Нюра, Нюрочка!»
— Проголодается, — говорю, — придет.
— Тебе легко говорить, а если котята?
Совсем с ума сошел — просто глава семейства из Домостроя.
К ночи затих.
— Угомонился? — спрашиваю.
Кивает головой и вдруг: — «Черт с ней. Пусть ночует, где хочет.»
Разрешил, значит.
Утром выхожу на террасу.
Кошка, истомленная, жадно пьет воду, а он наклонился, гладит и приговаривает «Вернулась! Пей, моя хорошая!»
Мышь
На даче спят под шум без плоти,
Под ровный шум на ровной ноте,
Под ветра яростный надсад.
На даче спят, укрывши спину,
Как только в раннем детстве спят.
Б. Пастернак. «Вторая баллада»
Ночь.
Все спят.
Я стараюсь заснуть, стараюсь не слышать — но поскребывание слышно даже через подушку.
Я знаю — это мышь.
Вчера и соседка подтвердила «Полевки, они у нас тоже были…»
Господи, ну что им у них и остаться!
За что мне это?
Почему во всем доме только я бодрствую?
Если звякнуть стаканом или постучать по стене, все стихнет и можно облегченно вытянуться, но нет, не успела заснуть — опять скребется.
Опора моя и защитник сладко посапывает, и меня охватывает злость.
Мужчина называется, мышь поймать не может.
И ведь слова не скажи!
«Я, — ржет, — не кот. Говорил же, давай захватим кошку».
«Забыл, — отвечаю, — как в прошлом году захватывали?»
Молчит. Вижу, помнит, что такое кошка на даче.
В прошлом году привозили — после того, как мышь забралась под мойку и на мои вопли соседи сбежались.
Он еще потом с укоризной «У меня чуть сердце не разорвалось!» — будто, когда видишь мышь, можно не вопить!
Тогда кошку и привезли.
Не спорю, мышей она ловила — поймает и несет мне полуживого мышонка, я ору «Выброси!», а этот острить «А вот Том Сойер предлагал привязывать за хвост на веревку и крутить. Хочешь попробовать?»
Безумно смешно.
Но это бы ладно, да наша кошечка мало того, что голубых кровей, родословная на страницу: папа фон какой-то, мама чуть ли не чистопородная графиня, так она еще и девица, ее блюсти надо, а все соседские коты словно обезумели из-за нашей графинчике: дерутся из-за нее и орут под окнами по ночам.
И наша голову потеряла, про девичью честь забыла, удрать норовит, и пару раз ночевала незнамо где, утром приползала истомленная и дрыхла целый день.
Целый месяц потом ей живот щупали; обошлось, но страху натерпелись — своя ведь, жалко.
Нет уж, лучше я одна буду слушать поскребывание, чем все — кошачьи серенады.
Слушать и ждать хлопка мышеловки, ведь должна же эта тварь любить рокфор…
Проснулась я от торжествующего вопля опоры и защитника.
«Попалась!» орет он, потом дверь отворяется и он, радостно улыбаясь, повторяет «Попалась!».
И тут я увидела заведенную за спину руку — так влюбленный прячет букет, и я не поняла, что в ней, пока он ликующим голосом не спросил: «Посмотришь?»
Ванна
Давайте плескаться,
Купаться, нырять, кувыркаться
В реке, в океане,
и в ванне.
Всегда и везде
Вечная слава воде.
К. Чуковский. Мойдодыр
Только мужчин могут придумать такое: «Ванна — место смывания грязи, вот баня — это ритуал…»
Хотя, воистину, что еще может сказать существо, разбрасывающее носки, про торопливый душ утром и вечером.
Для него ванна — это «мойте руки перед едой» да бритье.
А спроси его, какие в ней зеркала, шкафчики и занавески — только заморгает и ответит что-нибудь невпопад.
Да что зеркала — даже цвет ванны вспомнить не сможет — что кремовая, что молочная, что голубая — все едино.
Ему ведь что нужно-быстро намылиться, ополоснуться и пообщаться с себе подобными.
Потому и ходят в баню стадом, как на футбол.
Мол, ритуал такой — «париться и общаться».
Это ж курам на смех, «общаться»!
Они там, видите ли, женщин обсуждают.
Знаю я их обсуждения.
Один: «с такой познакомился — талия осиная, блондинка, и готовить умеет».
Другой: «а что готовит?»
«Вчера такой грибной суп сварила…» — и пошли кулинарные воспоминания, а спросит кто «Какие, говоришь у нее духи?» — сразу тишина.
Раньше хоть «Красную Москву» знали, а теперь выучили «Парфюм», а что за парфюм, все равно.
И для такого общения переться через весь город!
Ну хорошо, раньше, положим, телефон был один на всех и нужно было тянуть через всю квартиру, но теперь-то мобильники у всех, общайся! — но нет, все одно «Баня — это вещь! Сауна — это класс!»
А куда им из дома, ведь даже вытираться и то не умеют!
