…Но кто мы и откуда,
Когда от всех тех лет
Остались пересуды,
А нас на свете нет?
Б. Пастернак
Наталья Стругач
«Так непривычно осознавать, что другие люди помнят о вас то, что вы сами уже позабыли. Они были свидетелями вашего прошлого; они могут подтвердить, что оно действительно существовало. Я понимаю, что нет абсолютно никого, кто знал бы меня постоянно до и после эмиграции. Никто не может соединить две части моей жизни, создать некое целостное повествование. Это немного грустно, но есть и преимущество. Я могу придумать свое прошлое, сделать его более экзотическим, интригующим, чем оно было на самом деле», — пишет Светлана в своём романе “Ниночка”, отрывок из которого, главу 29-ю и часть 30-й, мы здесь представляем. Это одна из её излюбленных мыслей, одна из фантазий. Сыграть для тех, кто не знает тебя, совсем другую женщину, с другой судьбой, иным характером, прожить несколько жизней, потому что мало одной, — это так присуще артистическим натурам.
В детстве Светлана Бойм была моей лучшей подругой. Уже взрослыми, живя в разных странах, в разных мирах, мы не теряли связь друг с другом. Света часто спрашивала меня, что я помню о ней, сравнивала мои воспоминания со своими, хотела даже написать книгу о детстве на основе наших общих воспоминаний, но времени ей на это отпущено не было. Светлана любила мистификации, нестандартные решения, поиск новых путей. Так проявлялся её многогранный талант. В школьные годы она хотела быть писательницей… или певицей в кабаре или художницей. В молодости она написала пьесу о Фанни Каплан, ею поставили в студенческом театре в Гарварде. Потом — детективный роман «Ниночка», который был издан в 2003 году в Нью Йорке, после сорока лет она увлеклась «фото графикой» — художественной фотографией, ей удалось организовать несколько выставок. Во всех её научных трудах, написанных на стыке философии, психологии и литературоведения, присутствуют художественно оформленные эпизоды из личной жизни, похожие на дневниковые записи.
Роман “Ниночка” Светлана написала на английским языке в начале 2000-х. Она подарила мне его в 2007 году, с кратким посвящением: “Ностальгически от автора”. Эта красиво изданная книга больше 10 лет стояла у меня в шкафу непрочитанной. Пролистанной, просмотренной, но до конца не прочитанный. Почему?
Потому что трудно читать роман, написанный твоей близкой подругой. Сразу ясно, «что откуда происходит», видно, как та или иная мысль, уже нами проговоренная и не раз обсужденная, вдруг появляется в тексте, а прототипы многих героев и обстоятельства их жизни тебе знакомы. Всё это мешает восприятию и тому самому пресловутому «остранению», которое должно быть не только у автора, но и у читателя. Короче, нельзя сотворить чудо там, где тебя хорошо знают.
И все-таки о романе. Действие его происходит в Париже в конце 1930-х во Франции и в России в 90-х годах ХХ века. В Париже убивают русскую девушку — эмигрантку, через много лет это убийство пытается расследовать другая девушка-филолог, уехавшая из СССР в конце 70-х годов. Следствие приводит героиню в Ленинград, город её детства. Это повод, конечно, поговорить о прошлом и настоящем России, о молодости, ностальгии и любви. Название романа взято из фильма «Ниночка» с Гретой Гарбо в главной роли. Этот фильм смотрит молодая эмигрантка накануне своей смерти. В СССР фильм мало известен, он был запрещён потому, что там сатирически показаны партийные и советские чиновники.
Почему я решила перевести несколько страниц из романа? Потому, что описанные в этих главах события имеют вполне реальную основу. Мне знакомы и герои, и обстоятельства… Эта небольшая часть книга, как маленький рассказ, в нём — живая Светлана, её мысли и чувства. Светлана уехала из Ленинграда в Америку в 1980 году, а вернулась впервые в Россию в начале 90-х. Понятно, что уже в совсем в другую страну. Воспоминания молодости, романтическая встреча со своим учителем, вкус прошлого и реалии настоящего, — всё это в маленьком отрывке из большого романа, который, может быть, когда-то будет целиком переведён на русский язык. Роман «Ниночка» переведён на турецкий известным переводчиком Владимира Набокова («Память говори» «Бледный огонь») Е. Явузом.
