Перевод с англ. Павла Грушко
Preface
Читая «Одиссею» в переводе на английский язык, я с самого начала был очарован образом многоразумной Пенелопы. Удивила скупость, с какой она представлена у Гомера. Когда она уповает на богов и богинь, что она им говорит, о чем молит, как выражает свои опасения, как проявляет себя? В моём сборнике «Так говорила Пенелопа», состоящем из тридцати двух текстов, есть два с упоминанием того, что Пенелопа ткачиха, говоря иначе, – художник. Гомер не сообщает, сколь искусна она в этом занятии. Мало говорится и об отношении Пенелопы к её сыну Телемаху. Она, «мать-одиночка», растит своего ребенка, и Гомер почти не сообщает подробностей об этом.
В упомянутом сборнике («So Spoke Penelope», Grolier Poetry Press, Cambridge, 2013) я и решил дополнить то, что, по моему мнению, необходимо было бы рассказать в «Одиссее». И обычно упоминаю, что моя работа принадлежит традиции мидрашей, когда автор пытается дополнить, предоставить правдоподобные и достоверные данные с учетом времени, в котором происходит действие, в данном случае вокруг Троянской войны, и с учетом обстоятельств той эпохи.
Таким было изначальное намерение. Между прочим, у меня ушли годы, чтобы сочинить эти стихи, почти столько лет, сколько Пенелопа ждала Одиссея.
Tino Villanueva
SO SPOKE PENELOPE
This is the palace where I've learned to survive;
where two years ago I embraced Odysseus,
stout son of Laertes, one last time—
one long embrace was all it took
to shape one heartbeat between us before he left for Troy.
This is the palace I walk around in
from hall to hall, a world of stone and wood that is mine.
This is the room where I work in wool,
and talk it out with myself;
where still awake I toss and turn,
pace around in the middle of the night,
convincing myself once more
that the earthly idea of love is still the life-blood of my body.
This is the palace where I wear the crown of faithfulness;
where the sound of the sea is the sound I think with.
Therefore, if I stand by a window expecting each time to see
the outline of a ship coming toward me,
what is it but my love,
and the passion time gives it to grow for Odysseus,
like-minded husband of the cunning mind, for whom I wait.
So spoke Penelope when she awoke this morning;
when the golden cloth of dawn rose
out of the sea.
THE WAITING
Has ever a woman waited like me...
waited and waited and,
if she hadn't,
would've had too much to lose—
would've been denied so terribly a husband,
not to mention orchards, many,
droves of sheep and swine, plow-fields all around,
and twining vines for wine?
How many women, I wonder, have waited like me,
like me by the sea, with a racing caring heart,
women who waited, stood waiting,
lay waiting like me?
From where you are every night above me,
tell me with your truthful mouth, Sky-God Zeus,
tell it clearly to me, Athena and Apollo, luminous
gods and goddesses who inhabit the high halls of Olympus,
how many women before me
have waited like me?
HOW I WAIT
Today I sit by a window, my spirit
swimming out into the deep-azure-blue of the sea.
I'm a woman waiting, in love with a man,
and in love with the love we had.
I took an oath with myself to wait,
and keep passionately waiting
even after the great shining of the sun has worn away.
I pick up my sorrow and carry it to bed,
and wait some more
before sweet sleep weighs down my eyes.
Next day I rise,
and hear myself speaking words of all-abounding hope
...and go on waiting. These things I say aloud
to have clear thought,
to keep the day alive.
I'm a woman waiting,
waiting with the restlessness of sea-waves
repeating themselves in her head
like messages from afar.
IMAGINING ODYSSEUS
Day after day, my days are alike
as the grinding and sifting of barley and wheat;
and times without number I've sighted Odysseus,
man of the manly build,
walking out of gray fog over the sea
from a journey too long to tell about
in a single night.
I am but dreaming when I see him walking with a purpose
this way toward the palace:
don’t break stride through unfinished distance, say I,
in one quick breath,
wishing my words had the wing-beat of geese
at break of day.
I'm upstairs... here, take lovingly in your arms me.
After so long and this much said,
reason strikes me, as light shines on water, that his journey
won't end until he makes his way into our room,
lies in this tree-trunk bed
set down with the love we both expect.
PATTERNS THAT I WEAVE
Five years.
Five years my mind has wandered,
strayed off into a forest of confusion and more than once
lost its way back over rocky hills.
If only Odysseus,
man of the valorous will, could know my heart now beats
in two directions,
that back-and-forth I love him… I love him not:
I love him, and easily undo patterns that I weave;
I hate him, and do nothing else but weave
over-and-under-across-and-through-and-deep into the night.
I rest the shuttle to one side, and rub my hands,
and grow each day impatient—
I wasn't born to bear a harried heart.
Finally, at the moment of sleep when
flickering torch-lights are snuffed out,
one thought, irresistible, comes to me:
gods and goddesses—
it can’t be said that they exist.
May one day their names be forgotten.
SHINING LIKE THE SEA
Because love seeks out love,
deserves to be loved in several ways,
Odysseus, to whom I gave my heart freely,
knows he must return,
knows there's much between us
that remains.
I cannot hide these thoughts, not now
as the solitary, vast, red-round sun
sinks. Неге I go once more, demanding
what I can of love that way,
by which I mean
love of the grandest kind—
heart-felt love,
up-and-down-my-body love.
AGAINST ALL ODDS
Did Odysseus, man of thoughts
accurate as arrows, win the battle?
Were he and his warring men victorious?
If so, let him conquer distance now—
to Ithaca he must come back.
Six years it's been,
and who now cares who started the war?
Cannot the gods bring on all-out peace?
Enough with this madness.
I, Penelope, his wife, want him back.
Was he captured, taken prisoner? Is he
trapped in a deep-shaded forest...
concealed in a cave not knowing east from west?
Against all odds, against whatever gods,
he'd better make it back.
On his homeward sail,
was he blown off course by blasting gales,
his ship lost in some outer world?
May he use whatever stars are in him
to turn around and get back.
Is he shipwrecked, bruised
by the perils of the sea against some rocky shore...
or else swept out into the streams of Ocean?
I beseech you, gods Olympian: release him
from all trouble, and help him find his way back.
After all the fruitless years,
it weighs on my wit:
has he found... settled down with another woman?
I'll take him back—
Telemachus and I need him back.
In the end, did he breathe his last in battle...
is he dead and buried, olive trees growing
among his bones?
I pray to the deathless gods that round out the heavens
to bring his body back.
SHINING THROUGH
The wind blows,
and I can hear the leaves of orchards breathing.
On days like today I head outdoors
(with me follow three maids),
and welcome the plentiful draft of cool air full of sea.
Stone-tough is my hope this day, tough as Ithaca's bedrock
where I step.
O calm hope that carries me through.
Here I celebrate the red orb of morning
sliding out of the water, filling day with light.
Would that I could catch sight of a ship with taut sails,
well-made oars like wings flying toward me
manned by Odysseus out of the blue,
the man who in a cloud of dust won me in a footrace...
the man I learned to love and follow.
O brimming joy!—here I stand
full of plans for the day my husband
once more claims Ithaca home.
Even on days driven by rain,
dull-gray in the morning, storm-fed gray in the afternoon,
my lightning thoughts tell of signs I'm alive.
As long as the sun rises,
as long as olive trees grow, and geese occupy the sky
I shall ever look toward the sea for Odysseus,
man whose spirit shines through.
Now and then I'm convinced—
hope is a goddess looking over me.
PRAYER TO ATHENA
Blesséd goddess Athena, I come to you as suppliant.
Hear out each bit of my complaint:
first two, then five,
now nine years I have waited with all my might for Odysseus
to return from war, proper husband I am constant to
as the sun each day takes the sky
—nine years with no end in sight.
I know nothing of his whereabouts, nor if, in fact,
he ever reached Troy.
From this end of the earth on Ithaca, I turn to you for help
although nine years mean nothing to you,
and little to eternity.
How long must I keep company with my irritable self,
trapped in whichever palace room I roam,
made worse when my body moves in rhythm
as if in tribute to the moon?
At times I cannot even work the loom—
a cloth, half-finished, sits waiting for its other half
in a corner of the room; nor can I rid myself
of things familiar that take me by surprise:
wind-storms bring on nightmares of victims of a shipwreck;
the quietest of rain can bring on tears.
Pallas Athena, guardian of the glinting-eyes,
drop down from the clouds, and instruct me.
Reverse my tears, send me consoling dreams.
Otherwise, what am I to do—ten times repeat a prayer
at the altar-stone of Zeus? Or at the water's edge sacrifice a ram
to your uncle ranked with the immortals, Poseidon,
deep-down ruler of the sea?
Athena, send me a god or goddess who can guide my destiny
into the open arms of joy of dear Odysseus,
more than just a man—my husband, and father to my boy.
THIS DAY
This dull day
this dreary day
this bleak day
this irritable day
this worrisome day
this fretful day
this exasperating day
this wretched day
this tormenting day
this joyless, dismal day
this somber day
this weary day
this doleful day
this empty day
this inconsolable day
this depressing day
this pointless, ordinary day
this day
DREAM
I reach up
and feel I am climbing,
climbing threads.
I climb short ones
—and stop.
Some feel like ropes,
which I climb and climb.
I cross over to grab another,
and climb some more.
I climb and keep climbing
and come to what looks
like a mountainside
ready to be climbed.
I step off and begin to climb it.
I climb past four eagles nesting that
fly away in different directions.
I climb and climb
rugged steeps of rock and brush
until I hit cloud-cover looming,
turning into the shape of darkness:
darkness crowding together,
then separating; crowding together,
separating.
I climb and arrive at a place
where people find light:
darkness above me;
light straight below.
There I go falling,
falling down a tangle of threads.
I grab one and hang on to it,
and then another,
and begin to descend
like descending down ropes
toward a bright field of waking.