Помню, одна народная артистка про мужа рассказывала — полжизни за границей прожил, с королями и президентами дружбу вел, в доме картины музейные, а он полотенце зажмет в кулаке, потрет по груди и животу, и готово — сухой.
То есть это он считает, что сухой, и топает босиком по паркету — так по следам и отловишь.
Нет, ванна — она для женщин.
И до того, как ее принять, надо ох как потрудиться!
Мужчинам, тем все просто — «налил да залез».
Некоторые, кто поумнее, неуверенно так добавят «Ну, сполоснуть ванну надо» — словно там только что стирали!
Совсем умные вспомнят «Полотенце взять надо» (это ж сколько раз надо орать на весь дом «Я забыл полотенце», чтоб запомнить!)
Хотя, конечно, в этой святой простоте есть что-то привлекательное!
Даже жалостливее к ним становишься, снисходительнее, что ли, даже объяснить порываешься, что не мыть и наливать надо, а приготовить сначала все надо!
Соль купить, шампунь, пену…
И все самой, им ведь даже объяснить ничего нельзя, даже выбрать шампунь или пену не могут — «зеленой не было, купил фиолетовую», — вот и весь сказ.
А спроси про запах — глазами моргает и бубнит «Я спросил, мылится хорошо».
Мылится!
Втолковываешь «Хозяйственное мыло тоже хорошо мылится» — набычится, «Ты просила пену, я и купил, а про мыло не говорила»-словом, все надо делать самой.
Купить, принести, свежую простыню махровую повесить, по телефону поговорить, тушь смыть — и только потом наливать.
Открыть краны и, прислушиваясь к шуму воды, скинуть с себя все.
И ничего что озноб, даже хорошо, что озноб, потому что тем приятнее нырнуть в халат и, чуть запахнув, затем в комнату за телефоном и журналом, и обратно в ванну, и закрыть краны — только чуть-чуть, тоненькой струйкой, оставив горячую.
И шум пенящейся воды сразу сменится тишиной, и вода в ванне чуть колышется, и матово мерцает дно — но нет, еще не время, надо достать флаконы с пеной, шампунем и солью, затем насыпать соль в мерный стаканчик, и медленно ссыпать в воду, помешивая свободной рукой и вдыхая свежий запах моря.
И только когда стаканчик опустеет, заколоть волосы, скинуть халат и шагнуть в ванну.
И снова охватит озноб, но уже от разности температур, и надо быстро погрузиться по плечи, вытянуть ноги и влажными ладонями обтереть лицо …
Тело в воде стало легким, одним пальцем можно оттолкнуться от дна; а можно в истоме наблюдать, как вода колышется у колен, как плещется от плеч до чуть высунутых из воды пальцев на ногах, омывая их теплом.
Сквозь толщу воды ноги выглядят короче, и нужно поочередно вытянуть их вверх, чтобы успокоиться — мои.
И только когда озноб пройдет, а кожа покраснеет, можно взяться за глянцевый журнал.
Именно за глянцевый, небрежно стирая капли со страниц — не жалко, одноразовый ведь, и вбирать в себя тепло, разглядывая немыслимой красоты часы, флаконы, дома, пальмы, машины.
Вот соль начала действовать, теплее, теплее, вот уже и лицо раскраснелось, лоб в испарине, вот и мысли сделались легкими и пустыми, вот капли со лба и носа упали на станицы — и только тогда можно добавить, пену, взбить ее покрасневшими ладонями и вновь погрузиться в ванну, ощутив спиной теплую эмаль дна.
Можно лить прямо из флакона, любуясь масляно отсвечивающими изгибами тяжелой зеленой струи, расплющивающейся по дну ванны, можно из колпачка — все можно, нельзя только по-мужски торопливо налить на пену на мочалку и тереть, тереть, тереть…
Стоит только представить себя с мочалкой, как ванна превращается в санузел.
Даже когда времени в обрез, когда машина у подъезда, — никаких мочалок!
В крайнем случае — губка, но это в крайнем, а обычно — рукавичка или просто зачерпнуть пену ладонями и провести по животу, по плечам, груди, бедрам, почувствовать их выпуклость, облепить их пеной и глядеть, как лопаются белоснежные пятна.
Запах пены смешан с запахом соли, зеркало запотело — и тут телефон, и слабая увертка: «Если не срочно, позвони позже, я в ванне» — но разве бывает не срочно, и телефон норовит выскользнуть из мокрой ладони, и приходится сесть, и вздохнуть, и пообещать «…вылезу-позвоню», — а значит пора вынуть пробку и встать под душ, следя как смывается пушистая пена, как вытекает из ванны вода — вот вынырнули икры, вот лодыжки, еще секунда — струи воды хлещут по днищу, и надо со вздохом закрыть краны и вернуться в обыденность.
Закутаться в махровую простыню, льняным полотенцем промокнуть лицо, привести в порядок волосы и в коконе махрового халата выйти в столовую.
Он все так же пялится на экран, только футболистов сменили хоккеисты.
Я убавляю звук.