Выражаю благодарность моему сыну Александру Стругачу за помощь в переводе.
Наталья Стругач
Светлана Бойм
НИНОЧКА
Отрывок из романа
Глава 29, в которой вы встречаетесь с моим профессором английского
языка и пьёте дешёвое вино нашей юности
Светлана Бойм
Как вы убиваете время в бывшем родном городе? Вы звоните друзьям или бывшим любовникам, а ещё лучше, бывшим несостоявшимся любовникам, с которыми многое могло случиться, но мало что произошло. И вот вы начинаете вспоминать о прошлых надеждах на будущее. Вам нужны проводники из вашего прошлого, в противном случае вы закончите тем, что просто сядете на одну из унылых скамеек в парке или станете обсуждать политику с ларёчниками. Или, может быть идея позвонить старым друзьям и любовникам — это не что иное, как иммигрантское потворство собственным слабостям. Неужели вы думаете, что можете вторгаться в чужую жизнь только ради личного абсурдного проекта самопознания. У людей здесь другие проблемы. Вернитесь туда, откуда пришли! Вот, что я сказала бы себе, окажись я на их месте. Но, к счастью, я не там.
Профессор Черняков быстро отвечает на мой звонок. «Таня Стерн!? Какой сюрприз! Твой голос совсем не изменился. Если честно, Лена Лаврова говорила мне, что видела тебя на Невском. Точнее, ей показалось, что это была ты. Я сказал, что в наше время всё возможно, — и вот ты здесь! Помнишь Лаврову? Она устроилась работать в Университет» (Конечно, с её отличным произношением и хорошими связями). «Ну что, как дела?» — спрашиваю я, не совсем представляя, с чего начать. «Подожди», — шепчет он. «Я перенесу телефон в другую комнату». Дела всё те же, почти, как в старые добрые времена. В наших отношениях мы всегда были немного заговорщиками. На самом деле, там было больше заговора, чем отношений. «Послушай, — говорит он, — зачем тратить время? Давай встретимся. Где? Где же ещё! В Летнем саду рядом с лебяжьим прудом, на нашем старом месте[i]. Маленькие лебеди нынче танцуют на Западе, а старый гадкий утёнок всё ещё здесь. Итак, увидимся в пять. Я принесу бутылку Ркацители. Окей?»
Своим знанием английского языка я обязана именно профессору Чернякову. Эта книга никогда не была бы написана на английском, если бы не Александр Викторович. Конечно, это он научил меня неправильным глаголам, сослагательным наклонениям и последовательности времен, всё это я, наверное, могла бы со временем позабыть. Он был всего на десять лет старше нас, сразу после аспирантуры. Он преподавал курс общего языкознания и углублённого изучения грамматики английского языка. Он пел песни на стихи великого шотландского поэта Роберта Бернса, аккомпанируя себе на гитаре.
«В горах мое сердце… Доныне я там.
По следу оленя лечу по скалам.
Гоню я оленя, пугаю козу.
В горах мое сердце, а сам я внизу»[ii].