I've come back,
back through the lightness of light
that astounds me.
I climbed and climbed, and was there—
I was there, I tell you,
and saw what I saw as clear as the loom
here before me, here in sunlight.
SOMETIMES, INQUIETUDE
I lie awake and turn it over in my head
that waiting for a man twelve years is useless.
A man away that long
should have the heart to send word home.
Other times I try to have no thoughts at all, no thoughts
On what the Fates are spinning out for young Telemachus, and me;
on whether I can find it in myself to honor custom—
to take another man in marriage, a father for my son,
withdraw completely from this place,
and not look back.
Nights, I try to find deep sleep, which easily
doesn't come.
Worst the nights of cold and frost when my longing
drags my spirit down to the stony floor, the air
moving through the branches
jangling my nerves.
In bed beside me—great gods in the morning,
I'm married to the passing of time! What bliss is this,
counting the years in the dark... useless time
like a living thing I can't escape?
Warm nights are not much better
when tormentor Aphrodite overwhelms me
at the slightest movement I might make,
or when a lulling, loving breeze slips in through the window
and has its way with me,
wandering all along my naked skin.
How much are you a wife, my spirit finally asks,
if tomorrow you relent and take another man as mate?
Not much, comes my reply,
not much if you cast too soon bright hope aside.
And so I wait along the sands... and keep on
waiting for the whims of the gods,
the rocking motion of the sea
to issue up a man as much in love with me
as I with him.
IN COLOR AND IN CLOTH
It's done—finished.
Three days ago, as an impatient sun was dropping fast
behind the sea,
and a starlit sky appeared, I finished it—
a piece of cloth in wool that took too long to weave.
Half a year dragged on, but at last I have it:
the likeness of Odysseus,
splendid husband and gentle father to his infant son.
One day I managed from early dawn to dusk,
then until the brightness of the morning shone again
to keep on weaving, to get it right. And there it is
folded up across the bed in color and in cloth.
Now, when the sting of absence is too much,
when the weariness of why-keep-waiting wears me out,
I reach for it to satisfy my love-struck eyes.
The background: I've simply made it dark,
against which stands Odysseus looking rapt into my eyes.
Beside us, our longest table in the palace hall, and
because he's speaking to me,
I gave him speaking lips. He's telling me he doesn't
care for war, that he loves me "to the Pleiades and back."
In turn, I'm offering wine to him from my wooden bowl.
Standing there,
long pose from each of us
is what I remember most: he and I glowing
from two bowls of sweet and mellow wine.
Need I say I pleasure in bringing out this piece of cloth—
such felicity unfolding it,
running my hands over it, and embracing
both ourselves each time.
WHEN IT IS TIME
Down the path toward the shore
past olive trees and barely-living grass between stones,
I among maidservants
glance out over water,
and thrill to realize the presence of the sea with birds
gliding in the sustaining air—
wind enough for sails of a worthy vessel to sail home.
Sights like these hearten me to keep waiting for Odysseus,
husband whose love was like rain
breathing life into the earth.
And there I shall be like a farmer
waiting for fruit to fall when it is time.
How long, I ask myself, can I bear up
to Aphrodite's visitation that drives me to headaches...
makes me faint at the knees.
In the name of love and things that go on living,
O that Odysseus, sunrise of my life,
could heed my call, rise out of the sea;
that I could shut my eyes and bring him to me
in goddess-like thought;
that I could touch and be touched with love saved up
year-upon-year,
letting my body burn into him and together be one.
Still and all, what to do when love washes over me head to toe,
my body awake as sea-waves that do not sleep?
Does any god care about us mortals in love,
care that love loves to be loved,
but by the right lover?
For the moment, may Aphrodite keep her distance,
and not seize me in her grip,
for that's when I unravel and doubt my gift as wife,
the wife of irresistible Odysseus, complete and shining husband,
the man, as much now as then, I love.
THIS THIRSTING EARTH
Clouds and more clouds. All these I see
laid out, barely moving, flat-gray all of them,
quickly darkening,
and soon enough everything is ominous in slow flight.
They ebb and flow,
stream along and swirl as well,
gathering up like flocks of sheep around the sun,
barely letting happiness shine through.
Then camt today when clouds took up every bit of sky—
one vast extension of gray,
like the surf rolled in,
hanging there on nothing, wanting to
drop rain.
Here on Ithaca, alas, we had no favoring rain today,
no sun.
And I, who am Penelope, living mother of a living son,
neither got Odysseus back,
husband whose love I miss on awakening,
nor chose to take a suitor as my man.
Rain-God Zeus, do send rain when the thirsting earth
feels deprived.
Make it a cloudburst, a downpour with lightning strokes
if you choose,
and a rumble of thunder
to make me feel alive.
POSSESSED BY DOUBT
Do not be cross with me, Odysseus,
source of my worry and my woe,
if by and by I loathe you for the anxious nights
you give me, nights that wreck me to the core.
What's more and must be said in this battlefield of love:
time and time again I love you,
then I go the other way
and love you not.
Day in, day out, each day that travails me
when I feel denied, when
my unsleeping thoughts go round and round my head,
I cry out your name as if it were honey
on my tongue—the sound resounding in this room,
giving hope to this island realm, and me, alone.
Whereupon I smile to swallows
high in the warm air, going past with a will to fly.
Soon after in the spread of stars
I find reason to love you,
and then another... and another.
Still and all, Odysseus,
grief-giver of a husband, destróyer of hearts,
let me not die aching in one place.
I loathe you for your absence, for the sorrow
that lowers me to bed weeping;
for keeping Telemachus, our son,
and me, your wife, waiting;
for sending no message down the years—
no final word to soothe this range of anger,
this heart beginning now to be possessed by doubt.
IN THE COURTYARD
On a perfectly serene and splendid day,
as it was today when my spirit soared with the sun,
and now sails with the stars,
Odysseus, the great attainment of my life,
will set his sights on home
as swallows will from higher air,
to Ithaca return, to this kingdom,
this palace, to me—of this I'm convinced.
Once in my arms, husband only one, lover only one,
we shall reverse the failure of fifteen years
without each other, for love touches those
who've loved before.
Such endless thoughts I can´t refuse tonight—
the Pleiades above,
and three handmaidens at my side.
All sleepiness withdraws as we stroll past Zeus' altar,
breathe in the coolness of the air,
the instant brightened to its brightest.
O glorious Pleiades drawn against the sky,
which I can only see by stepping out into the night,
I accept your light with open arms.
May affectionate, great-hearted Odysseus
reach up with his eyes as I tonight
to the far-away star-shine of the sky.
Let the Pleiades be the place where we both meet
as in a kind of dream—
husband and wife wishing on the same thing.
A WIDTH OF CLOTH
Give me the craft of weaving, more subtle than working with bronze; stone's too brutish, too heavy, too cold. A piece of cloth: first I make it in my mind and keep it there, blending in the figures and designs against the background that I want, adding and subtracting as I please, sitting with my thoughts; which is to say, a width of cloth of any type starts with nothing, if nothing is whatever an empty, wooden, upright loom is set to hold. The thrill of yarn comes later when, finally, I've chosen from a basketful of unshaped, jumbled colors of spun threads, mindful that the riper colors are sometimes best; yet, with the blush of others, a warmer light fulfills the eye as well. Then, and only then, with confidence, do I push the shuttle through, over-and-under-up-and-down-and-back-and-forth. It's not easy turning feelings into cloth. But once I make my way into the work, each time I weave the strands across-and-through, and tie-and-knot-and-cut-and-weave some more, the worthiness of cloth tightens as when any bard takes a story and lifts it into song, word-on-word strung around the strumming of his lyre. Phase by phase I shape it into the world I know—I can see it, and my fingers know it when the yarn slips through them many times and more, fingers working spider-like. When I think I'm through, I'm not, which makes me take a different turn where I unweave, change the pattern of the lines, draw another color in. And I alone working, keep within this room with such driven-woman diligence that, at times, I fail to eat and, for a moment, whatever ails me is no more. I thank the gods I have no bronze to beat or bend; no block of stone to punish. O blesséd be the craft of weaving, more subtle than working with bronze. Stone's too brutish, too heavy, too cold.
JUST AS THE SEA
Cast your eyes in my direction,
gods who reside in the upper deep;
give me the solitude without the loneliness
as the sun sinks fast beyond the sea,
then see how much I am drowning on this island,
my need to hope so hungry
I quiver with unrest.
Once more the pears and pomegranates ripened;
the vines have given up their fruit...
and one more year, the seventeenth, is almost in decline.
The next day Ithaca keeps burning in the sun
with so much water shining round it,
its rocky hills thirsting for cool rain.
If I, Penelope, could dream the dreams of the sea,
and have the water speak to me the secrets it may hold,
then might I find my way to Odysseus,
husband handsomest of all.
Give me a sign, dear gods just over the horizon,
that my husband will step off his lean, black ship one day,
will make Ithaca once more his home
just as the sea each day mounts the shore
and loves it.
TODAY I DID ALMOST NOTHING
Today
I dwelt in my room... did almost nothing.
Kindest woman Eurycleia brought me food,
which I took in bed—cheese and honey,
a piece of barley bread.
A blank tapestry of day went by, colorless,
inspiring nothing, revealing nothing.
I renewed myself in a clean tunic,
and thinking all around I thought about Odysseus,
husband beloved who, when we kissed, made love swell
inside me.
Thought about war
...war that spoils the ties of love and mocks my marriage;
thought about this palace, life without it
should it come down to marrying a suitor;
hoped, too truly, my son will not lose out
on his royal rights from birth—
cattle grazing,
sheep and goats aplenty,
plow-lands everywhere and bounty on them.
Today
I kept to my upstairs room where I didn't work in wool,
gave no orders to house servants to draw water
from the spring.
From the big hall down below:
the lordly suitors,
their low-slung utter drifting up into my room.
