А у нас во дворе, в доме пятьдесят пять по улице Центральной, в старинном провинциальном городе Приволжске – вновь поселилась Лизка Калмакова. В современной русской изящной словесности говорят – «со своим новым гражданским мужем Николаем Петровичем Чулковым».
Но в начале восьмидесятых годов ХХ века соседки-пенсионерки, сидящие на дворовой лавочке и судачащие о том – о сем», проговаривали на родном рабоче-крестьянском – по-простецки:
– Ох, лярва, что делат! Родно дитя на кобеля в очередной раз поменяла! Подвальну комнату в частном доме Танюха с мужиком и ребенком за больши деньги снимать будут…
– Сколько же кобелей у нее, шлюхи, было! Вот тот-то, что перед Мишкой-Очкариком, Серега Косой – он же в нее, суку, три раза из револьверта бабахнул. И не убил. Ох, живучи бл…ди! Одну неделю всего она, Лизка-то, пролежала в больнице…
– Ага! Того-то, Косого, мусора за решетку упрятали, а она Очкарика на себя втащила, ей всё нипочем.
– Дочка-то ее, Танюшка, ищо несовершеннолетня была. Ох, чегой-то родна мать на ее глазах повыделывала! Срам! Срам да и только. Тьфу! А на фабрике, где она работала, числилась ударницей коммунистического труда. На передок она ударница!
* * *
«Заседание» соседок-пенсионерок происходило на следующий день после того, как к уличной двери девятой квартиры подъехал грузовик ГАЗ-53, кузов которого был набит всяким скарбом.
Перетаскивать в жилище вещи с Лизкой и Николаем Петровичем были приглашены Сашка-Авот и Женька-Алкаш. Оба они жили по соседству, оба были хорошо известны и соседям, и Лизке – с давних времен, еще до ее сожительства с Мишкой-Очкариком.
О том, где сейчас пребывает Очкарик и где шесть лет пропадала Лизка, никто точно не знал, но соседкам, конечно же, очень хотелось помусолить чужую биографию.
В этом был смысл их жизней.
Слух о том, что Лизка вновь будет жить в своей квартире, уже пробежал по соседским языкам, и в момент появления машины душонки их возликовали от мыслей: будет в старой блатхате новое «кино» – и быть всем во дворе свидетелями интересных сцен.
Вначале соседи выглазели, что вместе с мебелью в квартиру затащили: баллоны с ацетиленом и кислородом и какие-то непонятные станки. А еще – небольшой, но тяжелющий металлический сейф, который все четверо ели вкатили в хату.
Догадки о бесплатном кино быстро подтвердились. Оно разыгралось сразу после окончания разгрузочных работ.
Николай Петрович Чулков, его гражданская жена Елизавета Степановна Калмакова, Женька-алкаш и Сашка-Авот, оккупировав часть общедворовой лавочки, начали обмывать переезд новообъявившейся четы в квартиру, кровно принадлежающую швее-пенсионерке, ударнице коммунистического труда Лизке, которая уже расстелила на дворовой лавочке новую клеенку.
Соседки-кумушки прилипли к окнам своих кухонь и комнат в коммуналках. Самые любопытные и наглые – Галька, Ирка, Анька и Тамарка – выползли во двор и уселись рядком на другом конце скамейки, которая давно имела укоренившееся прозвание, данное хохлушкой Хваей: общедворовый большой соседский подсрачник.
Новая клеенка, постеленная Лизкой, выглядела волшебной скатертью-самобранкой – на ней были выставлены две бутылки водки под этикетками «Столичная» и баночка камчатской лососевой икры. Рядом лежали огромный кусман «телячьей» колбасы и половинка ржаного подового хлеба, а еще скатерть-самобранка выдавила из себя две порезанные луковицы и куски холодной жареной свиной печени.
Конечно же, традиционный русский выпивон был особенным. Такую водку да еще и красную икру – если кто и употреблял, то только при закрытых дверях. А эта! На глазах у соседок, сидящих на лавочке, и тех, что подглядывали из-за занавесок своих комнатенок и общих кухонь…
Вот это да-а! Продукт № 1 – водку «Столичную» и красную икру – можно было купить только при наличии красной книжечки или… Или имелся вариант: водка и икра куплены с черного хода особого магазина или продовольственного склада, где отоваривались партийцы, менты, спекулянты, цеховики, таксисты и прочий блатной люд.