На занятиях — Бёрнс, после занятий — Битлз: “I get high with a little help from my friends”. Естественно, все студентки были влюблены в него, и наше владение английским значительно улучшилось. Все направо и налево использовали сослагательное наклонение. То, почему он выбрал меня и сделал своей любимой студенткой, стало ясно гораздо позже. Он сказал, что я похожа на его первую любовь, которая отвергла его, и что мы обе выглядели, как провансальская принцесса. Какая провансальская принцесса? Та, что на гравюре XIX века, иллюстрирующей рукопись XIV столетия. Для меня всё это было ново, и от этого захватывало дух. Он писал мне письма на трёх языках, и я отвечала ему на двух с половиной. Тогда я узнала всё, что знаю сейчас о лингвистике, и эти два с половиной языка с их сослагательными наклонениями остались со мной навсегда. А вот правило согласования времён, очевидно, забылось. Что ещё? Он был высоким, темноволосым и не слишком красивым, немного сутулился, курил и часто выпивал. Он был типичным «западником». Он не ругал нас, как другие наши преподаватели английского языка, когда мы использовали американские формы вроде “hi” вместо “how do you do”? (Пожилая преподавательница, Вера Ивановна, называла “hi” самым вульгарным словом в английском языке».) Он организовал вечер, посвящённый Битлз, который декан факультета отменил, заявив, что «Битлз учат нашу молодежь аморальному поведению и вещизму». Но что важнее всего, Александр Викторович научил меня любить уединение исследователя, приучил к работе в архиве и аккуратному ведению записей. «Зови меня Саша, хотя бы, когда мы одни», — просил он меня, но мне это было неудобно. От него я узнала о служебной комнате в университетской библиотеке, где я могла делать выписки из единственного хранящегося там экземпляра Соссюра. А ещё я занималась катарами[iii] и шотландскими масонами. Александр Викторович запретил мне делать широкие обобщения, которые, признаться, мне всегда хотелось делать. «Учёный должен быть скромным», — говорил он. «В наши дни вы можете посвятить себя изучению артикля, определённого или неопределённого, выбор за вами. Это единственное, что вы можете сделать честно». Неважно, изучаете ли вы применение артиклей в документах шотландских масонов или в английском переводе Карла Маркса. Александр Викторович не был идеологом. Он считал, что наука, чем более отвлечённая, тем лучше, это самый верный способ спасения от официального дискурса. Упоминала ли я, что наш роман начался как независимое исследование? Излишне говорить, что абсолютно всё это держалось в секрете. Это было до того, как я узнала о «сексуальных домогательствах». Мы жили в обществе, где закон не уважали ни в официальной, ни в неофициальной культуре. Любовь и книги были единственным средством побега от рутинной повседневной жизни. К тому же, между нами ничего особенного не было, а то, что случилось, произошло по взаимному согласию, хотя и это тоже было понятие, с которым мы не были тогда знакомы. Мы никогда не уходили вместе из университета. Мы преуспели в детально продуманной маскировке. Например, он станет ждать меня на станции метро, и мы будем вести себя так, словно встретились друг с другом случайно. Мы бродили по городу, ходили по крышам Петропавловской крепости, сидели на ступенях Михайловского замка, разговаривали и снова бродили. На самом деле, мы не знали друг друга. Нас больше заботили наши фантазии. А иногда наши фантазии совпадали.
Я жила со своими родителями, а он по-прежнему жил со своими. Однажды мы пошли ко мне до того, как родители вернулись с работы. Наша соседка, тетя Наташа, шаркала тапочками у двери моей комнаты, проверяя, не зашло ли у нас дальше разговоров. Потом она постучала в дверь и заглянула: «Танечка, извини, что беспокою тебя и твоего друга. Можно мне взять у тебя немного масла? У меня сегодня все сливочное масло закончилось, а в магазин бежать нет времени. К тому же магазин закрыт на обед. Мне нужно приготовить блины для Андрея Николаевича. Извините. Большое спасибо». В следующий раз мы гуляли вдоль реки и встретили мою бабушку. Что она делала на мосту? Просто наслаждалась видом? Возможно, она подумала о нас то же самое. К моему удивлению, бабушка повела себя очень тактично. Она не задавала никаких вопросов, не навязывалась, просто улыбнулась мне и ушла. Так что мы с Александром Викторовичем продолжали мирно прогуливаться, пока он не встретил своего знакомого, который пригласил нас к себе в студию и приготовил нам омлет с эстонскими сосисками.
Я сразу узнала Александра Викторовича. Волосы его поседели, но глаза были такими же молодыми и беспокойными, как и раньше. Он вытащил из своего рюкзака бутылку молодого грузинского вина — тем же притворным заговорщическим жестом, как он обычно делал это лет пятнадцать назад. Прошла целая вечность с тех пор, как я в последний раз пила прямо из бутылки на скамейке в парке. Во всём этом был привкус какой-то подростковой шалости. Правда, к своему стыду я поняла, что Ркацетели действительно непригодно для питья. Пить его из горлышка было довольно неудобно. Впрочем, я старалась изо всех сил. Я боялась показаться «чересчур американкой». Он произнёс тщательно продуманный шотландский тост, и я поймала себя на мысли, что он говорит по-английски с сильным русским акцентом, и что он применяет некоторые выражения, которые носители языка больше не используют. Сохранились они исключительно в русских учебниках по английскому языку. Не думаю, что он когда-либо выезжал за пределы России, раньше его не выпускали, а теперь он не мог себе это позволить. Сейчас я, возможно, говорю по-английски лучше, чем он, — ну что за мысль! Я уверена, что он по-прежнему мог указать мне на грамматические ошибки, и был бы прав.