Заметил.
Улыбается.
«Только посмей», хочу я сказать, «пожелать мне «С легким паром!» — и не успеваю.
Он опережает: «Вымылась? Чистая? Давай ужинать!»
Кедр
«Гости съезжались на дачу» — эту заметку Пушкина Толстой прочел раз восемь — и сразу засел за «Анну Каренину».
Вот и к нам однажды пожаловали — и тоже даром не прошло.
Все гости как гости, с вином и закусками, шашлыки жарить собираются, только один вместо провизии привез саженец кедра.
— К нам в Ботанический сад, — говорит, — привезли несколько саженцев ливанского кедра, чтоб попробовать, как они в нашем климате приживутся, вот я вам один и привёз.
— Да что с ним делать, — спрашиваю, — ёлок что ли мало вокруг? Да и сажать хвойники на участке плохая примета.
— Ну ты даёшь, — говорит. — Из ливанского кедра сам царь Соломон храм строил, за море работников посылал, чтобы кедр добывали! Поутру выйдешь на крыльцо, глянешь на кедр и как током пронзит — ведь это я дала ему жизнь! А вырастет, орехи собирать будешь, как пасечник мед, только орех-то дороже раза в два, потом со временем засадишь кедром свои шесть соток и будет у тебя не какой-нибудь вишневый сад, а кедровый лес! Лет через триста, когда жизнь будет совсем хорошая, твои далекие потомки будут этот кедр своим детям показывать …
Тут поспел шашлык, сели за стол, а потом гости разъехались и я стала фантазировать …
…Вот посадили саженец, и он прижился.
Под Новый год мы наряжали его вместо елки, и соседские дети приходили помогать, а потом мы уезжали, а кедр, оставался наряженным до весны и постепенно стал местной достопримечательностью, а мы стали «теми, у кого растет кедр».
Кедр рос и рос.
Первое время весной измеряли, как вырос за год, но кедр быстро вымахал выше всех яблонь и вишен и в его густой тени ставили стол с самоваром, а я, в сарафане с голыми руками, разливала чай.
Правда в дворянских гнездах у дам были косы да прически, но коса, остриженная в школе, осталась в докедровой эпохе…
А кедр рос и рос.
В тени его ветвей зачахли яблони и вишни, зато появились на кедре шишки с орехами и белки.
Шишки мы раздавали детям, но шишек было столько, что оставалось ещё и на самовар, и на печку — по осени мы их собирали, а зимой, приезжая, наслаждались треском шишек в печи…
А кедр рос и рос.
Под его ветвями росли дети, и когда я читала им Пушкина про белку, грызущую орехи, они были твердо уверены, что это про наш кедр и наших белок.
А кедр рос и рос.
Его орехами уже лакомились внуки, и уже им я читала про белку и орехи, и они также считали, что это про наш кедр!
А кедр рос и рос.
Корни расползались во все стороны и мешали огороду, который становился все меньше и меньше, отползая к забору, пока совсем не сгинул.
… А вместе с кедром росла Москва, и вот уже наша дача попала в черту города и нас уведомили о выселении, но выяснилось, что наш кедр редкий сорт ливанского и таких во всей Москве всего два — задохлик в Ботаническом саду и наш красавец!
И весь наш участок, пронизанный его корнями, признали объектом всемирного культурного наследия!
А наследие надо охранять, и вот меня оформили «смотрителем кедра», а дача наша стала домиком смотрителя, о чем оповещает табличка на заборе.
Окруженный многоэтажками домик наш не затерялся, к нему приводят экскурсантов, и местные жители знают его как «дом, где растет кедр».
И я по-прежнему разливаю чай в его тени и рассказываю экскурсантам не про белку и орехи, а о том, что в древности ливанский кедр использовался в кораблестроении и что на судах из ливанского кедра плавали по Средиземному морю финикийцы, изобретшие алфавит, и без тех судов из кедра письменность бы не вышла за пределы острова и мы бы жили в другой цивилизации …
А под конец читаю им из Библии, как сам мудрейший царь Соломон использовал кедр для постройки храма и говорю «как знать, может наш кедр потомок тех кедров»…
…Я беру лопату, нахожу середину участка, выкапываю ямку и аккуратно опускаю в нее саженец.
Поливаю.
Сажусь на крыльцо и смотрю на деревце посреди огорода.
Маленькое, беззащитное.
Ничего, — думаю, — приживется.
Выращу!
Любимый свитер
Этот свитер связала ему я.
Сама купила шерсть, сама выбрала фасон, сама связала.
Все сама.
Да что фасон, выбирать на кого вязать тоже пришлось самой.
Итак, по порядку: его нашла — сама, шерсть купила — сама, фасон выбрала — сама, вязала — сама, вот только вязать — бабушка научила.
С нее все и началось.
Горький всему лучшему в себе был обязан книгами; я — бабушке.
Бабушка считала меня слабенькой.
Поэтому в детский сад меня отдала мама — она считала, что мне необходимо воспитываться в коллективе, и бабушке пришлось смириться.