И поэтому в глазах и мозгах соседок так и стучало:
– Вот это да! Ну, Лизка дает! Вот тебе и прошмандовка – какого е…ря отхватила! Везет же!
Под сверлящими взглядами нескольких пар глаз Колька со товарищи взглотнули по первой.
Морщась и крякая, компания начала закусывать. Сашка-Авот и Женька-Алкаш закусили традиционно: черным хлебом и луком, Колька, сопя, прожевал кусок печени, а Лизка, зацепив на хлебную корочку икры, быстро впихнула деликатес в полость рта и, зачмокав, начала с наслаждением жевать.
Хрустел разжеванный лук, с сапом прокусывалась жареная печень, с причмокиванием употреблялась красная икра – после проглатывания ее, родимой.
Полуминутная ритуальная пауза закусывания быстро закончилась, и Колька заранее медленно краснел, вцепившись оком в чмокающие Лизкины губы:
– Сссука! Сука мерзкая! Из-за тебя, падла, я с родным сыном сейчас в контрах нахожусь! Ну, не тварь ты, а? Я на работу уходил – а тыыыы моего пацана на себя! Он молодой, здоровый – ему, конечно, живая минжа потребна. Он в этом не виноват. Это природа. Но ты-то, суккка, должна понимать, что делаешь?! И это всё ты вытворяла, когда я на заводе пахал, а?
– Тебе, старой курве, уже пятьдесят семь. Ты сразу работать бросила, как только тебе пятьдесят пять исполнилось, а я еще два года проработал, будучи пенсионером. У-у, лахудра ты позорная!
– А я – дурак! Дурак – да и всё. Притащился за тобой в твою хибару. Сына одного оставил… Тебя, лярву, одну нужно было сюда отправить – и всё!
– Я всю войну провоевал! Я орденом награжден, и медалей у меня куча. На Петровском заводе сколько лет я гравером проработал? Я инвалид Великой Отечественной войны. И пенсия у меня большая. Целых сто семь рублей – а у тебя только тридцать пять. Я тебя содержал – и здесь, на этой твоей хазе теперича кормить, поить, одевать и обувать должон…
Колькина рожа налилась красным.
Лизка, чмокая, проглотила деликатес и тоже сделалась красной – то ли от лососевой икры, то ли от Колькиных комплиментов.
Выпучив заплывшие от каждодневного пьянства бесцветные глаза, контрастно выделяющиеся на алой морде, она пошла в контратаку – да так, что прохожие, идущие по тротуару Центральной улицы в тридцати пяти метрах от легендарной общедворовой лавочки, приостановились, просматривая в глубину двор, из которого неслось:
– Сука! Сука, сука, сука! Б…дь, б…дь, б…дь, – только это я и слышу!
– Ну и что?
– А то, что сука – но твоя! Б…дь, но твоя! Ты, гад, еще в мою фатеру не въехал, а уже пенсией своей задрюченной попрекаешь. Но я-то больше твоего иметь буду! Я, не кто другой, продавать буду твои «рыжики». У меня в городе тысячи знакомых – и все они русские и православные. И они с моих рук всё твое рыжье купят! А твои друзья – кто они? Евреи обрезанные. Что с них толку? Они ничего у тебя покупать не станут! Так что – весь твой заработок будет от моего умения продать брякалки.
На последнем слове Лизка высунула красный язык в сторону Колькиного лица и промычала:
– Унн-уннн!
Прищурив глаза, Колька слушал контратаку своей избранницы. А помощники-собутыльники, сидящие около лавочки на двух еще не внесенных в дом венских стульях, ехидно улыбались.
Соседки-сидюхи, облюбовавашие другой конец лавочки, – Анька, Галька, Тамарка и Ирка, – те аж расцвели, злорадствуя.