«О, я помню, как вы часто смеялись на уроках со Светой Тамаркиной и как пририсовали Фиделю Кастро на фото казачьи усы. По-моему, это был совместный снимок Фиделя и Хемингуэя. Однажды я попросил тебя сделать доклад о Джоне Осборне и Сердитых молодых людях в Великобритании».
«Меня?»
«Да, я помню, ты отлично справилась».
«Что ж, с тех пор я многое узнала о сердитых молодых людях[iv]».
«Иногда ты смеялась на занятиях, но в другое время ты была очень серьёзной, гораздо более серьёзной, чем сейчас. Я помню, что ты носила такое коричнево пальто, в котором выглядела очень тоненькой».
Я мало что помню про движение Сердитые молодые люди или коричневое пальто. Так непривычно осознавать, что другие люди помнят о вас то, что вы сами уже позабыли. Они были свидетелями вашего прошлого; они могут подтвердить, что оно действительно существовало. Я понимаю, что нет абсолютно никого, кто знал бы меня постоянно до и после эмиграции. Никто не может соединить две части моей жизни, создать некое целостное повествование. Это немного грустно, но есть и преимущество. Я могу придумать своё прошлое, сделать его более экзотическим, интригующим, чем оно было на самом деле.
Он достаёт пару старых фотографий, среди них — общий снимок нашей группы по английскому языку. Мы стоим не в пенных волнах Средиземного моря, а в университетском коридоре, на заднем плане — Доска победителей социалистического соревнования и профили Маркса, Энгельса и Ленина. Я смотрю на глянцевую поверхность, и внезапно меня охватывают воспоминания. Я вспоминаю, что, когда мы уезжали из России как беженцы, нам запрещали брать с собой какие-либо групповые фотографии. «Не более двух человек на фотографии и никаких рукописей», — сказала сотрудница таможенной инспекции, крупная женщина в форме. «Разве вы не знаете правил? Кем вы себя возомнили? Думаете, правила на вас не распространяются?» Любые групповые фотографии считались слишком «подрывными», чтобы вывозить их из страны. Что это за группа вообще? Похоже, они что-то скрывают. Что, если это государственная тайна?» Я смотрю на фотографию и вспоминаю, как за десять минут до того, как она была сделана, мы расчёсывали волосы, смотрелись в зеркало, проверяя состояние ресниц, и втягивали щеки, чтобы придать себе особый шарм. Всё, что я сейчас вижу на снимке, это образ 1970-х годов: длинные, не слишком чистые волосы, брюки клёш, туфли на платформе. На советских групповых фотографиях никто не улыбается. Фотограф не просит нас сказать «сыр» или что-то необычное в этом роде. Он просто считает до трёх, и мы все автоматически придаём нашим лицам взрослое отсутствующее выражение. Только Гарик Виноградов, один из трёх мальчиков, которые были в нашей, почти полностью состоящей из девочек группе, сделал пальцами рожки над головой у Светы. Это была не сама лучшая идея. Светин дядя работал в райкоме партии, он был влиятельным человеком, директором колбасной фабрики. Света теперь преподаёт в институте. Гарик получил выговор за озорство. Он так и не окончил институт. Его забрали в армию, он отслужил в Афганистане. Сейчас он занимается бизнесом.
А вот и сам профессор Черняков в окружении своих восторженных студенток.
Здесь он выглядит невероятно привлекательно в своей черной водолазке. У него задумчивая внешность ленинградского соблазнителя и красивые длинные пальцы, которые всегда выглядели так, что казалось, вот-вот дотронутся до гитары. Потом он заговорит глубоким и гортанным голосом об усталости от жизни. Как же можно было его не полюбить!