Зато дома она учила меня готовить, шить, вязать, мыть посуду, причесываться …
Бабушка моя не желала жить «дыша и большевея», и меня, как тургеневских девиц, учили хозяйству, языку и музыке; уже годам к двенадцати я знала, что к каждому платью полагается иметь свою пару туфель и перчаток.
Все так, да только тургеневские девицы в мои годы жили в усадьбах, танцевали на балах, влюблялись, убегали с любимыми в Болгарию — я же с утра до полудня училась в школе, а потом постигала азы домоводства — а ведь надо было еще найти время для прогулок и кино…
Долго ли коротко, только после школы я поступила в институт, где сначала нашла его, а потом связала свитер.
Сначала он носил его только в гости.
Потом на работу.
Потом устроил мне женский праздник — подмел и постирал.
Правильно говорят, что техника в руках дикаря — страшная сила.
Вам бы пришло в голову стирать мохеровый свитер в стиральной машине?
В горячей воде вместе пододеяльниками, полотенцами, да часа на три, да с отжимом?
Я чуть не разревелась, когда увидела этот съежившийся комок.
А ему хоть бы что «Растянется!»
«Выбрось немедленно!»
«Ни за что!»
Так и не выбросил.
Конечно, свитер был посажен под домашний арест — в этом он мне уступил, но выбросить — ни за что.
Сначала куцый свитерок-недомерок напоминал топик — живот наружу, рукава до локтей, но постепенно, года за три, — вот что значит мохер! растянулся до исходного размера.
Не сам, конечно, — от свитера, как от природы милостей не дождаться — это мой мичуринец постарался: чуть похолодает, напялит на себя это страшилище и доволен.
И все эти годы я и ласками, и угрозами молила — выброси.
Никак.
Тогда зашла с другого бока: «Хочешь оставить — ладно, давай я его перевяжу».
Смотрит недоверчиво, напрягся, подвох ищет.
«Ведь если я сама связала один раз», продолжаю, «свяжу и во второй», — и тут, видя, что дрогнул, шучу: «Я, можно сказать, его породила»…
Ох, не надо было мне шутить!
«Ты породила», — вспомнил школу, — «ты и убьешь?» — и чуть не в крик «Не дам!»
Я пробовала изменить тактику, пыталась воздействовать личным примером «Моему пальто», говорю, «уже два года, надо новое купить».
«Покупай».
«Нет, я хочу вместе выбрать, а заодно и тебе новый свитер купим»…
Безрезультатно.
Добро бы последний был, так нет — штук пять распиханы по шкафам, но этот, видите ли, любимый.
Но месяц назад и мое терпение лопнуло — дырка на локте протерлась, зашить просит.
Выбросить не решилась, просто засунула подальше в шкаф — погорюет да забудет, сам же потом спасибо скажет.
Через пару дней спрашивает: «Свитер зашила?»
Прикидываюсь удивленной «Еще вчера тебе отдала».
«И где он?»
Перехожу в наступление «А куда ты его обычно бросаешь?»
Молчит. Помнит, что вещи в шкафу надо хранить, потому и молчит.
Потом неуверенно «Может за кресло свалился?»
«Лучше», говорю, «скажи «спрятался»» — и так ласково, — «Где бросил, там и ищи.»
Прошла неделя, потом другая.
Ничего, привык.
Пару раз, правда, на жалость брал — «Ты», ноет, «не поищешь, у тебя это так здорово получается» — и жалко его, но как вспомню это страшилище мохеровое, вся жалость пропадает.
В конце месяца получила зарплату и купила ему свитер.
Новый, пушистый, красивый.
Звоню в дверь, а пакет за спину прячу.
Открывает, и первое что вижу — нежно прижатый к груди старый свитер.
Так женщина держит первенца, так мадонна Рафаэля прижимает к себе младенца.
Я поднимаю голову, вижу сияющие глаза и смиренно спрашиваю: «Нашел?»
«Нашел! Зашей дырку!»
Мигрень
Сколько себя помню, столько голова у меня и болела.
У мамы тоже, но на нее бабушка давно махнула рукой, а меня как услышит о новом светиле, так и везет.
Мама ей: «Ну сколько можно! Надо выбрать одного врача и у него лечиться, а ты их все время меняешь», — но разве бабушку переупрямишь!
Светила сначала слушали бабушку, потом меня, потом исследовали рефлексы, потом анализы — и снова к светилу за заключением: пить то-то, прогулки, свежий воздух — но главное — избегать перегрузок, волнений и довериться природе.
В этом месте — про природу — светило говорило иносказательно «полюбит — пройдет», щадя мою девичью непонятливость, но я была начитанная девочка и понимала, что речь идет о замужестве.
Хотя что моя тогдашняя начитанность в сегодняшний век информатизации!
Тут недавно приехала по делам в одну контору.
Молоденькая секретарша просит подождать, а у самой глаза больные и язык еле ворочается.
— Голова болит? — спрашиваю.