A milder light of twilight carne, and stayed awhile;
the cicadas chirring stopped.
From my window: the calm eternity of the sea
went out of sight.
I must've muttered something, for then I heard
much-knowing devoted Eurycleia:
"...and twice you sighed, good queen,
while staring out the window. Such long despair
I've never heard before."
Today I awoke,
and looked forward to nothing in the day at all—
the sun came up,
the sun went down.
The day went like that.
GOD OF EXTENDED BLUE WATERS
Poseidon, God of Extended Blue Waters,
hear me out. The ships I see
a great way off
make the heart soar on wings of contentment.
Their shapes arise shimmering on water,
and I pray to the all-imposing gods
that Odysseus, husband of the steadfast mind,
commands one, and leads the way home.
A certain joyfulness enters the room,
and for a moment grief subsides,
all misery lifted from me.
Alas, ships sail on past Ithaca.
Just yesterday, late afternoon,
thick fog on the ground having lifted:
three serving-girls joined me for a walk
along the shore and the sounding of the sea.
We heard the slam of surf
against dumb rock,
the swishing to-and-fro of foam.
The wide way of the sea was before us,
when a glint of hope showed through
from the deepest part of distance.
We didn't have to strain to see it twice
...and once again—mast and sail perhaps;
sun striking oars in-and-out of water.
The maidservants swore they were ships.
So did I.
То have seen what I saw,
then have it turn to haze or mist—O Poseidon,
all hope went under... I blinked a tear,
cursed the open sea in one long breath.
I know now you were behind it,
and false hopes that ache on me
I do not need. Things like that age a woman.
And that rainbow afterwards—
you sent it, I daresay, to spite me. If this be true:
into the bottom-most pit of the sea with you.
Hear me now, Earth Shaker God,
tease me not with the falsehood of your waves;
no more tricks from you—play not with my heart.
Keep away the awful plotting that you weave
into the fabric of my days
already worn, and frayed.
ANOTHER PRAYER TO ATHENA
Shining-eyed Athena, favorite daughter of Zeus,
may these words reach you at the speed of my voice,
and make sense as threads gathered on a loom.
For eighteen years Odysseus,
husband who sails in my mind against a sky set blue,
has been gone.
As for the sea swaying, forever alive—
it answers me nothing,
only ships ghosting-up in mist that do not stop,
ships as close as my voice can carry in the wind.
And that mocking throng of suitors,
low and gross,
keeps wearing down my patience.
I turn away from them, and ask myself:
what duties should now my life
obey, those of a widow
or those of a wife?
More than once, Athena, I have felt
the weariness of land-life, the pull of the sea.
If only I were not mortal, not a woman,
I would command ships
to far-lying islands, and with me Telemachus,
a crew of men and women: Eurycleia,
whose mind knows many things; fifty maidservants;
Eumaeus too, and faithful herdsman Philoetius,
and binder of words Phemius,
court herald Medon, and old man Dolius—
to look for Odysseus, man of loving kindness,
and to whom I owe this woe.
Athena, third-born daughter of Zeus,
speak to my mind and tell me life will soon be sweetness;
that before long, I pray,
my river of sorrow will run into his sea of love,
breaking over me wave after wave...
THE SUITORS
Those blasted blustery brutes:
the crudest of the crude crowding my thoughts.
Rain or shine,
it's them again—rowdy louts befouling the air
with the rough language of their praise.
From up here
they're sound in my ears, pure chatter,
low-cunning boastful men who wear no patience
...loud, saying nothing that matters.
Me, I've grown stubborn all these years. As have they.
The more I refuse them the more they desire me on and on
as they would sweet figs glowing
in someone else's orchard,
fruit they'll never eat,
all the while emptying the larders, butchering my cattle,
swilling my wine.
The mess they daily make
my poor maidservants unmake with the same sore hands
that scrub the floor and grind the grain.
What remarkable occurrence, indeed,
if I could lead them to a crossing point,
a contest of some sort—a test of strength of much devising,
where each would fall or fail into defeat.
After all, not one suitor I'd want to hug to my breast:
not brash Amphmomus, not Eurymachus ñor Antinous.
One delightful day, if I can hold my ground,
I shall greatly welcome
their departure.
I may, on occasion, groom myself to strike a better presence—
to look attractive, you might say,
and so they gaze their fill whenever I'm downstairs.
How flattered they must feel
thinking I'm doing it for them.
But little do they realize
when they see me smiling through my veil,
that I'm smiling with my mouth,
not with my eyes.
At last—at last it's night,
and each suitor has repaired to his home, out of sight.
I breathe the fresh, clean air.
COME TO ME
Come to me
as a far-away star would reach me, Odysseus,
husband whose love alone allays me.
Come to me as a jolt of hope through darkness.
Come to me as moonlight, or a bright sun,
or simply as light from palace torches at night
cast upon the work of hands on wool, upon my loom.
Come to me as glistening waves advancing evermore
toward the shore.
Come to me in whichever radiance of light you desire.
PHEMIUS, THE BARD
Phemius, the bard,
was singing to a crowd of suitors today.
I could hear him from my upstairs room,
singing of ancient peoples warring,
going on about who won, who lost, who fell
slaughtered to the ground,
dragging and drowning his voice for effect,
bringing the right hurt
to the notes.
No sooner had he finished with the past
than he shifted to the present, taking distance away
to make us feel the battlefield at Troy—
no doubt he knew his song well before singing.
What Phemius doesn’t realize:
I can do without the outburst of his words;
people have not always relished war,
and the rage of armies clashing gives me pain.
Why sing that dead and bloodied flesh is what remains
for carrion birds and fierce dogs snarling?
So too his lyre, tuned tight,
was grating on my nerves.
He struck no errant note, and twice he made it moan
like a heart that's torn.
If done right, what tells the story, short or long,
is also in the music and its beat,
and I'd had enough of his hard-strummed song.
They finally roused my iré, those lower-pounding notes,
and the way he stressed his words:
Swift was the thrust with a spear,
at once bursting the neck of the warrior,
uttering a groan as he fell to the ground; and the blood that he...
I asked him to stop
as I started down the stairs, two maidservants alongside.
Unpleased, he did as he was told,
leaving the story he was weaving
hanging in mid-air.
WAKEFUL DREAMING
These days I follow a path
straíghtway into wakeful dreaming.
The wind rises, and I sink,
and imagine a black, smooth-sailing ship
approaching Ithaca.
The wind subsides, and I dream on,
hearing a man´s footsteps moving closer:
through these halls again he shall walk,
faithful Argos barking in the background.
Another year has come full round,
and in my mind’s great meanderings
trying to understand why my husband in due season
has not returned,
I've nowhere to go but to believe
it's Odysseus striding through the palace,
husband I love all the way to the moon.
His leaving is the tears behind my eyes.
Back-to-back nights play upon the mind,
nights fading into the mounting rose-blush
of yet another dawn.
Soon upon me comes the light
marked by the mid-day blazing of the sun,
easing into afternoon, where the colors of twilight
loom in my sight. Then dark again... darkness.
What's the use—my days get spent that way.
No wind can blow back the years gone by.
With hope spread to its limits, may this day
come to an end.
Go ahead, deadly archer, Artemis divine,
make them whistle through the air
and their aim be true—
a quiver of arrows launched from your silver bow
finding their mark,
here,
the center of my heart.
SPEAKING AS MOTHER
Eyes closed,
I bore down and pushed, breath coming short
...but pushed some more.
And then, from my belly, emerged a morning sun
—that's how Telemachus crowned, and rose from me,
beautiful, in painless birth. Divine Eileithyia,
divine Artemis, a hundred-fold I blessed them;
and in my arms, my son.
My one thought—: he'll rise to fill a doorway like his father,
shoulders just as broad.
And so I nursed him sweetly, setting it my task
to make him know the well-shared customs of Achaeans.
I'm sorry for the mother who, by herself, has had to raise a son,
her husband off at war
—I've done my best.
"Careful not to smother him with love." The voice
was Eurycleia's, clear from across the room.
She went on, unwinding balls of purple, black, and yellow yarn,
placing them in different baskets for my tasks.
"Let him go from your watchful gaze, dear queen;
see to it he makes decisions on his own."
I understood her caring ways, and agreed to let him play
and roam around the palace grounds, the nearby fields,
playful Argos bounding at his heels.
Boys being what they are:
at eight he turned some sticks and stones
into a little bow and arrow for his games;
climbed a pear tree—twelve he must've been—
and reaching out for big bright fruit on the farthest bough,
fell and scraped his arm, tears hitting the ground.
Not much later, a burgeoning boy by then,
went off to help Laertes with a retaining wall
at his well-tilled farm.
"All that lifting, stone upon stone set in place
nine days straight, has made my arms and shoulders
strong," he said on his return.
"My working hands... look how calloused they've become.
Mother, when father finally does come home,
I could easily be his helper every day... just you wait."
Telemachus... darling son Telemachus
—the love I've poured into that boy, blood
of my blood, bone of my bones.
All the more unnerving his taking off to Sparta and to Pylos,
emboldened by his twenty years,
gone to ask his father's whereabouts.
I should've seen it coming days ago when,
sitting in his father's seat, he addressed a citizens assembly,
took a stand against the suitors set against me
like hounds after a fawn,
then ordered me away from his affairs.
Telemachus...Telemachus. He too is gone.
Twice-burdened and alone, I, Penelope,
sit waiting for two men—men I love madly.
NIGHTMARE
What once had been a soothing dream
has turned around—
no longer am I strolling at my ease by the water's edge,
sandals off,
the pleasure of sand to bare feet,
desiring everything to break my way.
Instead I'm on a ship,
sitting to the oar, and heading out to sea.
I row and row... can’t steer straight.
Now the ship moves forward, now I'm veering east,
then wandering west and not alone: women, a crew of them
alongside and behind me, rowing, rowing.
