Такого чувства нереальности у него не было ни до, ни после той осени. Удивительный, неповторимый, невозможный город.
– Послушай, салага, – сказал бывалый мореход Никола Морович. – Эта страна нипочём не выдаст тебе въездной визы. Да и капитану ни к чему лишние проблемы. Но нелегалы здесь – обычное дело. Видишь баркас, швартующийся к нашему правому борту, точно рыба-прилипала к левиафану?
Морович сунул пятерню в карман бушлата и извлёк сложенные вдвое банкноты.
– Твоё жалование. Кэп, конечно, не расщедрился, но на первое время хватит. Пойми: тебя ведь как бы и не было... На берегу ищи церковь Марии Елизаветы. Оттуда по утрам уходит вапоретто. Это такой пароходик. Он тут вроде автобуса...
Под покровом ночи баркас доставил его к камышовым дюнам. Контрабандист взял за услугу втридорога и безразлично махнул рукой в сторону темневших за песчаными холмами крыш:
– Elisabetta!
Остров оказался длинным и узким. Идти пришлось долго (вначале увязая в песках, потом – по булыжной мостовой), но заблудиться было невозможно. Он нашёл церковь и в предрассветном сумраке уже стоял на зыбкой палубе, со всех сторон теснимый островитянами. От людей пахло кофе, чесноком и нерастраченным теплом постелей, с моря тянуло свежестью. Сумрак поредел, посветлел и превратился в туман, из которого родилось солнце, бледное и вытянутое как яйцо. Небеса отделились от земли, над свинцово-синим силуэтом которой поднялись круглые купола соборов и остро заточенные карандаши колоколен. Пароходик вошёл в широкое устье канала и начал часто останавливаться у маленьких причалов, под сонными фасадами дворцов. Не зная, где сойти, он покинул палубу одним из последних.
В отеле он снял скромную комнату, из которой стеклянная дверь вела на большой почти квадратный балкон. В паре метров напротив краснела черепичная крыша соседнего дома, этажом ниже за оконным стеклом разгуливала толстая полуодетая женщина, конечно, знавшая, что жизнь её на виду, как у рыбки в аквариуме, и нимало этим не смущавшаяся. У неё тоже был балкон, с которого штилевыми парусами свисали белые простыни. Ещё ниже лежал затянутый сухим плющом дворик с тёмной от прожитой вечности и зеленоватой от вечной сырости мраморной статуей.
Да, балкон определенно мирил его с комнатой – такой же чужой, безликой и безразличной, как и все иные временные его убежища. Стол, стул, кровать, тумбочка, шкаф. Иногда с некоторыми отклонениями от этого перечня. А тут над головой серенькое небо, адриатический эфир, с трёх сторон металлические перила, с четвертой – кирпичная стена. И ни души вокруг. Его, только его территория. Толстуха, разумеется, не в счёт.
Он уже томился предстоявшей встречей с лабиринтом улиц и каналов, но организм, вымотанный бессоницами последнего времени, предъявил свои права на отдых. В комнате было зябко. Кран паровой батареи, недовольный побудкой, поначалу шипел и плевался, затем смирился, и от чугунного кожуха пошло тепло. Он скинул полувоенный наряд, умылся, уронил голову на подушку, подтянул одеяло к колючему подбородку и провалился в небытие. Город воспользовался отсрочкой (всё-таки их первое свидание) и затеял уборку: тяжёлые капли ударили в оконное стекло. Спавшего звали Александром Горским. Русский эмигрант – не забавная повесть, изданная миллионным тиражом, но Европе малоинтересная. Город звали Венецией.
Он проспал весь день и поднялся поздно вечером или даже ночью. Ночь была... Как же это объяснить? Такой бывает сильно перезревшая слива. Тёмная-тёмная, сладкая-сладкая, нежная, сочная. Коснёшься её губами, как в поцелуе, прокусишь тонкую кожицу и выпьешь всю со сладострастием вампира... За дверями отеля тугой влажный воздух подхватил его, и показалось, что ещё чуть-чуть, стоит только оттолкнуться от каменной ступени, и воспаришь в чернильное, безграничное, бесконечное. Заплутавший ветер принёс йодистый запах моря столь явственный, что мостовая загуляла палубой. Прошелестела женщина, вся в искрах стекляруса, и он узнал духи, которые любил когда-то. Негромко окликнул, видение обернулось, но вместо лица мелькнула бесстрастная маска с лунным бликом на фарфоровой щеке.
Сбоку, слева нахлынули пряные ароматы кухни, мягкий гортанный говор и звон посуды. Там, в жёлтом электрическом свете, словно актёры на сцене, сидели на открытой веранде мужчины. По сетчатым майкам и белым парусиновым штанам, по синим наколкам на круглых бронзовых плечах Александр узнал матросов. Настоящих матросов, не таких, как он, случайных пасынков моря. Вспомнив, что не ел со вчерашнего дня, зашёл в кафе, но, не зная языка, не сумел прочесть меню. Назаказывал всякой всячины, рыбы и улиток, и почти всё оказалось невкусным. Как назло, после расчёта с контрабандистом в кармане оставались только крупные купюры. Официант в длинном фартуке изобразил физиономией и руками, что, мол, не проблема, но, возвращая сдачу, оставил себе неоправданно большие чаевые.
– Эти итальяшки отчаянные бестии, – предупреждал Морович ещё на подходе к белокаменной Мальте. – С ними, брат, держи ухо востро!
Но до крохоборства ли на празднике жизни? Он откинулся на спинку стула, сплёл пальцы на затылке и блаженно вытянул ноги под столом. Ну, вот и всё. Изгнание! Свобода! А Россия, Сибирь, война, сыпняк – всё позади, всё далеко.
Куда теперь? Он покинул кафе и уже через минуту с доверчивостью мотылька вновь полетел на огонь. По ту сторону витринного стекла было столько света и пёстрых красок. Радостный всплеск колокольчика над головой, корзина для зонтов у двери, обмен дежурными улыбками с продавцом. Господин в чёрном котелке наблюдал, как трепетно пакуется в картон приобретенная им ваза, предвкушая заточение её женственных форм в пыльном гареме своего серванта. И Александр мог бы купить такую, да не было серванта, а если б и был, так не было дома. Ни здесь, ни в России. Нигде. В дальнем углу были выставлены кружева, чувством бездомности вроде не угрожавшие. Он даже взял в руки один из платков и понял, что опять попался: узор был не южный, вьюжный... Полетели, полетели белые кружева, замели путь-дорожку, и уже различим хрумкий топот низкорослых мохнатых лошадок, и Савельич причитает, и ямщик кричит из-под руки сквозь стон и свист степной круговерти: «Ну, ба-рин, бе-да, бу-ран!»
– Bu-ra-no, – счастливым эхом отозвался продавец, врываясь в чужие грёзы и распугивая их рекламным оскалом, глубинной чернотой щёк и круглым блеском лысины. И не веря в способность иноземца постичь язык Данте и Петрарки, вновь озвучил межъязыковой гибрид, указывая жёлтой морковкой пальца на кружева и закатывая маслины глаз в показном восторге: – Burano!
Тут из дверной рамы, точно из-под ямщицкой дуги, звякнул колокольчик. Это покупатель в котелке, повесив зонтик на руку и прижав коробку острым локтём, отворил дверь. Стоя одной ногой на пороге, на границе электрического сияния и южной ночи, он вдруг оглянулся и кивнул Александру. Не продавцу, не в пространство, а именно Александру. Может, кто-то из корабельной команды так приоделся? Или это его знакомый ещё по России? Отделавшись от продавца виноватой улыбкой, Александр кинулся за человеком, но тот уже растворился во тьме. Мимо скользили неясные силуэты, слышались обрывки разговоров и смех. Куда же он подевался? Ах, вот что! За углом затаилась улочка, столь тесная, что, раскинув руки, можно было разом коснуться обеих её сторон. Один шаг, и всё изменилось. Небо стало недоступным, а темень такой густой, что хоть сапоги ею мажь. Запахло мочой, и запах этот, обычно грязный, пошлый, вернул себе значение первобытной звериной угрозы: территория мечена, чужие здесь не ходят. Поворачивать было стыдно, продолжать преследование, очевидно, бесполезно. Попросту – глупо.