Кивает.
— С замужеством, — говорю, — полегчает.
Смотрит на меня, как на дуру, — Замужество-то причем? Я этим со школы лечусь, как болела, так и болит …
Я тогда не нашлась, что сказать, ведь и у меня «с годами» не прошло — то ли природа не оправдала моей доверчивости, то ли школьницей «не лечилась», то ли волнений прибавилось — болит, проклятая, и теперь уже это мигрень.
А может мигрень моя плата за него?
Может не боли голова, и его бы не было?
Я тогда студенткой была, мы только-только познакомились, он еще позвал меня купаться
— Сессия, — говорю.
— Да ладно, возьми конспекты и зубри на пляже.
А утром так разболелась, что двинуться не могу.
Еще вечером была здорова, ждала утра — и вот утро, и надо отменять, и злишься на себя, на него, на жизнь.
Звоню.
Слышу: «Привет!» — и следом сопенье.
«Ты что, жуешь?» — спрашиваю.
«Ага» — отвечает, — «завтракаю».
Голос радостный, здоровый.
Упавшим голосом говорю мол голова болит, не поеду, прости что подвела. И добавляю «Есть кого пригласить?».
Это я его испытываю, а этот хорек посопел в трубку и говорит: «Есть, конечно».
Тут я ему и выдала.
«Вот и найди» — кричу, — «себе другую дуру» (в русском языке другая непременно дура, умных других не бывает. А еще эта другая здорова как лошадь — дура ведь безмозглая, чему болеть-то…)
«Я же пошутил», — говорит: — «сессия только началась, съездим в другой раз», — но я уже не могу остановиться.
Понимаю, что все кончено, и все ему выкладываю — и про голову, и что хотела поехать, и что надумала про него, и что он должен был сказать …
Я плачу, и вдруг замираю — опять жует! ну сколько можно есть! — ору: — «Доешь наконец!», а он будничным тоном отвечает «Говорю же, я хочу с тобой. Сейчас приеду, разберемся.»
Я и глазом не успела моргнуть, как приехал.
Здоровый, смотрит на меня и улыбается «Щас вылечу».
А у меня так болит, что говорить не могу, просто ничего не соображаю.
Уложил меня на диван, завернул в плед, как младенца и командует: «Закрой глаза», — а что говорить, когда они и так не открываются.
Чувствую — водит руками над головой, потом положил ладонь на лоб, я напряглась, жду — и заснула.
Просыпаюсь — голова тяжелая, но не болит.
Он сидит на стуле, на меня смотрит.
Заметил, что проснулась, улыбается: «Лучше?»
«Долго», — спрашиваю, — «спала?»
«Минут сорок. Согреть тебе чаю?»
«Согрей»
Он на кухню, а я быстро причесалась и за ним.
С тех пор так и лечусь, как мама учила — выбрала одного и только у него.
Женский выходной
Хорошо бы среди недели был еще один выходной для женщин: скажем, среда — женский нерабочий день.
Пусть не для всех, пусть только за тех, кому за тридцать, пусть даже раз в две недели — только чтоб был.
Можно даже так: не нужен — трудись на рабочем месте, нужен — трудись по дому.
А так правдами-неправдами зарабатывай отгул, чтобы дома заступить на трудовую вахту.
И конечно, именно тогда и приходит мигрень.
Она приходит по-разному.
Иногда с вечера чувствую тяжесть в затылке, но чаще — утром.
Встаешь и слова не можешь сказать, так болит.
Но хуже, когда с утра ничего, успеваешь содрать постельное белье, поставить стирку, прибрать и только тогда почувствовать боль.
Тут надо поскорей голову замотать, таблетки выпить и в постель.
Лежу.
Одна.
Постелить нет сил — так и лежу в халатике.
Хочется пить, но чашка пуста, а встать нет сил.
«Так», — думаю, — «и умру, стакан воды никто не подаст.»
Но пить хочется, осторожно встаю, чтобы не потревожить голову.
Тапки, конечно, залезли под кровать, пытаюсь нащупать ногой — нету, нагнуться же нет сил.
Босая бреду на кухню, жадно пью из кувшина и пошатываясь — назад.
В полутьме вижу свое отраженье и пугаюсь…
Хорошо бы горячий душ, но ванна завешена, а снять — сил нет.
Я безнадежно смотрю на висящие простыни, рубашки, колготки и думаю «Бабушка бы не одобрила», — ведь женщина, встав, сразу должна привезти себя в порядок.
Скажем, завтракать растрепанной не полагалось — как бы я не спешила, бабушка говорила: «Сначала причешись», — хорошо хоть длиннющие косы обрезала в девятом классе, скандал был — вспомнить страшно, будто в стриптизерши подалась.
Еще бабушка не выносила завешенной ванны.
Вечером постирать, повесить, когда все легли, и рано утром снять.
Днем погладить, рассортировать, аккуратно сложить и повесить в шкаф.
Я так же стараюсь, только глажу обычно вечером.