The sea, now rough, begins to undulate in swells,
and when I again glance back—the nightmare of nightmares:
suitors, not the women, are poised at the oars;
but neither they nor I are rowing... the ship drifting
through mist.
By now I'm bathed in spray, and yelling out.
I yell again: "My son Telemachus,
without telling me, departed on his own.
Without telling us, has fled to sandy Pylos and to Sparta."
That's when I wake up in a cold sweat, startled
by what I've said into the night.
WHAT THE SPIRIT SAID
Clouds upon clouds piled up one day.
Then came an island of sunlight
pouring down to bring me hope.
That very day it rose upon my mind
to gather all my wits against the suitors swarming in.
Eurycleia and maidservants counted off the figures
collected in the great hall: one hundred total
added to a rank of eight more desiring faces
who gave no signs of drawing back.
Even now,
I can no more stop these men from paying court to me
than I can step away from my own shadow,
bringing much distress at the level of the heart,
although I try to never let it show.
Such turbulence
they've come around and caused.
But we live our lives by the habits we acquire,
so never may I be hostile to a guest. Xenia, we call it,
in the tongue of the Achaeans.
Desperation had closed in—
no way to put them off: their hands holding gifts;
their arms reaching out with wild intent.
Right then a spirit flowed into my head
to weave-and-weave to my heart's content a shroud
for Laertes, which I undid at night.
Weaving, unweaving and waiting I wove—
avoidance of the suitors was my mischief all those years.
One day I asked myself
if mine was a senseless heart;
if, for an instant, I'd lost the soundness of my mind.
Then, too, I wondered: had it been folly
to push this trick of the shroud too far?
What will people mutter
throughout time when they bring my name around?
After I'm gone,
what will ring in the ears of the unborn?
Here and now I say: I've done no ill.
No ill to crass and boorish men who know
nothing about weaving anyway, nor the time it takes to
run-the-shuttle-through-and-tie-the-final-knot on woven wool.
Three years... three years fully I rejoiced,
until my tattle-tale, malevolent maidservants turned me in—
those tarts.
ATHENA, SPINNER OF MAY SCHEMES
Must I wait for the gods' own time
to get Odysseus back,
man of commanding, calm demeanor?
If you know his whereabouts,
why not confide to me the place?
Give me, why not, as birds, the gift of flight
that I may search after him in forests, mountain ranges,
caves.
Come through, Athena, tell me in words plain:
can a man twenty years absent be yet alive,
and likely to return, pick up again
where he left off?
Pallas Athena,
grant my story gladness and bright glow—
race forth to me my husband
on a sailing-ship, I say,
make want and weariness forever
fade away.
LOVE BOUND
The sun rose,
blossomed into brightness, then took its time
heading toward the center of the sky. There it stood,
solitary, keeping its place,
glaring down until
the shadowed spaces were on the move again;
by which time I was bored, hungry,
so I had a bite to eat.
While the maids on their knees
kept grinding and sifting wheat and barley grain,
heaping handful cupped together
(six-hundred someone said)
measured into baskets big,
and grumbling they were, all the while,
working masses of dough into flat loaves for the fire,
I slept,
and awoke at the moment when the sea was glazed
with red-becoming-orange—it was Helios
at the end of his run on the horizon's precipice,
then was gone.
In my room and around the palace, darkness abounds,
my mind sitting in shadow when two thoughts
come to light: that out of love bound together
by whatever binds together love over time,
I can wait for Odysseus, the man I like to think is mine alone;
that whatever lives in me, I call love—
true-wife love kept deep in the bone,
where only a wife can know it.
TWENTY YEARS WAITING
Just when I thought the star-lights of love
no longer shone for me, that I'd stand apart,
a woman, living more on lament than on hope,
down the stairs into the hall I went to see
the beggar-man, who the day before had walked
straight into my gaze; who was no stranger begging,
but truly Odysseus, the man I love the way a woman
does just the one time. From the moment we stepped
into our room, into a claiming embrace, teary-eyed,
joyful in a reaching 'round of arms, I knew it
in my heart as a wife would know she's finally
home with her husband, the agony of love no more.
Lovers long estranged, we drank and drank, stopped
...and yet again drank from our kisses. I thanked
thrice the gods, thanked the sea. Then came desire
washing over me, and I melted at the knees, tunics
falling from us at the foot of our olive-tree bed—
body awakened as when, by the fluttering of wings,
a caged bird still recalls flight. I'd been for years at
the heart's low-ebb, but wise about men set before me,
and gods disguised. Now the man long-awaited
had washed ashore into my room: I opened my eyes
and saw, past the ceiling, an expanse of sky
and Odysseus sailing steadily above me. In the life
of two bodies, one sets in motion the other, both
moving to the meaning of husband and wife
after twenty years waiting. And what we uttered took
love that much higher; made it ascend to heights
of delight where no sound could be heard, save
the sound of two lovers in a room full of love
where husband and wife finally arrived, moored to
each other, at the dreamed-of, the imagined, the absolute
moment of rapture, beyond words, sweet to our mortal
taste. O astonished and exalted heart when, before it,
is revealed that hoping against hope has yielded
its reward. To him, last night, all of me I gave. Athena
had reined in the horses of dawn, and drawn out the night.
Daybreak—and the first touches of color still found us
wrapped in each other's arms, Odysseus and I, wordless,
in the wisdom that love, as ever, is the light we live by.
*****************
1. ТАК ГОВОРИЛА ПЕНЕЛОПА
В этом дворце я научилась выживать,
здесь два года назад я в последний раз
крепко обняла Одиссея — могучего сына Лаэрта,
долгое это объятие
перед его отплытием в Трою соединило биение наших сердец.
В этом дворце я блуждаю по коридорам,
а это мои покои из камня и дерева.
В них я пряду шерсть
и размышляю вслух.
Едва проснусь, я кружу по этой обители,
отсюда посреди ночи выбегаю, сюда возвращаюсь,
постигая земной смысл любви,
когда живая кровь будоражит всё твоё тело.
В этом дворце я ношу венец верности,
здесь мои мысли питает гул моря.
Всё выглядываю, застыв у окна, не возникнет ли вдали
очертания плывущего ко мне корабля.
Это ли не любовь, палимая временем, любовь к Одиссею,
многоумному моему супругу, которого я заждалась,
и я верю, он тоже мечтает о встрече.
Так, проснувшись, говорила Пенелопа ранним утром,
когда златотканая заря наплыла
со стороны моря.
2. ОЖИДАНИЕ
Ждала ли хоть одна женщина, как жду я, —
жду-пожду,
а если бы не ждала,
только бы и осталось, что смириться
с горьким отсутствием мужа,
в заботах о бесчисленных садах,
отарах овец, стадах свиней, пашнях
и виноградниках.
Много ли женщин, спрашиваю я, умели ждать,
как, в беспокойстве, преданно жду у моря я,
многие ли ждали, бродили до изнеможения
и ждали, как жду я?
Зевс, Бог Всемогущий, с высей, где ты объявляешься еженощно,
поведай мне прямодушными устами правду,
поведайте мне правду, лучезарные божества Афина и Аполлон,
обитающие на вышних склонах Олимпа:
много ли было женщин, умевших ждать,
как жду я?
3. ЗАЖДАВШАЯСЯ
Сейчас, когда я сижу у окна, моя душа
уплывает в море, растворяется в его бескрайней лазури.
Я женщина в ожидании, влюблённая в мужа,
влюблённая в нашу с ним любовь.
Я поклялась ждать,
вот и жду что ни день его возвращения,
вплоть до сумерек, пока не померкнет закат.
В скорби я иду спать
и жду ещё немного,
пока сладкий сон не сомкнёт мои веки.
Наутро я встаю,
вслушиваюсь в свои полные надежды слова…
…и снова жду... и думаю вслух,
чтобы не сойти с ума,
не ослепнуть от горя.
Я женщина в ожидании,
беспокойная, как волны моря,
которые накатывают на мой ум издалека,
взамен вести.
4. ВООБРАЖАЕМЫЙ ОДИССЕЙ
А дни проходят, одинаковые,
подобно просеянным зёрнам ячменя и пшеницы,
то и дело мне видится Одиссей,
человек бесподобного мужества
он возникает в серой дымке, окутывающей море,
в конце его странствия, настолько долгого,
что он о нём не расскажет за одну ночь.
В этом видении он приближается,
твёрдой походкой вступает во дворец.
Не оступись на этом последнем отрезке пути, шепчу я,
сдерживая дыхание, в надежде, что моим словам
достанет сил лететь, как лебедям поутру.
Я здесь… наверху…
обними меня, любимый, как можно крепче.
После долгих лет ожидания и всего сказанного
мне яснее ясного, что его путешествие будет длиться,
пока он не войдёт в нашу спальню,
не раскинется на ложе, вытесанном из ствола дерева,
во имя любви, которая нам так желанна.
5. ТКАНЫЙ РИСУНОК
Пять лет.
Пять лет мои мысли блуждали
в глухой чаще сомнений, столько раз возвращались
по скалистым холмам и не могли вспомнить дорогу домой.
Вот бы Одиссей,
мой отважный, бесстрашный муж, узнал,
что сегодня моё сердце мечется
между надеждой и отчаянием,
то люблю его, то, обессилев, распускаю тканый рисунок,
то его ненавижу, то снова тку,
вверх-вниз-вдоль-и-вглубь-ночи.
Откладываю челнок, разминаю пальцы,
тоска моя растёт с каждым днём.
Разве для того я родилась, чтобы печалиться?
И, наконец, когда я отхожу ко сну,
и, легко подув, гашу светильники,
мне приходит на ум тревожная мысль:
да существуют ли
боги и богини?!
Пусть бы однажды о них и забыли!
6. СИЯЮЩИЙ, СЛОВНО МОРЕ
Потому что одна любовь ищет другую любовь
и достойна хоть какой-то взаимности.