Тут Лизка… вдруг поперхнулась. Потом закашлялась и расплакалась. Со слезами, текущими по раскрасневшимся щекам, налила себе новую порцию огненной, вглотнула в себя «лекарство» и начала пьяно причитать:
– И чем же я плоха-то? Варю, стираю, мою полы и посуду – а ведь мне уже пятьдесят семь. А я всё еще привлекательна! Кольккка, ты – козел. Я ж в твоих делах – первый помощниккк… А то, что я на передок слаба – так в этом нет моей вины. Порррода наша такккова! Маммманя моя, покккойница… И сестрричка моя, Маррриночка – мы этим делом хулллиганили, хулллиганим и будем. Ну и что? Не могем мы жжить без удовввольствия!
Снова показав язык Кольке и его помощникам, продолжила:
– И вы, мужики, от нас, от баб, нежность имеете. Обмыты-обшиты-обстираны. Что ж тут плохого?
Распуская слезы, слюни и сопли, Лизка придвинулась к Кольке и обняла его.
Кумачовый Колька, держа в одной руке наполненный водкой стакан, другой начал гладить спину своей крали, приговаривая:
– Ох, какая ж ты хитрулька, моя последняя любовь! Что же ты со мной сделала? То убить тебя хочу – то вусмерть в тебя влюблен. Ой ты, счастье мое! Ой ты, моя буйна головушка, что же мне самому с собой делати?
Колька поднял руку со стаканом, освободился от прижавшейся к нему Лизки, набрал полные легкие воздуха, резко выдохнул и опрокинул в себя новую порцию зелья.
Посидев с полминутки сморщившись, он резко затряс башкой, после чего, уже с разглаженной рожей, произнес:
– За нашу вечную любовь! За здоровье моей лахудры! За переезд в мою новую фатеру!
Сашка-Авот и Женька-Алкаш еще более расцвели в ехидных улыбках. Соседки балдели от восторга своего присутствия при штормо-штилевой любви четы советских пенсионеров.
Сцена прибытия Лизки с ее новым гражданским мужем или… потом долго мусолилась пенсионерками во всех дворах улицы Центральной. И, как говорила русская классическая литература, на дворе стояла осень 1982 года. Под лозунгом «Экономика должна быть экономной» Советский Союз уверенно шел вперед, к победе коммунизма.
* * *
И вдруг в Лизкину квартиру пришло печальное известие: «Скоропостижно скончался наш дорогой Леонид Ильич Брежнев».
Эко горе! Что же теперь с нами будет?
Целую неделю употреблявшие спиртное Колька с Лизкой, только что пожелавшие уйти в завязку и начать работать, загрустили от печального этого сообщения. Они тут обсуждают свое дело – а вдруг бац, известие – страна осиротела!
В это время в кухоньке-прихожей находились еще гости семьи наших частных предпринимателей – Серега-Малый и Сестра Милосердия, которые вели меж собой разговор о лихости Кольки, успевшего за короткий срок обустроить в Лизкиной квартире неофициальную ювелирную мастерскую и начать производить золотые нательные крестики – в атеистической стране это был супердефицит.
И шептал Серега-Малый Сестре Милосердия, что Колькой втихаря покупались монеты царской чеканки, золотые слиточки и – тсс! – самородки с приисков… А потом, еле слышно: один раз даже на крестики был переплавлен орден Ленина – ну, это уж вообще святотатство!
Телевыкрик о горе всей страны заставил обитателей квартиры замолчать на пару минут. Был слышен только голос диктора, сообщающего последние известия.
После окончания программы «Время» из динамиков телевизора потекла классическая музыка. Прослушав телерыдания, Колька, только что отошедший от праздничного запоя, посвященного годовщине Октябрьской революции, сложил в спичечный коробок отшлифованные десять золотых крестиков, на которые собирался нанести гравировку, – это был заказ от Сестры Милосердия.
Убрав неоконченную работу в сейф, он прохрипел:
– Аванс, что ты принесла за злотенькие, нужно сейчас пропить. Видишь, Валька, что во всей стране стряслось? Надо ж такому случиться – на третий день после праздника! Так что дуй в «Дары природы». Там Мераб-грузин тебе продаст пару бутылок водки. Нас пока четверо, но скоро должны приканать Авот и Алкаш. А пока – ты гонец. И печени жареной на занюх возьми. Такой большшшой чловек преставился! Каб не он… Я участник войны, льготы имею. Это всё он, Леонид Ильич, обустроил! Так что – выпьем за упокой его души! А ты, Валька, гонец, мы тебе это дело доверяем! Отправляйся!
