Воспоминания отца*0

Из воспоминаний Г.К. Гуртового «О моем опыте в науке. Беседа с самим собой» /и комментарии К.Г. Гуртового — курсив в скобках/

Часть 1. Общий обзор — школа, университет, война и т.д.

За последние 10-20 лет /речь идёт о послесталинском периоде 1959-1979/ наука сильно изменила свое лицо (объем, характер решаемых задач, связь с жизнью и политикой и многое другое — уточнить это), поэтому необходимо своевременно осмыслить эти изменения и новый статус науки. /Скорее не «наука изменила свое лицо», а на её лице отражались дикие гримасы советского радикального варианта социализма, сопровождавшие основные «телодвижения» властей, направленные на выживание и предотвращения скатывания в более устойчивое состояние с элементами рынка./ Это нужно для самих ученых и тех лиц, кто близко стоит к этой области деятельности людей. Подобное осмысливание нужно и мне, чтобы верно определить свои личные задачи на оставшийся период моей научной деятельности (5-10 лет). Короче: происшедшие коренные изменения в науке еще полностью не изучены; оценить их необходимо для верного определения задач, стоящих перед людьми в науке. Вероятно, над этим работают целые коллективы науковедов и более способные, чем я, люди. Стоит ли мне пытаться? Ясно, что всю задачу решить мне не под силу. Речь может идти только о моем опыте в науке (и жизни). Следует попытаться. После первых попыток можно будет заключить, стоит ли продолжать. /Жизненный путь отца — 1915-2004 годы. Отец в 1979, когда писалась первая часть этих заметок, окончательно вышел на пенсию и искал приложения своих сил в разных областях./

С чего же начнем? Некоторый порядок может дать такая схема: сначала общие мысли о науке, а затем о моем собственном опыте в науке. Итак, вначале общие мысли о науке? Верно. Наука — это специфический вид деятельности людей. Специфичность: добывание новых, неизвестных людям ранее знаний. В наше время науку делят на фундаментальную и прикладную. Человек, приходящий в науку и ведущий её дела, находится в зримом или «символическом» коллективе. Он получает в свое распоряжение всю сумму знаний в данной отрасли науки и должен идти дальше в поисках новых знаний. В фундаментальных и прикладных отраслях знаний это делается очень по-разному. Можно описать это.

Теперь надо остановиться на вопросе: личность и наука. Прежде всего, кто и как попадает в науку. Здесь, конечно, закономерность пробивается с трудом через многие случайности. Но общий фон таков. Есть потребности у общества в науке и есть определенные возможности их удовлетворить. Они определяются социальной структурой и экономическим состоянием общества, с одной стороны, и состоянием науки, с другой (вероятно, эти все вопросы неплохо разработаны в науковедении, например, в Институте истории естествознания и т.п.). Эти потребности и возможности грубо определяют то, кто и как может попасть в науку. Детали того, кто и как фактически попадет, определяют «случайность» и некоторые склонности той или иной личности (неполно сказано). Все это банально и схематично сказано. Интерес может представлять личный опыт, то есть сведения о себе и о тех, кого я хорошо знаю, особенности и судьбы моей эпохи и моего поколения.

Попробуем разобраться в уже поставленном вопросе — кто и как попадает в науку, привлекая личный опыт. Начну о первого этапа, необходимого для попадания в науку — с высшей школы.

Потребности общества в науке, в высшей школе в 1933 году /когда ГК поступал в МГУ/ были налицо: после революции ряды интеллигенции резко поредели, а молодые специалисты росли медленно; кое-как решили срочности с сельским хозяйством (коллективизация) и назревала индустриализация (уточнить по курсу истории партии); требовалась интеллигенция из рабочих (объяснить почему). Я был рабочим. /Проведя коллективизацию сельского хозяйства, основной этап которой пришёлся на 1929-1930 годы, большевики уничтожили основу главной оппозиционной им силы — крестьянство, но развалили само хозяйство в долгосрочной перспективе и продолжали разваливать дальше. Это очень важный политический момент. Может быть ключевой для окончательного кризиса социалистической системы в большевистском исполнении. Курс на индустриализацию был заявлен в 1925 году на XIV съезде ВКП(б), а начал осуществляться в 1928, после свертывания НЭПа.

Никаким рабочим отец, конечно, не был. Его отец, К.Ф. Гуртовой, хоть и был из крестьян, но окончил сначала фельдшерскую школу, потом, работая фельдшером, экстерном в результате попыток, продолжавшихся с 1908 по 1911, сдал экзамены за 7 классов реального училища, а затем, перед самой Революцией, прошел курс Екатеринославского горного института Императора Петра I и в 1916 стал горным инженером. Его мать, П.И. Флиорина, имела диплом зубного врача от медицинского факультета Императорского Харьковского университета.

Так что отцу, как ребенку родителей непролетарского происхождения, на пути к университету нужно было преодолеть тогдашние советские препоны. Кстати, ограничения на поступление в вузы по классовому признаку были законодательно отменены 29 декабря 1936 года, так как 5 декабря была принята новая «Сталинская» конституция, прекратившая и дискриминацию при переходе в старшие классы средней школы (из 7-и в 10-и летку) и поступлении в вуз. Эта дискриминация, кажется, и была только «самодеятельной», а не узаконенной. После окончания в 1930 году семилетки — Севастопольской трудовой школы им. (лейтенанта Петра) Шмидта — отец действительно пошел «на производство» в Донбассе и трудился около года сначала на шахте, а затем переплетчиком на металлургическом заводе.

В конце 1930-начале 1931 года приехал в Москву на Курский, кажется, вокзал и с вокзала направился к «дяде Боре» — Б.И. Флиорину. В этом же, 1931 году поступил в Механико-текстильную школу в честь 25-летия ВКП при Текстильном институте, где и завершил среднее образование перед поступлением в университет. Упомянутый техникум к 1933 переименовали во Всероссийскую образцовую имени 25-летия ВКП(б) школу подмастеров (текстильной промышленности). Названия этой и подобных профессиональных школ в 1920–30-х менялись чуть ли не каждый год, так что идентифицировать «что есть что» в справочниках Вся Москва удалось по адресу и по почетному имени, которые оставались почти неизменными.

Справка об окончании Г.К. Гуртовым в 1930 семилетки — Севастопольской трудовой школы им. (лейтенанта) Шмидта. Она же Школа Водного Транспорта. Документ хорошо передаёт дух советской эпохи 1930-х годов и приспособляемость трудящихся к этому духу

Отец забыл в этих мемуарах осветить важное и, может быть, «судьбоносное» обстоятельство: ему вместе с мамой Пелагеей Исидоровной Флиориной каким-то образом, видимо с помощью «дяди Бори» Флиорина, удалось получить «прописку» (май 1933) и неплохую по тем временам «жилплощадь» в Москве — две комнаты (из четырех) в коммунальной квартире №39 в тогдашней новостройке — доме 17 на 2-й Извозной (с 1952 года Студенческой) улице. До этого в ноябре 1932 Пелагея Исидоровна поступила работать заведующей зубным кабинетом при здравпункте завода №33 — Московского карбюраторного завода Главного управления авиационной промышленности Наркомата тяжелой промышленности (Москва 15, п/я 101, 11.1932-10.33). Как я уже отметил, отец в это время учился в Механико-текстильной школе в честь 25-летия ВКП(б) при Текстильном институте и проживал в общежитии, имевшем тогда адрес Донская улица 45.

Дядя Боря, Борис Исидорович Флиорин, в те времена занимал должности уровня начальника управления наркомата и был довольно влиятельным деловым человеком «со связями». Естественно, остались опыт и навыки его коммерчески-юридического прошлого 1915-20-х годов./

И здесь играл существенную роль фактор потребности общества: меня не взяли в 8-9 класс, как сына служащего, поэтому я и пошел 14-15 лет в рабочие, которые требовались и были в почете и это был путь к высшему образованию. Так я попал на первое «сито», где идет отсев в науку — на путь в высшую школу. То, что я в дальнейшем поступил в Университет, а не в другое учебное заведение — удача для дальнейшей моей научной деятельности — объясняется и общими условиями, и «генами». Сказать о роли «генов» (т.е. предрасположенности).

/Интерес к «скользкой» теме наследования умственных способностей доставил отцу много неприятностей, когда он был на 4-5 курсах физического факультета МГУ в 1937 году. Он редко и очень кратко упоминал об этой истории, которая в условиях сталинского Большого террора вполне могла привести к фатальным последствиям. Подробности я узнал из сохранившихся в архиве отца документов. В официальной характеристике физфака на студента Г.К. Гуртового от 8.05.1937 указано, что он «…исключен из комсомола (Всесоюзный Ленинский Коммунистический Союз Молодёжи) за защиту реакционных взглядов, сводящихся к рассовой (так в документе) теории фашизма, которых Гуртовой придерживался и после разбора его дела на комитете /комсомола/ и собрании физического факультета». Кстати, такое «упорство во грехе» ещё со времен инквизиции и Джордано Бруно считалось в подобных идеологических спорах главным отягчающим обстоятельством, иногда даже более важным, чем сам «грех».

Дело разбирали Комиссии по приёму и исключению сначала в Московском, а потом и в Центральном комитете этой массовой молодежной политической организации. Перед последней инстанцией — комиссией Центрального комитета — отец, критикуя Факультетский и Московский комитеты, изложил два эпизода, которые и были основанием для обвинений в его адрес со стороны комитета комсомола физфака — сохранился конспект его выступления.