Одиссей, которому я безраздельно отдала своё сердце,
знает, что должен вернуться,
знает, что ещё многое
нас связывает.
Так я думаю сейчас,
когда заходит пышное, оранжевое, одинокое,
огромное солнце. И я молю,
чтобы любовь
оставалась любовью,
великим чудом, —
властительницей сердец,
оставалась-бы- вся- целиком — любовью.
7. НАПЕРЕКОР ВСЕМ ДОМЫСЛАМ
Одиссей, чьи замыслы
точны, как стрелы, — выиграл ли он битву?
Он и его воины — стали победителями?
Почему бы ему ещё не победить расстояние,
не вернуться в Итаку?
Шесть лет прошло.
Кому теперь интересно — кто затеял войну?
Разве не могут боги ниспослать вечный мир?
Покончить с безрассудством?!
Я, жена Одиссея, заждалась его возвращения.
Его схватили, он в плену?
Блуждает в какой-нибудь мрачной чащобе?
Заточён в пещере, где нет сторон света?
Наперекор всем домыслам, всем богам, —
вот бы он вернулся.
В скитаниях на пути к дому, —
пусть бы его сбивали с пути бури,
пусть бы он потерял свой корабль, —
он ведь и по знакомым звёздам
может спрямить путь и вернуться.
Он потерпел крушение, коварное море
бросило его на скалу,
и Океан тащит его в свои глубины?
Боги Олимпа, молю вас, защитите его
от всех бед, помогите ему вернуться.
Прошло столько лет одиночества,
и порой меня донимает тревога, —
не обрёл ли он покой с другой женщиной?
Что бы ни было, пусть он вернётся,
ради Телемаха и ради меня.
А, может быть, он испустил дух в сражении?
Может быть, погребён, и на его костях
вырастают оливковые деревья?
Бессмертные боги, обитающие на небесах, молю вас,
пусть мне хотя бы вернут его тело.
8. НЕ МЕРКНУЩЕЕ СИЯНИЕ
Подул ветер,
я слышу, как вздыхает в саду листва.
В такие дни с тремя рабынями
я покидаю дворец, чтобы насладиться
свежим морским ветром.
Моя надежда сегодня крепче скалы,
твёрже каменистых троп Итаки, по которым я блуждаю.
Ничто сегодня не поколеблет мою надежду!
Здесь, на берегу, я славлю красноватую сферу,
что поутру выплывает из морских вод, затопляя светом день.
Вот бы завиднелся вдали многовесельный корабль,
под раздутым парусом летящий ко мне, ведомый Одиссеем,
который однажды, весь в пыли, выиграв состязание в беге,
заполучил меня в жёны,
кого я научилась любить и за кем пошла.
Безгранична услада — мечтать на берегу о том,
что я сделаю в день, когда мой муж
вернётся в свой очаг на Итаке.
Даже в дождливые дни,
в серые тусклые рассветы и тёмные непогожие вечера
меня озаряет радость, что я живу мыслями о нём.
Пока будет всходить солнце
и расти оливы, пока будут застилать небо стаи диких гусей,
я буду озирать море в ожидании Одиссея —
светозарного, крепкого духом мужа.
Столько раз я убеждалась:
имя богини, которая меня опекает — Надежда.
9. МОЛЬБА К АФИНЕ
Славься, богиня Афина.
Внемли каждому слову моей мольбы:
сперва два, затем пять
и вот уж девять лет я жду возвращения с войны Одиссея,
славного моего мужа, жду-пожду
с постоянством солнца,
каждое утро овладевающего небом, —
девять лет, которым нет конца-края.
Не знаю, где он, и даже достиг ли он Трои.
Отсюда, с земли Итаки, я молю о твоём покровительстве,
хотя девять лет ничего не значат для тебя
и того меньше — для вечности.
Сколько ещё времени я должна провести
наедине с собой, с моим раздражением,
заточённая в палаты дворца, по которым я слоняюсь,
особенно, когда ощущаю лунные месячные приливы?
Иногда я даже вышивать не в силах,
наполовину вытканное покрывало
ждёт в углу комнаты, да и о повседневных заботах
я забываю, —
порывы ветра навевают мысли о тонущих моряках,
самый тихий дождь заставляет расплакаться.
О Афина Паллада, алмазноглазая наставница,
сойди с облаков и наставь меня.
Осуши мои слёзы, услади мои сны.
А иначе, что я должна делать, по десять раз возносить мольбы
перед каменным алтарём Зевса? Жертвовать у ручья ягнёнка твоему дяде Посейдону, глубинному правителю моря,
причисленному к лику бессмертных?
Афина, какого бога или богиню умолить, чтобы вернули мне
сладостные, распахнутые объятия моего Одиссея,
не только любимого, но моего мужа и отца моего сына?
10. ЭТОТ ДЕНЬ
Этот день мрачный
этот день серый
этот день тусклый
этот день жёлчный
этот день горький
этот день смутный
этот день скучный
этот день жалкий
этот день бурный
этот день скорбный
этот день тёмный
этот день хмурый
этот день вялый
это день пустынный
это день несносный
это день гнетущий
это день бесцельный
этот день
11. СОН
Я вытягиваю руку и чувствую,
что скольжу вверх —
вверх по нитям.
Карабкаюсь по коротким —
и застываю.
Одни кажутся наощупь канатами,
по ним я взбираюсь ещё выше.
Я ухватилась за другую нить
и поднялась ещё немного.
Продолжаю карабкаться
и достигаю гористого склона,
побуждающего
карабкаться дальше.
Я отпускаю нити и начинаю подъём.
Внизу я оставила четыре гнезда,
из которых четыре орла разлетелись в разные стороны.
И продолжаю подниматься
по зарослям неровного скалистого склона,
пока не уткнулась в кровлю облаков,
которые обернулись кромешной тьмой.
Эта тьма всё гуще,
а потом она светлеет
и снова густеет.
Я поднимаюсь ещё немного
и попадаю туда, где есть свет:
темнота надо мной,
а свет внизу.
И тогда я падаю
и попадаю в клубок пряжи.
И хватаю одну из нитей
и прижимаюсь к ней, потом к другой,
и начинаю как по верёвкам
спускаться
в яркое поле света.
Я вернулась,
вернулась, окутанная лёгкой пеленой света,
которая меня изумляет.
Я поднималась и поднималась, я там была,
я была там, верьте мне,
и видела то, что видела так же ясно, как на ткацком станке,
в лучах солнца.
12. НАЕДИНЕ С МЫСЛЯМИ
Я лежу, не смыкая глаз, и всё думаю,
разумно ли двенадцать лет ждать мужа.
Давно покинув дом,
почему он не смилостивится, не подаст о себе вести?
И порой стараюсь не думать, какую судьбу прядут Парки
юному Телемаху и мне.
У меня достало бы сил уважить обычай —
повенчаться с тем, кто стал бы новым отцом моему сыну,
и безоглядно покинуть
этот очаг.
По ночам я пытаюсь уснуть,
но это мне редко удаётся.
В самых плохих ночах, студёных и заиндевелых, тоска
влачит мою душу по оледенелым камням, ветер
терзает ветви,
играет на моих нервах-струнах.
А на ложе рядом со мной боги — сколько их на заре! —
и вот я жена бестротечного времени! Велика радость —
пересчитывать в темноте годы... годы
бесплодного времени, от которого не спастись.
Не лучше и душные ночи,
когда, стоит пошевелиться, как Афродита
окатывает меня жаром.
Или когда дуновение любви проникает в спальню
и, убаюкивая меня, творит со мной что хочет,
дерзко лаская мою наготу.
Много ли в тебе осталось верности, укоряет меня совесть,
если ты готова выбрать в спутники другого мужчину?
Не много, отвечаю я совести,
не много, особенно когда ты коварно гасишь свет надежды.
С этими мыслями я брожу по берегу
и всё жду милости от богов, надеясь,
что море, которое колышется предо мной,
вернёт мне, наконец, моего мужа, который любил бы меня
так же сильно, как любила бы его я.
13. ВСЁ ЦВЕТ, ВСЁ ТКАНЬ
Вот оно и готово.
Три дня назад, когда беспокойное солнце погружалось
в море,
уступая простор небу в звёздах, я закончила, наконец, ткать
заветное полотно.
Полгода минуло, и вот готово
изображение Одиссея,
прекрасного мужа и отца, обожаемого Телемахом.
От зари до заката я ткала не покладая рук,
иногда и по ночам, пока не начинала теплиться новая заря,
трудилась, чтобы всё вышло как нельзя лучше. И вот оно
на постели, — во всей красе цвета и ткани.
Сейчас, когда жало разлуки терзает как никогда,
я обессилела от вопроса стоит-ли-так-долго-ждать,
я ублажаю свой влюблённый взгляд его обликом.
Фон я выткала тёмным, и на нём вырисовывается Одиссей,
в упор на меня глядящий.
Рядом с нами самый длинный стол мéгарона*,
и так как мой муж, скорее всего, разговаривает со мной,
я выткала губы полуоткрытыми.
А говорит он, что война для него
не главное, он любит меня, вот дождётся Плеяд и вернётся** .
Я подношу ему вино в деревянной чаше,
и мы застываем.
Это мне больше всего и запомнилось: он и я, рядом,
разгорячённые двумя чашами сладкого упоительного вина.
Добавить только, что я радуюсь каждый раз,
расправляя покрывало,
я поглаживаю его, и мы обнимаем на нём
друг друга.
-- -- - -
*Ме́гарон (др.-греч. μέγαρον) — греческий дом прямоугольного плана с очагом посередине. Послужил прототипом храмов в гомеровский период.
**Плеяды наблюдаются по ночам в районе Средиземного моря с середины мая по начало ноября — период активных торговых путешествий в античные времена. Плеяды (созвездие) считались покровительницами моряков, а их восхождение весной считалось началом наиболее благоприятного периода для навигации.