Под несмолкающее ворчанье: «А чего гладить, и так хорошо».
Ему все хорошо, лишь бы не гладить.
Раз приезжаю из командировки, а он аж сгорает от нетерпенья.
— «Давай», — говорю, — «выкладывай, что придумал».
Ведет в ванну.
На плечиках висят три рубашки.
Догадываюсь — сам постирал и нуждается в похвале.
Хвалю.
«Да ты не поняла», — обижается. — «Если их в порошке замочить на ночь, а утром повесить и окатить из душа, то чистые и можно не гладить».
Это мой рационализатор решил мне помочь.
Давно это было.
Тогда он меня любил, а сейчас целый день не позвонит.
Звонит.
«Ты как?»
Хочу ответить гордо, но сил нет и только жалобно хнычу «Болит. Приезжай скорей».
«Сейчас буду» — говорит, — «в аптеку только заскочу».
Приехал.
Садится у постели и кладет мне ладонь на голову.
«Чего она такая холодная» — пугаюсь я, но он торопливо прикрывает мне рот — молчи, мол, и снова накрывает мой лоб.
Я закрываю глаза.
Все в порядке.
Дома.
Рядом.
Перестаю плакать.
Задремываю.
Просыпаюсь минут через двадцать.
По-прежнему сидит рядом.
«Я задремала?»
Кивает.
«Страшная очень? Дай зеркало.»
Мотает головой из стороны в сторону: «Не дам».
Голова болит уже по-другому — просто болит, тяжелая, но можно встать и постараться улыбнуться.
Встаю.
Тапки стоят на коврике.
Одеваю, запахиваю халат и бреду в ванну.
Лучше бы не смотрела: из-под платка на голове торчат космы, глаза-щелочки.
Бреду назад и замираю: подушки в наволочках, одеяло в пододеяльнике; уголок отогнут, под ним — простыня, на тумбочке чашка с водой.
Он помогает мне забраться в постель, укрывает и говорит: «Полежи, моя красавица.»
Ложусь.
Лежу.
Голова понемногу отпускает под тихий говор телевизора за стеной, и вдруг он как завопит — я аж подскочила.
Пытаюсь позвать — не слышит, и я плетусь в столовую и замираю на пороге — на кресле куча белья, гладильная доска перед телевизором, и он — с утюгом в одной и трубкой в другой — «Наши забили!»
Цветы
На восьмое марта больше всего цветов секретарше шефа достается.
Нам всем по дежурному букетику, а ей чуть не каждый посетитель цветы дарит, так что ставить некуда и приходится их потом нам по комнатам раздавать.
Обычно я к этому равнодушна, а тут вдруг такое зло разобрало на подношение с барского стола, что в мусорную корзину запихнула и в бумаги уткнулась.
Девушки наши сразу притихли, аж к телефону шепотом зовут.
В конце рабочего дня собираемся в кабинете шефа.
Раньше, лет десять назад, накрывали стол и засиживались до вечера, а теперь как на приеме — на столах только шампанское, фрукты и сладости, шеф произносит спич и вручает каждой по одинаковому букетику.
Выпили, погалдели и через полчаса разбежались.
Домой прихожу первая.
Ужинаю, включаю ТВ, а там Марина Влади рассказывает, как приехала в Москву на съемки, как ее тут принимали и — ну другого вспомнить не могла — как в номере ежедневно цветы меняли.
Вот так всегда — одним букеты ежедневно, а другим раз в году.
Да еще на день рождения, но он у меня осенью, справляем обычно на даче, так своих цветов море, а тут еще гости с букетами, не знаешь куда ставить.
Ну да это его забота — пристроить очередной букет, пока я подарки принимаю, благодарю и привычно думаю, что хорошо бы эти букеты не враз, а поодиночке.
Тут разница как между тортом и ежедневным пирожным — пирожное маленькое, знаешь, что не стоит, и так запретное сладко, а торт что — кусок-другой съешь, и все.
От этих мыслей отвлекает открываемая дверь.
Я пришел — кричит, и через минуту появляется в комнате.
Улыбается — Ух какие цветы тебе преподнесли!
И деловито добавляет «Надо в воду рюмку водки вылить, чтоб дольше были свежими».
И тут я не выдерживаю: Да чтоб свежими были, надо менять каждый день, — хочу добавить «как ей», но сдерживаюсь — все равно ничего не поймет.
Из всех цветов знает только розы, пионы и астры — да и те только по стихам «Я пью за военные астры» — а спроси, почему военные, только лоб трет.
Настроение окончательно испорчено, и я иду спать.
Наутро, открыв глаза, первое что вижу на тумбочке — прямоугольная белая коробка с прозрачным окошком, в котором немыслимой красоты цветок.
Орхидея.
Спасибо, — говорю, — родной! Какая красивая!
Улыбается. Доволен, что угодил.
Тебе, — спрашивает, — когда-нибудь дарили орхидеи?
Нет, — отвечаю, — никто и никогда. Ты первый. Как додумался?
— Продавщица надоумила. Сказала «месяц не вянут!»
