От редакции журнала «Шпигель». Валерий Сойфер об антисемитизме в Советском Союзе. «Против евреев и масонов» — движение в СССР, эксплуатирующее скрытый антисемитизм в стране. Об этом сообщает SPIEGEL 50-летний московский генетик Валерий Сойфер, сын старого большевика, арестованного в 1937 году. В. Сойфер был профессором и научным директором основанного им Института молекулярной биологии и генетики, пока в 1980 г. его не отстранили от профессии. Он хотел тогда же эмигрировать, в чем ему до сих пор отказывают.
В начале было слово «трезвость».
В конце 1950-х годов на востоке Советского Союза, недалеко от промышленного города Новосибирск, был создан огромный научный центр с десятками институтов Академии наук — Академгородок.
Первым секретарём Новосибирского обкома КПСС, вовлеченного в создание Сибирского отделения Академии наук (Академгородка) был назначен Егор Лигачев, впоследствии ставший томским партийным лидером, а ныне — вторым человеком в Политбюро после Горбачева.
В Институте математики Академгородка некий Николай Загоруйко сделал крутую карьеру. Назначенный в 1970-е годы проректором Новосибирского университета, он вскоре нашел еще одно направление деятельности: при Доме ученых Академгородка он основал «Добровольное общество трезвости» (ДОТ).
Члены ДОТ, которые раньше — как, впрочем, и сам Загоруйко — много и с удовольствием пили, теперь заявили, что все они убежденные трезвенники. Идею трезвости хотели реализовать сначала в маленьком Академгородке, потом в Новосибирске и, наконец, по всей стране.
Проект нашел многочисленных сторонников, а ДOT все больше и больше членов. Но со временем акции становились всё более истеричными: их авторы распространяли два основных тезиса. Первый: России грозит погибель от пьянства; второй: евреи и масоны — вот те, кто подбивал русских к чрезмерному употреблению спиртного.
На лекциях члены общества говорили о том, что вся Россия «запуталась в еврейско-масонских сетях», и что «повседневная жизнь полна тайных еврейских символов»; например, шестигранные гайки подозрительно похожи на звезду Давида.
В Томске под давлением Лигачева участники многочисленных собраний выступали за превращение Томска в «город трезвости». А вскоре там был введен первый тотальный запрет на алкоголь, как, кстати, и в Новосибирске: спиртное перестали продавать вообще — в лучшем случае на черном рынке и тайком.
Противоборство становилось все более яростным, а обвинения в евреев — все более и более четкими — как в целом, так и в конкретных отдельных случаях. Так сын одного из академиков бродил ночью по Академгородку и кричал: «Спасите Россию! Бейте жидов!» Этого безумного приверженца Загоруйко поместили в психолечебницу.
С приходом к власти Горбачева борьба с алкоголизмом сразу приняла другой тон: она объективизировалась, демагогия прекратилась, а распространение идей Загоруйко в этом контексте уже не было востребовано.
Вот почему нужен был новый клуб. Загоруйко постарался и создал общество по сохранению старых памятников и обычаев под названием «Память». Просто изменив репертуар, он перешел от борьбы с водкой к мобилизации за сохранение церквей, икон и прочих древностей — и то, и другое, безусловно, одинаково почетно.
Но в основе своей идеология почти не изменилась. Она по-прежнему состояла из тех же шовинистических лозунгов, за исключением того, что в уничтожении русского культурного наследия теперь обвинили еще и «инородцев», в основном евреев.
Кроме евреев и масонов, во всех бедах России к тому же обвинили последователей современных течений в живописи и литературе. Все национальные меньшинства теперь считались чумой, и во многих действиях активистов «Памяти» можно различить своего рода влияние фундаменталистской идеологии Хомейни — откровенной ксенофобии, свойственной всякому крайнему изоляционизму.
Основные идеи «Памяти», как и раньше ДOT, были быстро и охотно подхвачены во многих городах, так что за этим можно предположить режиссуру сверху. Филиал «Памяти» также открыт в Москве. Как и в Сибири, власти не только терпят это новое неофициальное объединение, но и относятся к нему с отеческой благосклонностью.
«Памяти» предоставлены помещения в центре Москвы, её сборища всегда разрешаются беспрепятственно, выступления не подвергаются цензуре. Лидер московской группы «Память» неожиданно получил в своё распоряжение копировальный аппарат Rank Xerox, хотя личное владение и использование копировальной техники советским гражданам категорически запрещено.
Но на этом чудеса не заканчиваются. Когда вечером 6 мая с.г. несколько сотен сторонников «Памяти» прошли маршем перед Моссоветом с лозунгом «Мы за сухой закон», они пожелали выступить перед Горбачевым и взывали к почти тысячной толпе собравшимся вокруг любопытных, утверждая, что грозящий русской нации закат — результат сионистско-масонско-империалистического заговора. Но ни один из лидеров акции не был доставлен в милицейский участок. Вместо этого секретарь Горкома партии Борис Ельцин допустил в свой офис демонстрантов, которым разрешил изложить свои «мысли».