Он всё же преодолел эту щель и очутился на берегу канала. И словно опять кто-то поменял декорации. Голубыми мохнатыми астрами горели фонари, бесшумно скользили прохожие, одна луна бесстрастно висела в небе, другая трепетала на водной ряби. Он пустился кружить по этим набережным и улочкам, и неизменно находился вожатый, который минуту-другую вёл его неведомым маршрутом, а затем исчезал без следа. Иногда Александр возвращался, дабы уличить декораторов в тайной работе, но те оказывались проворнее и успевали сменить фасады домов и даже задрапировать их сеткой из сухого плюща и вековечных трещин.
Он уже искал обратную дорогу в отель, когда откуда-то сверху полились звуки скрипки. Мелодия показалась знакомой, и спустя мгновение он её узнал: это была баркарола Чайковского. Венецианская песенка русского детства. Парк, пруд, лодка, отец на вёслах, мать под белым зонтом и он сам в матросском костюмчике. И пока пела скрипка, он не отрывал глаз от открытого окна на втором этаже старого, конечно, старого дома, пытаясь уловить хотя бы эфемерную тень на газовой занавеске. Когда же музыка внезапно оборвалась, он ещё потоптался немного, прежде чем отправиться восвояси. В этот момент окно одарило его долгожданной русской речью.
– Ах, оставьте! – молодой женский голос звенел высокой нервной нотой. – Вы рассчитываете отыскать храброго простофилю в этом городе лжецов?
Вероятно, с таким же восторгом донжуаны былых столетий ловили выпорхнувший из окна надушенный платок. Крикнуть, позвать? Не знаю, мол, белые вы или красные, но ведь русские же! Чайковский у нас один. А, может, свистнуть? Был такой условный свист, которым гимназисты вызывали друг друга на улицу...
Конечно же, Александр не крикнул и не свистнул. Решил, что утро вечера мудренее. Завтра он вернётся и узнает, что за русские поселились в этом доме.
* * *
За ночь ясность плана поблекла. Ну, русские, мало ли... Это в корабельной команде он был один. Да и там сербские кочегары поддержали, не оставили без компании.
– Допустим, русский северный матрос – поморский внук, варяжский правнук, – рассуждал Никола Морович, попыхивая короткой трубочкой в усы. – Зато в наших южных широтах русский моряк, считай, наполовину серб.
Так было на корабле. Но Венецию русские обжили ещё с Петровских времён, никак не позже. Художники и поэты, дипломаты, шпионы и бездельники. Разные русские. Очень разные русские.
И всё-таки утром Александр стоял на узкой мостовой под пёстрой стеной старого дома. Когда они вышли, мужчина и барышня, возможности разминуться уже не осталось. Мужчина был лет под пятьдесят, рыжеватый, с пышными усами. Одет в гражданское, в полосатый пиджак, однако тугой и густо накрахмаленный отложной воротничок выдавал армейскую выправку. В руках держал какую-то книгу и трость с серебряным набалдашником. Спутница его была значительно моложе, наверное, вполовину. Не новое, но элегантное платье, шляпа с вуалькой, быстрые серые глаза.
Александр шагнул им навстречу, щёлкнул каблуками (каблуки на растоптанных матросских башмаках были так себе, щёлк получился соответствующий).
– Мне кажется, я вижу соотечественников. Позвольте представиться: поручик Александр Горский.
– Лев Марков, – охотно отвечал мужчина. – К прискорбию не поручик. Но, как видите, и имя, и фамилия у меня тоже воинственные.
Неужто не служил? Или, напротив, чином значительно выше?
– А по батюшке? Вы – старше. Мне так будет удобнее.
– Пустое! Мы с вами в Европах. Вот и давайте по-европейски – без отчеств.
Да как вам будет угодно! Александра куда более серые глаза интересовали.
– А это извольте любить и жаловать моя племянница Маруся Буранова.
– Добрые знакомые зовут меня Мурой, – просто сказала она и по-мужски протянула руку. Ладонь у неё была узкая, сильная. – Признайтесь же, что наша встреча не случайна. Вы тут уже минут двадцать прогуливаетесь.
Поручик вздохнул в шутливой горести:
– Увы, разоблачён! Брёл вчера вечером этой улочкой и услышал Чайковского. А после разговор по-русски, кажется, об одном из персонажей Конан Дойла.
Марков встрепенулся:
– О Шерлоке Хомсе? О гениальном сыщике?
– Всего лишь об Этьене Жераре. О простаке-гусаре. Помните, как он лишился уха в Венеции? Ведь это же он – храбрый простак в городе лжецов, не так ли?
– Вот оно что! Ну да, ну да... Смутно припоминаю.
– Напротив, – сказала Мура, сведя брови к переносице. – Мы довольно долго беседовали о литературе.
Александр улыбнулся. Ах, эта очаровательная строгость русских барышень в разговорах о великом и бездельном!
И они неспешно пошли вдоль зелёной полосы канала.
– Ну, поведайте же нам о себе.
– Да что рассказывать? История по нынешним временам самая обыкновенная. Из недоучившихся студентов. Прошёл с боями от Урала до китайской границы. Долгое-долгое отступление, знаете ли. Потом зимний поход в Приамурье, и вновь поражение. Владивосток, торговое судно под чужим флагом, и вот я здесь.
– Нелегалом? – быстро спросил Марков.
Александр кивнул, описал, как и где его высадили.
– Это на Лидо, – узнала Мура. – Дюны Альберони. Там безлюдно.
– Вы хорошо знаете Венецию?
– Да она тут как рыбка в воде! – поспешно встрял Марков.
– Мало радости плавать рыбкой в здешних мутных водах, – поморщилась Мура.
– Не слушайте! Просите, чтоб послужила вам гидом. Чичероне, как здесь говорят.
– Это возможно? Вы бы очень меня обязали.
– Если обещаете хорошо себя вести, – отвечала она, не меняя серьёзного тона.
* * *
Электрического звонка на двери не оказалось. Александр дёрнул за потёртый замшевый шнурок, и с той стороны нехотя ответно брякнул колокольчик.
– Ненастно, – сказал гость открывшей хозяйке. – Может, отложить прогулку?
– Пустое! – отмахнулась она. – Я возьму зонтик дяди Лёвы. Это большой мужской зонт, которого хватит на двоих.
Сам дядя Лёва так и не показался.
Вероятно, в планы отважного чичероне входило показать всю Венецию в один набег, поэтому экскурсия началась рано. К тому же Мура заверила, что утром меньше туристов. На рынке у горбатого моста Риальто кухарки ещё торговались с рыбаками за свежую рыбу. Крупные тёмно-синие тунцы, плоские пучеглазые камбалы и змеевидные угри если не прошлой ночью, то самое позднее вчера днём обретались в родной стихии: одни в морских пучинах, другие на прибрежных отмелях и в медлительных речных устьях. Вчера они были друг для друга смертельной опасностью и вожделённой добычей, а нынче, беспомощные и мертвенно-липкие, лежали рядком на чужом торжище.
На перилах моста красовалась табличка: «Плевать в купающихся запрещено».
– Здесь разве купаются?
– Уже нет. Но, говорят, лет двадцать назад ещё случалось. А в прошлом столетии и лорд Байрон не отказывал себе в удовольствии поплескаться в Гранд-канале.
– Наверное, приятно было поплевать свысока на лорда Байрона. Но если уже два десятилетия никто не купается, почему не снять табличку?
– Два десятилетия – такая мелочь! Кстати, у Байрона тут была зазноба. Жена какого-то гондольера. Об этом знала вся Венеция. Кроме этого гондольера, конечно.