Однажды по окончании лекции по педагогике студент физфака Г.К. Гуртовой обсуждал с профессором Огородниковым «передачу по наследству предрасположенности к умственному труду» и предлагал разрешить этот вопрос исследуя, как говорят теперь, «репрезентативную выборку» из «1000 негров и 1000 детей из профессорских семей». Во втором эпизоде после лекции по ленинизму отец наивно поинтересовался у профессора Гришина, «почему в Ленинской библиотеке не выдаются сочинения Троцкого». Эти сочинения заинтересовали отца в связи с высказываниями Троцкого о Маяковском и были как-то связаны с темой лекции. Оба эти разговора, видимо, и привлекли пристальное внимание сокурсников-комсомольцев.

В результате почти года комсомольских разбирательств дело прекратили, и членство отца в ВЛКСМ было восстановлено./

О выборе физического факультета. Существенную роль сыграла книга О.Д. Хвольсона «Физика наших дней»[1]. На первый взгляд кажется чистой случайностью, что попалась мне именно эта книга и именно о физике. /Отец читал, видимо, третье издание 1930 года этой научно-популярной книги. Орест Хвольсон был, между прочим, и автором знаменитого шеститомного Курса физики 1892–1915[1], которое в 16 лет проштудировал и Энрико Ферми./ Однако это не совсем так. Физика — основа техники. Поэтому именно физика в XX веке в России сильно развивалась и в 30-х годах, в связи с индустриализацией /и, особенно, милитаризацией СССР/. Так что эта книга появилась в свет достаточным тиражом. Другой аспект, что не случайность. Уже в 7 классе я покупал на книжном развале в Севастополе /где он тогда жил/ и читал разные книги по науке (по археологии, искусству и многое другое); прочел всего Эберса. /Ebers, Георг (1837-98), немецкий египтолог и писатель. Его именем назван найденный и опубликованный им древнеегипетский медицинский трактат — папирус Эберса. Автор исторических романов из истории Древнего Египта и европейской истории XVI века./ Но именно физика, точные науки, меня увлекли. Видимо здесь, все же, очень сильна оказалась роль «генного» фактора. Все это можно детальнее разобрать. /на примере его отца — К.Ф. Гуртового — фельдшерская школа и экстернат/

Теперь о первых шагах в науку — приход в высшую школу — моих сокурсников. /Отец поступал в 1933-м в МГУ имени Покровского, а оканчивал в 1939-м уже имени Ломоносова. Все основные здания университета тогда находились в «кампусе» на Моховой./ Набор на физфак в 1933 году был около 80 человек (в 1962 году — год поступления моего сына — прием был около 600 человек /исторический рекорд на тот момент, закончили курс — 513/; какой рост потребности в физиках! На физфаке в 1936-37 годах было всего два аспиранта). Группа из рабочих с пониженным проходным баллом. /Отец вспоминал — несколько человек с их курса ушли «в таксисты», поняв, что сели «не в свои сани»./ Однако много из моих сокурсников попали в дальнейшем в науку. Сильные профессора были на физфаке МГУ. Положительная роль атомной бомбы. В дальнейшем я это разберу. Отрицательная роль войны — многие не вернулись. Таким образом, приход моих однокурсников через высшую школу в науку — это результат работы многофакторной системы: тут потребности и политика общества, состояние экономики, окружение, семья, «гены», война, «чистая случайность» и много-много других факторов. Надо было бы проанализировать первые тропинки в науку каждого из моих сокурсников (тех из них, кто все же пришел в науку: Гинзбург /В.Л., будущий нобелевский лауреат — поступил в 1934 сразу на второй курс, на котором тогда был отец, и окончил физфак в 1938, на год раньше отца/, М.М. Сущинский /известный специалист по спектроскопии, заведующий кафедрой физики МИТХТ/, Хаим Стерин /Хаим Евселеевич Стерин, 1912-1944, уроженец г. Смоленск, призван Свердловским РВК г. Москва, лейтенант, нач. разведки 283 Гвардейского артполка, 1 Прибалтийский фронт. Погиб в бою 25.06.1944./, Г.М. Бартенев и многие другие) и сопоставить их факторы с моими факторами. Роль войны — выбила многих способных людей.

Физфак МГУ выпуск 1939 года. Одна из серии трёх фотографий. Г.К. Гуртовой — третий ряд снизу, второй овал слева

Перехожу к 1938-41 годам. В 1938 году я кончал Университет и выбирал дорогу в жизни. /Окончил физфак в 1939./ Причины и обстоятельства прихода в науку меня и моего поколения. Нужно как-то упростить, схематизировать эту многофакторную систему. Применим такую схему, по которой можно рассмотреть роль и место различных факторов в выборе данной личностью науки, как вида своей деятельности:

а) Общественно-социальные факторы (с них надо начинать — это, в некотором смысле, факторы определяющие): потребности и возможности общества, сдвиги в науке за годы 1930-38-ой, статус науки в 1938-1941 годах.

б) Личностные факторы: предрасположенность к научной работе (генные данные), материальная заинтересованность, особенности биографии и т.п.

в) Ближайшее окружение: преподаватели, товарищи, семья.

Приложим эту схему к моему опыту в науке. Возьмем эти три группы факторов, роль их в моей жизни, в выборе науки, как содержании, смысле и цели жизни. Итак, начну с общественно-социальных факторов, с потребностей и возможностей общества в 1938 году, со сдвигов в науке за 1930-38 годы, со статуса науки в 1938 году. Потребности общества определяет то, что к 1938 году сформировалась концепция индустриализации, и завоевало довольно широкое признание убеждение в том, что физика — основа техники. /Индустриализация и строительство армии шли полным ходом, на это были брошены все ресурсы. Одновременно промышленность, наука и армия подрывались сталинскими репрессиями./ В физиологической оптике еще более определилось прикладное значение фундаментальных биофизических исследований зрения (военные оптические приборы, медицинский аспект и др.). Наметилась необходимость объединения физики и физиологической оптики в рамках биофизики, этому всему содействовали традиции русской физиологии (Сеченов, Павлов, П.П. Лазарев, М.И. Авербах, С.И. Вавилов, Л.А. Орбели и другие — см. материал в статье Самсоновой[2]). Потребности общества в научных работниках увеличились в 1938 году тем, что произошло уменьшение рядов интеллигенции в связи с политическими событиями /— террором/ 1937-38 годов; выбыли 35-50-летние, потребовалось форсированное продвижение более молодых.

Вместе с тем возможности привлечения в науку возросли, так как в стране произошло укрепление и сельского хозяйства, и промышленности. Наступила политическая стабилизация после событий 37-38 годов. Все это нашло отражение, в частности, в создании Лаборатории биофизики АН СССР /Отделения биологических наук в 1938/ и Лаборатории магнетизма в Институте теоретической геофизики АН СССР во главе с академиком П.П. Лазаревым. /Но репрессии продолжались, правда, с меньшей интенсивностью. П.П. Лазарев был арестован ещё в марте 1931, потом сослан в Свердловск и вернулся в Москву в феврале 1932, где узнал, что его жена покончила с собой, а его Институт физики и биофизики Наркомздрава преобразовали в некий секретный, видимо химический, Институт особых заданий. Впрочем, здание на Миусской площади дом 4 в 1934 было передано Физическому институту Академии наук, так что «намоленное место» осталось за физиками. Сейчас там Институт прикладной математики им. Келдыша./

Пётр Петрович Лазарев (1878-1942), около 1939

Таковы были общественные факторы, обусловившие мой приход к академику П.П. Лазареву после окончания Университета. Этому приходу содействовали личностные факторы. Если подходить к вопросу феноменологически (т.е. поверхностно), то все началось с моей дипломной работы. Прочел книгу С.В. Кравкова «Глаз и его работа»[3], разыскал П.П. Лазарева в ВИЭМе (1937-38 годы) /Всесоюзный институт экспериментальной медицины им. Горького, с 1934, когда ВИЭМ перевели из Ленинграда в Москву, Лазарев заведует там Отделом биофизики, в 1938 этот Отдел преобразован в Лабораторию биофизики Отделения биологических наук АН СССР — см. схему. Где находился Отдел биофизики ВИЭМа в Москве, выяснить не удалось. Есть подозрение, что он располагался в здании 21 на территории Курчатовского института или …/. Сделал дипломную работу «Дифракция на зрачке глаза» в 1938 году под руководством П.П. Лазарева. Руководство состояло в том, что Пётр Петрович прикрепил меня к профессору Сергею Яковлевичу Турлыгину, а тот хвалил меня: «маг и волшебник». То есть Лазарев ввел меня в работающий научный коллектив. (Здесь «отступление» о роли научного коллектива в становлении научного работника.)

Сопутствующие события проливают свет и на такую сторону личностных факторов, как стремление к новому, самостоятельность, убежденность, умение идти «против течения». Во-первых, я был единственным /на своём курсе физфака МГУ/, кто делал дипломную в области биофизики. Надо вспомнить об убежденности физиков того времени, что биология — это не точная наука, что физику в биологии делать нечего. Это заблуждение было тогда обусловлено рядом обстоятельств: увлечением чистой физикой, её успехом и бурными достижениями той поры; бессилием в физике и математике Сеченова, Павлова, Л.А. Орбели и других; забвением достижений Гельмгольца, Фехнера и других немцев.

