Кайрос и Логос[1]
I
Вкруг них цвела риторика времен,
Вся мебель, запах познанного мира,
Чтил разум эстетический порядок,
Где неудачник всеми осужден,
А в центре — Цезарь, чья к себе любовь
Безмерна, средь утех страшится смерти.
Стихом военный лязгает порядок,
Все мании вплетая в ход времен,
В осаду взята плоть, в рогах — любовь,
Смутив из атлетического мира
Парней, что лишь другой страшатся Смерти,
Кто временем пленен, ей осужден.
Хтоническую здесь поют любовь
Река и ночь: ломает дня порядок
И грады, но бессильна против смерти.
Пусть яблоня не может ход времен
Измерить: кто вкусил, не осужден,
Но тот отречься вынужден от мира.
Со смертью дружат, словно псы, по смерти
Храня к своим хозяевам любовь,
Никто из них за то не осужден;
И в жизни смертный лишь храня порядок
Вне солнц цивилизованного мира,
Ждут варвары свой час конца времен.
За страшное упрямство осужден
Всяк, сеющий в науках семя смерти,
В лесах и в акведуках, но для мира
Через таких заветная любовь,
Как метеор, пронзила ход времен,
Сей вечный снисходительный порядок.
Посеяны, как деревца средь мира,
Кто верен, предан и не осужден,
Спонтанно проросли сквозь ход времен,
Воздвигнув вопреки хаосу смерти
Основу и какой-нибудь порядок,
А пораженью вопреки — любовь.
Они вовек не осуждали мира
И время, распевая лишь до смерти:
«Кто любит, приведи любовь в порядок».
II
Её мечта вдруг превратилась в слово:
Единорог ей возвестил: «Дитя»,
Поцеловав все куклы, по одной
Обняв все розы верные в саду
И с материнским попрощавшись домом,
На цыпочках пошла в притихший лес.
Она казалась избранной, одной,
Кому давали камни путь без слова,
Старались воробьи, чтоб стал лес домом,
Стихали ветры, когда шла дитя,
Сказали детям леса, чтобы лес
Их материнский стал бы ее садом.
Так что она забыла, что не дома,
Где все ее любили: «Стань, как лес», —
Кусту прикажет роз, то по одной
Разгадывать заставит куклы слово,
Задуманное ей, то вдруг в саду
Играет в Дочки-Матери дитя.
И вот носясь, как воробей, сквозь лес,
Зовет, нагромождая камни, Домом,
Шиповник дикий называет Садом,
И выбрав Ветра-Шалуна, дитя,
Вдруг притворится куклою одной,
Волшебное, как будто, зная Слово.
И землю всю своим считала садом,
Пока все дети леса и весь лес
Не перестали видеть в ней дитя:
Неприбранным корили розы домом,
И воробьи смеялись над одной
Ошибочкой в правописанье слова.
Страшась, как виноватое дитя,
И розы выгнав криком вон из сада,
Ветрам швыряла камни — и без слова
Единорог ушел тихонько в лес,
Обидевшись, как кукла; по одной
Вернулись птицы в материнский дом.
И сокрушив, разросся лес над садом,
Она ж, как все, свой потеряла дом,
Но Слово все ж лелеяло Дитя.
III
Когда б он мог назвать отца вещей,
Они бы не смогли решить судьбы:
Проснувшись как-то, он дословной правды,
С которой засыпал, не видел там;
Пропали годы чтения; глаза
Узрели контуры и вес земли.
Нужна пассивность для зачатья правды:
Поверхность ярко-грубая вещей
Ждала, когда ее вберут глаза,
Красавицы в объятиях судьбы,
Став матерью предметов всей земли,
Отцовство ж знанья восставало там.
Заметишь, если доверять глазам,
Тень языка падёт на тело правды:
Отцом себя он видел всей земли,
Чьи разобщенные, немые вещи
Вступали в брак по воле его; там
Высвечивал он страстью их судьбу.
Была причина доверять земле,
К ней по-собачьи устремив глаза:
Сплелись любовь и смерть с бесчестьем там,
Ее случайный миг был светом правды;
Не мог он стать отцом своей судьбы —
Решенья все же принимали вещи.
Чтобы познать, реши, чего нет там,
Где лишь болезни; больше у земли
Нет испытаний для его судьбы,
Кто мнил себя отцом мечты, глаза
Открыть хотел грехам, стихам, вещам,
Что жили только отрицаньем правды.