Присмотримся к ведущему руководителю московской «Памяти» поближе: его зовут Валерий Емельянов. Первоначально специалист по арабскому языку, в 1950-х годах он был атташе при посольстве СССР в Каире, затем побывал в нескольких арабских странах, был чрезвычайно одаренным оратором. Емельянов в кругу своих друзей достаточно рано привлек внимание тирадами ненависти к чернокожим и евреям.
Но это не помешало его блестящей дипломатической карьере. Только когда в начале 1960-х годов стало известно, что он скопировал бо́льшую часть своей докторской диссертации по ливанскому сельскому хозяйству (он переписал текст из чужой работы), восходящая звезда временно столкнулась с трудностями: он потерял свои должности, и был исключён из партии.
Но у Емельянова явно были влиятельные покровители. Через некоторое время ему вернули партбилет и к тому же назначили на должность заместителя заведующего кафедрой одного из московских вузов.
В середине 1970-х в стране становились все заметнее антисемитские настроения, и Емельянов был одним из тех, кто их разжигал. Он написал Брежневу длинное письмо об одном «заговоре и его разветвлениях», о том, что причиной тяжкой судьбы России всегда были евреи. В советские времена, писал он, особенно в сталинские, многие высшие руководители партии были женаты на еврейках и попали под их недоброе влияние… и так далее.
Эти бредовые представления достигли своего апогея с выходом книги «Де- Сионизация», которую Емельянов издал в парижском палестинском издательстве. Скорее всего это произошло без согласия с его высокими покровителями. До сих пор «непотопляемый» Емельянов получил выговор.
В июле 1979 года против него было возбуждено партийное дело, а в марте 1980 года он был исключен из КПСС, а 7 апреля того же года он убивает свою жену; на следующее утро — по совпадению это был субботний день добровольного труда — он тащил рюкзаки с расчлененным трупом во двор и пытался сжечь их там на помойке.
Такое убийство обычно карается в СССР смертной казнью. Но Емельянов в очередной раз легко отделался: его признали невменяемым и поместили в психиатрическую больницу. Два года тому назад среди его бывших друзей в Москве прошел слух, что он там умер; они даже собрались на панихиду.
Но вдруг, как раз в тот момент, когда в Москве начало действовать общество «Память», в столице вновь появляется Емельянов. Как сообщала газета «Советская культура», Емельянова «освободили только на основании судебно-медицинского заключения».
Сначала Емельянов смешался со сторонниками «Памяти» и, благодаря своему демагогическому таланту, вскоре стал одним из основных ораторов. В то время как другие члены общества искренне выступали за охрану памятников и окружающей среды, Емельянов и те, кто ими руководил, пытались направить движение «Памяти» на путь шовинизма и истерии.
Федор Бурлацкий, близкий к Горбачеву журналист, недавно опубликовал статью в «Правде». Согласно статье, «Память» изначально отстаивала «праведную идею сохранения русской национальной культуры». Защита национальных ценностей прошлого и желание сделать их доступными для общественности — «это было хорошо», — говорит Бурлацкий. Но потом, к сожалению, «в это движение втесались люди, явно представляющие националистические и шовинистические взгляды».
Однако же с самого первого дня создания «Памяти» её основатели были полны ненависти ко всем живущим в России не-русским, особенно к евреям. В некоторых городах местные уставы этого общества предусматривали, что в него могут быть приняты только истинно русские, у которых можно доказать отсутствие чуждой крови в родословной до четвертого поколения.
Руководители «Памяти» много говорят о том, сколько страданий причинили русскому народу разные «инородцы»: татары и монголы, немцы и турки, но прежде всего евреи. Мало того, что они соблазняли русских напиваться, так еще и разрушали храмы и святыни, занимали ключевые посты в органах госбезопасности и были особенно скверны в послереволюционной ЧК.
На собраниях «Памяти» и в частных беседах неоднократно утверждается, что еврейское проникновение во все ячейки общественной жизни есть корень всех зол. Тот факт, что Бурлацкий теперь недвусмысленно осудил это шовинистическое подстрекательство в «Правде», несомненно, следует приветствовать. Но он заблуждается, заявляя, что нет никакой разницы между антисемитско-шовинистическими «памятниками», с одной стороны, и «отказниками» — теми падшими духом, кто, терзаемый бытовым антисемитизмом, хотят покинуть СССР, хотя не всегда им позволяется это сделать.
«Кто у нас в стране агитирует за “неограниченное право на демонстрации”?» — спрашивает Бурлацкий и на всякий случай отвечает сам себе: «Местные националисты, экстремисты из “Памяти” и… люди корыстные, преследующие эгоистические интересы, желающие уехать за границу, так называемые “отказники”».
Таким образом, преследователи и жертвы в конечном итоге заталкиваются в один горшок.
С каких это пор в России появилось это отвращение к “чужакам”? И так ли новы антисемитские лозунги, которыми сегодня освещаются действия «Памяти»?
Первые еврейские семьи поселились в России в XVI–XVII веках. В 1648 году, когда Украина была присоединена к России, Богдан Хмельницкий развязал страшный террор против поляков и евреев, живших в то время в Малороссии. В исследовании «Россия под скипетром Романовых» от 1912 года о том времени говорится: «Евреев и поляков практически истребили по всей Украине».