Я увидела у него на пальце кольцо, и он это заметил. «Ситуация, как всегда, сложная, — сказал он. Моя жена очень хорошая женщина. Мне нужно было уехать из родительского дома, чтобы найти место для работы. Это было через несколько месяцев после того, как ты уехала. И вот появляется эта девушка, моя студентка. Она была в моей английской музыкальной группе. У неё был очень чистый голос и абсолютный слух. Мы встречались с ней около года, потом я переехал, чтобы жить самостоятельно и видеться с Дашей, — так её зовут. Но сейчас я даже не знаю, что и сказать. Мне становится трудно работать в таких условиях».
Он принёс мне в подарок свою первую книгу — исследование эмотивного синтаксиса северных английских диалектов. Это было специализированное научное издание, всего около 500 экземпляров. Он очень им гордился. «Это не самая крупная работа, но она, по крайней мере, честная. Я ничего не придумывал. Я не пытался строить идеологию на лингвистике. В наши дни все так делают». Он слегка покраснел, и на мгновение я задумалась, не влюблена ли я всё ещё в него, как пятнадцать лет назад. Я вспомнила, что я чувствовала тогда. В конце концов, он позвонил, хотя мы расстались, — в тот трудный год, когда нам отказали в эмиграции, и мы находились под наблюдением властей. Может быть, поэтому я перезвонила ему сейчас, пятнадцать лет спустя.
Мы выходим из парка к станции метро. Мы останавливаемся у книжного развала. Здесь продаётся множество научных книг, от руководств по вязанию до «Заката Европы» и «Радости приготовления пищи». «Видишь, — сказал он, — в наши дни лингвистика очень популярна. Вот, смотри: «Язык древних славян: что от нас скрывали и почему». И тут мы натыкаемся на «Культуру степей» Бориса Крестовского. «Крестовский, конечно, был выдающимся лингвистом, теперь здесь его считают героем. Его называют частью «нашего недооценённого национального достояния». Но, как видишь, многие из его примеров попросту никуда не годятся. Он и сам понимал, чем это попахивает. На самом деле он вовсе не изучал языки. Он выстраивал идеологию. Он желал чего-то большего, чем славянофильство; он грезил о России, которая охватывает и Восток, и Запад, и является полностью самодостаточной. Как по мне, так это грубое обобщение. Я хотел бы, чтобы мы были великой, но нормальной страной. Мне не нужно, чтобы мы превосходили всех остальных. А как тебе эта книга — «Правда о горе Сион»? В ней приводятся доказательства того, что гору Сион населяли протославянские племена, и что Сион происходит от славянского глагола сиѩти — сиять. Понимаешь, что я имею ввиду, говоря про обобщения?» Я говорю, что меня интересует и теория языка, и Борис Крестовский, в частности, — «в силу исторических причин». «Что ж, в таком случае тебе следует навестить твою Альма-Матер. У них сейчас «Неделя забытого наследия», посвященная эмигрантам первой волны. Я взял выходной и не пойду. Надеюсь, они простят и забудут. Это просто цирк. Но для иностранцев, вроде тебя, это может быть забавно!»
«Для иностранцев, вроде меня?»
Он не расспрашивал меня о моей жизни в Нью-Йорке. Я заметила, что и другие не особенно стремились это делать. Они ведут себя так, словно знают, каково это, как будто это их больше не удивляет. Они не хотят знать о моей жизни, частью которой больше не являются. Или они думают, что я веду безоблачную, счастливую и богатую жизнь, и что мне очень повезло. Они не хотят выслушивать подробности. Александр Викторович смотрит на часы. «Извини. Даша будет ждать меня на другой станции метро. Сегодня тот единственный день, когда она рано приходит домой. Приятно было тебя повидать. Ты ничуть не изменилась».
Я смотрела, как он ищет мелочь и заходит на идущий вниз эскалатор. Он сутулился и шёл быстрее, чем нужно, словно спасаясь от чего-то. Он обернулся в последний момент и помахал мне. Он не стал ждать, чтобы посмотреть, не помахала ли я в ответ. Я вспомнила, почему у нас с самого начала ничего не получилось. Он тоже ничуть не изменился.