Ох, сероглазая, осторожней с матросом! Не сказал, лишь подумал. Но она всё равно уловила.
– Ведь вы ж не Байрон?
– Нет, я не Байрон, я другой. Я странник с русскою душой.
Замерла вполоборота и впервые за недолгое их знакомство рассмеялась:
– Для нелегала сойдёт за цитату... Быстрей! Надо успеть на тот кораблик.
За бортом хлопали крыльями чайки, невесомо скользили гондолы. Сойдя на берег у белой церкви делла Салюте, они прошли по каменной набережной до таможенной стрелки, подобно носу корабля врезавшейся в серые воды лагуны. Здесь было ветрено и безлюдно. Лишь пожилая пара – он в пальто с поднятым воротником, за спинкой инвалидного кресла, она в кресле, до пояса укрытая пледом, конечно же, клетчатым – молча смотрела вдаль. Слева и спереди островные колокольни сторожили морские ворота города, справа широкой полосой лежал канал Джудекки. Мура упоенно исполняла роль гида, рассыпая чудные имена и поворачивая экскурсанта лицом то к одной, то к другой достопримечательности. Внезапный порыв ветра превратил её зонт в чёрный флибустьерский парус. Девушка беспомощно взмахнула свободной от зонта рукой, силясь удержать равновесие на краю гранитной плиты. Александр подхватил её. Она не успела откинуть вуальку, и первый их поцелуй угодил в сеть, словно нетерпеливый птенец. Не покидая объятий, Мура изогнулась в талии, подняла руки к шляпке и устранила досадное препятствие. Потом они ещё долго укрывались куполом зонта от соленого ветра и реденького, почти символического дождя, и её ладони лежали на его трепещущей груди, а он всё крепче сжимал её тело, податливое и упругое одновременно. Наконец она отстранилась, извлекла из сумочки стеклянный флакон с густой багровой жидкостью, привычным движением встряхнула и, открыв, провела пробочкой по губам. Вначале справа налево по нижней губе, затем в обратном порядке по верхней.
– Вот так, – сказала она. – Вот так...
Отвернулась и пошла вдоль кромки набережной. Ветер трепал подол её платья. Пожилая пара по-прежнему что-то силилась разглядеть в туманной дали.
– Может быть, их сын моряк? – предположил он.
– Может быть, – равнодушно согласилась она. – Венеция обручена с морем.
Что ж это было? Отчего эти скороспелые поцелуи?
– Говорят, что Венеция тонет?
– Говорят. Оттого её могильная роскошь ещё пленительней.
Они опять воспользовались вапоретто, но лишь для того, чтобы пересечь канал наискось. На борту Мура молчала, однако с первыми шагами по каменным плитам площади Сан-Марко принялась сыпать архитектурными терминами и историческими датами. Вот справа, возлежа на готических галереях, тешит свою мавританскую негу бело-розовый дворец дожей. Из-за его дальнего угла надвигается на площадь ажурная громада собора Сан-Марко, пышная гробница одноимённого евангелиста. Ещё дальше – часовая башня, над которой примеряются к колоколу зелёные великаны-молотобойцы. Они бьют каждый час, и бой мы непременно услышим. Башня тоже носит имя Сан-Марко, как, разумеется, и краснокирпичная соборная кампанила, что слева от нас. Тут всё – Сан-Марко. Всё. Голуби же, да, голуби, ничего не поделаешь, туристам нравится. Подбежал фотограф с кодаком, белозубо осклабился, затараторил. Мура отрицательно покачала головой и стремительно удалилась внутрь собора.
– Как странно, – шепнул Александр. – Мы будто в православном храме.
– Ничего странного, – Мура словно ждала этого замечания. – Венеция – не вполне Запад, а его пограничье с Востоком. Собор расписывали византийские мастера. Отсюда избыток позолоты и статичность фигур и ликов, как в наших церквах.
– Так ведь и славянский мир под боком. Только Адриатику пересечь.
– Да-да. И ещё Северная Африка. Оттуда временами дует настойчивый ветер сирокко, и тогда венецианцы сходят с ума.
В соборе они провели часа полтора-два. А когда вышли, Мура обратила его внимание на три гигантских пустых флагштока. Когда-то, по её словам, на них реяли пёстрые стяги венецианских вассалов. Теперь же вкруг зелёной бронзы одного из оснований галдели молодые люди в чёрных рубахах. Туристы останавливались, слушали.
– О чём они?
– О том, что Великая война не кончена, что либералы переписывают историю и крадут у них победу. Не обращай внимания: это фашисты.
– Они не похожи на венецианцев. Даже с поправкой на сирокко.
– Потому что не венецианцы. Скорее всего, студенты из Милана. Их привезли специально, потому что Венеция мало интересуется политикой.
– Чем же интересуется Венеция?
– Своим прошлым, естественно.
– Давно ли вы с дядей обосновались здесь?
Заданный вне программы вопрос повис без ответа. Мура молча шла в сторону моря. На небольшой сцене под открытым небом играл духовой оркестр. Официанты в белоснежных пиджаках и резиновых сапогах убирали плетёные стулья из воды. Венеция тонула. Впрочем, чуть дальше, на залитой лишь электричеством галерее также стояли столики.
– Заглянем?
– Нет, – отказалась она с неожиданной деловитостью супруги или давней возлюбленной. – В «Флориане» чашка кофе дороже, чем обед в любом ином месте.
– Ты уже заботишься о моем кошельке?
Лукавая гордыня! Всё равно, что ринуться в бой с открытым забралом, а из-под забрала – жиденькая ухмылочка: «Ведь это ж неблагородно метить в лицо, да?» Она улыбнулась («Знаю, знаю, рыцарь, что кошель твой тощ») и взяла его под руку:
– Есть милая траттория на узкой террасе меж домом и каналом, где мы прокутим сэкономленные на кофе деньги.
Неужели всё кончилось? Юность, добровольчество, мечты о геройской гибели и вера в жизнь бесконечную. Потом – дороги, дороги, холод и голод, сожжённые сёла и эта кощунственная обыденность смерти. А, может, и не было ничего? Всё сон иль тлен, и вечен только камень, как та ступень, которою прошёл я, но след мой смыла первая волна…
Они выбрали одну из гондол, во множестве качавшихся на волнах у причала. Толстый гондольер в шляпе-канотье с алой лентой буркнул что-то малоприветливое.
– Что он сказал?
– Чтобы ты встал на середину и не перевернул лодку. А после, что ты молодец.
Орудуя одиноким веслом, гондольер направил свой чёлн вглубь каменного лабиринта. Где-то он касался стены ладонью, и по вытертой до кирпичей штукатурке было видно, что так десятилетиями делали его коллеги, где-то отталкивался ногой от угла, и след на камне свидетельствовал, что этот приём повторялся здесь веками.
– Венецию сотворили такие же, как мы, изгнанники, – уверяла Мура. – Они бежали сюда, спасаясь из-под обломков Римской империи. И им удалось не только уцелеть, но и разбогатеть.
С высоты каменной набережной и постамента, со спины коня, словно отбившегося от четверни святого Марка, упершись короткими прямыми ногами в стремена и отведя богатырский локоть и закованное в латы плечо, с грозным безразличием взирал поверх их голов кондотьер Коллеони.
– А вот, кстати! Ведомо ли тебе, что кондотьеры – это наёмники? Не венецианцы. Как видишь, Венеция умеет быть благодарной, – и, повернувшись к хмурому гондольеру, перевела своё умозаключение на итальянский. – Non e così? Не так ли?
Венецианец смерил пассажирку взглядом и презрительно ухмыльнулся.
* * *
На третий день их быстротечного романа Мура привела Александра в палаццо, принадлежавшее её знакомому – полурусскому-полувенецианцу графу Цукато.
– Чудной зверёк! – хмыкнул Александр.
