* * *
Мы сложили крылья привычным «раз-два» за спины –
Раскладными ножиками, на которых швейцарский крестик.
Тень земная делит Луну на равные половины,
За окном – не орленок, но тоже, кажется, буревестник.
Мы живем, над собою не чуя большого неба,
Не от страха, не потому, что летать умеем,
Потому, что Тот, который – везде, где бы он ни был,
Обернется то зрителем в цирке, то чародеем.
Мы с тобою тоже делим углы и ниши,
Даже если осень из дальних лесов подула.
Отбиваю лапкой, как в барабан, по крыше:
«Ты ли это? Да ты ли это?» – не раскрывая клюва.
Мы да мы... Как нам нравится джаз и кофе,
Болтовня и Луна, как лиловый кусочек мыла.
Где-то там, в Амстердаме, Флоренции, Дюссельдорфе
Половина меня – половина тебя – бескрыла.
Оказалось, всё глаже, тише: гнездо у рощи,
Желтоглазый злак по полям – километры, мили...
Оказалось, мертвым летать несравненно проще,
Отражаясь друг в друге, не вопрошая: «Мы ли?»
С высоты наша роща, как перья в подушке – колка,
С высоты – пустоты – не объять ни крылом, ни оком.
На сосне наш ларец, где яйцо, а в яйце иголка,
Лишь бы ветер не дул, не смахнул его ненароком.
Лишь слепой не видит, как мягко поземка стелет,
Как привычный пейзаж становится чище, строже,
Там, где Тот, что везде, нас снова с тобой разделит –
У Него всегда при себе перочинный ножик.
* * *
Мой ветер, мой мастер, гордец-стеклодув,
С тобой и проснусь, и усну.
Булыжник в кармане Вирджинии Вулф
Настойчиво тянет ко дну.
Ты дуешь, ваяешь, ты просто течешь –
Вслепую, впотьмах, наугад.
Так газ слезоточит – в озноб или в дрожь –
На кухне у Сильвии Плат.
О как одиноко на крыльях твоих!
Что хочется выть или петь.
У Диккинсон так: что ни день, что ни стих –
Лошадка, извозчик и смерть.
Вот вылился город, вот дом, вот соха,
Вот льется по улочкам Глюк...
А вот – по-цветаевски ищет рука
Спасательный круг или крюк.
Мой ветер, с Еленою Шерман в саду
Роднишься – то плачешь, то рвешь.
Здесь выхода нет – как в раю, как в аду.
Родишься во мне и умрешь.
* * *
Как сквозь бутылочный осколок мутный,
Зеленоватый и гиперболично
Объемный – город, снежный и безлюдный,
Качается замедленно-ритмично.
Извне подсвеченный, горящий, просветленный,
Как ель – под корень – накануне года,
Инертно движется – раз-два – ошеломленный
Своей новооткрывшейся природой.
Внутри – огонь, вокруг – снега, декабрь,
Дома, застывшие в неверии, как дети,
На главной площади, под сердцем, dance macabre
Для неглядящих исполняет ветер.
Раз-два – и осыпаются иголки,
Весь – на осколки, гордость стеклодува,
Раз-два – и вороны разносят кривотолки –
О смерти весть, невесть какую, – в клювах.
А наверху – обрывок жизни скудной,
Последней птицы тень по парапету.
И город щурится, смущенный и безлюдный,
Как после смерти, веря дню и свету.
* * *
Пух тополиный – мукой и поземкою,
Злаком, зигзагом, головоломкою
Падает, метит, летит.
Кто теперь скажет, весной или осенью,
Пух тополиный, замешанный с проседью,
Чертит он или чертит?
Всё в нашем прошлом переиначено,
Кем-то залатано, кем-то заплачено.
Скрежет лоснящихся рельс.
Кто теперь знает, о чем тогда спорили
И умирали – на деле ли, в слове ли,
С памятью ты или без?
Помнишь ли створки глухого парадного,
Запах волшебного с примесью смрадного,
Бабки-соседки слеза –
Мелочь? А вон-те, тягается с нынешним –
Мелочным, скудным, бесцельным... Да видишь ли?
Пух тополиный в глаза.
Мы неизменно туда возвращаемся,
В водах иссохшей реки отражаемся:
Попусту топтанный ил,
След каблука, словно дырка на скатерти.
Кто тебя помнит теперь, коль о памяти
Ты никого не просил?
Легче с чужими... Расскажешь попутчице
Правду ли, кривду ли – как уж получится,
И, чтоб казаться простым,
Наговоришь пустяков для приличия,
Прошлое вспомнишь, где нету различия –
Пух, или дом, или дым.
Чмок поцелуев за занавескою,
Тени и звуки: костлявой железкою
Машет обходчик, ворчит,
Кашляет рупор, сбивается стрелочник...
Стрелы в предсердие – сущие мелочи:
Там ничего не стучит.
Там, под грудною прокуренной клеткою
Время скребется каштановой веткою –
Что наскребет из сусек?
Противоборство не терпит неравенства –
Всё забывай! Да пребудет беспамятство!
Пух, или прах, или век...
* * *
Не до песен нынче... Такая зима, что ком –
В горле, в сердце… На ветке, как на руке,
Снегом, кружевом, тонко плетенным льдом
Оседает песня – инеем на платке.
Тишина вокруг, хоть иглой води по стеклу,
Добавляя черточки в сей ледяной узор.
Не до песен нынче... Что я теперь могу?
Только тополь – что воин в поле – несет дозор.
Бессловесно утро, беззвучно, как старый хлев,
Обездушенный – обестушенный, гол и пуст.
Обезжизненно утро, хоть слушай, в сугроб присев,
Как молчит – что спит – неопаленный куст.
Не живем уже, просто меряем – вдаль – шаги,
Просто веткой – вдоль – по-над-полем, в закрайний край,
И чем дальше – проще: как ноши теперь легки!
Обесценены, хоть по ветру – все отдай.
Небо – в проруби, словно стекло во льду,
В небе – голуби: крылья плывут, сомлев.
Не до песен... Последнюю жгут звезду,
Тихо гаснущую, медленно – нараспев.
* * *
Вот и стих, как дитя, затих.
Не буди его, не буди!
Защити меня от чужих,
Чтобы помнили: «Не суди».
Защити меня от друзей,
Словно птице, порви крыло.
Что мне близость чужих морей,
Раз родное – всё утекло.
Защити меня от меня,
Потому как, что Крым – что дым,
Дым отечества – без огня...
И любимый мой не любим.
Защити меня от него,
От его беспокойных сил,
Чтоб – ни искорки: ни-че-го.
Ты же Сам мне его слепил!
Защити меня от Себя,
Грех бояться-то, знаешь Сам.
Ночью, наволку теребя,
Время тычется, в такт часам,
И никак не найдет приток,
Видно, вечность ему ползти.
Опускается потолок,
Как шлагбаум на полпути.
И когда на той стороне
Скрипнут весла моей ладьи,
Оставайся верен Себе:
Не щади меня, не щади.