/Наверное, тогда это было распространённым мнением советских физиков — И.Е. Тамма (который заинтересовался биологией только в 1950-х, когда узнал про «двойную спираль» и про работу Гамова по коду ДНК), Г.С. Ландсберга и других, с которыми отец имел контакты, обучаясь в конце 1930-х на Кафедре теоретической физики и оптики Физического факультета МГУ. Упомянутое заблуждение советских физиков — недооценка важности работы физиков в биологии, в основном было связано, видимо, не с увлечением чем-то там, а с тем, что многие биологи и физики, понимавшие актуальное в биофизике, были так или иначе репрессированы, а некоторые покинули СССР. Самые известные примеры: Н.В. Тимофеев-Ресовский, в работе 1935 года определивший в первом приближении размер гена в соавторстве с Максом Дельбрюком (между прочим, одним из идейных руководителей Дж. Уотсона, открывшего устройство ДНК) и Георгий Гамов, расшифровавший код синтеза белковых молекул на РНК. Тем не менее в 1947 году был издан перевод книги Шредингера «Что такое жизнь»[4]. Вот уж кто (Шредингер) всё понимал про физику в биологии, точнее — в генетике. Эта книга, основанная на его курсе лекций, прочитанном в 1943 году, сильно повлияла и на молодого аспиранта Джима Уотсона — переключила его интересы с орнитологии на молекулярную биологию.

Основная же масса биологов в СССР с 1930-х до 1953 года боялись заикнуться о генетике, генетическая тематика кое-как разрабатывалась только в связи с радиационной биологией, да и то, начиная с конца Войны и под прикрытием Атомного проекта./

Кроме того, существовала некоторая предубежденность физиков против П.П. Лазарева (академик М.А. Леонтович: «к тому времени ПП начал халтурить»). Я пошел против всего этого, сделал диплом и защитил его. Во-вторых, П.П. Лазарев мне предложил эксперимент: дифракция на модели сетчатки в виде пучка кварцевых нитей, имитирующих фоторецепторы сетчатки; я доказал, что это не перспективно и решил другую проблему: о дифракции на зрачке глаза /исследовались, в частности, бычьи глаза, взятые на бойне — см. записку ниже/.

АКАДЕМИЯ НАУК СССР
ЛАБОРАТОРИЯ БИОФИЗИКИ
9 III 1939
№26
Москва, Б. Черкасский, №2/10Мясокомбинату

 

Лаборатория биофизики Академии наук
просит отпустить 2 kg глаз т. Гуртовому,
необходимые для проведения научных опытов.

Пом. директора Лаборатории подпись

То есть были уже элементы стремления к новому, а не просто разработать указанную руководителем тему. Прослеживается роль более индивидуальных моих качеств. Я специализировался на 5 курсе на кафедре теоретической физики и оптики. Сюда меня привела любовь к обобщениям и глобальным вопросам. Однако я не имел необходимых способностей к теоретической физике. Поэтому можно понять переход в смежную область широкого профиля — в биофизику. /Отчасти это были последствия недостатков образования из-за того, что ребенку «лишенцев» в старших классах средней школы пришлось учится в профессионально-техническом училище, где математика и естественные науки были, мягко говоря, не на высоком уровне.

Отец здесь часто ссылается на И.Е. Тамма, который тогда заведовал Кафедрой теоретической физики (и оптики) и на Г.С. Ландсберга, заведующего Оптической Лабораторией физфака МГУ…/

Более подробно о положении в физике и биофизике того времени. П.П. Лазарев остался после П.Н. Лебедева /который умер в 1912 году/ главой русской школы физиков. Но по склонности к медицине (Лазарев окончил медицинский факультет /МГУ в 1901 году/) и к геофизике /исследовал после Революции Курскую магнитную аномалию/ он к 1938 году уже фактически не мог угнаться за уровнем общей физики, в особенности теоретической, которая развивалась бурными темпами и широким фронтом. Можно вспомнить разговор с ПП в 1938-39 годах о теории относительности; он мне ответил примерно следующее: «Вы подождите с теорией относительности, Вам ещё рано, я должен в ней сначала сам разобраться».

Исправленная схема-история Института биофизики — из статьи Г.Р. Иваницкого [5]. На оригинале непонятно, что подразумевается под Лабораторией физиологической оптики Института физиологии им. Павлова 1956? Если Лаборатория физиологии зрительного анализатора этого института, то её организовал и ею руководил Л.Т. Загорулько, но она никаким образом не вливалась в Институт биофизики. Если Кравков, то это — Лаборатория физиологической оптики (или психофизиологии зрения) Сектора психологии Института философии, но тогда не 1956, а 1951 — год смерти Кравкова.

В его Лаборатории биофизики /Отделения Биологических Наук 1938, Москва, Б. Черкасский д. 2/10/ АН СССР были сильные учёные (Б.В. Дерягин, С.Я. Турлыгин, Н.К. Щодро и другие, однако они были узкими специалистами и общую физику, в частности теоретическую, знали поверхностно. Стиль был патриархальный. Описать мой доклад на коллоквиуме Лаборатории о дифракции на зрачке глаза — живо, с юмором и эмоциями. /Жалко, что это не было сделано. Это был доклад о дипломной работе, 1938 год./ Собственно П.П. Лазарев был из уходившей тогда плеяды учёных широкого профиля. В физике была пора задиристого напора молодых, в особенности теоретиков. Основные коллизии разыгрывались за рубежом /т.е. основы «новой», релятивистской и квантовой, физики были созданы в Европе/, но и у нас были в то время сильные теоретики — И.Е. Тамм, Л.И. Мандельштам, Г.С. Ландсберг, М.А. Леонтович и в Ленинграде 2-3 физика того же ранга. /Ну, и Л.Д. Ландау в Харькове, потом в Ленинграде и в Москве./ Эта группа физиков относилась к П.П. Лазареву, вероятно, критически. /Об этом говорит и несколько обидное прозвище — «ППЛаз». Не очень понятно, почему так было. Наверное, из-за того, что Лазареву «слишком» многое причиталось за прошлые заслуги — рентгеноскопию для Ленина и Курскую Магнитную Аномалию./ Похожий скептицизм по отношению к старшему поколению звучит в таком рассказе И.Е. Тамма, относящемся к несколько более раннему периоду — его экзамену у А.А. Эйхенвальда: «Вы, господин студент, знаете векторы — ставлю Вам «5» на экзамене». /Очевидно, речь идёт о 1917-18 годах, когда молодой Тамм (1895-1971) и пожилой профессор Александр Эйхенвальд (1864-1944) могли встречаться на физико-математическом факультете Московского университета. Тамм вспоминал о низком уровне преподавания физики в России: «Когда я учился в 1914-18 годах в Московском университете, в курсе физики проф. Станкевича теория Максвелла вообще не затрагивалась, так как считалось что по своей сложности эта теория не поддаётся лекционному изложению» [Тамм И.Е. Яков Ильич Френкель. Успехи физических наук 1962 т. 76 вып. 3 с. 400-401]./

Здесь уместно поговорить о глубинных, коренных личностных факторах — о предрасположенности данной личности к научной деятельности, о «генных» факторах. Часто пишут, что де, мол, нет четко выраженных качеств /свидетельствующих о предрасположенности к науке/, как то бывает в музыке, балете, театре, рисовании и других сферах искусства. Может быть, это не совсем так. Можно, как качество, предрасполагающее к научной деятельности, назвать стремление к нахождению нового и непознанного в науке. Разумеется, что это качество проявляется не в раннем возрасте, а тогда, когда человек уже прикоснулся к науке в высшей школе.

Теперь собственно о «генных», т.е. врожденных, качествах. Бесспорно, они есть. Есть более специфические качества, нужные, например, для рисования и есть более общие — такие, как любознательность, стремление к новому. Понятно, что специфические задатки можно приложить только в своей узкой области, а общие психофизические свойства — в нескольких схожих областях. Врожденные качества связаны с генным статусом, поддаются воздействию окружающей среды и не обязательно переданы данному индивидууму по наследству. /Что небанальное отец хотел сказать этим утверждением, не очень ясно./

О материальном обеспечении человека, идущего в науку. В 1938 году научная деятельность оплачивалась плохо, да и сами ученые не представлялись в глазах общества (по крайней мере в широкой пропаганде) важными лицами в обществе. Поэтому приход в науку именно в такой период более четко обуславливается личностной предрасположенностью, а не побочным, зашумляющим фактором — как сейчас — необходимостью устройства своего материального благополучия. У меня материальная сторона при выборе науки не играла абсолютно никакой роли, хотя я был женат (точнее — откладывали рождение ребенка). /Жестокая экономия — примеры: отказ от платы за телефон. У Тамма — туалет во дворе./

Наконец, последняя группа факторов — ближайшее окружение. Решающий фактор в высшей школе, определяющий выбор молодым человеком науки как жизненного пути — это преподаватели, профессора, в особенности на двух последних курсах. В этом мне особенно повезло. К 1937-38 годам в Москве было всего два физических центра — физфак МГУ и Институт физики АН СССР /Физический институт — ФИАН (С.И. Вавилов) был образован в 1934 из Института физики и биофизики Наркомздрава (см. схему) и находился в здании на Миусской площади 4./. Поэтому почти все ведущие физики Союза/ССР/ или работали, или преподавали на физфаке. Учеными, лекторами, да и просто людьми они были замечательными: Л.И. Мандельштам, Г.С. Ландсберг, С.Э. Хайкин, М.А. Леонтович, И.Е. Тамм, С.Д. Гвоздовер и много других (в том числе К.Ф. Теодорчик, Элькин, Е.И. Кондорский, Гребенча, Ю.Л. Рабинович, А.Н. Тихонов…). Это трудно описать, но на физфаке был особый воздух переднего края науки, «дух» науки, познания и исследования. /В 1960-е такого ощущения на физфаке в шикарном отдельном здании на Ленинских горах уже не было — здесь явно отдавало прошлым веком — реостаты, аппараты из стекла и тому подобный антураж. У экспериментаторов-твердотельщиков были трудности с жидким азотом, не говоря уже про жидкий гелий. «Большая» наука переместилась в Физпроблемы — институт П.Л. Капицы, в ФИАН, в Курчатовский и другие институты. Кстати, в Курчатовском в 2020-х жидкого гелия «хоть залейся», но примерно по цене коньяка./ Можно выделить научные семинары Л.И. Мандельштама, лекции и семинарские занятия на последнем курсе И.Е. Тамма, лекции и деканство С.Э. Хайкина, лекции М.А. Леонтовича, С.Д. Гвоздовера, физический практикум (Е.С. Четверикова, П.А. Бажулин), лекции и семинарские занятия математиков. Мы, студенты, чувствовали и видели, что физика — это фундаментальная, стремительно развивающаяся наука, что она — основа техники и имеет огромную сферу практического приложения, что необходимы дальнейшие многочисленные научные разработки, что творческих дел в науке на всех хватит. /Дел то хватит, но ресурсов на все «дела», особенно «фундаментальной» науки, — нет.