– Колька, тварь! Подставляешь ты меня! Я крестики врачам и медсестрам из поликлиники должна доставить! Сам ты сказал, что сразу после Октябрьских всё будет готово. А сейчас опять запьешь, меня споишь и заказ не исполнишь! Не пей! Мне тоже пить нельзя. Я месяц как завязала!
– Вот! Вот! Валька, ты правильно говоришь: мы, русские люди, пить не бросаем, а только завязываем.
И, ехидно улыбнувшись:
– А зачем? Для того, чтобы потом опять развязать! Ха-ха! И повод есть: умер, царствие ему небесное, товарищ Брежнев, так помянем же его в моем доме! Иди, Валёха, в «Дары природы» – и пррринеси нам то, из-за чего мы души свои гробим!
Опухшая, с перекошенным лицом Лизка поддержала своего последнего супруга словами:
– Валька, большой человек умер, оч'большой. Мы – маленькие люди, потому часто выпиваем – судьба у нас такая. А Леня Брежнев вроде как наш царь земной был. Поэтому по случаю кончины мы, простые люди, помянуть его обязаны. Так что, Сестра Милосердия, притащи что велено. А работу нашу мы с Николашей всё одно исполним – пусть на тройку деньков попозже.
Последние слова Лизки услышали и ввалившиеся в кухню-прихожую поддатенькие Авот и Алкаш.
Перебивая друг друга, они заговорили:
– По случаю кончины старпера Леньки Брежнева нужно обязательно чихнуть!
Алкаш плюхнулся на стул, стоящий около кухонного стола, Авот продолжил:
– А вот, будет грех лежать на наших душах, коли мы не помянем Леньку-Бровастого. Он же из наших, из работяг! Простой русский мужик был – и как многого достиг! А вот, помянуть-то надо, а денег у нас нет. Мы сюда пришли, во-первых, как вчера с Колькой сговаривались, а вот, во-вторых, знаем, что у Николая Петровича всегда по такому случаю найдется. А вот, проходили мы мимо «Даров природы», там около Мераба-грузина много знакомых с нашей улицы толкается. А вот – он им всем бухло продает. Я, а вот, могу пойти и у него купить, а то у него кончится и придется у таксистов по двадцать рублей за бутылку покупать.
Услышав о такой цене, Колька рявкнул Сестре Милосердия:
– Валька, ты чо, не слышишь, что Авот говорит? Ну-ка, дай ему деньги, я ж всё равно работать не буду. Твой заказ я доделаю, это сто процентов. Но такое дело: Брежнев помер, это мне по рукам ударило, работа из рук валится. Нужно, чтобы всё перегорело в сердце!
Сашка-Авот поддержал Кольку словами:
– А вот, я знаю Николая Петровича – он порядочный человек. А вот, сильно я его уважаю! А вот ты, Валентина, ты нас уважаешь? Тогда выкладывай аванс на стол. Николай Петрович заберет деньги как оплату за материал. А вот потом, когда всё будет готово, остальные деньги принесешь. А вот, если нас уважаешь, вноси аванс!
Сестра Милосердия ухмыльнулась и, передразнивая Сашку, с выдоха заговорила:
– А вот возьму и не дам вам деньги! И не пойдешь ты, Авот, в «Дары»! Потому как вы меня подставите. Деньги не мои. Это мне дали аванс – люди-то знают, что крестики золотенькие тут производятся.
Она пронзительно посмотрела на Кольку, потом на Лизку, перевела взгляд на Авота и Алкаша, севших к кухонному столу… После чего повернулась лицом в красный угол, в котором когда-то висела икона, увезенная Лизкиной дочерью на новое место жительства. Было видно, как из бюстгальтера у нее выглядывают деньги.
Одно мгновение – и она бросила десять десятирублевок на стол и продолжила:
– Я, бля, аванс вношу. Все в хате свидетели. Ты, Колька, должен через три дня, не боле, мой заказ исполнить. А в магазин пусть Авот сходит – а то я и деньги давай, и в магазин беги…
– А вот, конечно, – откликнулся Сашка, – я вас всех уважаю. И, конечно же, я, а вот, буду гонцом. Нужно ж помянуть Леонид-Ильича, а заодно и дядю Леню Щавелева – два года назад он в аккурат на Октябрьские праздники преставился, говорили: какой-то не такой тройной одеколон выпил. А вот, он-то, покойничек, меня Авотом и прозвал.
