Стоять в подземном переходе около Рижского центрального рынка, рядом с сидящими на холодном цементом полу калеками, обрусевшему шведу Вейнольду Эриксону было стыдно. Но он нашёл и отремонтировал солнцезащитные очки, которые немного скрывали его интеллигентскую внешность. Шесть лет назад он проиграл в карты все свои накопленные деньги, а их было немало, и теперь был официально признан нищим. Он жил на окраине Риги в бывшем помещении для конюхов, в старинных конюшнях барона Раутенфельда. Главная деталь, которая давала конюшне статус квартиры, там всё же присутствовала. Это был «сухой туалет», а значит — там была когда-то проведена канализационная труба. Лошади бы без этого не смогли. Горжилотдел это учёл, и теперь Вейнольд Эриксон легально жил в бывшей конюшне вместе со своей сожительницей, Скрипачкой, некогда работавшей в ресторане «Астория». Потом у неё случился парез лицевого нерва, она окривела и теперь подрабатывала игрой на скрипке в разных точках города. Когда она прижимала скрипку подбородком, кривизна её лица казалась естественной и совсем не была заметна. Прибыльнее всего было играть недалеко от Домского собора на Площади Семнадцатого Июня и у памятника немецкому просветителю Хердеру. Но там были свои проблемы: это не нравилось Горисполкому. До трёх раз в день надо было менять место и «уносить ноги», прихватив футляр со скрипкой и деньги.
У Вейнольда тоже были свои трудности. Тайно собираться и играть в карты на деньги в шестидесятых годах в Риге было запрещено. Но именно это запрещение и создавало особый колорит и азарт. Среди игроков в карты встречались довольно обеспеченные и влиятельные люди. Нет, они не искали денег, их у них было достаточно, но им нравилась атмосфера вседозволенности, и они были готовы платить за неё. Это была их вторая, тайная, жизнь. В главной жизни некоторые из них занимали высокие посты, их развозили шоферы, а дома встречала прислуга. Но за зеленым столом оказывалось, что у них много общего с людьми другого калибра и сословия. Правда, у тех были крохотные квартирки, где детские кроватки соседствовали с обеденными столами, а жены этих людей вынуждены были ежедневно работать в магазинах, в детских садах и поликлиниках за небольшую плату. Объединяло их то, что все они были игроками.
Вейнольд мог только играть в карты и больше ничего делать не умел. Он был человеком необычной, странной принадлежности. Странным было его скандинавское имя, его одежда, его уважительное отношение к окружающим. Каждый рубль, который он потом мгновенно проигрывал, доставался ему таким духовным напряжением и унижением, о котором другие не догадывались.
За двумя зелёными столами был всегда почти постоянный состав игроков. Одни играли в малую игру, Вейнольд был с ними. Другие — в крупную. Все они каждую неделю приносили плату за право посещать это общество. Деньги, принесенные ими из дому, больше не принадлежали их семьям.
Деньги эти распределялись между присутствующими следующим образом: постоянную прибыль получал только «Тумбач», то есть хозяин «тумбы» или игральной квартиры, деньги остальных почти всегда уменьшались, хотя редко бывало, что чьи-то иногда и увеличивались. Но одни постоянно проигрывают, другие — проигрывают часто, третьи — иногда выигрывают. Если ты постоянно проигрываешь, то лучше бы тебе уйти и не играть, а если не можешь уйти — плати. Но если ты выигрываешь, то будь осторожен, умей иногда проигрывать и относи домой не больше, чем тебе могут позволить. Везение — не бездонная бочка. Если твои товарищи не смогут обеспечивать тебя твоей зарплатой, ты потеряешь работу, ведь твоя зарплата — это их деньги. Зарплата Вейнольда когда-то доходила до четырёхсот рублей в месяц. Он не был шулером, это знали все. Он бы мог выигрывать и больше, но тогда был риск разрушить компанию. Он понимал, что игроки не могут проиграть больше денег, чем у них есть.
Вейнольда в то время жизни устраивало все.