Отец говорит только о Москве и не упоминает о ещё двух мощных центрах физики в СССР: Ленинградском Физтехе во главе с «папой» А.Ф. Иоффе и Харьковском Физтехе. Из этих институтов и пришли основные действующие лица советского Атомного проекта: Курчатов, Харитон, Зельдович./

Небольшой штрих. Февраль 1939 года, И.Е. Тамм ведет семинарские занятия по теоретической физике. Сообщает о последней статье Штрассмана и Гана из /январского выпуска немецкого/ физического журнала /Naturwissenschaften/ о возможности цепной реакции на нейтронах. Делает от себя расчеты на доске и заключает: «Чтобы построить атомную бомбу нужно урана больше, чем объем этой комнаты. Такого количества урана на земле нет, да и как перевезти такую бомбу? Можете спать спокойно». Через 9 лет взорвалась советская атомная бомба, одним из творцов которой был И.Е. Тамм. /Интересное свидетельство о сильно завышенной оценке Таммом критической массы цепной реакции в уране — объем несколько десятков кубометров, то есть при плотности металлического урана около 20 т/м3 критическая масса получается порядка 100 т. Несколько заниженно, но близко к истине, оценили критмассу урана-235 Гуревич, Зельдович и Харитон в статье 1940 года — 10 кг. Более точная оценка — 50 кг для урана-235 и 10 кг для плутония-239 — шар диаметром около 10 см.

Здесь в тексте отца есть несколько неточностей: в частности, неправильно указана сущность статьи Гана и Штрассмана. О возможности цепной реакции они не говорили и, видимо, даже не подозревали. Статья с сообщением об открытии, удостоенном в 1944 Нобелевской премии, была только о том, что при облучении урана нейтронами возникают не трансураны или изомеры подобных тяжелых ядер, как в тот момент считали многие (в том числе и Ферми, впоследствии сокрушавшийся, что здесь «проворонил» вторую Нобелевскую), а щелочноземельные элементы из середины таблицы Менделеева — барий, лантан, цезий. Именно это и было неожиданным и важным открытием. Лиза Мейтнер, бывшая сотрудница Гана, к тому времени сбежавшая в Англию, и Отто Фриш, её племянник, вскоре дали правильное объяснение этому явлению — распад ядра урана на две примерно равные части. На возможность цепной реакции в начале 1939 года, сразу же после публикации Гана и Штрассмана, обратили внимание многие и, в первую очередь, Нильс Бор, ещё в 1936 предложивший капельную модель ядра. Эта модель хорошо описывает деление ядра урана с испусканием «брызг» — 2 или 3-х нейтронов, которые и продолжают разветвлённую цепь делений./

Важно также благожелательное отношение моих товарищей, друзей и семьи к высшему образованию и к науке, как к специальности.

Теперь нужно сказать о приходе в науку моего поколения. Естественно, что для этого процесса остаются регулирующими те же три группы факторов. Однако, процесс этот — явление вероятностное, статистическое: кто-то пошел в науку, кто-то нет, кто-то попал, кто-то нет. Наконец, не все попавшие задержались, а задержавшись сделали нечто ценное. В этом процессе отбора общественно-социальный фактор определял число оплачиваемых рабочих мест в науке, общее отношение общества к науке и к приходящим в науку, то есть он открывал количественные и качественные возможности. Личный фактор здесь тоже проявляется через статистику. Можно даже попытаться дать графическое представление научного потенциала студентов, оканчивающих высшую школу. По оси ординат отложим одаренность и предрасположенность к науке в десятибалльной системе, а по оси абсцисс — число студентов. Если условно за минимальный балл необходимый для будущего ученого взять пять, то заштрихованная часть — это лица, потенциально годные к научной деятельности. /Этот график опущен. Он отражает тот простой факт, что, образно говоря, «20% людей выпивают 80% пива». Иногда это правило называют законом Парето./

Остается описать поиск своего пути в науке и деятельность на этом найденном своем пути.

О поиске своего пути в науке. Редко молодой человек сразу находит себя в науке. Один из вариантов зари научной судьбы — работа в научной школе. Работа в 1938-1941 годах в лаборатории П.П. Лазарева имела свою сложность: я был аспирантом Института теоретической геофизики и экспериментировал с рассеянием света для выяснения природы гало, а хотел далее специализироваться по биофизике зрения и связанным с нею вопросам психофизиологии и философии. Трудно предугадать, как сложилась бы моя дальнейшая судьба. Скорее всего, я все же добился бы перехода на биофизику зрения, тем более, что объективный ход общественно-экономического развития в стране расширил возможности в этой области. Не исключено, что пошел бы по геофизике.

Однако вмешался непредвиденный фактор — война. /Товарищ отца на физфаке, с которым работали у П.П. Лазарева — Щечилин Вадим Семенович — был распределен после физфака в Военно- Морской Флот. Во время войны — техник-интендант 1 ранга (старший лейтенант военно-хозяйственного и административного состава), командир стрелкового взвода, 79 морская стрелковая бригада, «пропал без вести», то есть, скорее всего, погиб в июле 1942 при обороне Севастополя, ЦАМО ф33 о563784 д9./ Кавказ — Георгиевск, Армавир. Батальон связи, начальник оптического отделения артиллерийской мастерской. 1943 год — Баку. /Отец более или менее «спокойно» служил в разных подразделениях 15 запасной стрелковой бригады, кажется входившей в 56 армию Закавказского фронта. С 1942 года — во фронтовой артиллерийской мастерской, но в боевых действиях не участвовал, хотя и находился во фронтовой полосе и подвергался опасностям бомбёжек и тому подобных передряг. Для отца война фактически окончилась осенью 1942 года, когда в результате Моздок-Малгобекской операции Северной группы войск Закавказского фронта немцы были остановлены на линии Орджоникидзе (Владикавказ) — Моздок, а тыловые части фронта, в частности артиллерийская мастерская, в которой служил отец, оказались в Баку./

В Баку очень выпукло выявилась роль именно личностного фактора, стремление к научному исследованию, к поиску нового. Написание и защита диссертации на степень кандидата физико-математических наук на физфаке Азербайджанского университета.

Справка о защите диссертации Гуртовым Г.К.

Этому препятствовали все обстоятельства: во время войны никому не нужна «дифракция на зрачке глаза» — это тема диссертации; окружение — артиллерийская мастерская — совершенно не понимала и не сочувствовала; полная нагрузка в цеху по ремонту войсковой оптики (начальник отделения — старший техник-лейтенант); ограниченное и неполноценное питание привело к жестокому фурункулезу — еле ходил; материальных преимуществ степень кандидата наук тогда не давала. /Правда, после войны ситуация резко изменилась — научная деятельность стала довольно хорошо оплачиваться и обрела определенный престиж.

Отец сначала предполагал написать диссертацию по теме, связанной с военной тематикой. Но потом передумал, видимо осознав трудности, связанные с секретностью и выбором соответствующего учреждения для защиты. Интересно, что на момент защиты материалы диссертации не были опубликованы, и у диссертанта вообще не было публикаций. Вряд ли такое было возможно в Москве, даже во время войны?/

Дальнейшие события выпукло подтвердили значение именно личностного фактора. Получил в январе-феврале 1944 командировку из Баку в Москву в Главное артиллерийское управление Красной армии и параллельно использовал командировку для осуществления перехода на научную работу, преодолев значительные трудности. Задержание меня на Дорогомиловском колхозном рынке. /Это — рядом с нашим домом 17 на 2-ой Извозной — Студенческой. Задержали, обыскали и обнаружили коллекцию разных чистых, но с печатями, бланков Отдельной ремонтной артиллерийской мастерской (ОРАМ) №30, где отец тогда служил./ Резолюция на командировке генерала Е. о немедленном возвращении в часть в Баку.

Перевод в 1944 году — фактически, примерно, с мая, официально — с июня в  Научно-исследовательскую лабораторию артиллерийского приборостроения /НИЛАП Красной Армии в Москве/ на должность военного инженера Отдела приборов управления огнем. Превращение /лаборатории/ НИЛАПКи в /институт/ НИИАПКу /Теперь это Центральный научно-исследовательский институт автоматики и гидравлики, ул. Советской Армии, д. 5/. Работа в НИИАПКе до конца войны. Совмещение работы в НИИАПКе и Московском энергетическом институте (МЭИ) доцентом на кафедре физики. Организация научно-исследовательской работы в МЭИ по биофизике зрения, что не стимулировалось решительно никакими внешними обстоятельствами. Более того, вопреки интересам кафедры и при необходимости тайного ухода в рабочее время из НИИАПКи; работа по вечерам по биофизике зрения после рождения в сентябре 1945 года сына и при тяжелых условиях жизни того времени (топили «буржуйку» дровами, которые хранились в дровяном сарае во дворе, и их нужно было таскать на 5-ый этаж дома, где тогда жила наша семья — 2-ая Извозная (Студенческая) ул. 17-39, сажали картофель и многое другое).