– А ну, перестань авоткать!
С этими словами Колька подал Сашке две десятки, отделенные от остальных денег, и добавил:
– Одна нога здесь – другая там. Все, не успели завязать, а развязка уже наступила.
Сашка сцапал деньги и с присказкой – не послать ли нам гонца за бутылочкой винца – быстро пошел на противоположную сторону улицы Центральной, где еще с дореволюционных времен был магазин.
* * *
Соседки, смотрящие через стекла кухонь и комнат во двор, констатировали, что до вечерних сумерек Сашка-Авот гонял к Мерабу-грузину еще два раза. Правда, в последний уже не бежал, а еле плелся, спотыкаясь и падая. Но все же в конце концов притащился к Лизкиной наружной двери – и сел на пятую точку, вытянув ноги на мокром асфальте, плавно поставив промеж ног две бутылки водки и пакет с жареной свиной печенью.
Он пьяно-радужно улыбался: задание выполнил, доставил к любимому порогу ёмкости с огненной водой. Сидя враскорячку, он начал стучать в дверь Лизкиной бардак-хаты, выкрикивая:
– А вот, а вот, я принес… Открывайте ворота и впускайте меня!
Потом последовало еще несколько ударов в нижнюю часть двери и – о, сладкий кайф! – соседи увидели…
Пьянущие Колька и Лизка вывалились на улицу полураздетые, то есть Колька – босой, в майке и спортивном трико, а Лизка – в просвечивающей комбинации, но в домашних тапочках. Она пьяно подняла с лужистого асфальта бутылки с водкой и пакет с закусью, всё прижала левой рукой к страдающему сердцу, правой рукой вцепилась в дверной косяк и попятилась в пространство кухни-прихожей. Колька начал помогать улыбающемуся Авоту – но сам завалился на него.
Разгребать кучу-малу из двух пьяных мужиков стали Женька-Алкаш и Сестра Милосердия, которые оказались самыми стойкими в компании. Выйдя во двор, они транспортировали внутрь и Кольку, и Авота.
Хмурый, дождливый осенний день переходил в такой же мерзкий вечер. В Лизкиной прихожей-кухне вспыхнула лампочка. О том, что нужно задернуть занавески на окне, хозяйка по пьяни забыла. И любопытные соседки через стекла своих окон, моросящий уличный дождь и запотевшие стекла окна Лизкиной фатеры видели пантомиму в знаменитой кухне.
Видеть-то видели – но ничего не слышали… Поэтому попавшие на глаза сцены входили в их память, сопровождаясь догадками и домыслами; все ведь знали Колькин афоризм: «На Руси-матушке пить завязывают для того, чтобы развязать по особому случаю, который всегда подвернется».
10 ноября 1982 года случай подвернулся. И Колька, Лизка, Валька, Серега-Малый, Сашка-Авот и Женька-Алкаш вновь окунулись в пьяный угар.
Потом, участвуя в других пьянках-развязках, Сашка-Авот рассказывал братанам-собутыльникам о том, что творилось в тот вечер у Лизки на хате.
Сестра Милосердия вдруг влепила Кольке сильную оплеуху, расплакалась и запричитала:
– Тварь ты вместе со своей лахудрой Лизкой! Пьете, вроде б как Брежнева поминаете, плачете… А куда мои деньги ушли? Где злотенькие? Как я на работе себя завтра чувствовать буду? Что я людям буду говорить – где их деньги?
Грохнув кулаками по столу, Валька икнула и продолжила:
– … и надо же было Брежневу умереть именно сейчас – когда я сюда с денежками пришла! Деньги-то пропиты, а товара-то нету!
Ох, дуррра я, дурра!! Ведь то, что я вместе с ними пила, так на меня и все расходы спишут…
Колька был так пьян, что даже не среагировал на Валькину оплеуху. Он медленно встал, пошел в «сексуальную комнату» и рухнул на кровать.