Ты ждешь, конечно, не своей судьбы:
Все вещи осмотрев, увидел там
Беспомощные образы, но вещи
Решительней: ведь у его земли —
Созданья сиротливые, у правды —
Условности счастливые глаза.
Смотрели, как изгнанника глаза,
Тоскуя об Отце, как вещь земли,
Которая судьбу решала правды.
IV
Померкли замок и корона сразу,
Фонтан здесь утонул на дне молчанья;
К каким нас царствам приведут пути
Поломанных ступенек нашей жизни?
Мы — узники несвязанных пространств
В пределах беспредельного смятенья.
Оплакать нужно было все пути
Возможностей, что отобрали сразу:
Гимнастов рукоплещущих пространств
Шум гимнов — прежде царских жен молчанья,
Ты сам же и творец и часть смятенья;
Мы постоянно спорим с нашей жизнью.
Космический порядок, строй пространств,
Покой тех далей, где лежат пути,
Не интересны нам среди смятенья;
Сломался внутренний порядок сразу,
Поток микрочастиц пытает жизни
Холодным взглядом вечного молчанья.
Где же цари, изгнавшие смятенье,
Где боги, повелители пространств,
Купцы, что лили злато в наши жизни,
Истории великие пути?
Язык и лавр увяли средь молчанья,
Оракул, нимфы убежали сразу.
Отсутствие и холод — эхо жизни:
«Мы лишь сознанье вашего смятенья,
Вдовы скорбящей вашего молчанья,
Сирот в беспомощных слезах пространств
Смерть времени, украденного сразу,
Упущенных возможностей пути».
Но благ упрек, свидетельство молчанья
И обвинений как основы жизни:
С пути не сбились — лишь сбежали сразу,
Творцы и сила своего смятенья,
Мы — шансы нерожденные пути,
Необходимы среди всех пространств.
Вести всегда нас будет флора жизни
Поверх преград тернистого пути
Сквозь все молчанья, среди всех пространств
? начало 1941
Примечание
[1] В своей интерпретации понятия «кайрос» Оден идет от одноименной работы Пауля Тиллиха, который писал: «Тонкое языковое чутье заставило греков обозначить хронос, «формальное время», словом, отличным от кайрос, «подлинное время», момент, исполненный содержания и смысла. И не случайно, что слово «кайрос» обрело глубину смысла и стало столь часто употребляемым, когда греческий язык стал сосудом, который вместил динамический дух иудаизма и раннего христианства, в Новом Завете» (перевод О.Я. Зоткиной).
Логос — всесотворяющее Слово (ср. Ин. 1:1) и соответственно 1:14. Согласно Джону Фуллеру, четыре сестины Одена отображают четыре вида Правды и неспособность человека ее усвоить и претворить в жизнь. I сестина посвящена эпохе раннего христианства в римской империи, II — история христианства, сгущенная, по мнению Фуллера в образы, типичные для Рильке: Дитя — вера, единорог — Логос, лес — история, куклы — человечество, III — посвящена отношениям между языком и правдой, в то время, как в IV говорится о результатах человеческой истории и упущенных возможностях и о забвении Бога, отвернувшегося от человечества. Форма сестин необычна: вместо традиционного повтора 6-1-5-2-4-3, у Одена — 3-1-5-2-6-4 (Fuller, John. W.H. Auden. A Commentary. Princeton University Press, 1998. P. 389–390).
Гимн в день Святой Цецилии[*]
Бенджамину Бриттену
I.
В саду тенистом голосом чистым,
Как лебедь черная в смертный час,
Так дивно пела святая дева,
И, ниспадая, песня лилась.
Орган сотворила дева святая,
Дабы в молитве несокрушимой
Взмывали звуки, прибой заглушая,
И разрывались под небом Рима.
И Афродита от восхищенья
Восстала из пены, песне внимая,
Как орхидея, по белой пене
В морской ракушке плыла нагая.
Очнулись, внимая волшебной песне,
Вернулись ангелы в мир, а звуки
Лились, и пламя в адовой бездне
Утихло, и стихли несчастных муки.
Явись в виденьях, Цецилия святая,
Всех музыкантов искрою тронь,
Сойди, разбереди нас, Дочь благая,
В смертных вдыхая бессмертный огонь.
II.
Мне не взрасти,
Не обрести
Мне тени, чтобы
Бегством спастись
Грешить не в силах,
Ведь я – ничья,
Терзать любимых
Мне не дано.
Других познанье —
Мое крушенье,
Своим страданьем
Что изменю?
Игрою танцем
Был твой удел,
Тебе нужды нет
До прочих дел.