Иногда у них за столом оказывался один таинственный игрок. По жизни он был отставным генералом, с правом ношения военной формы, но не носил её. На службе никто никогда на протяжении всей его карьеры не догадывался о его тайной страсти. Он как-то признался Вейнольду, что его генеральская пенсия составляет почти триста рублей. Вейнольд легко выигрывал столько же. У Вейнольда были и другие знакомства, и он иногда очень осторожно играл и в других компаниях. Это приносило ещё больше денег, но он боялся репутации шулера и профессионала. Его бы стали избегать. Так продолжалось довольно долго, пока на его жизненном пути не возник Бобёр.
Вейнольд, как и многие, проиграл ему всё, что ему удалось скопить за годы жизни, и, будучи «выброшенным из лодки», на пять лет исчез с картёжного горизонта. В то время он бесцельно слонялся по городу и, можно сказать, нищенствовал. Игроки на тумбе постепенно менялись, и понемногу он был позабыт всеми.
Но через пять лет после катастрофы он вернулся, и теперь новые игроки с любопытством наблюдали, как среди них иногда появлялся человек, которого можно было легко принять за городского нищего. Он им и был. Теперь свои деньги на нищенское пропитание Вейнольд зарабатывал стоя в черных очках в подземном переходе у рынка. «Излишки» он регулярно проигрывал в карты.
Когда холодной дождливой осенью раз в неделю он приходил играть, его серый милицейский брезентовый плащ покроя сорок пятого года, без погон, с одной единственной блестящей пуговицей на хлястике, висел на вешалке рядом с богатой шубой известного доктора-гинеколога Иеронима Гекса. Зимой, когда плащ был мокрый и промерзший, его можно было и не вешать на вешалку, а просто ставить в угол, он бы стоял и не падал, даже когда оттаивал. Но за зелёным сукном стола Вейнольд забывал о том, что он единственный из всех играл на нищенские деньги, собранные им в подземном переходе. К нему возвращалось достоинство. Здесь он был равным среди равных уважаемым игроком. Правда, последнее время выигрывать он почти перестал и едва сводил концы с концами. Игроки иногда, проходя в подземном переходе мимо, узнавали его, давали ему денег, он благодарил их, но ни они, ни он, никогда не разговаривали и не здоровались друг с другом. Все делали вид, что они не знакомы. И действительно, их знакомство оживало только за зелёным сукном. Единственный, кто помнил Вейнольда, был молчаливый «тумбач» Но ему полагалось хранить молчание, и он хранил его.
Все это было частью сегодняшней жизни картёжника и профессионального нищего Вейнольда Эриксона.
По понедельникам, как только он набирал достаточное количество мелочи, он спешил в ближний гастроном и менял её на бумажные рубли, пятёрки, десятки и если повезёт, то другие, более крупные ассигнации. Продавщица соков за мраморной стойкой охотно делала это для него. По вторникам он шёл в городскую диетическую столовую «Вита». Там собирались картёжники, они заказывали горячий молочный суп и решали, когда состоится следующая игра.
Однажды в ужасную зимнюю погоду, греясь в столовой «Вита», Вейнольд увидел Бобра. Он зашёл в расстёгнутом роскошном ратиновом пальто с бобровым воротником, с богатым, густым, мохеровым шарфом на шее, держа в руках кожаный портфель.
Синими от холода, дрожащими губами, прячась за брезентовым воротом своего милицейского плаща, Вейнольд прошептал: «Ты м-мой. Никуда ты от меня не уйдёшь».
Доктору-гинекологу Иерониму Гексу было семьдесят два года. Он был не самым удачливым игроком из всей компании, но выигрывал приблизительно столько, сколько проигрывал. Однако, доктор Гекс не нуждался в деньгах, поскольку был врачом в те времена, когда аборты были запрещены. В компании игроков его интересовали только молодые партнеры. Да и то — всё реже и реже. Страсти в его жизни почти угасли. То, что многим еще предстояло, для него было пройденным, но он никогда не кичился этим. Напротив, если кто-то из окружающих его молодых игроков делал какие-то печальные семейные открытия, доктор Гекс почти всегда искренне переживал вместе с ним. О любви, измене, предательстве, ревности, ненависти, рождении и смерти он знал все или почти все. Супружеские обвинения, венерические заболевания, беспочвенные подозрения, притворство, семейные обманы, ханжеские ритуалы были частью его повседневных забот.