Лизка с Авотом набросились на Вальку и вытолкали ее в темновечерний двор, поливаемый мелким дождем.
Валька попыталась вернуться к своим собутыльникам – но те успели закрыть дверь изнутри.
Тогда злопьяная Сестра Милосердия перебралась к освещенному окну и заорала в форточку:
– Если завтра не отдадите крестики, то пойду в ОБХСС и сдам вас, гадов!
Эта сцена уже была слышна и всем соседям, и даже редким прохожим на Центральной улице.
Соседки, слышащие вопли из-под Лизкиного окна, ехидно улыбались: они знали, что у Вальки ничего не получится. Шел слушок, что Колька во время войны служил в войсках НКВД, да и потом стучал, – и действительно, среди его клиентов было много энкаведэшников, которым тоже нужны были дефицитные изделия из золота. В этом его как раз особо не винили, так как многие в те времена исполняли гражданский долг, даже дворник тетя Нюра постоянно докладывала участковому Корсику о том, что слышно на вверенном ей для уборки участке.
Домыслы соседок вскоре подтвердились пьяными выкриками Лизки, которая прокричала в форточку:
– Вали, вали, ссссука! Иди, доноси куда хочешь! Колька Чулков – участник войны, и ничо нам не грозит. Завтра к вечеру приходи, халлера! Получишь всё своё. Всё! Мы завтра с утра начинаем работать. А Леонида Ильича мы поминали вместе с тобой, гадиной!
* * *
Пролетали часы, дни, недели. В дни завязок Колька работал – это было видно по возрастающему числу незнакомых лиц, навещающих его.
…В солнечный морозный день, когда трещали крещенские морозы, две советские миниатюрные барышни из культурных семей – Алина и Жанна – постучали в заветную дверь Кольки-Лизкиного жилища.
Как они узнали, что в этой квартире работает золотых дел мастер, было неведомо, но девицы, прыгая и растирая шерстяными перчатками носики и щечки, настойчиво стучали, ожидая, когда им откроют дверь, – нарисованная синей краской девятка на обтягивающем дверь дерматине говорила, что пришли они по адресу.
Стучать, прыгать, растирать носики и щечки пришлось несколько минут.
Вдруг дверь распахнулась, из нее полетели во двор огромные клубы пара, быстро превращающиеся в изморозь, ложащуюся сугробом у заветной двери.
Девиц что-то смутило. Но все же они впорхнули внутрь квартиры. Дверь захлопнулась.
Медленно поползли секунды, как бы застывая на уличном морозе, вдруг дверь вновь распахнулась: вместе с клубами пара наружу вывалились Алина и Жанна и с визгом припустились бежать.
Прохожие, идущие в тридцатиградусный мороз по улице, остановились, соседки прилипли к покрытым наледью окнам… О! О! О…!!
Вслед за удирающими девицами из дверного проема выскочил абсолютно голый Колька – ювелир-подпольщик – и, махая руками, закричал:
– Девоньки, милые, красивые, – не убегайте! Я… Я щас оденусь! Я… Я приму заказ! Красивше меня никто вам крестиков не сделает!
Он почти бежал за барышнями, в сторону главной городской улицы.
А на пороге хаты появилась Лизка – она тоже была одета в то, в чем родилась… В руках у нее были мужнины меховые ботинки, и она пьяно скулила:
– Коленька, родной! На улице мороз! Коль, вернись! Надень ботинки! Так и заболеть можно!
Услышав жену, Колька резко развернулся и, прыгая, как козел, вскочил в прихожую, грохнув дверью.
* * *
После этого бесплатного кино соседки, приходящие друг к другу на вечерние посиделки, повторяли ехидно:
– Ко-о-оленька, родной, вернись! Надень ботинки, так и заболеть можно!
А потом темой дня стал трагический конец бурной любви Елизаветы Калмаковой и Николая Чулкова: они вместе сгорели в своей «сексуальной комнате».
Дальше пламя не распространилось: соседи, увидев клубы дыма, позвонили пожарным.
По случаю возникновения огня в кровати любящей пары наиболее весомой была такая версия: папиросный окурок был загашен в подушку.
А у нас во дворе – жизнь катила дальше.