14. ПРИДЁТ ВРЕМЯ
В окружении служанок
спускаясь по дороге, ведущей к берегу,
рядом с оливами и травой, что пробивается меж камнями,
я вглядываюсь в водный простор,
и дрожу, взволнованная близостью моря и птиц,
которые парят милостью ветра, —
разве мало его, чтобы пригнать славный парусник домой?
Эти мысли утешают меня в ожидании Одиссея,
любовь которого пролилась на меня, подобием светлого дождя,
пробуждающего жизнь на земле.
Словно садовница,
я жду, когда, наконец, дозреет плод.
Долго ли ещё выносить явления Афродиты,
которая донимает меня так,
что у меня начинают дрожать колени?
Во имя любви и всего живого,
пусть Одиссей явится ко мне, как заря,
отзовётся на мой зов, явится из моря,
вот бы зажмуриться и одной только мыслью привлечь его,
как это делают боги, вот бы мы коснулись друг друга,
вот бы свела нас вместе любовь,
которая копится год-за-годом в наших телах,
когда моё тело, верю, пылает в его теле, соединяя нас.
Между тем, что мне делать, когда я с ног до головы
пропитана любовью, а моё тело бессонно, как прибой?
Есть дело до нас смертных богам, заботит их,
что любви любо быть любимой,
особенно, когда любят так сильно?
А пока Афродита сторонится меня
и не кладёт мне на плечо свою властную руку,
я разрываюсь в сомнениях: достойна ли я быть супругой
неотразимого Одиссея, совершенного, блистательного мужа,
человека, которого я всё так же горячо продолжаю любить.
15. ЭТА ЖАЖДУЩАЯ ЗЕМЛЯ
Тучи, сплошь тучи. Я их вижу
они обложили небо, почти неподвижные, пепельного цвета,
темнеет,
и вот уже всё вокруг выглядит зловещим.
Они плывут и плывут,
клубятся
сплачиваются, теснятся вокруг солнца, словно отары овец,
не позволяя пробиться лучам радости.
И вот уже они застлали почти всё небо —
бескрайнее свинцовое покрывало,
повисшее не весть на чём,
похожее на волны, готовое
пролиться дождём.
Здесь на Итаке, к несчастью, не было сегодня благодатного дождя, не было солнца.
И я, Пенелопа, живая мать живого сына
всё ещё жду Одиссея,
мне так его не хватает, когда я просыпаюсь,
ничто не заставит меня найти ему замену.
Зевс, Божество-Дождя, ниспошли влагу жаждущей земле,
которая так нуждается в ней.
Пусть дождь будет сеяным или, если ты того пожелаешь,
проливнем с молниями
и с раскатами грома,
которые дадут мне понять, что я жива.
16. В ПЛЕНУ СОМНЕНИЙ
Не гневайся на меня, Одиссей,
повинный в моих терзаниях и бессоннице,
за то, что скорбными ночами, гнетущими моё сердце,
я кляну тебя.
Прости, что в этой любовной муке,
бесконечно любя,
я иногда чувствую,
что перестаю тебя любить.
Что ни день,
огорчаясь и чувствуя своё поражение,
я позволяю докучливым мыслям кружить мне голову,
и тогда твоё имя на моём языке словно мёд,
оно заполняет дворец, всё островное царство
и всю меня в моём одиночестве.
И тогда я улыбаюсь ласточкам,
которым от этого ещё радостнее кружить в тёплой выси.
А с наступлением сумерек усыпанное звёздами небо
наделяет меня множеством резонов
тебя любить.
Как бы там ни было, Одиссей, муж,
терзающий моё сердце,
не допусти, чтобы я умерла здесь от горя.
Я ненавижу тебя за твоё отсутствие, за страдание,
причинённое мне, рыдающей на нашем ложе,
за то, что я родила тебе Телемаха,
за то, что я, твоя жена, жду все эти годы
хоть какую-нибудь весточку от тебя,
хотя бы одно слово, которое уняло бы поток моей ярости,
утешило бы сердце, в котором поселилось сомнение.
17. ПОД ЗВЁЗДАМИ
В один прекрасный спокойный день,
подобный этому, когда моя душа пробудилась вместе с зарёй,
а сейчас кружится вместе со звёздами,
Одиссей, бесценный дар моей жизни,
устремится к своему очагу,
как это делают перелётные ласточки,
чтобы возвратиться в Итаку, в своё царство,
в этот дворец, ко мне, — я уверена, так будет.
И тогда мой единственно любимый муж и я,
обнявшись, устраним тяготы
пятнадцатилетней разлуки
любовью, которая согревала нас прежде.
Бесконечные думы, подобные этим,
переполняют меня этой ночью,
с Плеядами в выси и тремя служанками у порога.
Дремота улетучивается, когда я прохожу рядом с алтарём Зевса,
вдыхая прохладный воздух, —
ничто не сравнится с этим мгновением.
О, славные Плеяды, украшающие небосвод,
едва увижу вас ночью,
я встречаю ваше сияние распростёртыми объятиями!
Пусть нежно-любящий добросердый Одиссей
этой ночью, подобно мне, вскинет руки и устремит взгляд
к далёкому звёздному сиянию.
Пусть Плеяды в подобии сновидения
станут местом свидания
мужа и жены, охваченных одинаковым желанием.
18. ТКАНЬЁ
Тканьё — ремесло, куда более тонкое, нежели грубая и холодная обработка бронзы или камня. Сперва в уме я творю узор и храню его наедине с моими мыслями, — в уме возникает выбранный мною фон, силуэты и рисунки, которые я исключаю или оставляю по своему вкусу в кругу моих раздумий, — так любой лоскут ткани возникает из небытия, именно небытие помещается на вертикальном ткацком станке из дерева. А уж там нить пробуждает во мне волнение, когда я извлекаю её из пёстрой корзины с бесформенными мотками пряжи, сознавая, что иногда наиболее открытые цвета наилучшие, и вместе с другими, более мягкими, они ослепляют глаза. И тогда, только тогда я решительно запускаю в нитяные дебри челнок, вожу им вверх-вниз-влево-вправо-вперёд-назад. Непросто — вплетать в ткань чувства. Но начав, каждый раз, когда я сплетаю нити, каждый раз, когда я связываю-завязываю-узелки-обрезаю-нить-и-тку-дальше, — ткань становится всё убедительнее. Так аэд превращает рассказ в напев: связывает слова, перебирая струны своей лиры. Кусок за куском я придаю ткани форму, пока не соединю её с моим миром, я могу видеть его, мои пальцы узнают его, когда нить снова и снова скользит по моим пальцам, которые трудятся, подобно паукам. И когда я думаю, что завершила свой труд, это не так. И я распускаю ткань, меняю рисунок, вплетаю другой цвет. И когда со всем женским прилежанием я тружусь в одиночестве, я порой забываю поесть, и ничто не может меня изнурить. Хвала богам, что я не должна ковать бронзу и тесать камень. Благословенным будь ремесло тканья, которое намного тоньше, нежели грубая и холодная обработка бронзы или камня!
19. ПОДОБНО МОРЮ
Вглядитесь в меня, боги,
обитающие в недостижимой выси,
помогите одинокой не испытывать одиночества.
Сейчас, когда солнце стремительно канет за море,
видите, как глубоко я тону на этом перешейке?
Я так заждалась мужа,
что дрожу от нетерпения увидеть его.
Снова созрели гранаты и груши,
лозы поделились своими гроздьями.
Ещё один, семнадцатый год на исходе.
Итака завтра всё так же будет сгорать под солнцем,
хотя столько вод сияет
вокруг её обрывистых берегов, заждавшихся свежих дождей.
Если бы я, Пенелопа, могла грезить грёзами моря,
если бы вода открыла мне хранимые ею секреты,
может быть, тогда я нашла бы путь к Одиссею,
мужу, самому красивому из всех.
Любимые боги, подайте мне знак из дальней дали, уверьте,
что однажды мой муж сойдёт с узкого, тёмного корабля
на землю Итаки, своей утраченной родины,
подобно морю, которое вседневно обнимает берег
в неизбывной своей любви.
20. СЕГОДНЯ Я ПОЧТИ НИЧЕГО НЕ СДЕЛАЛА
Сегодня
я осталась в моих покоях, почти ничего не делала.
Эвриклея, самая приятная из прислужниц,
принесла мне в постель еду, — сыр, мёд
и кусок ячменного хлеба.
День этот был как бесцветный,
невзрачный ковёр.
Я облачилась в чистую тунику
и всё думала об Одиссее,
любимом муже, чьи поцелуи опаляли любовью
всё моё существо.
И думала о войне,
которая разрывает узы любви, глумится над супружеством.
И думала, что станет с этим дворцом,
если вдруг случится помолвка с одним из женихов,
тревожась о сыне, который потерял бы
своё врождённое право на царство,
стада на пастбище,
отары овец и коз,
и окружающие дворец благодатные пашни.
Сегодня
я оставалась наверху в моих покоях, не ткала,
не приказывала служанкам приносить воду
из источника.
А в большом мегароне внизу
теснились блистательные женихи,
чьи неясные голоса долетали в мои покои.
Смутный закатный свет не гас какое-то время,
пока не исчез вместе с напевом цикад.
В моём окне исчезла
вековечная безмятежность моря.
Должно быть, я что-то шептала, потому что услышала
голос мудрой преданной Эвриклеи:
«Добрая царица, вы уж два раза вздохнули,
глядя в окно,
да так безутешно».
Сегодня я проснулась,
ничего, совсем ничего не ожидая от этого дня.
Был восход,
был закат,
а больше ничего и не было.
21. БОГ БЕСКРАЙНЕ СИНЕЮЩИХ ВОД
Посейдон, Бог бескрайне синеющих вод,
услышь меня.