Он уже едва помнил, что раньше, кроме игры в карты, у него были и другие интересы. Безусловно, в компании игроков он был авторитетом и арбитром.
Единственное, чего иногда не хватало доктору Гексу — это непосредственного участия в жизни, потому что все свои знания он приобретал в закрытом помещении — в тиши смотрового кабинета.
Мало кто догадывался, что больше всего на свете доктор Гекс боялся сделать неправильное предсказание и пошатнуть этим свой непререкаемый немецкий авторитет. Ибо был он прибалтийским немцем.
Но это случилось потом, а пока — по-старчески, несколько слабоумный романтик доктор Гекс по-своему объяснял игрокам причину посещения игорного дома Вейнольдом. То есть по-немецки и сентиментально. Объяснение было таково: «Никто не согревает нищего Вейнольда добротой. Ежедневно он мёрзнет в подземном переходе, а по ночам ложится голодным спать в холодную постель. Только зелёное сукно, приглушённый свет лампы над головой, компания игроков за игорным столом и тёплое внимательное отношение, способны животворно повлиять и спасти душу и будущую жизнь нищего картёжника Вейнольда».
Соблазн быть оракулом у Иеронима Гекса был непреодолим. Поэтому до поры на картёжника Вейнольда все игроки смотрели глазами доктора Гекса.
Но всё на самом деле было не совсем так, точнее — совсем не так, потому что Вейнольд с тех пор, как случилась катастрофа, только и жил надеждой отыграть свои проигранные деньги. Он сгорал этой страстью. Он думал об этом утром, днём и вечером. Даже ночью, во сне, Бобёр приходил к нему в зимнем ратиновом пальто с роскошным бобровым воротником, за который он и получил свое прозвище. С тем же кожаным портфелем с большой серебряной монограммой в виде православного креста, увитого терновником, и в «боярской» норковой шапке. Во сне Бобёр, слащаво улыбаясь, манил его пальцем и приглашал сесть напротив.
А Вейнольд во сне был одет в свой брезентовый непромокаемый милицейский плащ, о котором он никогда, даже во сне, не забывал. И когда он просыпался, его каждый раз бил озноб от фальшивой учтивости Бобра.
Про Бобра говорили, что он был бухгалтером в Загорске в резиденции Патриарха Всея Руси и имел доступ ко всем финансовым поступлениям и передвижениям. Другие считали его побочным сыном селекционера И.В. Мичурина. Хотя, скорее всего, всё это были придуманные «коммерческие» биографии. Картёжник такого разряда должен выглядеть платежеспособным, но … «тайна, его окружала черты».
Все прошедшие годы, пока Вейнольд страстно и болезненно мечтал о встрече с Бобром за зелёным сукном, она как назло не происходила.
Но другого способа вернуть проигранные деньги он не видел.
Неудача, сестра нищеты, преследовала его всё больней и больней. В довершение всего, его сожительница Скрипачка стала всё чаще заходить попить кофе и погреться к своему знакомому — безработному музыканту, еврею Кальману, жившему в Старой Риге. Вейнольд знал это, но до поры терпеливо молчал.
Сказать, что Вейнольд был совсем нищим, было нельзя. В его жилье, на колченогом столе, стоял радиоприёмник «Минск Р-7» образца 1957 года. Он давно не работал, но, если поддеть отвёрткой его заднюю стенку, то за ней вместо радиоламп лежала пачка денег. Тысяча рублей. Эти деньги были неприкасаемы и имели одно единственное назначение: они лежали там в ожидании Бобра. С меньшей суммой игра не могла состояться.
Но фортуна «подстерегла» Вейнольда с той стороны, с которой он совершенно не ожидал. Холодным декабрьским днём, когда колючая косая снежная позёмка хлестала Вейнольда по щёкам, он, пригнувшись, вошёл в знакомый подъезд. В кармане у него было двадцать рублей. За столом для малой игры было пусто, наверное, сказалась плохая погода.
Зато большая игра была напряжённой и агрессивной. За столом сидел член партии, главный бухгалтер Рижского универмага Матвеев, заместитель заведующего овощной торгово-закупочной базой по прозвищу «Цитрус», помощник капитана Рижского порта Эдельвейс и ещё один едва знакомый игрок по прозвищу Тюринген.