2 декабря 1742 г. царица Елизавета издала «Указ о немедленном изгнании всех евреев, какое бы звание они ни имели». В девятнадцатом веке антисемитский вирус заразил видных деятелей России; теперь это было частью повседневной жизни. Очередная антиеврейская волна возникла после многочисленных терактов в начале 1880-х годов, когда стали утверждать, что среди террористов есть евреи.
В начале ХХ века возник «Союз русского народа», который создал отделения в девятистах городах России. Антиеврейские погромы начались сразу: в 1906 году в Гомеле, Ялте, Одессе, Белостоке и других местах.
Российским вариантом дела Дрейфуса стал суд над Менделем Бейлисом — работником кирпичного завода. Его обвинили в том, что он убил русского мальчика, чтобы использовать его кровь для приготовления мацы. Следствие длилось с 1911 по 1913 год. В конце концов выяснилось, что фактов против Бейлиса не было, обвинители не могли представить ничего, кроме бредовой ненависти. Он был оправдан.
Россия вступила в революцию 1917 года, видимо, излеченная от антисемитской чумы, а после переворота от нее не осталось и следа. Евреи больше не подвергались дискриминации. Исаак Бабель, Соломон Михоэлс, Борис Пастернак, Буся Гольдштейн, Давид Ойстрах, Исаак Дунаевский, Леонид Утесов и тысячи других одаренных евреев были известны и любимы по всей стране. Создавалось впечатление, что навсегда уничтожены не только внешние признаки национальной розни, но и более глубокие корни этой вековой болезни.
Но вскоре после нападения фашистов на Советский Союз антисемитизм снова начал стремительно нарастать. И последнее, но не менее важное значение имел тот факт, что нацисты объявили евреев врагами цивилизации, жестоко истребляли их и ссылки на евреев вызывали соответствующее отвращение лишь у примитивных людей во всем мире.
Шовинизм стал официальной государственной политикой при Сталине. Целые народы были переселены в Сибирь без каких-либо оснований, без жалости к немощным, беременным женщинам и неизлечимо больным. Немцы Поволжья пострадали первыми; за ними последовали чеченцы, ингуши, крымские татары и многие другие. Евреям тоже было уготовано массовое изгнание, поскольку антисемитизм теперь рос угрожающими темпами.
Начиная с 1948 г. евреев увольняли из научно-исследовательских институтов, университетов и с высших должностей. 13 января 1948 года Соломон Михоэлс, директор Еврейского театра, популярный актер и режиссер, погиб в фиктивной автокатастрофе. В 1952 году Сталин уничтожил последних представителей европейско-идишской культуры, таких как Давид Бергельсон, Лев Квитко, Перец Маркиш и другие.
А под конец жизни Сталин развернул травлю врачей-евреев, которых обвинил в убийстве высокопоставленных лиц и подготовке покушения на себя. Предполагаемое разоблачение этой группы вызвало общенациональный взрыв антисемитизма. Ещё немного, и в те годы не обошлось бы без новых погромов.
Двумя месяцами позже умер Сталин, и, пожалуй, это единственное, что предотвратило новый геноцид. Преемники Сталина поняли, что с этим безумием нужно кончать: врачей выпустили из тюрьмы. Пресса заявила, что обвинения были основаны на сфабрикованных доказательствах.
Однако вскоре выяснилось, что никто в верхах партии всерьез не собирался восстанавливать в стране положение, сложившееся после революции. Открытые призывы «Бей жидов, спасай Россию!» больше не раздавались, но по всей стране ощущался скрытый антисемитизм. Это стало решающим мотивом еврейской эмиграции из Советского Союза.
Полмиллиона заявителей на отъезд свидетельствует, что речь идет не о «нездоровых интересах отдельных лиц», которые не совсем правильно понимают, где лучше жить, как это часто читается в советских изданиях.
И вот теперь активисты «Памяти» вновь открыто говорят об ущербе, который «еврей» наносит России.
Так кто же манипулирует «Памятью»? Кто так старается обеспечить этих пропагандистов клубами и залами на тысячи слушателей по всей стране? Кто эти люди, старательно затыкающие уши при проповедях национальной розни «Памятью», её предостережениям против открытия дверей мировой культуре?
Как это возможно, что новосибирские «памятники» могут открыто заявлять, что международные компьютерные языки «фортран» и «бейсик» не разрешены к использованию, потому что они не русские — и, видимо, по той же причине каждый день бьют окна компьютерного центра Академгородка?
Почему имя Николая Загоруйко, духовника этого безумного движения, не упоминается в СМИ, несмотря на все больше и больше, к счастью, критических репортажей о «Памяти»? Кто настолько силён, чтобы заставить писателей и редакторов молчать об этом? И почему до сих пор не опубликовано ни одного критического письма в редакцию о ведущей роли в движении «Память» убийцы и антисемита Валерия Емельянова?
Но кто, прежде всего, мог приказать кандидату в члены Политбюро и первому секретарю Московской партийной организации Борису Ельцину принять и уделить три часа московским «памятникам» и вести с ними вежливые беседы, когда достоверно известно, что Ельцин решительно отвергает их идеи, чего он не скрывал во время беседы?
Наверное, приказать мог единственно тот, кто стоит выше в иерархии, чем он. Достоверно известно только, что генсек Михаил Горбачев в антисемитизме не замечен.