Активные попытки демобилизации сразу же после окончания войны. Сопротивление НИИАПКи. Приём Начальником Главного артиллерийского управления Красной армии генералом-полковником Гороховым /А.Ф. В 1945 он был генералом-лейтенантом и в какой-то другой должности, видимо, в артиллерии ПВО, и занимался организацией Академии артиллерийских наук, вице-президентом которой избран в 1946-м году./. Милая доброжелательная получасовая беседа и дальнейший возврат моего рапорта с резолюцией «В связи с организацией Артиллерийской академии, демобилизация нецелесообразна». Майор Диамант; демобилизация /в ноябре 1945/ через Начальника Артиллерии Красной армии маршала Воронова/Н.Н./.

Описанные события, произошедшие во время войны, особенно защита диссертации в Баку, вскрывают роль личностного фактора в довольно чистом его виде, так как внешние факторы были против моей научной деятельности в области зрения во время войны.

Совещание по физиологической оптике при Биологическом отделении АН СССР 31.05-06.06.1946 (по классификации М.А. Островского [6] — «II конференция по физиологической оптике – спустя более 10 лет после той знаменитой первой ленинградской конференции»). Снимок сделан 03.06.1946 на ступенях дома 33 тогда по Большой Калужской улице. Селецкая Л.И. — справа от вывески Палеонтологический институт, справа и ниже — улыбающаяся девушка, справа от которой, в очках и часть лица скрыта тенью, кажется, Кравков С.В. Под ним — Нюберг Н.Д., завлаб в НИКФИ — смотрит куда-то вправо. У него характерная прядь волос спереди на лысине. В том же ряду, что и Нюберг, четвертый справа от него — мужчина в очках и в кителе — видно три металлические пуговицы — без погон — Г.К.Гуртовой. (Этому кителю сносу не было — кажется материалец был аглицкий — подарок Черчилля советским офицерам. Я донашивал этот китель на даче в 1950-х и 60-х.) Крайний слева в первом ряду в очках, в военной форме — Андрей Владимирович Лебединский (член-корр. АМН, кафедра физиологии Военно-медицинская академия им Кирова, Ленинград), тогда был, кажется, уже генералом. Выше него, в погонах, видимо его коллеги по Военно-медицинской академии. Здесь нет главных действующих лиц — С.И. Вавилова и Л.А. Орбели (от М.А. Островского).

В январе 1946 года /по трудовой книжке с 25.11.1945/ начал работать в лаборатории физиологической оптики /или Лаборатории психофизиологии зрения? Сектора психологии Института философии АН СССР, располагавшейся по адресу Волхонка 14 строение 5/ члена-корреспондента АН СССР и АМН СССР С.В. Кравкова, продолжив свою работу в области биофизики и психофизиологии зрения. Закономерность этого заключается в том, что после смерти в 1942 году академика П.П. Лазарева С.В. Кравков стал в Москве во главе научно-исследовательских работ в области зрения. Продолжая анализ личностного фактора, следует заметить, что, будучи насильственно отторгнут войной от работы в области зрения, я добился возврата именно в эту, а не другую область науки. Скажу о мыслях того времени, из которых вытекало стремление к научной работе в области зрения. Постараюсь их выразить в той же незрелой форме, какими они были тогда. Применение точных законов физики к изучению сложных биологических явлений. Стремление к широким философским и теоретическим обобщениям при отсутствии специальных способностей привело до войны к сдаче экзаменов в аспирантуру Института философии АН СССР; но не поступил. Тогда мне казалось, что зрение, являясь источником информации о внешнем мире и связывая мозг с этим миром, дает большие возможности для философских и теоретических обобщений (интуитивно-наивная идея). /Отец в этом стремлении к «теоретическим обобщениям» на ровном месте, может быть подсознательно и бескорыстно, подражает «вождю всех народов». См. ниже историю с «языкознанием» товарищей Сталина и Крашенинниковой./ Поэтому-то я из многих возможностей остановился именно на Лаборатории психофизиологии зрения С.В. Кравкова, т.к. это ввело меня в сотрудники Сектора психологии Института философии АН СССР.

Сергей Васильевич Кравков (1893-1951) с сотрудниками Лаборатории психофизиологии зрения Сектора психологии Института философии АН СССР и Отделения физиологической оптики Центрального офтальмологического института им. Гельмгольца, примерно 1948 год. Стоят: Гуртовой Г.К., СтручковМ.И., СелецкаяЛ.И. Сидят: СеменовскаяЕ.Н., Кравко С.В., Зарецкая Р.Б.

Итак, работа в школе С.В. Кравкова в 1946-1952 годах (6 лет). К С.В. Кравкову я попал, имея уже некоторый навык научной работы: дипломную работу у П.П. Лазарева и защищенную в 1943 в Баку диссертацию. На этом этапе школа /Кравкова/, будучи своего рода «ситом», отсеивающим в науку, уже в большей мере и формирует будущего ученого. Неплохо бы для подобного процесса подобрать более подходящий термин вроде «формирующего сита», но это — в другой раз.

Сперва об общественно-социальном фоне в стране и в науке. Бесспорным позитивным фактором была победа в войне и уверенность в будущем страны и науки; все шло к восстановлению страны и к воссозданию созидательных стимулов и начал. Атомная бомба, электроника, некоторые контакты с зарубежной наукой и многое другое выдвинули науку и ученых-естествоиспытателей, особенно физиков и техников, в ряды тех, кого слушали при решении узловых государственных вопросов. А.Н. Несмеянов, С.И. Вавилов, И.В. Курчатов, Л.А. Орбели, А.И. Опарин и многие другие.

Параллельно этому набирала силу /объективно бредовая/ идея о том, что философия диалектического материализма может и должна решать кардинальные проблемы и вопросы естествознания (так «решили» генетику, кибернетику, физиологию, вопросы химии и др.) Это явление — продукт культа личности и стремления сталинского окружения влиять на все важные события; до конца психологические и иные пружины этого феномена не изучены /корни и причины даже толком не описаны, не говоря уже о «пружинах»/.

Важную роль во всех этих тенденциях сыграл И.В. Сталин. Он с одной стороны испытывал на себе давление со стороны (А.А. Жданов — ответственный за идеологию в Политбюро ЦК ВКП(б); Академия Наук СССР в лице её президента С.И. Вавилова и руководителя Атомного проекта Курчатова и др.; Т.Д. Лысенко и многие другие известные и неизвестные лица и обстоятельства). С другой стороны, он подавал «личный пример» творческого решения /тоже в кавычках/ специальных научных вопросов с позиций философии диалектического материализма (языкознание, политическая экономия социализма и др.). Такое положение дало положительный результат в виде выдвижения и поддержки науки И.В. Сталиным как важного фактора в жизни страны, что в конце концов сделало её производительной силой. /по преимуществу в военном деле. Был и отрицательный результат в виде разрушения и искоренения важных её разделов — генетики, кибернетики, уж не говоря о полном кошмаре в гуманитарных науках и экономике./ Вместе с тем была создана питательная среда для догматизма и волюнтаризма в науке и вокруг нее.

Здесь нельзя удержаться от рассказа об истории письма Екатерины Александровны Крашенинниковой к И.В. Сталину о языкознании. Письмо к Сталину было написано А.Г. Спиркиным (который советовался со мною), но подписано Е. Крашенинниковой. Типичны мотивы и обстоятельства всего этого. Ответ И.В. Сталина и разнообразные следствия всей этой истории. Дальнейшая судьба Е. Крашенинниковой и А.Г. Спиркина; «треугольник» Рубинштейн /Сергей Леонидович Рубинштейн (1889-1960), в 1950-ые замдиректора Института философии АН, руководитель Сектора психологии/ — Крашенинникова — Спиркин (все это знает очень ограниченный круг людей, в том числе и я).

/В 1950 году на страницах главной партийной газеты Правда была развёрнута казуистическая дискуссия по языкознанию с подоплекой некоторой ревизии марксизма. Причины обращения Сталина к вопросам лингвистики до сих пор не вполне ясны. В одном из исследований[7] отмечается, что во время обучения в Тбилисской духовной семинарии Coco Джугашвили был членом нелегального литературного кружка, в котором, среди прочего, следили за публикациями грузинского журнала «Квали», причём суждения языковеда Н. Марра о несамостоятельном характере происхождения грузинского языка вызывали особенно ожесточенные дискуссии. Авторы этого исследования Семанов и Кардашов полагают, что воспоминание об этом юношеском увлечении и было причиной необычного явления в советской печати.