Мура его легкомысленности не разделила: «Ты должен увидеть Венецию изнутри». Хозяина дома не оказалось, но Муру здесь хорошо знали. Молодой атлет со смоляными кудрями легко поддался дамским уговорам и проводил нежданных визитёров от входных дверей вглубь здания. Венеция изнутри оказалась такой же, как и снаружи: роскошной и запущенной. Мраморные полы, стены, обтянутые зелёной тканью, занавешенные тяжёлым бархатом окна, зеркала и картины... Александра более всего заинтересовали именно картины. Старые мастера как-никак. Полнотелые красавицы источали из сумрака полотен томное вожделение. Мужские фигуры подле них были темны и невзрачны. Мужчины были лишь слугами: играли для полунагих повелительниц на лютнях, подобострастно ловили их отражения в зеркала.
– В венецианских домах всегда полумрак. Старым домам, как и старым людям, есть что скрывать. Паутина, пыль, давние делишки... Вот посмотри.
Посреди залы, выходившей окнами на канал, стоял на столе большой стеклянный куб. Подойдя ближе, Александр увидел внутри куба массивный золотой перстень на бархатной подушечке. Перстень был без камня, зато с монограммой «P III», окружённой лавровой ветвью и увенчанной короной.
– И что это?
– Перстень российского императора Петра Третьего.
– Откуда бы тут взяться этой штуковине?
Мура остановилась по другую сторону куба, пристально глядя на Александра поверх перстня.
– Семейное предание графов Цукато гласит, что один из их предков удостоился чести принимать в этом палаццо нашего свергнутого монарха. Перстень был подарен в благодарность и в память об этом событии.
Александр поднял глаза на спутницу и усмехнулся. Искаженное двумя слоями толстого стекла лицо молодой женщины кривилось и гримасничало.
– Я не рассказывал, что до войны учился на историко-филологическом факультете? А, впрочем, и без университетских штудий любой русский гимназист знает, что Пётр не просто был свергнут с престола своей коварной супругой Екатериной Второй, но и умерщвлён её пособниками в загородном дворце под Петербургом.
– Она не посмела, – Мура вышла из-за стекла и приблизилась к Александру. – Не решилась. Всё-таки он был отцом её ребёнка.
– А это как раз вопрос спорный, – парировал Александр, отстраняясь.
– Тем не менее. Пётра не убили, а тайно вывезли за границу. В обмен на письменное своеручное отречение.
– И долго он оставался в Венеции?
– Не думаю, – Мура сделала ещё один шаг вперёд. – Тут слишком много любопытных глаз. Пётр перебрался в венецианские владения на другом берегу Адриатики, в Албанию Венету. И даже некоторое время правил Черногорией. Славяне...
Кудрявый красавец, до той поры следовавший за гостями безмолвной тенью, извлёк из жилетного кармана круглый хронометр и с поддельным сожалением развёл руками. Пора, мол, пора!
– Запомни, как будем выходить, – поспешно шепнула Мура. – И вот эту дверь...
Вышли, впрочем, как и вошли: из залы по мраморной лестнице в переднюю. На пороге распрощались с кудрявым.
– В чём дело?
Мура ответила не сразу. Облокотилась на парапет, легла на него грудью и принялась смотреть на воду. Как будто в здешней воде можно что-то увидеть. Александр молча ждал. Она заговорила вновь тоном экскурсовода – гладко, как по писаному:
– В Венецианской республике существовал обряд Sposalizio del Mar, то есть обручения с морем. Ежегодно дож в рогатом чепце поднимался у площади Сан-Марко на борт золотой ладьи Бучинторо, выходил в море во главе лодочной процессии и близ острова Лидо кидал в воды лагуны золотой освящённый перстень.
Мура вдруг замолчала.
– И..? – подбодрил её нетерпеливый слушатель.
– И теперь старому дураку Цукато вздумалось на склоне лет подобно дожу обручиться с Адриатикой! – эмоции вдруг набежали, как шальная волна в тихой заводи. – Так что вскоре, возможно, уже на будущей неделе, перстень несчастного императора, эта реликвия потаённой истории России навсегда исчезнет в здешней чужой пучине.
– У графа разве нет других перстней?
– Наверное, есть. Но этот самый ценный. А дар морю – свадебный дар. Венеция, Россия, связующий их род Цукато, старинный обряд... Я не умею объяснить, как это всё перемешалось в его голове.
– Мне только кажется или ты и правда подбиваешь меня на воровство?
Серые глаза, не моргнув, выдержали его укоризненный взгляд.
– На спасение, мой милый. На спасение реликвии. Ради России. Ради истории, – и уже почувствовав, что он дрогнул, поддаётся, добавила, может быть, и лишнее: – В конце концов, венецианцы тоже выкрали мощи евангелиста Марка. И что бы была теперь Венеция без святого Марка?
* * *
Всё шло как-то чересчур гладко. Хотя зачем подозревать? Лев объяснил, что внутри палаццо имеется сообщник. Да-да, тот самый кучерявый. Почему? Деньги, банальный подкуп. Всего лишь слуга и, конечно, продажный. Потому-то оказалась открытой входная дверь, а за ней – никого. Света внутри тоже не было. Ни в передней, ни на лестнице. Лишь контрабандой проникавшие сквозь окна отблески лежали на мраморных плитах, на стенах, на плечах и бёдрах дебелых прелестниц. Прислушиваясь ко всякому шороху (а их в ночном старом доме всегда предостаточно), Александр прокрался в залу с кубом. Сунул пальцы под стеклянный угол, попробовал приподнять. Удалось. Ещё немного, ещё... Рука юркнула в открывшуюся щель. Мягкость бархата, тяжесть золота. Всё. Пора уходить. Тихо, вежливо.
Дверь! Ах, да, дверь... Вчера, когда Мура была в его номере, и он капитулировал под жарким её натиском (тот перстень, не тот, потом, всё потом...), так вот вчера Мура особо предупреждала: за этой дверью логово старого безумца, не спускай с неё глаз! И вот теперь по контуру тёмного прямоугольника неожиданно вспыхнула золотая нить, дверь распахнулась, и нестерпимо яркий свет потоком хлынул в залу. Из этого потока возник истончённый силуэт и, сливаясь с собственной тенью, вытянул в сторону незадачливого злоумышленника длинные руки:
– Ladri! Ladri! Воры!
Александр метнулся к выходу, но путь к отступлению уже преградил кудрявый. Двурушник дорогой, пропусти, споткнись, изобрази что-нибудь. Что это за штуковина у него в руках? Ого, арбалет! Необычно и даже лестно. Но если решится стрелять, то добьёт наверняка. Изменнику раненый свидетель ни к чему. Шалишь! Не для того поручик Горский за три моря от войны ходил, чтоб его какой-то паяц дырявил. Согнулся пополам, отпрянул в сторону и помчался вдоль увешанной полотнами стены. Вот ещё какая-то дверь, юркнул в неё. Дальше – длинный узкий коридор, но навстречу опять кто-то поспешает. Ну, барин, беда! Обложили... Повернул назад. В зале, прямо напротив двери – окно. Думать некогда, выбирать не из чего. На бегу окольцевал палец золотом и с разбега прыгнул. Только и успел голову набычить да локти выставить. Стекло и хлипкая рама разлетелись вдребезги. Может быть, так и сквозь стену прошёл бы? Но в тротуар точно не нырнёшь, а тут спасительница Венеция канал подстелила.
Кажется, о воду ушибся даже больнее: не успел сгруппироваться. На мгновение сознание погасло, однако вынырнул – из воды и небытия одновременно. Оглянулся. В окне, которое он только что вышиб, коротко полыхнуло. Эй, эй, гондольеры! Стрелять в купающихся запрещено! Тем паче, что не из музейного арбалета, а из банального револьвера. Страха больше не было. Лишь весёлый зуд опасности, электричеством струившийся по жилам. До предела раздул лёгкие влажным воздухом и вновь погрузился с головой в чернильную глубь. С такими же шансами на попадание можно стрелять и по рыбам. Поплыл, толчками продвигая тело вперёд и немного вверх, чтобы справиться с притяжением дна.