Послесловие автора. Чтобы объяснить, как и почему в 1987 году я решил рассказать на страницах авторитетного европейского журнала о разгуле антисемитизма в СССР, нужно поведать о перипетиях моей личной судьбы. Ведь с первого взгляда может показаться нелепым, что специалист в области биофизики и молекулярной биологии/генетики вступает в чужую для него сферу общественных взаимоотношений, да еще выступает с обвинениями высокопоставленной персоны, поддерживавшей это явление на высшем государственном уровне. Требуется объяснить также, как автор подобной работы не оказался в тюрьме и не был просто растоптан далеко не мягкой политической системой Страны Советов. Некоторые приводимые факты были упомянуты в моих более ранних публикациях.
Я родился в городе Горьком (старинном русском городе Нижний Новгород), закрытом для иностранцев и месте ссылки «неблагонадежных» интеллектуалов, среди которых было много евреев. Мой отец был евреем (Сойфер), мать русской (Кузнецова). Наша квартира была на пятом этаже «Домов Коммуны», а соседями по коридору были Рабинович, Фишман, Вышкинд и Голоскер, много еврейских семей жило на других этажах, а в классе в школе также была треть мальчиков из еврейских семей (школа располагалась в самом центре города и была мужской). Естественно поэтому, что открытого и злобного антисемитизма я тогда не ощущал. Среда была естественно семитской. После окончания школы я начал учиться в Московской сельскохозяйственной академии имени Тимирязева, а с 4-го курса был переведен на первый курс физического факультета МГУ. Переход стал возможным благодаря тому, что мне посчастливилось познакомиться с выдающимся физиком, академиком И.Е. Таммом (вместе со своим учеником А.Д. Сахаровым Тамм создал водородную бомбу, а потом стал помогать восстанавливать в СССР генетику, запрещенную Сталиным, вскоре он получил Нобелевскую премию по физике). Учась на 4-м курсе физфака, я встретил в Ленинской библиотеке изумительной красоты девушку, с которой после занятий в библиотеке мы разговаривали. Она показалась мне необыкновенно мудрой, и на пятый день знакомства я предложил ей выйти за меня замуж. Она согласилась, а вскоре я был принят в аспирантуру в Институт атомной энергии имени Курчатова, стал изучать действие сверхвысоких доз радиоактивности на наследственность, после защиты в 1964 году кандидатской диссертации продолжил исследование действия неблагоприятных факторов на гены, опубликовал в Издательстве Академии наук СССР большую монографию «Молекулярные механизмы мутагенеза», переведенную позже на немецкий и английский языки. Было напечатано много моих собственных исследовательских статей. В декабре 1970 года вместе с сотрудниками моей группы мы перешли из Института общей генетики АН СССР в Академию сельхознаук (ВАСХНИЛ), где президент этой академии П.П. Лобанов пообещал, что мне будет открыта Лаборатория молекулярной биологии и генетики и что при президиуме их академии создадут Научный совет по молекулярной биологии и генетике, в котором я стану ученым секретарем. Вскоре меня пригласил для подробной беседы заведующий сектором науки сельхозотдела ЦК КПСС Ю.В. Седых, который попросил меня написать докладную записку для секретаря ЦК партии и члена Политбюро Ф.Д. Кулакова о достижениях мировой науки в молекулярной биологии и генетике. С тех пор такие обзоры я начал готовить систематически, а вскоре эти записки начал читать и другой член Политбюро — Д.С. Полянский.
В 1973 году Л.И. Брежневу передали из советского посольства в США письмо, посланное американским ученым Полом Бергом президенту США. Он сконструировал в 1972 году первый продукт генетической инженерии (так называемую рекомбинантную ДНК). В своем письме выдающийся мировой эксперт, позже получивший Нобелевскую премию, призывал президента США уделить гораздо большее внимания развитию молекулярной биологии и генетики, поскольку именно они будут определять прогресс в разработке методов борьбы с раковыми заболеваниями. Брежнев видимо боялся рака, потому отнесся с вниманием к предостережениям Берга и распорядился приступить к мощному развитию названных наук в СССР Этим он отступил от развязанного Сталиным еще в тридцатых-сороковых годах прошлого века запрета на генетические исследования в СССР (этот запрет был поддержан Н.С. Хрущевым в годы его правления в СССР). Запрет фактически существовал в советской стране в той или иной мере до начала 1970-х годов.
В это время в группу людей, готовивших тексты выступлений Брежнева, был включен блистательный журналист А.А. Аграновский, с которым мы ранее почти 10 лет дружили. С госдачи, где эта группа работала над текстами генсека, Анатолий Абрамович позвонил мне и попросил сформулировать одну-две фразы о важности развития в СССР молекулярной биологии, биохимии, биофизики и генетики. Я сформулировал эту фразу, написал ее на листке бумаги и продиктовал по телефону Аграновскому, а через день в «Правде» была опубликовала речь Брежнева, произнесенная 15 августа 1973 года в Алма-Ате, где он объявил, что
«сельское хозяйство нуждается в новых идеях, способных революционизировать сельскохозяйственное производство, постоянном притоке фундаментальных знаний о природе растений и животных, которые могут дать биохимия, генетика, молекулярная биология».