Пепельница была полна окурков. Вейнольд устроился на диване в ожидании появления желающих играть в малую игру. На большую игру его денег хватило бы на три-пять минут.
Вдруг Эдельвейс встал и сказал: «У меня деньги кончились, но вот пришла «свежая кровь», уже ждёт и с нетерпением бьёт копытом, а я поеду на вокзал, встречать жену».
Вейнольд и без того уже сжимал в потной ладони две десятирублёвые ассигнации и мысленно сидел за столом с игроками. Это была не его игра, но он всё же сел на ещё тёплый стул Эдельвейса. Играли в покер. Вейнольд попросил у Тумбача разменять свои деньги на пятёрки. Раздали карты. Он открыл их и увидел, что проиграл первую пятёрку. Но после третьей раздачи ему очень повезло. Ему вдруг сдали «каре тузов». За столом все загудели.
Игроки резко увеличили ставки. Это был психологический приём, они хотели испугать его, но у них ничего не получилось. Всё вышло наоборот. Он стал выигрывать так часто, что его партнёры несколько раз занимали у Тумбача новые деньги. Тот выходил куда-то на лестничную площадку и возвращался с деньгами. Игроки платили ему «ночные» проценты. Вейнольду несколько раз сдавали «стрит», пока ему опять на этот раз не достались четыре «джокера». Банк увеличивался и, наконец, ему пришёл долгожданный «Флеш-рояль». Он сорвал банк. Сомнений быть не могло — это была та самая «пруха», которую он ждал много лет. Какое счастье, что это произошло в крупной игре, в которую он боялся играть уже пять лет!
Вдруг один из игроков по прозвищу Тюринген извинился и попросил Вейнольда встать и развести в стороны руки. Вейнольд не только встал, но и закатал рукава рубашки.
Откуда-то появился доктор Гекс, фантом всех картёжных компаний, и уселся на диван. Ему было скучно дома. Вейнольд даже не заметил его. Что-то произошло в «небесной канцелярии».
Когда в три часа ночи они закончили игру, у него оказалось больше двадцати тысяч рублей! Это было необъяснимым безумием. Но он вспомнил старую еврейскую пословицу: «Деньги считают, когда калоши одевают». Он боялся спугнуть своё счастье и решил не радоваться, пока игроки разойдутся.
Сейчас вступало в действие следующее железное правило: если тебе повезло, и ты очень крупно выиграл, больше не садись в этот день за зелёный стол.
Ведь за такие деньги в то время можно было купить небольшой домик на Рижском взморье и безбедно прожить свою жизнь. Игроки с каменными лицами, не прощаясь, разошлись. Доктору Гексу ни с кем сыграть так и не удалось.
Вейнольд отдал на сохранение Тумбачу половину своих денег, а вторая половина в квадратной коробке от вермишели была уложена в сетку— авоську. Везти ночью домой все деньги Вейнольд не рискнул. Тумбач вызвал такси, и Вейнольд с авоськой в руке оказался на пустынной улице. Ветер стих, и погода была волшебной. Тихо падали редкие пушистые снежинки. Таксист медленно ехал по безлюдному ночному городу и, казалось, наслаждался висящим в воздухе Рождеством. На чёрных стёклах спящих окон отчётливо белели вырезанные ножницами школьников затейливые бумажные снежинки. Всё это время Вейнольд боялся думать о том, что он теперь богат. С тем он и подъехал к зданию конюшни. Скрипачка не спала и встретила его с тревогой в глазах:
— Что случилось Вейнольд?
— Мы богаты, — безразлично сказал Вейнольд и осторожно, чтобы не сесть на торчащие пружины, опустился на кровать. — Сейчас — спать, а утром поедем в магазин «Мужская одежда», что на улице Лачплеша, и выберем мне ратиновое пальто с бобровым воротником.
На другое утро в одиннадцать часов, надёжно спрятав деньги, они попили кипятка с кусковым сахаром и отправились за пальто.
Скрипачка с беспокойством заглядывала Вейнольду в глаза и всё спрашивала:
— Что теперь будет?