Сталин трижды публиковался в рамках этого обсуждения. В частности, 4 июля 1950 появилась его статья «К некоторым вопросам языкознания. Ответ товарищу Е. Крашенинниковой». Е.А. Крашенинникова (1920-1997) — малоизвестный кандидат наук, германист, в то время аспирантка и жена Спиркина. А.Г. Спиркин (1918-2004) — мутная личность (см. историю с А.В. Антоновым-Овсеенко), сотрудник А.Р. Лурии в Институте неврологии АМН (1945-46), член-корреспондент АН СССР по философии (1974). В 1950-ом — кандидат наук, сотрудник Института философии АН СССР и соавтор отца по одной из «философских» статей[8]. Отец тогда работал в том же институте у С.В. Кравкова. Сектор психологии этого института, действительно, имел тесные связи с Сухумским обезьяним питомником — там трудились и Н.Н. Ладыгина-Котс и А.Г. Спиркин, который оказался в тюрьме в 1941-45 по какому-то делу, связанному с этим питомником (см. Приложение 2)./

Юрий Кугач. Великому Сталину — слава! 1950

Наиболее концентрированное и публичное отражение эти не столько позитивные, сколько негативные явления и тенденции нашли в павловской /совместная АН и АМН СССР/ 1950 года и мичуринской /ВАСХНИЛ/ 1948 года сессиях. Позитивным было признание большой важности науки, то что ее судьбы и пути решались под эгидой ЦК и Политбюро КПСС. /Фактически настоящая «эгида» была у Атомного проекта — в 1949 Курчатов не дал провести подготовленное физфаком МГУ Всесоюзное совещание физиков по типу мичуринской сессии ВАСХНИЛ. Для других лучше бы никакой «эгиды» не было./ Негативными оказались методы и результаты решения специальных научных вопросов (физиология и биология), исходя из общих соображений философии диалектического материализма; как известно, эти методы себя вскоре дискредитировали и к 1955-1960 годам (уточнить) от них отказались. /Т.Д. Лысенко убрали только в 1964 после падения Хрущева./

Но на описываемом этапе к 1952 году, негативные тенденции привели к разгрому генетики и извращению сельскохозяйственной науки (Т.Д. Лысенко), а также к однобокому развитию физиологии под прессом высшей нервной деятельности (А.Г. Иванов-Смоленский). Рикошетом были изуродованы и другие отрасли науки. В итоге «политическая философия» взяла верх над научным разумом, хотя последний и был в почете. Получился несмешиваемый коктейль из философии, прагматизма и догматизма.

Я /, работая в лаборатории С.В. Кравкова,/ в Секторе психологии Института философии вблизи видел абсолютный догматизм слабых и молодых кадров и приспособленчество сформировавшихся и сильных ученых (С.Л. Рубинштейн /зав. сектором психологии Института философии АН/, Б.М. Кедров, Леонов /М.А., зав. сектором диалектического материализма Института философии АН/, Ф.В. Константинов и многие другие). /И сам отчасти поддавался этим пагубным влияниям./

Положительная роль школы С.В. Кравкова — он не дал ходу ни приспособленчеству, ни догматизму (остроумно говорил: «не всякий даст себе деформировать профиль»), утвердил роль эксперимента в психофизиологии органа зрения. Его минусы — пошел по очень узкому пути «взаимодействие органов чувств», но не смог дать важного и фундаментального в учении о зрении и глазе.

/Кравков руководил в конце 1940-х тремя лабораториями: Лабораторией психофизиологии ощущений (1945-1951) Института психологии Академии педагогических наук, Лабораторией физиологической оптики (1936-1951, с 1951 Отделение физиологической оптики, в 2020 — Лаборатория клинической физиологии зрения имени Кравкова) Государственного центрального института офтальмологии им. Гельмгольца и Лабораторией психофизиологии зрения (или физиологической оптики?) (1945-1951), которая входила в Сектор психологии Института философии АН СССР.

Важное и фундаментальное тогда, в 1950 году, начал делать Куффлер в Офтальмологическом институте при Университете Джонса Гопкинса в США — детально изучал электрическую активность нервных клеток в сетчатке кошки. Эту деятельность продолжили Хьюбел и Визел в Гарвардской медицинской школе на нейронах в зрительном тракте и коре обезьян. В конце 1950-х пошел по этому пути и А.Л. Бызов в Лаборатории биофизики зрения (Институт биофизики АН) у Н.Д. Нюберга./

На этом фоне формировалась моя научная судьба. С научной точки зрения осуществилась моя юношеская мечта: изучение глаза и зрения на фоне физики, физиологии, психофизиологии, психологии, философии. Здесь описать мои работы по влиянию различных раздражителей на зрение. Командировка в Германию /для …, май 1947 — февраль 48/ и работа с профессором Пихтом в области дифракции и сферической аберрации в глазу. Отразить мое стремление к поиску нового и недостаточность лишь одного этого стремления для фундаментальных достижений. Влияние всеобщего духа догматизма: моя рукопись «Органы чувств и среда». /не сохранилась?/

Я становлюсь первым помощником С.В. Кравкова. Его /неожиданная/ смерть в марте 1951 года. Что было бы, если бы С.В. Кравков не умер так рано (ему было 57 лет)? Можно представить разные возможности. Если бы мы долго оставались в Институте философии, то могла усилиться тенденция к обобщениям, к философствованию. Но вернее всего ускорилось бы создание Института психологии /в Академии наук, чего добивался С.Л. Рубинштейн/, и я бы занял свое заметное место в области психофизиологии зрения. Во всех случаях я бы попал на «жилу» и стал бы на свои ноги. /Всё-таки Кравков и Лазарев — тогда уже это «прошлый век» и «старые песни о главном»./

Со смертью С.В. Кравкова /16.03.1951/ начался этап полноценного самостоятельного поиска пути в науке; остроту и своевременность такого поиска усиливал и возраст — 37 лет — когда человек вполне сознательно ищет себя в жизни. Реальными были два пути: (1) оставаться в Секторе психологии Института философии и деформироваться в сторону психологии или философии, или (2) искать место, где бы разрабатывались вопросы зрения и глаза.

Я совершенно сознательно решил уйти из Института философии. Здесь можно детальнее описать пресс догматизма и волюнтаризма, царивший в Институте философии и Секторе психологии этого института, в особенности после прихода /крайне реакционного/ С.А. Петрушевского. /Между прочим, «биологического» отца известной писательницы Людмилы Петрушевской./ Принудительность мышления и обобщения противоречили основам экспериментальной науки — поиск нового и независимость выводов от предвзятой идеи. В основу научной деятельности были положены неприкосновенные философские выводы, которые должен был подтверждать и утверждать эксперимент. Причем все это декретировалось «сверху» как некое откровение. Например, из работы И.В. Сталина о языкознании или политэкономии обязательно было делать маяки и выводы для исследований в области глаза и зрения. В этой атмосфере была написана моя рукопись «Органы чувств и среда», от издания которой я в конце концов отказался /видимо, под давлением Бонгарда и Смирнова/.

Можно описать много типичных колоритных ситуаций и деталей перехода /в августе 1951/ в Лабораторию /биофизики,/ изотопов и излучений /ОБН АН СССР/, из которой потом в 1952 возник Институт биофизики АН СССР (А.М. Кузин). /распоряжение Президиума АН СССР №3-1464 от 8.08.1952[5] /

/Видимо, это был переход уже с прицелом на Институт биофизики — Кузину тоже нужно было собрать будущих сотрудников для будущего Института биофизики. Иваницкий пишет[5], что «Собственных помещений у нового института практически не было. Почти все московские институты Отделения биологических наук в то время размещались в жуткой тесноте в одном здании на Большой Калужской 33 (теперь Ленинский проспект), в том числе и в его коридорах.» Там же, наверное, первоначально располагалась и Лаборатория биофизики, изотопов и излучений Кузина. Но в какой-то момент уже для Лаборатории биофизики зрения Института биофизики нашли хорошее помещение в самом центре Москвы — на 4-го этаже старого ампирного здания по адресу улица Фрунзе (теперь Знаменка) дом 10. Это здание в основном занимал Институт права Академии Наук, руководимый до 1942 года печально известным А.Я. Вышинским.

В детстве я там, на 4-ом этаже, несколько раз бывал. Мне нравилась атмосфера лаборатории с множеством загадочных оптических приборов. Запомнился и произвёл впечатление их лабораторный механик Вадим Иванович Чернышов, очень интеллигентный и благообразный мужчина, который изготовил многие из этих приборов. Он сконструировал и знаменитые присоски на глаз для классических экспериментов Альфреда Ярбуса по… .

Лаборатория биофизики зрения — первый состав — до появления Смирнова и других в ноябре 1952 года: Селецкая Л.И., Бонгард-Полонский М.М., Гуртовой Г.К., Ярбус А.Л. и неизвестная. Ярбус стоит спиной к своей темной комнатке-выгородке, а кабинет заведующего лабораторией, переделанный из туалета, был в конце коридора

Судя по фотографиям, с отцом из Института философии к Кузину пришли Селецкая и, видимо, Ярбус, только что закончивший аспирантуру (1947-1950) у Кравкова и защитивший диссертацию. Отец, видимо, по поручению А.М. Кузина и организовал Лабораторию биофизики зрения Института биофизики. Так что она возникла не в результате перевода Лаборатории Кравкова, а как бы «на ровном месте». Сотрудников — Ярбуса, Бонгарда, Смирнова, Мазохина — отец собирал, что называется «с бору по сосенке». Бонгард работал в Московском планетарии и появился в ИБФ до ноября 1952. Мазохин-Поршняков пошел в ИБФ, после защиты диссертации кандидата биологических наук на кафедре энтомологии МГУ в 1953, видимо потому что, либо на кафедре не было места, либо предложили какой-то «бонус».

Такой сильный и разнородный состав кадров, собственно, и стал вскоре основной проблемой отца, как завлаба, — ему досталась роль «завхоза» при набранной им команде, что явно его не устраивало. Но обнаружил он это слишком поздно и при «отягчающих» обстоятельствах — сломе в 1953-54 годах всех установок сталинской эпохи. Задумана Лаборатория была ещё при Сталине, а сформировалась при Хрущеве. Как теперь говорят — «почувствуйте разницу». Только в 1958 отец нашел, то что ему было нужно — место, где требовалось создать узкопрофильную лабораторию «под завлаба» — Изотопную лабораторию в «Гельмгольце».