Корабли, возникающие на горизонте,
окрыляют радостью мою душу.
Их силуэты зыбко дрожат над водой,
и я молю всемогущих богов:
пусть Одиссей, мой многоумный муж,
правит одним из них на пути к дому.
В эти минуты робкая радость проникает в обитель,
щемящая боль на миг утихает,
а печаль кажется светлой.
Но корабли мне на горе минуют Итаку!
Вчера, едва стали сгущаться сумерки,
я вышла с тремя служанками
на берег шумного моря,
где мы слушали, как гулко волны
разбиваются на глухой скале,
с каким звонким журчанием
пятится пена.
Беспредельные воды простирались перед нами,
и вдруг вдали возникло
обнадёживающее видение.
Не стоило большого усилия увидеть…
так явно… мачту… парус на ней…
и вёсла над водой.
Служанки клялись, что это корабли.
Я тоже увидела их… и то, как они
обратились в туман… в изморось. О Посейдон,
все мои надежды угасли… Зажмурившись,
я не сдержала слез
и долгим стоном прокляла море.
Я знаю, Посейдон, это твои проделки,
это ты пробуждаешь пустые надежды. Не хочу
томиться ими. Подобные вещи старят женщину.
Знаю, этим радужным видением
ты решил меня уязвить.
Так сгинь же в самом тёмном гроте на дне.
Ты слышишь меня, Сотрясающий Землю Бог,
не глумись надо мной ложью своих волн,
не завлекай в свои сети, полно терзать моё сердце.
Перестань терзать
и без того истрёпанное
полотно моих дней.
22. ВТОРАЯ МОЛЬБА К АФИНЕ
Ясноокая Афина, любимая дочь Зевса,
внемли этим порывистым словам,
которые, подобно нитям, ткут полотно моего горя.
Восемнадцать лет, как мой муж Одиссей,
покинул меня, заставляя терзаться
под этим ослепительно синим небом.
Море, такое живое в своём колыхании,
ничего не рассказывает мне о нём, только насылает
наваждения далёких, окутанных дымкой кораблей,
пропадающих, как мой голос,
который становится эхом.
А шумная свора
неотёсанных, гнусных поклонников
продолжает испытывать моё терпение.
Я сторонюсь их, но спрашиваю себя:
какая судьба мне уготована —
судьба вдовы или супруги?
Столько раз, Афина, меня пресыщала
эта земля и прельщал зов моря.
Не будь я смертной женщиной,
я бы повела корабль
к самым далёким островам, со мною плыл бы Телемах
и команда мужчин и женщин:
всезнающая Эвриклея и пятьдесят служанок,
а также Эвмей*, добрый коровник Филетий*,
кифаред Фемий*, вестник Медонт*, и старец Долий*,
чтобы отыскать Одиссея,
бесконечно нежного моего мужа,
кому я обязана этой скорбью.
О, Афина, третья дочь Зевса,
уйми мои терзания, уверь,
что недолго осталось ждать,
что вскоре реку моей скорби примет море его любви,
омывая меня волнами счастья…
-- -- - -
*Эвмей — раб Одиссея, который сохранил верность старому хозяину, Пенелопе и Телемаху. Филетий — старший коровник в хозяйстве Одиссея. Медонт — геральд. Фемий — певец-аэд, сказитель народных песен. Долий — старый раб Одиссея.
23. ЖЕНИХИ
Эти тупые злобные животные,
самые неотёсанные из всех подобных, будоражат мой ум.
Идёт ли дождь или палит солнце,
эти кичливые мужланы, ранящие слух грубой лестью,
теснятся во дворце.
Ко мне наверх
едва доносится суматошный ор
этих суетливых лукавых болтунов,
их шумные пустые речи.
За эти годы я стала упрямой. Подобно им.
Но чем больше я упорствую, тем настойчивей их домогательства,
словно их манит в чужом саду
спелая сладкая смоква,
которую они никогда не сорвут,
вот и потчуют себя моей едой и вином.
Вседневный беспорядок от их толчеи должны устранять
мои бедные служанки: своими натруженными руками
они скребут полы и мелят зерно.
А что если пойти на хитрость:
предложить померятся силой в единобостве,
когда каждый окажется на земле,
потерпев поражение.
Ни одного из них я не хотела бы прижать к груди:
ни дерзкого Антинома, ни Эвримаха, ни Антиноя.
И если я останусь твёрдой, то это и будет наградой
моему Одиссею в прекрасный день
его возвращения.
Может статься даже, что я принаряжусь,
чтобы лучше выглядеть, и они будут
во все глаза таращиться на меня, когда я спущусь в мегарон.
Вот уж загордятся,
решив, что я сделала это для них.
Разве догадаются,
увидев мою улыбку под покровом,
сколько холода
в моих глазах...
Наступила ночь, один за другим
ухажёры отправились восвояси, сгинули с глаз.
И я вдыхаю полной грудью свежий чистый воздух.
24. ПРИДИ КО МНЕ
Приди ко мне
лучом далёкой звезды, приди Одиссей,
мой муж, чья любовь неизменно меня утешала.
Приди ко мне лучом надежды в потёмках.
Приди ко мне светом бледной луны или слепящего солнца,
или хотя бы мерцанием факелов во дворце,
которые озаряют по ночам мои руки на ткани.
Приди ко мне блеском волн,
накатывающих на берег.
Приди ко мне в любом проблеске света, который тебе по душе.
25. АЭД ФЕМИЙ
Фемий, аэд,
пел сегодня для оравы моих женихов.
Его напев о кровавых побоищах прошлого
доносился наверх в мою палату: он упивался рассказом
о победителях и о тех, что потерпели поражение,
пали сражённые на землю.
Он пел то возвышая, то понижая голос,
наделяя ноты
истинным волнением.
Покончив с прошлым,
он перешёл к настоящему и, устранив расстояние,
увлёк нас в Трою, в самую гущу сражения,
наверняка он сложил этот напев не сейчас.
Фемий не догадывается,
что его шумный напев о сражениях не по мне,
что во мне отзывается болью
ярость враждебных ратей.
Зачем петь о недвижных окровавленных телах
на поживу хищных птиц и диких рычащих псов?
Его искусно настроенная, звонкая лира терзала мои нервы.
Казалось бы, он ни разу не сфальшивил,
и даже дважды заставил лиру стонать так,
словно у неё разрывалось от боли сердце.
Какой бы ни была музыка, краткой или долгой, если она искусна,
её ритм и лад поведают всё и без слов.
А сейчас меня раздражало это громкое бренчание,
а больше всего бесили громкие всплески звуков
и выспренних слов:
«В шею воина впившись,
кровь отворило копьё,
падает он со стоном на землю, кровоточа…»
Спустившись по лестнице с двумя служанками,
я велела ему замолчать.
Обескураженный, он повиновался,
его рассказ обернулся в воздухе
тишиной.
* Аэд — певец, сказитель народных песен.
26. СОН ВПОЛГЛАЗА
Все эти дни
оканчиваются сном вполглаза.
Задул ветер, и, погружаясь в сон, я вижу
чёрный корабль, который легко плывёт,
приближаясь к Итаке.
Ветер стихает, я дремлю
и слышу мужские шаги, они приближается,
сейчас он войдёт в опочивальню,
а снаружи доносится лай верного Аргуса.
Пролетел ещё один год, целый год,
и в голове теснятся тревожные мысли,
я хочу понять, почему мой муж
не вернулся
в надлежащий срок, только и остаётся верить,
что Одиссей, муж, которого я люблю до беспамятства,
шагами скорохода спешит вернуться в свой дворец.
Разлука с ним питает слёзы, которые я стараюсь от всех скрыть.
Одна ночь за другой тревожат мой рассудок,
что ни рассвет, ночи рассеиваются в приливах розовой зари,
а там — свет обрушивает на меня
жар полуденного солнца,
который спадает лишь к вечеру, когда закатные тона
омывают мой взгляд,
и вот уже темнота становится кромешной.
Ну, что же…Так и проносятся мои дни.
Нет ветра, который бы принёс былые годы.
Жду не дождусь, —
вот бы поскорее окончился день.
Вперёд, смертоносная лучница, божественная Артемида* .
Пусть просвистит в воздухе
стая твоих метких стрел,
пущенных из серебряного лука,
пусть вопьются
в самое моё
сердце.
* Артемида — в древнегреческой мифологии юная богиня охоты, плодородия, женского целомудрия, дающая счастье в браке и помощь при родах.
27. СЛОВО МАТЕРИ
Зажмурившись,
я тужилась и тужилась, почти утратив дыхание,
тужилась из последних сил.
И тогда из моего чрева взошло новорождённое солнце.
Так показалась головка прекрасного Телемаха,
он покинул меня при безболезненных моих родах.
Божественная Илифия*, божественная Артемида,
столько раз я вас прославляла, и вот мне на руки лёг мой сын.
Об одном я желала, чтобы он вырос высоким и широкоплечим,
чтобы, подобно отцу, с трудом протискивался в двери.
Я с нежностью вскормила его, прививая ему
обычаи ахейцев.
И страдаю, что должна растить сына одна,
без мужа, который воюет, —
ну что же, что могла, то и сделала.
«Смотри, не утопи его в своей любви, — говаривала Эвриклея,
распутывая в другом конце комнаты
мотки пурпурной, чёрной и жёлтой пряжи для моего тканья
и раскладывая их по разным лукошкам. —
Не утоми его, любимая царица, зорким вниманием,
пусть сам решает, что ему делать».
Я вняла её сердечной чуткости и позволила сыну
играть и бегать в садах дворца и в ближних к нему полях
с игривым Аргусом, неотступно носившимся за ним.
Дети есть дети:
в восемь лет он сладил из нескольких жёрдочек
и кремниевых сколов маленький лук и стрелу,
а в двенадцать, помнится, лет вскарабкался на грушу,
потянулся за спелым глянцевитым плодом на дальней ветке
и упал, расцарапал руку и залился слезами.