Отхождение от сталинского запрета, поворот к развитию указанных дисциплин в стране произошел, а аппаратчикам в ЦК КПСС было приказано готовить специальное постановление ЦК и Совмина о развитии исследований в указанных областях. Для его разработки в ЦК создали комиссию из 5 специалистов от Академии наук, Минздрава, Минсельхоза, Комитета по науке и технике и микробиологических ведомств, в которую по распоряжению Д.С. Полянского меня включили в качестве члена, представителя Минсельхоза. Я был единственным, не состоявшим в КПСС. В течение более двух месяцев мы ежедневно собирались в здании ЦК партии и готовили огромное постановление ЦК КПСС и Совета Министров СССР, которое было обнародовано в марте 1974 года за №304. При правительстве СССР создали Совет по молекулярной биологии и молекулярной генетике, в который включили меня членом. В постановлении был пункт о создании в Москве ВНИИ прикладной молекулярной биологии и генетики ВАСХНИЛ (в соответствующем приказе Министерства сельского хозяйства СССР было пояснено — «на базе Лаборатории молекулярной биологии и генетики», директором которой был я).
Через 3 дня президент ВАСХНИЛ издал приказ, в котором было сказано, что я назначен заместителем директора института по науке (на Западе было привычно называть эту должность «научным директором»).
Но со студенческих лет, когда за моим обучением следил академик И.Е. Тамм, я знал, что его учеником был А.Д. Сахаров, с которым они разрабатывали в Арзамасе-16 водородную бомбу, создали и испытали её, получили за это высшие награды государства, Сахаров был сразу избран академиком АН СССР, трижды отмечен званием Героя социалистического труда, но стал задумываться над правильностью многих привычных советской системе принципов развития и критиковать недостатки. Я знал многих людей из сахаровского круга. Постепенно органы госбезопасности начали собирать сведения о моем знакомстве с друзьями Сахарова — «правозащитниками», и надо мной стали сгущаться тучи. Я попал в число неблагонадежных. В 1976 году группа людей во главе с сотрудником сельхозотдела ЦК КПСС И. Карапетяном появились в кабинете президента ВАСХНИЛ Лобанова и потребовали удаления меня с поста замдиректора института. Вскоре я был смещен и с поста заведующего лабораторией в нашем институте, была вынуждена уйти из института моя жена, ученый совет института принял решение, что я не соответствую должности научного сотрудника. Наши научные статьи начальство института отказалось направлять в печать, мне запретили выступать на конференциях. Произошли и другие сходные события. В результате в конце 1978 года мы подали заявление о желании эмигрировать из СССР. К этому времени, зная мои печатные работы и трудности, возникшие у меня в СССР, несколько американских университетов и Еврейский университет Иерусалима избрали меня иностранным профессором. В западной прессе появилось много публикаций о моей судьбе. Первого октября 1980 года в газете «Нью-Йорк Таймс» была опубликована большая (на три колонки) статья собственного корреспондента Крэйга Уитни обо мне, в названии которой было сказано, что моя «жизнь зачахла». Статьи о нашей сломанной судьбе появились в других ведущих газетах Европы и США. Кончилось всё плохо: 31 декабря 1980 года нарочный принес мне домой трудовую книжку, в которой было написано, что я уволен, поскольку не соответствую занимаемой должности научного работника (к слову сказать, к этому времени у меня было напечатано в СССР восемь книг, две из которых были переведены на три языка, а также около сотни научных и научно-популярных статей). Приказ о моем увольнении был подписан новым директором института —Г.С. Муромцевым, сыном полковника КГБ, директора секретной лаборатории НКВД-КГБ по разработке бактериальных ядов против «врагов режима». Мы с женой стали безработными и более 9 лет ожидали разрешения на эмиграцию из СССР.
За эти годы мы хорошо узнали, каким многообразным, изощренным и коварным (а также разветвленным) был в СССР антисемитизм. Мне лично знакомство с этим пришлось узнать непосредственно от Г.С. Муромцева, когда тот еще служил ученым секретарем Президиума ВАСХНИЛ (он оставался им до того, как его переместили на должность директора созданного мной института). Во время этого приема он заявил мне, слегка растягивая слова: «Вас не переутвердят на новый срок в должности замдиректора по науке института». «Почему?» — спросил я. «Потому что вы еврей» — ни много не смутившись, заявил он (в целом, в советское время вслух такие вещи было произносить не принято, но муромцевым на это было наплевать). Однако официально я мог считаться в СССР русским, потому что со времени получения первого паспорта в 16 лет сотрудники милиции вписали мне в тогда существовавшую графу «Национальность» слово «русский», поскольку фамилия моей мамы была сугубо русской — Кузнецова. Эта запись продолжала повторяться и в более поздно получаемых паспортах. Я всегда носил в кармане пиджака паспорт, поэтому достал его и показал Муромцеву. Он взял в руки документ, уставился на запись в официальном советском документе, покраснел лицом, напрягся и, недолго подумав, вернул его мне и проговорил: «Извините. Меня неверно проинформировали. Вас не утвердят по другой причине — вы не член компартии». Сейчас он произносил слова, заметно запинаясь.