– Знаешь, – сказал ему просолённый мореход Никола Морович, когда вместе пили водку на мысу Эгершельда, – если человек падает в ледяную воду, ему плевать, тонет корабль или нет, он умоляет поднять его на чёртову палубу.
И где ж та палуба? Где Лев на лодке? Должен был ждать, ужели, услышав выстрелы, скрылся? Но вот осторожный всплеск, что-то тёмное скользнуло сбоку и нависло над головой одинокого ночного пловца.
– Хватайте весло. Осторожней, осторожней! Перстень при вас? – торопливым шёпотом осведомился Марков.
– И я вам рад, – огрызнулся Александр, переваливаясь через борт. – В меня стреляли, вы не заметили? А ещё я чертовски замёрз. Вы случайно не захватили пледа?
– Извините, не знал о ваших планах искупаться. И всё же, что с перстнем?
Александр показал руку:
– Вези, Харон. Плата при мне.
Обхватив руками себя за плечи, скукожился в позу эмбриона. В голове эхом не то ударов сердца, не то клацанья зубов, не то прошлой жизни и потерянной родины скакали по лестнице ритма стальные шарики слов:
Умрёшь – начнёшь опять сначала,
И повторится всё, как встарь:
Ночь, ледяная рябь канала,
Аптека, улица, фонарь.
На каналах в этот глухой час пусто. Лишь кое-где тускло светили фонари сборщиков мусора на длинных лодках с металлическими баками. В узких улочках тонули звуки. Марков грёб одним веслом, но не по-здешнему, не по-гондольерски: то с одного борта, то с другого. Завидев уходившие в воду каменные ступени, поспешно причалил.
– Вылезайте, голубчик. И подержите лодку.
На берегу первым делом достал из кармана цилиндр электрического фонаря в металлическом корпусе.
– Покажите перстень!
Александр пожал плечами: к чему такая спешка? Впрочем, возражать не стал. На преступление он пошёл исключительно из-за серых глаз, об ином вознаграждении и не спрашивал. Марков же, словно забыв об опасности, принялся вертеть добычу в пальцах, выглядывая что-то в жёлтом луче и приговаривая:
– Тэкс, тэкс... Интересненько! Что ж это такое? Поглядите-ка.
Ох, уж эти ценители артефактов! Не лучше ли для начала убраться подальше? Вздохнув, склонился над марковской ладонью.
– Ну? Что не так?
Неожиданно ладонь захлопнулась, свет метнулся в сторону, вверх, и в следующий миг Александр почувствовал, как Венеция уходит у него из-под ног.
* * *
Он очнулся, когда макушка солнца уже выглядывала из-за черепичной крыши. Прохожих было немного, да и у тех, что были, распростёртое на береговых камнях тело интереса не вызывало. Перебрал турист, бывает. Лишь одна почтенная дама норовила ткнуть в его рёбра костылём, дабы удостовериться, точно ли он жив.
– Граци, синьора! Ваша волшебная палочка вернула меня к жизни.
И в этой жизни он отныне храбрый простофиля. А посему нужно поскорее собрать манатки, переодеться и убраться из хитрого города. Он оперся рукой о мостовую и невольно вскрикнул: стёкла разбитого фонаря впились в беззащитную ладонь.
– Да будьте ж вы прокляты! Не вы, синьора, не вы.
Голова болела, но соображала быстро. Отель свой нашёл минут за двадцать. Портье, подавая ключ с непропорционально большим деревянным брелоком, взглянул со значением. И горничная, таскавшая за хобот по сумеречному коридору рычащего пожирателя пыли, – тоже. Ну да, явился утром, весь мокрый, на лбу шишка, рука в крови. Матрос не виноват, матрос так отдыхает. Закрылся в номере. Вещей у него совсем чуть, покидать их в сумку дело трёх минут. И всё-таки он не успел.
В дверь требовательно постучали.
– Кто?
Слово «полиция» понятно ему на всех языках. Значит, ждали. Эх, Мура, Мура... Шаг – и он уже на балконе. Сумку оставил, не до неё теперь. За спиной – чужой металлический скрежет в замочной скважине. Перемахнул через перила и на мгновение замер, склонившись вперёд, словно резная фигура на носу старинного корабля. Скрип и стук распахнувшейся двери. Разжал пальцы, оттолкнулся и полетел. Удивленная толстуха этажом ниже пошла на встречный взлёт со всем своим аквариумом (на шабаш, кумушка?), и штилевые паруса развешанных простыней встретили долгожданного загулявшего матроса (убрать грот-брамсель! убрать грот-марсель! убрать грот!). Веревки и простыни смягчили падение. Выпутавшись из них, встретился взглядом с зеленовато-мраморной хозяйкой двора. Если это ради меня, молодой человек, то напрасно. За столетия я повидала и не такое. Увы, синьора, не до амуров! Сверху спикировала черная карабинерская фуражка, оглушительно щёлкнул ружейный затвор. Не слишком ли часто стреляют в этом тихом городе?
Из двора вёл только один выход. Метнулся туда, выскочил на узкую улочку. Чужие по таким не ходят. А здесь налево одни, направо другие. Ловушка захлопнута. Захотелось сесть, упереться спиной в кирпичную стену, вытянуть ноги. Всё, отбегался! Ну, запрут его в тюрьму с видом на море. Много ли за перстенёк дадут? Опять же, какая-никакая крыша над головой и, поди, макаронами кормят.
Но кошка-судьба ещё им не наигралась. Где-то посреди улочки скрипнула низкая металлическая дверца, выглянула мужская голова с гладко зачёсанными тёмными волосами, показалась рука, махнула, и незнакомец коротко позвал по-русски:
– Сюда!
Не раздумывая, Александр юркнул в открывшуюся нору, за спиной тяжко грохнул кованый засов. Хотел притормозить, дать глазам привыкнуть к полутьме, но незнакомец решительно зашагал прочь. И они пошли какими-то коридорами, на ходу толкая какие-то двери, временами под подошвами хлюпала вода, потом вдруг над головами загорался серенький квадрат неба и простоволосая женщина, стиравшая бельё, недовольно кричала на них, и выбегал мужчина в грязной рубахе и кричал на женщину. Наконец они очутились на берегу канала, где прогуливались обычные бездельные люди, и только тут сбавили шаг. Тогда Александр разглядел своего спасителя. Наверное, ровесник или около того. Стрелки-усики, галстук бабочка, узкий пиджачок, брюки по щиколотку, шёлковые носки. Ни фронтовые поручики, ни корабельные кочегары таких не уважали. И, тем не менее, именно ему Александр обязан если не жизнью, то свободой.
– Кто вы?
– Честь имею представиться, граф Цукато Родион Петрович.
– Я слышал эту фамилию.
– О, разумеется! Цукато немало послужили России. В том числе и по жандармской части. Я, например, родился в Петербурге. Но революция, знаете ли... Вам интересно, откуда вообще венецианские графы в России? В большинстве своём это славяне восточного берега Адриатики. В разное время несколько знатных родов предпочли венецианскому гражданству службу русскому государю. Владиславичи, Симоничи, Капнисты... Но вы-то ведь нашу фамилию не в анналах выискали. Тут интерес сугубо уголовный. Вы нас обокрали.
– Зачем же вы меня спасли?
– Ещё не спас... А, впрочем, мне интересно, на чём вас провели. Ведь это так? Не отрицайте. От вас за квартал несёт воровским дилетантизмом.
Александр поморщился:
– Я искренне сожалею о содеянном. Но, правда, не понимаю, почему вы помогли мне скрыться от полиции. Ради того, чтобы ежечасно напоминать о моём позоре? Едва ли. В любом случае, мне осточертели здешние тайны. Прощайте, граф!
– А вы неблагодарны... Впрочем, уйти вам всё равно не удастся.
– Это почему? – с насмешливым вызовом осведомился Александр.