Глава 30, в которой мы пробуем фруктовый напиток
и пирожки с капустой в моей Альма-Матер
Как провинившаяся студентка, не сдавшая курсовую работу, я зашла в свою Альма-Матер через чёрный ход. Моё возвращение домой начинается с очереди в буфете. Я вижу группу девчонок, которые что-то зубрят, готовясь к экзамену по иностранному языку. Запах молодого пота сразу напоминает мне то самое беспокойное время сессии и те старые добрые времена, когда дезодорантов не было и в помине. На веках у девушек те же голубые тени, что и у нас пятнадцать лет назад. Тогда их очень сложно было достать, приходилось стоять в очереди за польскими наборами косметики в Доме Ленинградской Торговли. Сейчас голубые тени можно купить в любом ларьке по дороге в школу. Кассирша тётя Люба сердечно приветствует меня. «Как дела, дорогуша, давно не виделись». Стойка буфета, как обычно, пуста; только стакан фруктового напитка буро-оранжевого цвета одиноко стоит там как уцелевший привет из мой юности. Тётя Люба не помнит, кто я; она просто узнаёт моё лицо. На ней та же белая столовская курточка, она и выглядит почти так же, разве что пара новых морщин появилась на её добром лице. Она здесь так давно, что уже потеряла чувство времени. Она не уверена, видела ли она меня прошлой весной или двадцать лет назад. «Тётя Люба, я очень голодная, что у вас есть сегодня?» «Как обычно: пирожки с капустой и фруктовый напиток». Тётя Люба со своим тёплым фруктовым напитком — настоящий Ангел хранитель моей Альма-Матер. Из чего же сделан этот «фруктовый напиток»? Там водопроводная вода, которая когда-то была холодной и фруктовый сироп, который раньше был вареньем. Именно он придаёт фруктовому напитку ни с чем не сравнимый цвет. А из чего сделаны пирожки с капустой? Даже не спрашивайте. Но вместе они — просто объедение, эти пирожки с напитком, — они насыщают, утоляют жажду и успокаивают душу.
Актовый зал, который обычно использовали только для комсомольских праздников, украшен фотографиями русских писателей, философов и генералов, высланных из страны в 1920–1930-е годы. Вечер организован совместно факультетом и студентами и назван «Наше забытое национальное наследие». Я узнаю ведущего, лысеющего тощего мужчину в коричневом пиджаке. Он был профессором истории КПСС, научного коммунизма и научного атеизма. Я так и не начала изучать научный коммунизм потому, что он завершал пятилетний курс, был кульминацией в изучении диалектического материализма, исторического материализма, истории КПСС и политической экономии социализма. Настолько далеко я не продвинулась, мне пришлось бросить университет. Этот профессор, Иван Сергеевич, был лучше, чем предыдущий, Алексей Иваныч, страдавший нарушением речи, и говоривший, как Брежнев в поздние годы. К тому же, Иван Сергеевич был относительно прогрессивным. Сейчас вместо научного коммунизма он преподаёт русскую религиозную философию и идеологию евразийства. Но на университетскую зарплату не проживёшь, а Иван Сергеевич — человек практичный. Он имеет долю в совместном предприятии «Лес», новой организации, экспортирующей сибирскую древесину за границу. Иван Сергеевич стал важной птицей. Он отпустил бороду и преисполнился духовностью. Теперь он пребывал в ожидании 2018 года — Первого Года Великой Евразии. Он всегда чувствовал, откуда ветер дует.
«От нас тщательно скрывали наше национальное наследие в области философской и религиозной мысли. Нам нужно время, чтобы угнаться за потоком новых документов и новых открытий. Наш вечер посвящён писателям и философам «Первой Волны» русской эмиграции. Они были истинными патриотами, которых заставили покинуть родину, но они любовно сохраняли за границей память о России. Пределом их мечтаний была земля обетованная. При их жизни мечтам не суждено было сбыться. Мы надеемся, что при нас они станут реальностью. Да здравствует Великая Евразия!» (Аплодисменты).
Примечания
[i] Скорее всего, имеется ввиду Карпиев пруд — Прим. пер.
[ii] Перевод С. Я. Маршака — Прим. пер.
[iii] Еретическая христианская секта — Прим. пер.
[iv] Сердитые молодые люди (англ. Angry young men), — обозначение группы писателей критического направления в английской литературе 1950-х годов— Прим. пер.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer2/bojm/