После подачи заявления на эмиграцию мне вплоть до увольнения запретили посылать в печать научные работы, но я публиковал статьи в зарубежных изданиях в разных странах. В 1980 году я, в частности, написал два материала для готовившегося сборника к 60-летию А.Д. Сахарова (они появились в «Сахаровском сборнике», изданном в виде отдельной книги в США в 1981 году). Первым из них было короткое обращение о важности взглядов А.Д. Сахарова для человечества, начинавшиеся словами «Все честные люди земли…». Я попросил подписать его чемпионам СССР по шахматам Б.Ф. Гулько и А.М. Ахшарумовой, профессору А.Я. Лернеру и моей жене (это обращение повторяли в передачах западного радио на протяжении многих лет). Также в сборник была включена моя большая статья «А.Д. Сахаров и судьбы биологической науки в СССР».
Важными стали научные семинары, которые мы проводили в нашей квартире. Для участия в них к нам приходили не только евреи-отказники, но и некоторые известные ученые. В числе посещавших семинары были и ученые из других городов, особенно из Новосибирского академгородка и с Украины, участвовали в нем ученые из США, Великобритании и Канады. Позже доклады, доложенные на нашем домашнем семинаре, были опубликованы в трудах Нью-Йоркской академии наук и в книге, посвященной 70-летию А.Я. Лернера, изданной по-английски в Лондоне под моей редакцией.
Исключительно важными для меня стали приглашения на несколько внутрисоюзных конференций, на части из которых мне даже удавалось выступить с лекциями об истории лысенкоизма. На одной из таких конференций мы установили добрые отношения с выдающимся писателем Фазилем Абдуловичем Искандером и его женой Антониной Михайловной.
С начала 1980-х годов нас стали навещать корреспонденты ведущих американских и европейских газет и журналов, интересовавшиеся новостями научной и культурной жизни Страны Советов. За ними, разумеется, пристально следили агенты КГБ, дважды к нам домой приходили представители этой малопочтенной организации (никогда, впрочем, не представлявшимися сотрудниками КГБ, а называвшими себя чинами уголовного розыска, но мы отлично понимали, кем они являются). Они пытались пугать меня неминуемым арестом и осуждением за «противоправную деятельность, однажды меня даже под конвоем отвезли к начальнику местной милиции, где чин из Органов пытался склонить меня стать агентом КГБ, но мне хватило сил отвергнуть все угрозы.
При посещениях же начальника Отдела Виз и Разрешений МВД СССР генерала по называемой в резиденции ОВИР фамилией Зотов, мне неизменно было сказано, что я никогда не получу разрешениях на отъезд из СССР, так как якобы я знаю самые сокровенные секреты страны, поскольку встречался с секретарями ЦК и министрами СССР (чаще всего произносились фамилии Ф.Д. Кулакова и Д.С. Полянского), которые при мне могли говорить о совершенно секретных деталях политики страны.
Разумеется, мы ждали, что за всю мою активность меня могут осудить, поэтому несколько лет держали под диваном в моем домашнем кабинете сумку с вещами на случай ареста. То, что этого не случилось, скорее всего, было обусловлено вниманием к нашей судьбе, проявленным многими членами парламентов разных стран и, прежде всего, сенатором США Генри Джексоном, направлявшим много раз с 1980 года письма Л.И. Брежневу с требованием дать нашей семье выездные визы (у меня есть копии четырех таких писем сенатора). Члены Сената США Генри Джексон и Чарльз Вэник при поддержке тогдашнего председателя одного из комитетов сената Ричарда Перла разработали и провели в 1974 году через Сенат поправку к Закону о торговле, запретившую предоставлять режим наибольшего благоприятствования в торговле, госкредиты и ввоз на территорию США многих товаров, а также повысившую тарифы на всё ввозимое тем странам, где нарушают права на эмиграцию и другие права граждан. В числе стран, затронутых этой поправкой, был СССР. Имена Джексона и Вэника вечно фигурировали в советской пропаганде, отмены их поправки постоянно требовали высшие должностные лица СССР. И вдруг в нашу защиту публично выступил сам Джексон. Он также потребовал от Госдепартамента США поддержать нашу просьбу об эмиграции из СССР. Заместитель Госсекретаря США Пауэлл Мур ответил Джексону:
«Правительство Соединенных Штатов постоянно выражает Советскому правительству свою озабоченность обструкцией, с которой сталкиваются те, кто ищет пути эмиграции из СССР… имя Валерия Сойфера было добавлено в официальный перечень евреев, повторно получавших отказ в праве на эмиграцию». Затем 5 октября 1981 года сенатор Джексон написал: “По поводу семьи Сойфера… я обещаю продолжать делать всё, что в моих силах, чтобы быть полезным в этом случае. Мы должны сделать ясным советским руководителям, что мы не забудем тех, кто не может говорить за себя”.
Наше желание эмигрировать в США поддерживали и другие американские законодатели. Председатель Комитета по иностранным делам Сената США Чарльз Перси 7 августа и 9 ноября 1981 года отправил запросы советским властям, требуя объяснить, на каком основании нам отказывают в праве на эмиграцию. Он писал:
«Я только что повторно поднял вопрос перед советским послом здесь в Вашингтоне о просьбе Сойфера об эмиграции и потребовал у посла, чтобы он передал мой новый запрос руководству в Москве”. 5 марта 1982 года сенатор Перси сообщил в одном из письме: «Вы можете быть уверенным в том, что я буду продолжать искать каждую возможность поддержать снова запрос Валерия Сойфера советскому руководству и требовать, чтобы ему позволили эмигрировать».