Скорее всего, Бобёр никогда не бывал в Москве или на Патриаршем Подворье в Загорске. И вообще он не был бухгалтером. Не все знали, что Бобёр на самом деле жил не очень далеко от Риги, на пустынном берегу моря, почти один, в крохотном коттедже с печным отоплением, с двумя борзыми. Когда почтальон сообщил Бобру, что ему звонили из Риги, он чистил во дворе снег. Он бросил фанерную лопату и отправился на почту. Бобер безошибочно знал, кто ему мог звонить. Конечно, это был Тумбач. Он рассказал ему последние новости о том, что Вейнольд ночью «поднял» почти тридцать тысяч рублей.
— Ради этого стоит «зачистить подушечки», — сказал Тумбач.
Бобёр позавтракал миногой и хлебом с маслом, приставил лесенку и полез на антресоли за листами свежей наждачной бумаги. Нужно было приготовиться к игре. Он уселся за стол, положил на него лист наждачной бумаги и начал медленно стачивать подушечки на своих нежных пальцах. Он делал это всегда до такой степени, что они приобретали необычайную чувствительность к вязкости свежей типографской краски. Потом он брал колоду карт, поднимал глаза к небу и быстро сдавал себе наугад любые карты. Если было необходимо, он стачивал эпидермос до тех пор, пока не начинал чувствовать всеми четырьмя пальцами даже маленькие цифры на уголках карт. Мизинец его был менее важен, чем другие пальцы, но и он отвечал за самую нижнюю карту в колоде.
Правда, на другой день кожа на подушечках трескалась и грубела, но он знал, что если смазать кожу вазелином, то через три-четыре дня вырастет новая. Зато, если беречь подушечки пальцев и на время одеть перчатки, то можно целый вечер, тасуя и сдавая карты партнёрам, хорошо знать, что ты сдаёшь. Бобёр знал и другие уловки, но эта безотказно кормила его уже много лет.
Тумбач сообщил ему по телефону, что до вечера Вейнольд приедет к нему за деньгами. Встретить его как бы случайно, будет для Бобра несложно. А дальше — игра состоится.
Бобёр снял с вешалки на стене из-под слоя газет своё знаменитое пальто с бобровым воротником, приготовил остальной гардероб и стал, не торопясь, одеваться у зеркала.
Через час электричка уже везла его в сторону Риги.
Бобёр знал, что Тумбач не даст Вейнольду уйти пока они не встретятся, и был спокоен.
В это время ничего не подозревающий Вейнольд со Скрипачкой сидели за столом в удобной квартире Тумбача и пили настоящий цейлонский чай со «слониками». Аромат чая наполнял тёплую гостиную. Зазвенел звонок, Тумбач пошёл открывать двери, и через мгновение запах дорогих духов из передней предварил появление Бобра. Он небрежно бросил на диван кожаный портфель с серебряной монограммой, лайковые перчатки и обратился к Тумбачу:
— Если не ошибаюсь, так пахнет только настоящая «индюха». (Цейлонский чай — прим. ред.)
— Да, да, я сейчас принесу, садитесь. Ну как там Москва?
— Москве что сделается? Она стоит, — бодро ответил Бобёр.
— А вы не знакомы?— спросил Тумбач. Вейнольд промолчал…
Бобёр протянул Вейнольду руку:
— Геннадий. Рад познакомиться.
Вейнольд протянул ему руку в ответ:
— А это моя жена.
— Мы раньше встречались? — спросил Бобёр. — Я вас где-нибудь видел?
— Вейнольд опять промолчал.
Скрипачка поднялась со стула и сказала:
— Ну, нам пора идти…
— Может быть, ты сама отвезёшь покупку, а я приеду домой потом? — сказал Вейнольд.
— Нет, мы поедем вместе. Я подожду тебя.
— Незачем.
— Тогда я поеду на автобусе одна.
И она вышла, обиженно, но негромко хлопнув дверьми.
Через четыре часа Вейнольд проиграл все деньги, которые хранились у Тумбача.
— Ждите меня здесь, я вернусь с новыми деньгами, — непослушным языком пролепетал он и вышел в переднюю.
— Я вызову такси, — вслед ему сказал Тумбач. — Жди его внизу.
Когда за Вейнольдом закрылись двери, он сказал:
— Сердце может не выдержать, слишком много у него произошло за последние сутки. Но он вернётся.