– Во-первых, потому, что вы мокрый, грязный и напуганный. И изображаете беспечную венецианскую променаду. Оглянитесь, оглянитесь, как на вас здешняя публика смотрит. Первый же встречный полицейский поинтересуется вашими документами. Кстати, что у вас с документами? Я так и предполагал.
Граф самодовольно ухмыльнулся и полез в карман за портсигаром.
– Не желаете?
– Не курю. Что там у вас припасено на второе?
– А на второе один кудрявый арбалетчик, который как раз тарахтит моторной лодкой позади нас. Слышите? Видите? Помашите ему, ведь вы уже знакомы. Джакопо меткий. Пусть уж лучше он послужит нам лодочником, чем вы ему мишенью.
– И куда же направится наша дружная компания?
– Адрес вам хорошо известен.
– Что ж, убедили. Велите своему водоплавающему стрелку швартоваться.
Преступник возвращается на место преступления. Слишком быстро и не совсем по своей воле, но возвращается. Кажется, ещё и насморк подхватил. Так ведь не Байрон по каналам плескаться. А эта проклятая вода опять слева-справа по бортам...
– Надо полагать, что вас вдохновила наша общая знакомая Мура Буранова?
– Вот у неё и спросите.
– Хотелось бы. Утром мы с Джакопо навестили её гнёздышко. Увы, птичка упорхнула! Зато узнали, что жила она не одна. Вам известно кто сожитель?
– Не сожитель. Дядя.
– Допустим, дядя. Ведь это он ночью выловил вас из канала? Да он, он. Не барышня же! А иных знакомств вы здесь пока не нажили. Имя дяди, конечно, не назовёте?
– С превеликим моим удовольствием! Лев Марков. Отчества вот только не знаю.
– Лев Марков? – голос Цукато заиграл. – Это бесподобно!
– Что? – немудрёное вопросительное словцо растянулось змеиным «ш-ш», словно не решаясь сорваться с языка, но не удержалось, рухнуло в омут запоздалой догадки коротким гулким «о». – Что вы хотите этим сказать?
Граф медлил с ответом, с театральной печалью разглядывая собеседника. Так смотрят на сельских дурачков, прежде чем одарить их сушкою или копеечкой. Да, собственно, ответа уже и не требовалось. Этот город был переполнен подсказками, которые Александр умудрился не заметить. Крылатый лев на гранитной колонне над площадью Сан-Марко, лев на фронтоне одноимённого собора, на кампанилле, на часовой башне, на фасаде и над воротами дворца дожей, на гербе и знамени... Крылатый лев как символ евангелиста Марка и символ самой Венеции. Лев святого Марка. Лев Марков. Самый венецианский псевдоним, простой и дерзкий. Оттого-то и решительный отказ от отчества, дабы расточительством звуков не замутить кристальной чистоты обмана.
– Я так полагаю, что и Мура Буранова... – вымолвил Александр, расставляя между словами бесконечные паузы таящейся надежды.
– Да. Мурано и Бурано – венецианские острова. На первом делают знаменитое стекло, на втором плетут кружева. Виртуозно плетут кружева. А ещё на Бурано живут рыбаки. Какая аллегория вам милее: запутаться в кружевах или угодить в сети?
Из глубин памяти всплыл продавец с круглой лысиной и злорадным оскалом. Burano! Как же можно было не понять, не насторожиться? Этот город – вот всему причина. Город-праздник, город-карнавал. Город-призрак, давно отживший отмеренный срок, но загулявший на собственных пышных похоронах. Город – не Европа и не Азия. Город, отрицающий время, пространство и логику. И подсказки его – всегда насмешки. Пора учиться постигать потаённый смысл венецианских насмешек.
– Хорошо. Я был наивен. Но вы-то, граф? Вы же знали, что «Мура Буранова» – не настоящее имя.
– Знал – неудачное слово. Не сомневался. Но и не спрашивал. Мало ли по каким причинам женщина скрывает имя. Не обязательно потому, что хочет вас обокрасть.
– Ещё вопрос: как вы меня наши? О моём пристанище знала только Мура.
– Неужто? А толпа карабинеров мне почудилась? Подумайте лучше, кто сообщил полиции. Не Мура ли?
– Мура на это неспособна.
– Э-э, да вы не бабник, – рассмеялся граф. – Вы просто влюбчивы. Лишь вера, искусство да любовь умеют доказывать недоказуемое и объяснять необъяснимое. И поскольку о вере и искусстве речь не идёт... Поверьте же чутью жандармского офицера.
Александр покосился на правившего лодкой кудрявого молодца.
– Вы готовы кругом подозревать предательство, только не у себя за спиной.
– Это вы о Джакопо? Кто же вам поведал о его соучастии? Мура или Лев Марков? Вернёмся лучше к вопросу о воровском дилетантизме. С чего это вдруг решили заняться не своим ремеслом? Обнищали? Или новых ощущений захотелось?
Александр не стал запираться и пересказал слышанную им версию о перстне, его ценности для русской истории и грозившей ему опасности.
Цукато развеселился ещё больше. Для только что обворованного у него вообще было прекрасное настроение.
– Ай да Мура! Нет, это не обман. Это мистификация. Я бы даже сказал, мифологизация. Для вас, именно для вас, была создана иная реальность. Новая и одновременно такая, где вы, как рыба в воде. Изысканное блюдо из тайн, опасностей и красивой женщины в придачу. Что может быть вкуснее? Право слово, вам грех обижаться!
– Стало быть, ваш предок не давал приюта императору?
– Разумеется, нет! Едва ли несчастный Пётр вообще бывал в Венеции,– Цукато снисходительно улыбнулся и вдруг добавил: – Не из того теста была Екатерина Великая, чтобы, отпустив свергнутого мужа за границу, даровать ему ещё и свободу.
– Что вы этим хотите сказать? – вскинул брови вконец запутавшийся Александр.
– Петра заключили в один из высокогорных православных монастырей на Балканах. Оттуда ему удалось бежать на адриатическое побережье. Там он нанялся в услужение какому-то черногорцу. Когда же слухи о необычном батраке распространились, венецианский губернатор тех краёв послал моего предка выяснить истину.
– И к какому же мнению склонился предок?
– Он написал в отчёте, что незнакомец имеет возвышенный ум и физиономию, весьма схожую с портретом русского императора. Но что совершенно его убедило, так это подаренный батраком перстень... Но мы приплыли. Отложим разговоры.
* * *
Если графа ещё не причислили к лику святых, то лишь по недосмотру. Привёз негодяя в палаццо, распорядился насчёт горячей ванны. В дремоте, средь пара и мрамора мысль о побеге показалась совсем нелепой. Куда? Зачем? Его полувоенный наряд в стирке. Другой раз сигануть из окна, только уже голому? Смешно... И всё-таки зачем он здесь? Явился святой Иродион, принёс сменную одежду.
– Ну-с, господин преступник, облачайтесь. Жду вас в соседней комнате.
Одежда была не новой и для него слишком тесной, зато чистой, тщательно выглаженной и даже одеколоном пахла. И, судя по качеству, шил её на заказ хороший портной. Это было странно, потому что наряд самого Цукато, очевидно, происходил из недорогого магазина. Одевшись, гость не удержался от едкого замечания:
– Благодарю, граф! Нарядили меня краше, чем себя. Простите, но по вашему костюму сложно узнать владельца этого роскошного склепа.
Улыбку Цукато спугнуть не удалось, зато на ответную колкость нарвался:
– Ну, вас-то в прокопчённом френче и в приличный ресторан бы не пустили.
– Разве меня здесь уморят голодом?
– Что вы! Вначале отменно накормят. А после подвесят за ноги и удавят.
– Подвесят и удавят? – переспросил Александр, холодея. – Что за дикость?
– Не дикость, а старинная венецианская традиция.
– Красивая традиция, нечего сказать!
– О, да! – обрадовался граф. – Здесь всё делают красиво. Могут вонзить стеклянный стилет в горло, вот так (Родион Петрович показал, как именно предательски хрупкое стекло войдёт в плоть человечью), а после обломить рукоять (резкий поворот сжатого кулака по ходу часовой стрелки).