За предоставление нам права на выезд из СССР к советскому руководству обращались с отдельными письмами сенатор Дэниел Эванс, члены Конгресса США Cтэнли Хойер, Джоэл Притчард, Уильям Леман, Клод Пеппер и Ал Свифт.
Мы встречались с сенаторами и конгрессменами США Альфонсом Д’Амато, Куртом Велдоном, Деннисом ДеКонсини, Эдвардом Зорински, Джеком Кемпом, Эдвардом Кеннеди, Джимом Линчем, Томом Лэнтосом, Чарлзом Метайесом, Говардом Метценбаумом, Барбарой Микульски, Джорджем Митчеллом, Джимом Муди, Мэри Роз Оакар, Дэном Ростенковским, Полом Сорбэйнсом, Арленом Спектором, Луи Стоксом, Роджером Хартом, Патришией Шрёдер и Гусом Ятроном, госсекретарем США Джорджем Шульцем, заместителями госсекретаря США Полом Волфовитцем и Ричардом Шифтером, шведскими, австрийскими и французскими парламентариями, членами Европейского парламента, дружили с послами США, Западной Германии, Голландии, Дании, Мальты, культурными и научными атташе Англии, ФРГ, Канады, Австралии и многими другими. Большинство из них посещали нас дома (будучи часто сопровождаемы сотрудниками соответствующих посольств), КГБ, конечно, следило за каждым визитом, и это помогало мне оставаться на свободе.
Сегодня я осознаю, что многочисленные петиции американских законодателей, их коллег из Европы, многих ученых и научных сообществ, а также публикации в западных газетах уберегли нас от ареста и осуждения. Всего мне известны 34 статьи в зарубежных (американских, французских и испанских) газетах и журналах, опубликованные только в 1980–1982 годах. Ясно выражавшийся в них интерес к нашей судьбе показывал, что на Западе проблеме прав человека уделяют огромное внимание. Но, тем не менее, КГБ пыталось всеми силами задавить нас, обрезать связи и принудить подчиниться зверским правилам человеконенавистнической советской гегемонии.
Надежда на отъезд из СССР возросла с избранием Р. Рейгана президентом США. Во время встреч Р. Рейгана и М.С. Горбачева американский президент передавал советскому лидеру списки отказников, которых американская сторона требовала выпустить из страны. В 1987 году в Москве ко мне подошла средних лет женщина, поинтересовалась, правда ли я — Валерий Сойфер — многолетний отказник и, убедившись, что всё правильно, представилась одной из ближайших помощниц президента США Р. Рейгана и сообщила, что трижды американский президент передавал Горбачеву списки тех, кого он просит отпустить из СССР в США. Она сказала, что в первом переданном списке моя фамилия была восьмой, во втором — пятой, а в последнем, врученном 11 октября 1986 года в Рейкьявике — первой. Она сказала, что присутствовала при разговоре лидеров двух стран в Рейкьявике и сама слышала, как Горбачев пообещал Рейгану выпустить Сойфера с семьей на Запад.
Я приехал домой, рассказал Нине об этой потрясающе важной новости, но никаких подвижек в нашей судьбе не происходило, а 12 февраля 1987 года в газете «Вечерняя Москва» появилась заметочка, в которой сообщалось, что ОВИР «приступил к пересмотру дел отказников, обратившихся с просьбой об отъезде в рамках воссоединения семей». Была сказано, что разрешение на отъезд получат все, «кроме получивших отказы по секретности (Владимир Слепак, Александр Лернер, Юлий Кошаровский, Юлиан Хасин, Наташа Хасина, Валерий Сойфер, Лев Суд и Яков Рахленко)».
Тем временем от посещавших меня ученых из разных городов я узнавал всё новые детали разнузданного антисемитизма, о том, кто раздувает эту болезнь, наживая на этом политический капиталец. Я свел воедино многие из ставших мне известных фактов, и 16 августа 1987 года в западногерманском журнале «Шпигель» появилась статья, подготовленная по материалам моей более длинной рукописи, переданной во время визита к нам домой корреспондента Шпигеля в Москве Йорга Меттке. Он сделал более короткий вариант статьи и опубликовал с заглавием, основанном на старинном призыве черносотенцев из российского Общества Михаила Архангела «Бей жидов, спасай Россию!». В редакции журнала проиллюстрировали мою статью фотографиями, причем сразу за заглавием красовался снимок секретаря ЦК КПСС по идеологии, члена Политбюро Е.К. Лигачева. Редактор еженедельника «Московские новости» Егор Владимирович Яковлев говорил мне чуть позже, что когда он неоднократно посещал кабинет Лигачева, то неизменмно видел на его столе «Шпигель», открытый на моей статье. Лигачев швырял журнал с одного конца стола на другой, но не убирал.