— Знаю, что вернётся. Ты приготовь мне новые карты, старые стёрты, и я уже не чувствую краску. А ему приготовь валидол или что-нибудь покрепче.
Оставалось свободное время. На всякий случай, если игра затянется, Бобёр попросил у Тумбача свежие карты, линейку и двусторонний — синий с красным карандаш. «Рубашка» у карт являла из себя множество тонких голубых и розовых линий, расположенных по диагонали крест-накрест. Они были однообразны, и от них рябило в глазах. Бобёр выбрал четырёх дам, четырёх вольтов, четырёх королей и четырёх тузов, положил их на стол рубашками вверх и под линейку провёл в разных местах остро отточенными карандашами едва заметные красные или синие линии поверх голубых и розовых. По одной линии на карту. От этого ничего почти не изменилось, но если прикрыть веки и прищурить глаза, то выделенные голубые и розовые линии в разных местах станут заметны и смогут очень многое сказать.
Потом Тумбач запечатает колоду и отнесёт её в магазин «Мужская галантерея», где работает продавцом его племянница. Если придёт Вейнольд, плащ которого описал её дядя, он получит именно эту колодү карт. Очень важно, чтобы в магазин пришёл сам Вейнольд. Но всё это — на всякий случай.
Когда Вейнольд переступил свой порог, Скрипачка уже была дома. Она поняла всё и бросилась перед ним на колени.
— Вейнольд! Я устала! Мне надоела эта нищета! Вейнольд, не уходи, останемся дома!
— Не задерживай меня! Такси ждёт. Где новые карты?!
— Вейнольд, не бери все деньги, умоляю тебя! Вейнольд ! Я больше не выдержку такой жизни, я уйду от тебя!
— Куда ты уйдёшь? К цимбалисту Кальману? Уходи, а пока скажи, где мои деньги? Бобёр может уехать. Я должен отыграть их! Он устал, у него дёргался глаз, я это отчётливо видел. Сейчас моя очередь выигрывать!
— Нет, в таком состоянии ты проиграешь всё, что у нас есть. Ты себя не видишь, посмотри на себя! Подойди к зеркалу! Бобёр возьмёт тебя голыми руками! Останься, Вейнольд!
— Из-за тебя я упущу его, и он уедет. Я ждал его шесть лет! — Вейнольд закипел. — Отдавай мои деньги, сука!
И он ударил Скрипачку кулаком в живот. Она согнулась от боли и подняла на него глаза, полные крупных слез.
— Хорошо, возьми, они на полке, в уборной, в старом футляре от скрипки. Только оставь мой футляр. Я ухожу от тебя.
Но он уже не слышал её. Он рассовывал деньги по карманам…
Ещё через час игра продолжилась.
Ещё через три часа Бобёр встал со стула и сказал:
— Благодарю за игру, а мне надо пойти умыться перед дорогой.
Вейнольд, измученный картёжными страстями, молчал не в силах ничего сказать.
Вдруг он встрепенулся:
— Хотите ещё играть? У меня ещё есть деньги, только дома!
Бобёр удивлённо посмотрел на него. Тумбач безразлично и лениво потянулся к телефону, чтобы опять вызвать такси.
— У меня нет денег на дорогу, — сказал Вейнольд.
Оба мужчины почти одновременно с готовностью протянули ему деньги…
Выйдя из такси, Вейнольд вбежал в свою холодную комнату. Угли в печке давно погасли. Скрипачки не было.
В пустое окно смотрела синяя ночь. Он зажёг свет, быстро подошёл к столу и стал искать отвёртку. Задняя крышка приёмника почему-то не поддавалась, отвёртка выпадала из его дрожащих рук. Он разорвал матерчатую панель, вырвал динамик вместе с проводами и шурупами, вытащив пачку денег, сунул в карман и вышел.
Когда он подъезжал к подъезду Тумбача, уже светало. Он позвонил в двери, прошёл, не снимая своего брезентового плаща, бросил на зелёное сукно деньги и сел за стол. Иероним Гекс, до тех пор дремавший на диване, едва заметно осуждающе покачал головой.
Вейнольд нарушил контрольную наклейку коробки от карт, вытащил свежую колоду, перетасовал и подал Бобру. Бобёр не спеша начал сдавать карты.