– Зачем же кинжал стеклянный?
– Так ведь мы в Венеции! К тому же стальной клинок сумеет извлечь и полковой санитар. А вот очистить рану от стеклянных осколков – задачка не из лёгких.
– Весьма по-христиански.
– Во-первых, мы венецианцы. Христиане – во-вторых. Эта пословица родилась в тот самый год, когда отцы нашей республики благословили простаков-крестоносцев на погром христианского Константинополя. Вас же я приглашаю пока всего лишь отобедать с моим дядюшкой Игнацио. Кстати, вы интересовались, кто хозяин палаццо.
– Уже догадался, что не вы.
– Да, мы с вами оба лишь бедные российские изгнанники. Но в отличие от вас, я здесь наследник всех своих родных.
– Весьма перспективно.
Миновав анфиладу сумеречных комнат, они вошли в залу с уже накрытым для трапезы столом. Во главе стола восседал на резном готическом троне седой тощий старик в дорогом шевиотовом костюме. Яркий галстук с бриллиантовой искрой булавки не скрывал, а скорее подчёркивал разрушительное действие долгих прожитых лет.
– Дядюшка, позвольте представить человека, обворовавшего вас прошлой ночью. Синьор Александр Горский.
– Тоже русский? Ах, какая неожиданность! – язвительно обронил старик по-русски, но с сильным акцентом. Краем глаза Александр заметил, как у младшего Цукато нервно дёрнулась щека. Оказывается, и клоуну не всё веселье.
– Мы не знали, что вы предпочитаете – мясо или рыбу, поэтому подали всё, – медленно роняя слова, продолжил дядюшка (ещё один святой?). – Вот ломбардская пресноводная рыба, а это пармская ветчина. Отведайте, всё это вкусно. А после, я уверен, племянник решит, что с вами делать, – Родион почтительно склонил голову. – Buon appetito!
Неужели всё-таки за ноги? Может, лучше не наедаться? Но есть очень хотелось. Непреодолимо. А вот от вина отказался наотрез. Нет-нет, гостеприимные синьоры, только минеральную воду. Со святыми бдительность лучше не терять. Разве что кофе с граппой на десерт?
Разговор за столом, между тем, шёл светский, пустой.
– Венеция – это не часть Италии, а особая цивилизация, – философствовал дядюшка Игнацио. – Весь смысл её зачатия, рождения, всей жизни заключён в отторжении от Апеннин. Мы даже не похожи на итальянцев. Они крикливы, шумны, суетливы. Мы же меланхоличны и любим полутона, недосказанность. Вы видели когда-нибудь спешащего венецианца? Где нет времени, там некуда торопиться. Зачем бежать, если всё равно окажешься на прежнем месте? Жизнь в Венеции – это ежедневная прогулка по соседним улочкам. По улочкам, знакомым с детства. Постоянно видишь одни и те же лица. Венеция – маленький город. Здесь только пешком или на лодке. О, эта бесколесная жизнь, как писал князь Вяземский. Я бы, пожалуй, уже не смог жить вне этой зыбкости бытия. Мне доводилось бывать в Риме, Милане, Париже и Петербурге. По ночам там невозможно уснуть из-за шума. А здесь тише, чем в любом материковом захолустье. Мы ведь не говорим о карнавале, да?
– Разумеется, венецианцы – это не итальянцы, – притворно согласился гость-невольник. – Я слышал, что в Италии вообще нет итальянцев. Пылкие неаполитанцы на юге, высокомерные пьемонтцы на севере... Где итальянцы, какие итальянцы?
– Ёрничать изволите? – встрепенулся Родион.
– Изволю. Я уже сыт, спасибо. Теперь хотелось бы узнать планы насчёт моей дальнейшей судьбы. О жизни бесколесной как-нибудь в другой раз.
Старик неспешно вытер бескровные губы большой белой салфеткой и встал из-за стола (откуда-то выскочил Джакопо и услужливо отодвинул трон патриарха).
– Не стану мешать вашим беседам. Рад был познакомиться, синьор Алессандро.
Молодые люди поднялись следом. Когда старик удалился, Родион плюхнулся обратно на стул, налил граппы без кофе в стеклянный тюльпан бокала и выпил почти залпом. Поморщился:
– Тёплая... Что ж вы дядюшке-то моему дерзите? Не понравились его разглагольствования? Надо терпеть. Не все венецианцы пишут стихи, но все они поэты.
– Да, я помню о стеклянных кинжалах.
– А вы злой!
– А вы добрый. Только убить меня грозитесь.
– А вы нас обокрали!
– Стало быть, мы подходящая компания.
– Вот и я о том же. Как вы думаете, что злоумышленники сделают с перстнем?
– Полагаю, попытаются продать тому, кто даст наивысшую цену.
– И кто же это? – вопрос был игриво-риторическим, ответ молодой граф уже знал. – Цукато, разумеется! Мой дядюшка Игнацио. Он старомоден, он самых честных правил, он сделает всё, чтобы вернуть фамильную реликвию. И ни в каком заливе он её топить, конечно же, не собирался. – Родион плеснул граппы в пустую кофейную чашку, кинул туда кусочек сахару, разболтал и проглотил. – Так-то лучше. Утром на квартире прелестницы мы с Джакопо обнаружили записку о том, где, когда и за сколько нам готовы возвратить перстень. Сегодня вечером, уже сегодня вечером.
– Стало быть, разлука с семейной реликвией будет недолгой. Рад за вас.
– Не спешите радоваться. Без вас не обойдётся. Вы уже втянуты в чужую игру, так хотя бы получите от неё удовольствие. Amor fati, как говорили стоики. Джакопо!
Кудрявый был тут как тут. Вышел из тени с армейской винтовкой наперевес.
А обещали, что будет красиво...
– Ладно тебе, шут гороховый! Подай винтовку сюда, – махнул рукой Родион и пояснил для Александра. – Он ведь, кроме как из своего потешного арбалета, и стрелять-то не из чего не умеет.
– Кто же в меня ночью палил из револьвера?
– Ваш покорный слуга! – расплылся от удовольствия граф. – На ваше счастье не попал. Но не отвлекайтесь от этой красавицы. Незнакомая машинка?
– Незнакомая, – кивнул Александр. – Знакомая русская трёхлинейка-мосинка.
– Рад представить вам американский «Спрингфилд». По сути, тот же «Маузер», но в заокеанском исполнении. Отличные рекомендации с полей Великой войны. Пять патронов в обойме. Отменная точность. К тому же, как изволите видеть, данный экземпляр снабжен оптическим прицелом. Не промахнетесь!
– Не промахнусь, позвольте узнать, в кого?
– Надеюсь, что ни в кого. Но нас с дядюшкой нужно подстраховать. И ежели что-то во время встречи пойдёт не так, вы подстрелите мнимого Маркова. По меньшей мере, раните. Хотя не ограничиваю. Я так понимаю, что симпатий он у вас не вызывает?
– Не вызывает. Но почему вы думаете, что на встречу придёт именно он?
– А вы о ком думаете? О Муре? Забудьте, едва ли вы её ещё увидите.
Александр протянул руку:
– Позволите?
– Разумеется, – граф передал винтовку. – Мосинку знаете, так и с этой легко разберётесь. Только вот пристреляться не успеете. Патроны получите уже на месте.
– Позиция? Дистанция? – потенциальный стрелок отвёл ствол в сторону и прищурился.
– Вы будете на третьем этаже, мы внизу на площади. Прямо перед вами.
– Надеюсь, это не площадь Сан-Марко?
– Что вы! Всего лишь маленькая венецианская площадь. Кампьелло.
Александр поднял массивную рукоять затвора вверх и потянул на себя. Казалось, открывшееся пустое металлическое лоно жаждало патронов.
– И, правда, красавица. Не боишься, что когда она будет заряжена, я просто уйду?