Так что наследниками школы Кравкова оказались две лаборатории: биофизики зрения в Институте биофизики АН (в 1953-55 годах руководитель Г.К. Гуртовой) и физиологической оптики в Институте глазных болезней имени Гельмгольца (руководитель А.В. Рославцев — впоследствии директор Института глазных болезней им. Гельмгольца, предложивший отцу в 1958 году создать там Изотопную лабораторию)./

Переход завершился в январе 1953 года. Этим решился кардинальный вопрос выбора пути в науке: я определился как экспериментатор. Интересно, что «засилие» философии создало экспериментатора. /На самом деле (по трудовой книжке) отец перешёл из Сектора психологии Института философии в Лабораторию биофизики, изотопов и излучений Отделения биологических наук АН СССР уже в августе 1951 — через 4 месяца после смерти Кравкова./

Работа в Лаборатории биофизики, изотопов и излучений /1.08.1951-12.09.1952/, и в дальнейшем (с 1955 г.) в Институте биофизики АН СССР: с 1953 года по 1958 г. /12.09.1952-15.04.1960 — правильные даты по трудовой книжке отца./ Здесь собственно происходила дальнейшая обработка собственного пути в науке, причем уже конкретная обработка: и тематика, и методы, и методология, и этика, и многое другое необходимое ученому. Опускаю многие вопросы и остановлюсь, да и то конспективно, на конфликтных ситуациях и их корнях. Я был заведующим Лабораторией биофизики зрения и секретарем партбюро. /Института биофизики АН СССР с ноября 1953 по март 1955. В 1955 руководителем этой лаборатории стал профессор Нюберг Николай Дмитриевич (1898/1899-1967).

Помню, как Нюберг мастерски «рвал» из сложенного листа бумаги фигурки животных. Он как-то заходил к нам в гости на 2-ую Извозную и демонстрировал мне своё искусство — тогда я был младшим школьником.

Когда в 1964 Институт биофизики переводили в Пущино, Лаборатория биофизики зрения решила туда не ехать, а перешла по совету Колмогорова, который был товарищем Нюберга по гимназии, к Харкевичу в Институт Проблем Передачи Информации и стала называться Лабораторией переработки информации в органах чувств (впоследствии Лаборатория №8 Обработка сенсорной информации)/.

Я написал в официальном /официозном/ «философско-психологическом» ключе обобщений книгу /«Органы чувств и среда»?/ и докторскую диссертацию. [9]

Сказался груз прошлого. Попытка напечатать книгу и защитить диссертацию (в 1954-1955 годах) /в результате не удалась, т.к. времена резко изменились сразу после смерти Сталина/. Рукопись прошла в Издательстве, а диссертация проходила с трудом (но проходила). В это время /видимо уже в 1954/ созрела тайная оппозиция в Лаборатории биофизики зрения (Михаил Моисеевич Бонгард и Михаил Сергеевич Смирнов/Михаель Моисеевич Бонгард-Полонский (1924-1971), М.С. Смирнов (янв. 1921-23.10.2008)/). Они объяснили мои ошибки — обобщения не правомочны. Разочарование мое в перспективности /вернее, понимание бесперспективности/ прошлого пути (побочные раздражители на зрение, роль среды …, дифракция и сферическая аберрация /традиционная тематика С.В. Кравкова с сотрудниками/). В конце концов моя позиция: в основе — работа, а посему отказ от книги и от защиты.

Полный состав Лаборатории биофизики зрения Института биофизики АН СССР, 1953-55: сидят — ?, Г.К. Гуртовой, Л.И. Селецкая, стоят — В.И.Чернышов, М.С. Смирнов, ?, М.М. Бонгард-Полонский, Г.А. Мазохин-Поршняков, А.Л.Ярбус

/Вспоминает О.Ю. Орлов из Института Проблем Передачи Информации.

Почти романтическое своеобразие карьеры завлаба Г.К. Гуртового состояло в том, что приглашенный им физик М. Бонгард, вкупе с приглашенным уже Бонгардом другим физиком — Михаилом Смирновым, были настолько грамотными и добросовестными экспертами, что в Институте биофизики заслуженно приобрели кличку «крокодилы»; и когда Георгий Константинович собрался защищать докторскую диссертацию помнится, по оптике глаза), они учинили работе такую разборку, что убедили его, что доведут дело до скандала в Президиуме Академии наук, лягут костьми, но не допустят «такого позора советской науки».

Велики ли были научные прегрешения Георгия Константиновича — судить не берусь, но то, что два беспартийных даже не кандидата наук, притом с нелучшим пунктом 5 («Национальность») в Анкетах, в эпоху «здорового советского антисемитизма» умудрились убедить партийного заведующего решить дело миром (для меня просто неправдоподобная история) — что там ни говори о Г.К. Гуртовом как учёном (не имею никакого суждения), но как человеке — снимаю шляпу! И ушел он без малейшего осложнения отношений с покидаемыми прежними сотрудниками./

Следующий конфликтный этап — требование /чьё? Видимо, тоже Бонгарда и Смирнова/ коллективного руководства лабораторией. Мой отказ. Требование моего ухода с заведования Лабораторией. Мое согласие на уход /в марте 1955/. Мотивы: я не хотел исполнять функции «коменданта» в Лаборатории, где каждый делал свое и не получилось коллектива, который я мог бы возглавить. (Надо использовать дневник того времени). /К сожалению, этот дневник не сохранился. При «разводе» не обошлось и без конфликта с Нюбергом в 1957. Отец «слишком долго» — с 1955 по 1960, подыскивал новое место работы, занимая очень нужную «жилплощадь» — кабинет заведующего лабораторией в 3 кв.м., переделанный из туалета./

Позитивный результат: я избавился от стремления к глобальным обобщениям философского типа, усвоил методологию строгих научных выводов и понял свои возможности и пределы при создании научного коллектива.

Лаборатория биофизики зрения Института биофизики продолжает свой путь уже без Г.К.Гуртового — стоит в воде перед баржей «Биофизика Зрения» и машет руками. Бурлаки слева направо: Бонгард ММ, Нюберг НД, Мазохин ГА, Ярбус АЛ, Смирнов МС, Бызов АЛ, Чернышов ВИ, Дроздов В, Орлов ОЮ, Голубцов КВ. Девушки сидят в бочаге: Галочкина/Кузнецова Любовь Павловна, Анютка-машинистка, Кнорре Ия Анатольевна, Тимофеева Валя. Всю эту картину благословляет и прощается Селецкая ЛИ, которая стоит на берегу (из [10])

Рассмотрение роли смерти И.В. Сталина 5 марта 1953 года.

Наступило время создания и развития своего направления (1958-1977 годы; мне 43-62 года). Решающим этапом были 1958-1968 годы — годы оценки возможностей применения изотопов исследовании органов зрения и в офтальмологии; выбор тематики; создание лаборатории: подбор кадров /Николай и Нина Александровна Комлевы, Г.Д. Зарубей, Альсакини и другие/, строительство лаборатории /в прямом смысле слова — с виварием, хранилищем радиоактивных изотопов и т.д. — в подвале старого здания Института Гельмгольца/, оснащение ее аппаратурой и оборудованием, доказательство целесообразности намечаемых исследований. В результате к 1962-64 годам была создана Лаборатория по применению изотопов в офтальмологии в институте глазных болезней им. Гельмгольца. В 1968 году защищена диссертация на степень доктора биологических наук «Закономерности накопления меченых веществ в глазу». /Знаменательно, что годы расцвета Лаборатории Изотопов пришлись на так называемую Оттепель./

Прежде, чем остановиться собственно на научных вопросах, необходимо понять состояние дел в стране и, в частности, в науке в 1958-1968 годах. Начну с общественно-социального политического фона. Страна восстановила и укрепила промышленность и сельское хозяйство. Наука постепенно становилась производительной силой. Наука очищалась от последствий культа И.В. Сталина, который дискредитировал постулат /большевистского официоза/ о всесильной роли философии при решении специальных вопросов естествознания. /Отец, хотя и был неравнодушен к философии, но уже в 1942-м году стал понимать её бесплодность в отношении естественных наук — это видно из его военного дневника того времени, где он записывал свои впечатления при проработке «на досуге» Науки логики Гегеля./ Точная наука освобождалась от философского политического догматизма. Своеобразным образом завершил этот процесс Н.С. Хрущев, во-первых, развенчав культ И.В. Сталина. Во-вторых, он ввел волюнтаризм (например, история с Трофимом Д. Лысенко), ликвидация которого /вместе с Хрущевым/ в 1964 году дискредитировала идею возможности руководства специальными науками «сверху». В частности, физиология и смежные с нею науки (биофизика, медицина, высшая нервная деятельность) постепенно освобождались от догматизма, и давления политической /политизированной/философии.

Описанному /упомянутому/ процессу сильно содействовала революция в мировой биологии и в генетике, создание молекулярной биологии. /Всё это советская наука «прохлопала» отчасти в результате «лысенковщины», отчасти из-за того, что слишком много сил и ресурсов ушло на борьбу с Гитлером и на Атомный и Космический проекты, а такие «мелочи», как молекулярная биология и тому подобное, в СССР 50-х могли рассчитывать только на финансирование «по остаточному принципу»./ Работы Уотсона и Крика (1957 г., проверить /главная работа — «двойная спираль» — опубликована в 1953 году — Уотсону 25 лет, Крику — 37/). Деятельность В.А. Энгельгардта. Все эти явления непредвиденным образом повлияли на сдвиги в физиологии и психофизиологии зрения и в офтальмологии.