Не стану другою.
Любите такою.
III.
О слух, твои творенья не умрут,
Пространство времени и бремени не знает, —
Освободясь от юношеских пут,
Печаль сама себя там обретает,
Там предстает Надежда в странном виде:
Ей прежний облик чужд и ненавистен,
И Страх, рожденный в мире вечных истин,
Как зверь, здоров и целен — излечите
Больную нашу жизнь. Перемените!
О дети белые, беспечные, как птицы,
Ничтожные в неразберихе слов,
Вы все же продолжаете резвиться
Средь рухнувших разъятых языков,
Так радуясь безмерной пустоте
Своих ужасных дел: дитя, главой
Поникнув, плачь, позор слезами смой,
Плачь о невинности, о чистоте,
О жизни плачь, как о своей мечте.
Рыдания смычок исторгнет грешный
Из струн поющих скрипки безутешной.
Рыдай, дитя, позор слезами смой.
Закон взывает из сердец, как гром,
А разум спит, объятый зимним сном.
Жизнь может оказаться лишь мечтой.
О флейта, выдыхай благодаренье
Обретших в смерти лишь выздоровленье.
Воспой Свободу, не воздав ей дани.
О трубы, в вас беспечно дети дуют,
Когда внутри себя с врагом воюют.
Как розу, пронеси свое страданье.
Явись в виденьях, Цецилия святая,[†]
Всех музыкантов искрою тронь,
Сойди, разбереди нас, Дочь благая,
В смертных вдыхая бессмертный огонь.
Июль 1940 Перевод Я. Пробштейна
W. H. Auden
Anthem for Saint Cecilia
[Hymn to St. Cecilia
Benjamin Britten
Words by W. H. Auden]
I
In a garden shady this holy lady
With reverent cadence and subtle psalm,
Like a black swan as death came on
Poured forth her song in perfect calm:
And by ocean’s margin this innocent virgin
Constructed an organ to enlarge her prayer,
And notes tremendous from her great engine
Thundered out on the Roman air.
Blonde Aphrodite rose up excited,
Moved to delight by the melody,
White as an orchid she rode quite naked
In an oyster shell on top of the sea;
At sounds so entrancing the angels dancing
Came out of their trance into time again,
And around the wicked in Hell’s abysses
The huge flame flickered and eased their pain.
Blessed Cecilia, appear in visions*
To all musicians, appear and inspire:
Translated Daughter, come down and startle
Composing mortals with immortal fire.
II
I cannot grow;
I have no shadow
To run away from,
I only play.
I cannot err;
There is no creature
Whom I belong to,
Whom I could wrong.
I am defeat
When it knows it
Can now do nothing
By suffering.
All you lived through,
Dancing because you
No longer need it
For any deed.
I shall never be
Different. Love me.
Blessed Cecilia, appear in visions[i]
To all musicians, appear and inspire:
Translated Daughter, come down and startle
Composing mortals with immortal fire.
III
O ear whose creatures cannot wish to fall,
O calm of spaces unafraid of weight,
Where Sorrow is herself, forgetting all
The gaucheness of her adolescent state,
Where Hope within the altogether strange
From every outworn image is released,
And Dread born whole and normal like a beast
Into a world of truths that never change:
Restore our fallen day; O re-arrange.
O dear white children casual as birds,
Playing among the ruined languages,
So small beside their large confusing words,
So gay against the greater silences
Of dreadful things you did: O hang the head,
Impetuous child with the tremendous brain,
O weep, child, weep, O weep away the stain,
Lost innocence who wished your lover dead,
Weep for the lives your wishes never led.
O cry created as the bow of sin
Is drawn across our trembling violin.
O weep, child, weep, O weep away the stain.
O law drummed out by hearts against the still
Long winter of our intellectual will.
That what has been may never be again.
O flute that throbs with the thanksgiving breath
Of convalescents on the shores of death.
O bless the freedom that you never chose.
O trumpets that unguarded children blow
About the fortress of their inner foe.
O wear your tribulation like a rose.
Blessed Cecilia, appear in visions[‡]
To all musicians, appear and inspire:
Translated Daughter, come down and startle
Composing mortals with immortal fire.
Примечания
[*] Вот как Св. Цецилию изобразил Рафаэль на картине «Экстаз Св. Цецилии» (1516).
[†] Как рефрен используется только в «Гимне» Бенджамина Бриттена.
[‡] Refrain appears only in Benjamin Britten’s “Hymn” .
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer2/probshtejn/