Родион Петрович подался вперёд, навалился грудью на край стола и выдохнул:
– Не боюсь. Джакопо присмотрит. Джакопо и его верный арбалет.
* * *
Кажется, этот дом отсырел насквозь. Третий этаж, а по всем углам серо-зелёные пятна плесени. Из мебели в комнатке всего лишь одна кровать, да и на той простыни влажные. Зато насчёт вида из окна молодой граф не обманул. Отличный венецианский вид, он же сектор обстрела. Маленькая мощённая серым камнем площадь, меж камнями там-сям чахлые пучки травы. Всего два входа-выхода: через один войдут оба Цукато, через другой – якобы Марков. Посреди площади старинная каменная цистерна для воды, закрытая металлическим люком. За такой и одному человеку не спрятаться.
Александр повернулся к Джакопо и кивнул. Пора, мол. Итальянец поспешно извлёк из кармана пластинчатую обойму, надавив большим пальцем сверху, загнал патроны в магазин. Передал винтовку и тотчас схватился за арбалет. Александр усмехнулся: на фронте его визави был едва ли. Слишком нервный. В остальном счёт не в пользу Александра. Джакопо за спиной, да и арбалет в такой близи страшней винтовки.
Занял позицию у окна, и то ли время замерло, то ли мысли зачастили. Ситуация гадкая, а, главное, непонятная. Когда б велели стрелять на поражение, то и не сомневался бы, что вслед за пулей в Маркова полетит арбалетный болт в его собственный затылок. А тут: хочешь стреляй, не хочешь не стреляй. Получай удовольствие по примеру стоиков. Да и «Спрингфилд»... Венеция и «Спрингфилд». Не клеится как-то.
Вновь скосил глаза на Джакопо:
– Что ж ты, балда итальянская, по-русски не говоришь, а? Поведал бы, что вы тут затеяли. Друг мой Никола Морович предупреждал, что все вы продувные бестии.
Однако надо быть внимательнее: во двор уже входил Цукато самых честных правил и за ним Цукато всех своих родных. Шлёпнуть бы обоих дуплетом, получить заслуженный болт, да и покончить с этой канителью. С другой стороны, и на дядю Лёву сквозь увеличительную оптику соблазнительно полюбоваться. Ты де меня по голове фонарём, я тебя прицелом. А вот, кстати, и... Мура. Почему Мура, зачем тут Мура? Неужели Марков послал её одну на столь рискованную встречу? Родня он ей или не родня? И если сам не пришёл, то где он? Почему Мура не подходит к Цукато? Почему Родион пятится от Игнацио? Что ещё за хороводы племянников с дядьями? Додумать Александр не успел. Раздался хлопок, словно по площади кнутом ударили. Голова Игнацио дёрнулась, старик взмахнул невесомыми руками и плашмя повалился на спину. Родион и Мура, замерев в разных концах площади, молча смотрели друг на друга.
И тут Александр понял всё. Это было не догадкой, а озарением, вспышкой. Отблеском выстрела, если угодно. Он не просто пешка в чужой игре, но пешка, не ведающая правил. Старый граф только что убит, и молодой получит богатое наследство. Убийство, конечно, повесят на Александра. Лучшее доказательство – он сам, собственной персоной у окна с винтовкой в руках. Разумеется, в мёртвом виде. Значит, за спиной убийца. И если молодой Цукато честен с сообщницей, то шансов спастись никаких. Патроны в «Спрингфилде» негодные, скорее всего, варёные. Но если гибель Муры допускалась как возможная или даже желательная, то винтовка заряжена как надо... Повернуться назад, нажать на спусковой крючок было делом одной секунды. И вовремя: Джакопо уже метился. Пуля вошла ему в грудь и прошила насквозь. Смуглый красавец опустил оружие, коснулся свежей раны кончиками пальцев и мягко осел на пол. Физиономия его выражала скорее удивление, чем боль.
– Надеюсь, парень, что тебя быстро доставят в больницу, – сказал Александр и подхватил арбалет. Зачем сказал? Бесполезная заплутавшая жалость. Всё равно раненый по-русски ни бум-бум.
Повесив винтовку на плечо, поручик выскользнул в коридор. Двигался быстро, бесшумно. Предметы вокруг мгновенно выцвели, зато виделись теперь рельефнее, чётче. Слух обострился, и всякий шорох стал важен. Он вновь был на войне, он занимался привычным делом. В соседней комнате послышалось какое-то движение. Поднял арбалет на уровень глаз и толкнул дверь. Посреди комнаты замер мнимый дядя Лев с точно таким же «Спрингфилдом» в руках, как и у самого Александра. Жёлтые глаза Маркова округлились, и в тот же миг короткая толстая стрела пригвоздила его ладонь к ореховому ложу винтовки. Гримаса исказила лицо мужчины, но он, вероятно, ещё недавно был военным и не разучился терпеть боль. Только зубами заскрежетал.
– Твоя взяла, Горский! Что теперь? Добьешь?
– Ни в коем случае, – покачал головой Александр. – Не хочу, чтобы полиция рыскала за мной по всей Европе. Но за убийство старика придётся ответить. Едва ли те двое на улице станут вас выгораживать. Напротив, если раненый Джакопо не выкарабкается, то на вас повесят ещё и его труп. Иначе будет мудрено всё это объяснить. Меня ведь в Венеции как бы и не было. Впрочем, можете попытаться утащить подельников за собой. Несправедливо им наслаждаться богатством, пока вы будете гнить в тюрьме. Искренне желаю удачи!
Александр повернулся, чтобы уйти, но Марков его окликнул:
– Эй... Признай же, чёрт подери, что это была красивая афера!
– Может быть. До тех пор, пока не пролилась кровь.
Тут бы и конец разговорам, но у лже-Льва вдруг началась истерика.
– Куда, куда ты идёшь? – кричал он вослед Александру. – Вытащи меня отсюда! Не оставляй меня с ними. Поручик! Ты такой же, как я. Ты, как матерью, вскормлен войной. И она тебя никогда не отпустит...
Александр покинул дом через чёрный ход и, очутившись на пустынной улочке, швырнул арбалет и «Спрингфилд» в мутные воды канала. Два всплеска, стайка резвых пузырьков и радужное пятно ружейной смазки.
Finita la commedia.
* * *
Утром он отыскал в портовой таверне Николу Моровича.
– Опять в бега? – усмехнулся бывалый мореход. – Что, братишка, не по вкусу пришлась венецианская кухня? Или не по зубам?
Александр махнул рукой:
– Венеция тут ни при чём. Повстречал соотечественников, да не тех.
– Венеция всегда при чём, – возразил Морович. – Что ж, матросы нашей посудине нужны. Только путь наш теперь недалёк – на тот берег Адриатики, в Сербское королевство.
Александр кивнул и уселся напротив. Сербия, Черногория, Албания Венета.
– Сойдёт. И ты ещё раз перевезёшь меня через границу?
– Там моя родина. Уж если я вывез тебя из России без внесения в судовой журнал и тайно высадил на итальянский берег... Но на этот раз придётся платить.
Казавшийся таким простым и ясным план спасения вдруг повис в воздухе.
– И сколько теперь будут стоить твои услуги?
Морович поводил взглядом по сторонам, почесал в затылке и, не спеша, ответил:
– Ну, положим... Видишь ту бутылку кьянти? Нет-нет, не эту, а вон ту оплетенную соломкой пузатую флягищу? Думаю, этого хватит, чтобы вернуть расположение бригады корабельных кочегаров.
Шкерин Владимир Анатольевич. Родился в 1963 году в пригороде Ленинграда. В детстве-юности жил на Литейном проспекте, на Западной Украине, в Одесской области, на Дальнем Востоке и Северном Кавказе. Взрослая жизнь связана с Екатеринбургом. Доктор исторических наук, автор научных монографий, учебных пособий, научно-популярных книг и многочисленных статей. Прозу публиковал в журнале «Веси» (Екатеринбург).