/Непредвиденным это влияние было для отца — Бонгард и Ярбус восприняли новые веяния раньше, быть может из-за того, что у них не было «школы Лазарева»/. Появлению новых идей в этой области науки содействовало и то обстоятельство, что ушло из жизни поколение исследователей, создавшее и развивавшее «физиологическую оптику»: С.В. Кравков, С.И. Вавилов, А.В. Лебединский, Федоров /Н.Т. Институт экспериментальной медицины, начальник кафедры физики Военно-медицинской академии им. Кирова/, Л.Н. Гассовский, М.И. Авербах, П.П. Лазарев. Начали возникать новые направления. В частности, усиленно начали изучать зрение как процесс передачи информации (А.Л. Бызов, В.Д. Глезер, М.М. Бонгард).

В офтальмологии всегда было традиционным уважение к фундаментальным исследованиям и отсутствовало требование немедленного «выхода в практику» (А.В. Рославцев, М.И. Авербах, В.Н. Архангельский и др.). В этом русле развивалась электрофизиология зрения (А.И. Богословский). Так созревали условия для применения изотопов в офтальмологии, и окончательный толчок этому дало рассекречивание части атомных (изотопных) исследований в 1955 году. Началось массовое внедрение изотопов в биологию и медицину (И.Н. Верховская, А.М. Кузин, Г.М. Франк, Институт биофизики Министерства Здравоохранения СССР и др.). Решение Минздрава о создании изотопных лабораторий. Мое посещение директора института А.В. Рославцева и его предложение мне создать подобную лабораторию в Институте глазных болезней им. Гельмгольца. /где-то в 1958 году/

Подводя некоторые итоги, укажу факторы, определившие выбор именно зрения и изотопов, как моего направления в науке.

Общественно-социальные факторы. Индустриализация страны, превратившая науку в производительную силу, что потребовало создания и развития многих специальных ветвей науки (в том числе и учения о зрении). Политические и философские явления в стране, при определенных моих личностных качествах (стремление к новому и к обобщениям) привели меня в Сектор психологии Института философии и к уходу из него.

Закономерное развитие науки вглубь к молекулярным истокам явлений жизни, создание биофизики, молекулярной биологии.

Личностные («генные») факторы. Стремление к познанию природы явлений, к соединению физики и физиологии, к обобщениям. Влияние окружения: наличие сильных и слабых научных противников /Бонгард и Смирнов/ с их конкретными человеческими и научными особенностями.

Неожиданные и случайные факторы /—»чёрные лебеди»/. Война; смерть П.П. Лазарева и С.В. Кравкова; рассекречивание части атомных исследований; мое посещение А.В. Рославцева, директора Института глазных болезней им. Гельмгольца. Я пошел /в 1958/ и к Рославцеву /в Институт глазных болезней им. Гельмгольца/ поговорить «вообще» о работе в /его/ Лаборатории физиологии зрения /физиологической оптики/, а он предложил создать новую Лабораторию применения изотопов в офтальмологии». /в связи с программой внедрения изотопов в медицину, проводимой тогда Минздравом СССР. Это предложение оказалось важнейшим событием в научной карьере отца. Смена тематики и окружения проявили и оживили его организаторский и научный таланты./; М.М. Бонгард и Алевтина Фёдоровна Бровкина.

Два /три/ этапа деятельности на моём пути в науке: /(0) всё до Института глазных болезней им. Гельмгольца — главным образом работа у С.В. Кравкова/, (1) личные исследования в «Гельмгольце» и защита докторской диссертации в 1968 году и (2) дальнейшее развитие направления /изотопы в офтальмологии/ (1968-1977 года).

Личные исследования. Описать изучение закономерностей накопления радиоактивного фосфора-32 в глазу, в новообразованиях и опухолях; их диагностическое значение. Возможность атравматического наблюдения за обменными процессами в живом неповрежденном организме. Принципы интроскопии — видения за непрозрачной живой тканью. Создание нового метода диагностики глазных опухолей. Число ошибочных удалений глаза по поводу злокачественных опухолей снизилось с 30% до 10%. Затем изложить наблюдения за закономерностями проникновения меченых атомов сульфаниламидов (лекарств) в ткани глаза и веки. Принципы ауторадиографии, когда меченое вещество оставляет на фотопленке автопортрет своего распределения в ткани. Получено истинное знание распределения лекарственных веществ в глазу. Отсюда научное обоснование схем лечения глазных заболеваний при помощи лекарств. Все эти исследования в сумме открыли принципиально новые возможности изучения закономерностей динамики и распределения веществ в глазу и его придатках, а конкретные результаты доказали их диагностическую и лечебную ценность. Была открыта и указана возможность развития подобных исследований.

Дальнейшее развитие направления вширь и вглубь. Лечение злокачественных опухолей при помощи радиоактивных аппликаторов и протонного пучка: вместо удаления глаза — его лечение. Исследование сетчатки в норме и при ее дистрофии дало возможность проникнуть в интимные явления обмена и проведения нервного импульса в этой нежнейшей и тончайшей оболочке глаза (толщина ее — десятые доли миллиметра), в которой начинается процесс зрения. Изучена проницаемость барьера кровь-водянистая влага передней камеры глаза. Разработан метод, позволяющий прижизненно, атравматически и в динамике количественно регистрировать выход ионов натрия-24 и молекул альбумина из крови цилиарных капилляров во влагу передней камеры. Установлены закономерности действия различных биологически активных и лекарственных веществ на этот процесс. Получены данные, необходимые для понимания механизма глаукомы и способов ее лечения.

Написание монографий /было подведением «предварительных итогов» перед выходом на пенсию в конце 1977/: «Меченые вещества в офтальмологии» (1973, 164 с.), «Радиоактивные изотопы в офтальмологии» (1974, 264 с.) /Это не монография, а сборник статей из нескольких лабораторий/, «Биофизические основы применения радионуклидов в исследовании органа зрения» (1979, 295 с.).

Руководство теоретическим семинаром в сети партпросвещения с 1966 года по настоящее время — 1979 год. Первым отстоял «вольную» программу и включил в нее как общетеоретические вопросы биологии и медицины, так и специальные научные вопросы. Личное формирование плана занятий.

События 1977 года. Положение в стране: айсберг; чемодан с двойным дном; движение диссидентов; запрет на критику, /особенно/ выходящую на заграницу; замена лозунга критика-самокритика на требование персональной ответственности; роль микроколлектива; «власть на местах». Сильно раздуты штаты науки. /Стало обнаруживаться некоторое «перепроизводство учёных»./ Усиление тенденции: скорейшее внедрение в практику. Смена поколений в институтах и лабораториях (совсем не исследованное явление, закономерное) /…/. Реорганизация нашего Института /Гельмгольца/ и включение Лаборатории изотопов в /научно-клинический/ Отдел офтальмоонкологии и радиологии /который в 1976 организовала А.Ф. Бровкина. Она пришла в Гельмгольц в 1970 старшим научным сотрудником./. Роль личности в науке и в её администрации: Э.С. /Сергей Эдуардович/ Аветисов, К.В. Трутнева и А.Ф. Бровкина. /Пришла в Гельмгольц в 1970. В 1976 организовала научно-клинический Отдел офтальмоонкологии и радиологии./ Характеры и коллизии /в Гельмгольце/.

Годы 1978-1979. Основное — использование своего научного опыта и потенциала. Усиление изучения молекулярных процессов. Биологически-активные вещества: простагландины, циклические мононуклеотиды и т.п. Барьер кровь-водянистая влага. Изучение воздействия на опухоль на ее молекулярном уровне: инкубация в меченом уридине. В заключение: сосредоточился на молекулярных процессах в меланине.

Москва, 1979

Ссылки

[1] Хвольсон О.Д. Физика наших дней, ГИЗ 1930; Курс физики, последнее изд. — тт.1–6, ГИЗ 1923–26.

[2] Самсонова В.Г. Сеченов и физиология сенсорных систем // Иван Михайлович Сеченов. М. 1980 с. 231–238.

[3] Кравков С.В. Глаз и его работа, Издательство АН СССР 1950.

[4] Шредингер Э. Что такое жизнь с точки зрения физики? Госиздательство Иностранной литературы 1947.

[5] Иваницкий Г.Р. 50 лет: легенда и реальность. Институт биофизики Академии Наук, Вестник Российской Академии Наук 2003 т 73, №4, с. 347-356.

[6] Островский М.А. История развития физиологии зрения в Российской Академии Наук, Вестник Российской Академии Наук 2011, том 81, №3, с. 215–236.

[7] Семанов С.Н., Кардашов В.И. Иосиф Сталин, жизнь и наследие.— М: Новатор, 1997.

[8] Гуртовой Г.К., Спиркин А.Г. Вопросы психофизиологии и ленинская теория отражения, Философские записки 1950, т. 5, с. 24-58.

[9] Гуртовой Г.К. Исследование закономерностей формирования и деятельности палочкового и колбочкового аппаратов зрительного анализатора человека, Автореферат диссертации на соискание ученой степени доктора биологических наук, Академия медицинских наук СССР, Москва, 1954.

[10] Rozhkova G.I., Sobolevski A.N. Scientific Activity of Alfred Yarbus: The Stages of Research Work, Senior and Younger Colleagues, Conditions of Investigations, Perception 2015, Vol. 44 (8–9) 837–850.

[11] Аркадьев В.К. Об электромагнитной гипотезе передачи мысленного внушения, Журнал прикладной физики, 1924, т. 1, с. 215.

[12] Остерман Л. Течению наперекор, Студия КРУК-Престиж, М. 2004.

[13] Турлыгин С.Я. Излучение микроволн организмом человека, Бюллетень Экспериментальной Биологии и Медицины 1942, том XIV, вып. 4, №10, с. 63-72.

[14] Васильев Л.Л. Таинственные явления человеческой психики. Издательство политической литературы, Москва, 1964.

 

Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer2/kgurtovoj/