В сентябре 1987 года Фазиль Искандер прочитал рукопись моей книги о лысенковщине, названной позже «Власть и наука», позвонил главреду «Огонька» В.А. Коротичу и порекомендовал опубликовать мою статью о запрете генетики в СССР Сталиным. Коротич пригласил меня для встречи, сказав, какой по размеру должна быть рукопись, мы с Ниной поехали на неделю за город, я написал текст на двадцати с лишним страницах и сдал их в «Огонек». В первом и втором номерах журнала за 1988 год, статья вышла под названием «Горький плод». Я рассказал в ней о гонениях Сталина на науку, об аресте и гибели в заключении в тюрьме НКВД академика Н.И. Вавилова и об отставании страны от прогресса науки. Тираж одного номера «Огонька» тогда был более двух миллионов экземпляров, так что статья получила большой резонанс в СССР. После этого из офиса Лигачева в офис Коротича пришла пухлая папка с письмами разных деятелей с оплёвыванием меня и как ученого, и как врага советской власти, Лигачев сам звонил Коротичу и с возмущением спрашивал, когда же в журнале появятся материалы, срывающие покров с врага режима. Коротича вызывали на заседание Политбюро, Лигачев орал и требовал снять провинившегося с поста главного редактора, но М.С. Горбачев защитил Коротича.
А нам осенью 1987 года позвонили из ОВИР и сообщили о подготовке документов для выезда из страны. В результате 13 марта 1988 года мы вылетели из Москвы в Вену, на две недели я летал из Вены в Париж, куда меня пригласил журнал «Континент» (приглашение пришло в Австрию за подписью министра Франции по правам человека). 1 мая 1988 года мы оказались с США, где с первого дня я начал работу профессором в университете.
Члены ЦК КПСС и даже члены заоблачного органа — Политбюро ЦК КПСС, наверняка занаряженные Лигачевым, никак не могли успокоиться по моему поводу. Они несколько раз осуждали мои «неверные» публикации, пытались наказать Коротича, которого, тем не менее, спасал от расправы Горбачев, а 23 марта 1988 года на заседании Политбюро ЦК КПСС Предсовмина РСФСР Воротников вернулся к разговору о нарушении партийной дисциплины в печати: «Опять Сойфера в “Огоньке” вытащили, этого прохвоста. Что с этой печатью делать? Надо что-то делать…» Но Горбачев, следивший за моими статьями и просивший Коротича уговорить меня написать ему письмо с просьбой сохранить советское гражданство, и на этот раз остановил выпад против меня и зловредной печати. В сборнике стенограмм заседаний «В Политбюро ЦК КПСС» на стр. 307 приведена запись обсуждений на Политбюро выпада против меня Воротникова:
«Горбачев. А что? Они же напечатали потом ученых, которые возразили первой публикации… Ну и что ты хочешь? Мы не можем как прежде…
Лигачев. Печать по зубам стала давать этим… Вон в «Советской России» была статья. Очень хорошая статья. Наша партийная линия.
Воротников. Да! Настоящая правильная статья. Так и надо. А то совсем распустились…
Громыко. Да. Думаю, что это хорошая статья».
Затем в стенограмме упоминается о включении в дискуссию о плохой моей и хорошей статье в «Советской России» Соломенцева и председателя КГБ Чебрикова, пока Горбачев не остановил дискуссию.
Повторю, нас уже десять дней не было в стране, мы уже улетели в Вену, пора было бы угомониться. Но Лигачев никак не мог забыть ненавистного Сойфера. Через три месяца в СССР состоялась XIX Всесоюзная партийная конференция, нечто схожее со съездами партии. В предпоследний день её работы, 1 июля 1988 года, Лигачев председательствовал на заседании, когда Ельцин, тогда еще член ЦК КПСС, выступил с критикой деятельности руководителей партии коммунистов, предложил вывести Лигачёва из Политбюро, а после его выступления Лигачев прокричал в зал «Борис, ты не прав». За Ельциным слово взял член ЦК КПСС первый секретарь Ростовского обкома партии Б.М. Володин. Ему надо было осветить перестройку в подведомственной ему области, а он (не может быть, чтобы не с подачи Лигачева) повел речь о предателе Сойфере, жителе города Коламбуса, в Ростовскую область, как известно, не входящего. Он сказал:
«В первом и во втором номерах журнала «Огонек» некий Сойфер бичует лысенковщину, а в двенадцатом номере журнал знакомит нас и с самим автором статьи. Он, оказывается, уже готов давать советы из-за рубежа, куда дезертировал, покинув Родину. Как нам поступать в тех или иных случаях и ситуациях…»
Все газеты страны, начиная с «Правды», воспроизвели эту речь и сделали это тоже весьма своеобразно: как мне сообщил один из моих друзей из Москвы, формулировки Володина были ужесточены, часть речи опущена, чтобы прямо перейти к словам Ленина, стращавшего редактора «Известий» за политически неверные оценки.
Через 15 лет ученый совет Ростовского университета избрал меня Почетным Доктором их университета, как бы перечеркивая негативные суждения обо мне большевистского начальника их области Володина. В том же году ученый совет МГУ имени Ломоносова присвоил мне звание Почетного Профессора этого замечательного университета.
Примечание
[1] Впервые опубликовано в журнале «Шпигель»: 16.08.1987, DER SPIEGEL 34/1987, стр. 100–103.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2022/nomer2_3/sojfer/