Служебный роман
У меня с начальником отношения особые.
Все считают, что у нас служебный роман — он меня и на презентации чаще всех берет, и кого поздравить — меня за подарком и вместе к юбиляру.
Я сначала пыталась что-то объяснить, да нашим — соблюдая политкорректность скажу «сотрудницам» — объяснять бесполезно.
Чуть он кому ласково улыбнется — сразу ко мне с сочувствием.
Не прямо, конечно, а тепло так, по бабьи.
Ни дать ни взять Франция эпохи Людовика, а не офис в центре Москвы.
Поэтому улыбаюсь и отшучиваюсь «конечно особые, ведь мы с ним знакомы с прошлого тысячелетья» — когда действует, когда нет.
А ведь отношения у нас и впрямь особые.
Я ведь за эти годы и уходила пару раз — как говорит начальник «гналась за длинным рублем», и дочь родила, и едва совсем не уехала — и все равно он меня заманивал обратно.
А начались наши особые отношения действительно в прошлом тысячелетии, когда я после института к нему попала.
«Здрасьте» и «до завтра» — вот и все отношения, пока однажды не говорит: «Предупреди дома — на днях поедем в командировку дня на три».
Поезд днем, на вокзал прибыли прямо с работы.
Первый раз в СВ, непривычно.
Заходим в купе, он куртку помогает снять и спрашивает: «Я без вредных привычек, не храплю, не курю, перетерпишь одну ночь?» — а мне неудобно пойти меняться, — «Ладно», — говорю.
Едем.
Я бутерброды захватила, спрашиваю: «Хотите?», он улыбнулся, взял бутерброд и лезет в чемоданчик.
Коньяк вытаскивает, шоколад.
Сидим, болтаем.
Он истории веселые рассказывает, все больше про студенческие годы, про то, как спортом тогда занимался и все меня в разговор втягивает: мы, мол, так жили, а вы как?
Ну все как в кино, только мне это кино ну очень не нравится.
А как выпутываться — ума не приложу.
Он ведь даже пиджак не снял, но я-то чувствую — нравлюсь и шестым чувством ощущаю опасность от появившихся в его речах вольностей: то фигурка у меня точеная, то руки красивые …
И он мне нравится, но вообще, как человек, а так — нет: под глазами мешки, живот выпирает — этих бывших спортсменов всегда разносит …
Так ничего и не придумала, веду светскую беседу: «Вот на днях передачу смотрела про Леонида Маркова» — знаю, кивает, бабник был, выпивоха и артист прекрасный, — и так меня это «и» обозлило, что неожиданно для себя рассказываю про Маркова, как он ехал в одном купе с молодой актрисой, выпивал, и как она все замирала, а он все допил и спрашивает «Можно я не буду к Вам приставать?»
И тут мой начальник как начал хохотать.
Поперхнулся, из глаз аж слезы текут.
Отдышался и спрашивает: «Слушай, я пиджак сниму, зажарился» — и мне, — «Ай браво! Талант!»
И вот что значит умный человек — «Раз просишь», — говорит, — «разрешаю тебе ко мне не приставать».
Утром галантно помогает мне выйти из вагона, улыбается «Какая тоненькая» — вот с тех пор и установились у нас особые отношения.
Если б навеки так было…
Девочки с рождения готовятся к материнству: кукол моют, одевают, в коляске возят, баюкают.
А мальчики вместо кукол машинки катают или с шашкой носятся, потому и не подготовлены.
Поэтому-то услышав: «Милый, у нас будет ребенок», — начинают импровизировать.
Одни радуются, другие недоумевают «С чего это вдруг?» или «Ты уверена?»…
Мне можно сказать повезло — мой начал книжки читать, чтоб обустроить мою жизнь по-научному.
Выяснил, что много теперь нельзя: волноваться, тяжести носить, недосыпать, недо- и переедать, загорать, носить туфли на шпильках и стал оберегать.
Но однажды не углядел.
Как-то была у нас презентация.
С приглашением артистов, приветствиями, тостами, объятиями…
А я тогда была на третьем месяце, на службе не распространялась, ну и грузили меня как всех.
Конец мая, жара, а уйти нельзя — я и еще несколько доверенных сотрудниц поставлены встречать и провожать гостей.
Одета как все — платье, прическа, шпильки.
Наконец закончилось.
Звоню и говорю — «Еду домой», а он — «Я встречу».
Встречает.
Достает из пакета кроссовки и говорит: «Переодень.»
«И как», — спрашиваю, — «ты себе представляешь я буду выглядеть в платье и в кроссовках? Раз такой умный, ты б еще и джинсы захватил, чтобы я и платье на остановке переодела».
Оглядывает с ног до головы, молча берет сумку и хмуро идет рядом.
«Ты что?» — спрашиваю.
«Ты видела, что платье просвечивает?»
«У всех просвечивает.»
«Не у всех. Вот твои мама и бабушка тоже носят летом платья, а у них ничего не просвечивает».