А вскоре, став крепким подростком,
он помог однажды своему деду Лаэрту
сложить подпорную стену на его усадьбе.
«Девять дней я носил камни и крепил их один на другом, —
сказал он, вернувшись. — Погляди, как окрепли
мои руки и плечи,
сколько у меня мозолей на руках, —
и прибавил. — Когда отец, вернётся, наконец, домой,
я запросто смогу помогать ему, вот увидишь!»
Телемах… Любимый мой сын,
плоть от моей плоти,
сколько любви я потратила на тебя.
Как тревожилась, когда ты в свои двадцать лет
бесстрашно отправился в Спарту и в Пилос
разведать, где находится отец.
Разве забуду, как сидя на троне отца,
он обращается к собранию граждан, клеймя ухажёров,
которые меня преследуют, подобно легавым псам,
которые гонятся за ланью,
как он предостерегает меня от их притязаний.
Телемах… Телемах… Вот и он уплыл.
С двумя смятениями в сердце, в одиночестве, я, Пенелопа,
жду-пожду двух мужчин, любовь к которым сводит меня с ума…
* Илифия — в античной мифологии богиня-родовспомогательница, обычно появляется как спасительная, но иногда и как враждебная сила при родах. Без её помощи роды не могут произойти.
28. ДУРНОЙ СОН
Того, что прежде тешило меня, как добрый сон,
теперь нет и в помине.
Прежде я бродила вдоль кромки моря,
без сандалий,
радуясь песку под босыми ногами, —
ничто не преграждало мне путь.
А теперь во сне я плыву на галере,
налегаю на вёсла, всматриваюсь в морскую даль.
Гребу не переставая, сама не знаю, в каком направлении.
То поворачиваю на запад, то на восток,
и я не одна, на галере женщины, одни только женщины,
рядом со мной и позади, все на вёслах, гребут и гребут.
Но вот море вскипает, большие волны вздымают галеру,
и когда я оглядываюсь, — что я вижу! —
не женщины, а ухажёры на вёслах,
и никто не гребёт, ни они, ни я, и галера идёт ко дну,
и всё вокруг сплошь темнота.
Я покрыта пеной
и кричу: «Телемах, сын мой,
почему ты тайком уплыл в Пилос,
отправился в Спарту?!»
Обливаясь потом, я просыпаюсь,
ужасаясь словам, сказанным во сне.
29. ЧТО НАШЕПТАЛ МНЕ ДУХ
В тот день тучи громоздились на тучи.
Но сквозь них пробился луч солнца,
вестник надежды.
В тот день меня одолело любопытство:
сколько ухажёров теснится во дворце?
Эвриклея с другими служанками
сосчитали, что в мегароне
их целая сотня,
а самых напористых восемь.
Даже сейчас я чувствую,
что не могу пресечь их домогательства, —
это всё равно, что прогнать собственную тень,
они внушают мне немалое беспокойство,
которое я изо всех сил стараюсь скрывать.
А уж они стараются
растревожить меня.
Как бы там ни было, наших обычаев не отнять,
никогда я не выкажу неприязнь гостю.
У нас, ахеян, это назвается Ксени́я*.
Меня одолело отчаяние,
я не знала, как от них отделаться: они приносили подарки,
с грязными помыслами тянули ко мне руки.
Именно тогда я и надумала
что ни день ткать погребальный саван
для Лаэрта, а ночью распускать ткань.
Ткать и распускать сотканное, уклоняясь этим
от ухаживаний, — и так все эти годы.
Как-то я подумала:
а вдруг я бесчувственна
и на какой-то миг лишилась благоразумия?
И я спросила себя: разумно ли
так долго возиться с саваном?
О чём люди будут шептаться по прошествии времени,
когда меня не станет?
Что будут обо мне думать, вспоминая меня, те,
что пока ещё не родились?
Здесь и сейчас я говорю: я не чинила зла.
Не причинила зла грубым невежам, не понимающим,
что такое корпеть над тканьём, сколько времени уходит
на-то-чтобы-перемещать-челнок-и-завязывать-узелки.
Три года… Целых три года ушло на это,
а всё же кто-то из моих служанок, меня предали.
Негодницы!
* Ксения (ξενία), концепции гостеприимства, щедрости и учтивости по отношению к тем, кто находится вдали от дома.
30. НЕИСЧИСЛИМЫЕ КОВАРСТВА АФИНЫ
Почему я должна ждать, когда богам заблагорассудится
вернуть мне Одиссея,
моего властного, рассудительного мужа?
Если ты знаешь, Афина, где он обретается,
почему не поведаешь мне?
Почему не дашь мне, как птицам, дар полёта,
чтобы я могла найти его, будь то в лесах, среди ущелий
и пещер.
Явись и ободри меня, Афина, скажи без утайки,
может ли человек, отсутствующий двадцать лет,
оставаться живым, может ли вернуться туда,
где у него было всё.
Афина Паллада,
омой радостью и ослепительным сиянием мою жизнь, —
верни мне не медля
моего мужа на корабле, молю тебя,
пусть моя тоска и изнеможение
навсегда исчезнут.
31. ИСТИННАЯ ЛЮБОВЬ
Взошло солнце,
разгораясь, оно одиноко воцарилось
посреди неба и ощетинилось там,
оберегая своё место,
и сияло, пока снова
не ожили сумерки.
Я почувствовала усталость и голод
и что-то съела.
Служанки, не поднимаясь с колен,
продолжали просеивать пшеницу и ячмень
и молоть, ковшами ссыпая муку
в большие кули
(одна из них насчитала шестьсот ковшей),
и всё причитали, меся тесто
и задвигая плоские хлебы в печь.
Я задремала,
но очнулась, когда небо начало облачаться
в багрово-оранжевую тогу, — это Гелиос
обойдя горизонт,
начал погружаться в море.
Мою комнату и весь дворец затопила темнота,
сознание угасало, но я ещё подумала,
что, испытывая подобную любовь,
я могу не дождаться Одиссея,
которого хотела бы считать всецело моим,
и чем бы ни было то, что живёт во мне, это истинная любовь,
любовь жены, хранимая в глубине души,
любовь, которую может испытывать только жена.
32. ДВАДЦАТЬ ЛЕТ ОЖИДАНИЯ
Именно в то утро, когда я решила, что пламя любви
больше не согревает меня, и настала пора отрешиться
от пустых причитаний, не тешить надеждами душу,
я спустилась по лестнице в мегарон, где опять увидала
нищего в обносках, который появился во дворце накануне,
он приблизился и посмотрел на меня в упор, — это был
мой Одиссей, вживе, которого я люблю так, как любит
женщина единственного мужчину. Едва мы вошли
в нашу спальню и обнялись, наши глаза увлажнились.
Так славно было ощущать его объятие мне, его жене,
всё моё существо возликовало: наконец-то рядом со мной
мой супруг, наконец-то осталась в прошлом агония любви.
Надолго разлучённые любовники, мы пили и пили вино,
и ненасытно лакомились поцелуями. Я трижды
возблагодарила милость богов и моря. И тут же меня
затопило желание, у меня ослабли колени, на пол упали
наши туники возле ложа, сбитого из оливкового дерева,
и ожило моё тело, так птица в клетке, взмахнув крыльями,
понимает, что всё ещё умеет летать. Долгие годы я унимала
сердце, старательно избегая мужчин, снующих вокруг,
и богов, рядящихся под ухажёров. И вот теперь море вынесло
долгожданного мужа на берег моего тела, я открыла глаза
и увидала над собой кусок синего неба и моего Одиссея,
который уверенно плыл на мне. В этом живом плаванье
двух тел одно сообщало движение другому, и оба тела,
сознавая себя частями единого супружества, возрождались
после двадцати лет ожидания. То, что мы шептали друг другу,
распаляло любовь, вздымая нас на небывалую высоту
наслаждения, когда исчезают все звуки за исключением голоса
двух влюблённых сердец в спальне, окутанной любовью,
где, наконец, муж и жена, свиделись, сплелись телами
в дивный миг, после долгого ожидания, надежд, в едином
порыве, утрачивая мысли и слова, в сладостном насыщении
смертным блаженством. О, сердце, очарованное и пылкое,
которое постигает, что ожидание, вопреки всем тревогам,
приносит свои плоды! Я подарила ему этой ночью всю себя.
Афина, сдержав скакунов утренней зари, продлила нашу ночь.
А с наступлением рассвета, его первые блики нашли нас,
Одиссея и меня, обнимающихся, безмолвных, сознающих,
что любовь — единственный свет, озаряющий нашу жизнь.
Тино Вильянуэва (1941, Сан-Маркос, Техас) – известный американский поэт, прозаик, эссеист и график, пишущий на английском и испанском языках, деятельный представитель культурно-этнического сообщества чиканос – латиноамериканского населения Юго-Запада США.
Тино Вильянуэва – автор шести стихотворных сборников, лауреат престижной премии American Book Award (1994). Его графические работы стали обложками нескольких американских и международных журналов.
Преподавал испанскую литературу и стилистику в Виргинском Колледже Уильяма-и-Марии, в Университете Остин-Техас и в Бостонском университете. С докладами, чтением стихов выступал в Аргентине. Мексике, Германии, Испании, Франции, Голландии, Швеции и Греции. Его стихотворный репортаж «В Вашингтонском музее Холокоста», в переводе Павла Грушко, был опубликован в нью-йоркском еженедельнике «Новое русское слово».
Последняя его книга «Так говорила Пенелопа» – поэма в 32 эпизодах – опубликована на испанском, итальянском, французском и вскоре будет опубликована в Греции.
Павел Грушко (1931, Одесса) – известный поэт, драматург, эссеист и переводчик. Автор множества книг, пьес, либретто и др.
֍