Вейнольд играл почти без памяти, лицо Бобра, то возникало, то исчезало перед ним, а его голос пропадал и слышался снова. И вдруг он пропал совсем.
Больше ничего Вейнольд не помнил.
Когда он проснулся и открыл глаза, он увидел, что лежит на белой постели в небольшой комнате. Скрипачка сидела рядом и прикладывала мокрый платок к его губам. С другой стороны кровати Иероним Гекс склонился над ним, и Вейнольд понял, что находится в больнице. «Почему я здесь? Кто меня привёз сюда? Где мои деньги? Неужели я проиграл последние? Ах, если бы эта тысяча осталась, то жизнь могла бы ещё продолжится. Как же его подвела Скрипачка!» — пронеслось в его голове.
— Иероним, где мои деньги? — почти шёпотом произнёс он.
— Ты всё проиграл…
В это время открылась дверь, и вошёл человек в белой шапочке.
— Я доктор Ламстэрг, — представился он. — Я вижу, вы уже лучше выглядите. Лежите и не двигаетесь, иначе провода не будут держаться.
На столике стоял компактный осциллограф, по экрану которого бежала зелёная зазубренная линия.
— Что это за штука коллега?— спросил доктор Гекс у доктора Ламстэрга и указал на осциллограф. — Я такого ещё не видел.
Всё это время Вейнольд с трудом возвращался из беспамятства. После обширного инфаркта кровь плохо снабжала его мозг.
Перед ним опять возникла Скрипачка.
— Вейнольд, всё будет хорошо. Я едва тебя разыскала. Спасибо Иерониму, если бы не он…
Теперь она смотрела ему в глаза и ласково гладила его руку.
— Это ты? А тебя видеть здесь, я хотел бы меньше всего. Уходи отсюда. Ты предала меня. Ты видела в каком состоянии я был, и ты отпустила меня играть…
— Я тебя не отпускала, но ты ударил меня в живот!
— Не сейчас, не сейчас, потом будете разбираться, — откуда-то издалека донёсся голос кардиолога Ламстэрга.
Вейнольд опять провалился в небытие. Теперь доктор Ламстэрг в хромовых сапогах стоял на столе. Позади него на столе лежал плоский бобровый хвост. Он был в зелёной фуражке русского пограничника и с русским автоматом на груди.
Кровь ещё плохо снабжала мозг Вейнольда. Но усилием воли он заставил себя участвовать в происходящем и услыхал голос реального доктора Ламстэрга.
— Вы кардиолог? — спрашивал доктор Ламстэрг у доктора Гекса.
— Нет, всего лишь уролог, — по-латышски отвечал доктор Гекс. — Просто любопытно, что это за чудо, — и он опять указал на осциллограф.
— Это наша гордость! Только у нас! Спасибо Центральному проектному конструкторскому бюро Министерства автоматизации и приборостроения! Это последнее, что было украдено в Швейцарии в прошедшем 1964 году!
— Какое-то длинное название, — сказал доктор Гекс.
— Ну, если вам угодно короче, то пусть будет ЦПКБ МА, — улыбнулся доктор Ламстэрг.
Через неделю, ещё не полностью пришедший в себя печальный Вейнольд в новом ратиновом пальто с бобровым воротником, которое передала ему Скрипачка, медленно плёлся из больницы домой. Он опять был нищим. Денег на транспорт у него не было. Было холодно. Путь лежал мимо его постоянного места в подземном переходе. Там у него на глаза навернулись слезы. В новом пальто с бобровым воротником его никто не узнал. В его руке был свёрток с несъеденным больничным обедом.
Когда через два часа Вейнольд вставил ключ в скважину своего жилища, дверь оказалась открытой. Он понял, что Скрипачка уже дома и ждёт его. До него донёсся манящий запах рождественского яблочного пирога и едва уловимое тепло домашнего уюта. Он обрадовался предстоящей встрече и впервые подумал, что был с ней несправедлив. Но когда Вейнольд вошёл в комнату, на него пахнуло холодом, а запах пирога исчез. Он споткнулся о лежащую на полу табуретку. На массивном железном крюке, вбитом в стену конюшни сто пятьдесят лет назад, в старой домашней кофте и в одной туфле висела его Скрипачка.
Рига. Декабрь 1978 год
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer1/djlevin/