«Бабушка, — говорю, — под платье носит нижнюю юбку. А еще раньше носили корсет, а еще…», — я запутываюсь в модах и закругляюсь — «может, мне чадру или кринолин надеть?»
«Лучше все вместе», — мы уже у подъезда, и ссора откладывается.
Дома первым делом принимаю душ, затем в халате, босиком, иду на кухню по прохладному паркету.
Кормить повелителя.
Пока готовлю, он теоретизирует: «Эмансипировали вас на свою голову, скоро нагишом ходить будете. Ты пойми, когда просвечивает и все видно, тайна пропадает. А нет тайны, нет и желания».
Это он «Космополитена» начитался — когда тот изредка появляется в доме, так на картинки поглазеет, и начинает мне их советы зачитывать «Если Вы сегодня не в настроении, надо вымыть голову, сменить прическу, купить новое платье, сготовить мне ужин…» — это он шутит так.
«Что-то ты раньше по-другому пел», — говорю, — «посмотрела бы я, как ты бы все эти крючки и шнуровки расстегивал. Иди за стол».
Поел, подобрел.
Смотрит, как я посуду мою и мечтательно так — «Женщина моей мечты — босая, беременная, на кухне.»
А потом обнял сзади и шепотом, под Шаляпина, «Если б, о если б навеки так было!»
Мечта
Все наши девчушки на работе мечтают стать кинозвездами.
На худой конец нашими, но лучше — ихними.
Спят и видят, как перед камерой покрутились, как по красной дорожке в Каннах прошлись, сверкая драгоценностями.
А надоело в Каннах — сиди на вилле перед бассейном и ничего не делай, только желай.
Пожелала, к примеру, шезлонг переставить — сразу дворецкий в белых перчатках его хвать — и готово.
Опустишься на него, так лениво подумаешь «бриллиантовое колье хочу или платье от Армани» — тут как тут какой-нибудь Бред Пит с футляром и платьем.
«А ты», — спрашивают, — «как?»
Отшучусь — «чего хорошего?
Ведь если сразу исполняется — это уже стол заказов, а не мечта.
Вот мечтаешь о ребенке, ждешь, вынашиваешь, рожаешь — а ведь можно взять приемного — результат тот, да не тот, тут процесс важен».
Девки аж сомлели от хохота — так про процесс понравилось.
«Да ну вас», — говорю, — «я другое имела в виду.
Разве радость в том, что Армани заказала, — получите, колье — извольте, пожелала Бентли — помилуйте, давно ждет у подъезда, ключи в замке …
Ну как можно почувствовать себя женщиной, когда не можешь ни объяснить любимому человеку, что он должен был бы сделать, если бы был «настоящим мужчиной», ни поработать над ним, прежде чем научится понимать твои желания.
Всюду горничные, дворецкие, психоаналитики, а Бред Пит только чеки подписывает да звонит изредка узнать, все ли желания выполнены.
Потому-то эти кинозвезды и становятся наркоманками и алкоголичками, что живут без мечты и без желаний.»
«Ты что ж», — спрашивают, — «никогда не мечтала?»
«Мечтала», — улыбаюсь, — «в детстве. Помню хочешь мороженного — день хочешь, два, все сорта переберешь мысленно, на рожке остановишься и мечтаешь, как слизываешь языком шоколадную шапочку, медленно, по очереди с каждой из сторон, мечтаешь, мечтаешь, пока не домечтаешь до хрустящего хвостика …
А выросла — рожков завались, а мечта тю-тю: захотела-купила-съела, обертку в урну — и забыла.
Ни дать, ни взять, замужество вместо первого свидания.»
Смеются.
Нет, я конечно бы, не огорчилась, если бы в шкафу висело «от Армани», а на тумбочке лежало «от Тиффани».
Но долго ли радовалась, вот в чем вопрос.
Нет, моя мечта о том, чему бы я радовалась долго-долго, постоянно, всю жизнь, чтоб мечта, живя со мной, ширилась, становясь все сладостней и сладостней.
Эту мечту я могу доверить только ему.
Ночью
Он лежит на спине, левая рука под моей щекой, и я шепчу ему в ухо про пустынный берег теплого моря, одинокий дом с громадными окнами, я рассказываю ему про землянику утром — «может ананасы», поправляет он — нет, именно землянику, чтоб самой набрать в лесу — «ну какой лес у моря?» — такой, помолчи, и дальше, дальше — про светлые шкафы, набитые книгами, про цветы под окнами, про деревья в саду, и какого цвета шторы, и …
Я шепчу, шепчу, а он слушает, не перебивая, лишь тихонько гладит по волосам и спине.
Темно, но я ощущаю его улыбку, когда он притягивает мою голову и ответно шепчет: «Я тоже этого хочу. Чтобы мы с тобой жили у самого синего моря, я бы ловил неводом рыбу, а ты вела хозяйство: готовила, стирала, мечтала о новом корыте и ждала, когда я поймаю золотую рыбку».
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer1/brushajlo/
