В какой-то день, в какой-то миг я стала ощущать, что за мной кто-то все время наблюдает, кто-то караулит каждое мое движение. Первое, о чем я подумала, – крыша поехала, это мания преследования. Однако уже тот факт, что я понимаю всю ненормальность происходящего, да еще и диагноз себе ставлю, заставил меня отказаться от этой версии. Нет, не мания преследования, все на самом деле: вот я просыпаюсь – и сразу чувствую на себе этот взгляд, грустно иронический, слегка сочувствующий, но жесткий и спокойный. Под этим взглядом я стараюсь поскорее и поаккуратнее заправить кровать, хотя вообще-то мне это не свойственно, обычно я люблю поваляться, а кровать заправляю эпизодически, я же, в конце концов, у себя дома. Под этим же жестким взглядом я сразу делаю зарядку... понимаю, что это зрелище не для слабонервных, но ничего не могу поделать. Однако еще труднее под этим взглядом умываться и совершать прочие процедуры, при которых наблюдатель, в общем-то, не предусмотрен – это самое ужасное в моей новой жизни.
Но можно сделать умное лицо и о чем-нибудь подумать. Ведь интересно же наблюдать за думающим человеком: у такого человека обычно очень глупый вид. Но о чем тут можно думать? Разве что – гадать, кто он – этот странный наблюдатель? Как ему, наверное, смешно наблюдать за тем, как я думаю, кто же это за мной наблюдает...
Может быть, он на самом деле писатель, и пишет обо мне... А что обо мне можно написать? Я же такая легкая, славная и шутливая – и всегда была такая, всю жизнь, а еще я очень наивная, и до сих пор наивная, в свои сорок восемь лет верю в принцев и спасаю бездомных котят, и так долго в моей жизни ничего не менялось, что душа моя превратилась в дырявую тряпочку. Поэтому роман обо мне трудно написать, разве что - несмешную юмореску. Но ведь можно! А писатели – на самом деле они все шпионы. Они только и делают ,что подслушивают и подглядывают, а потом все это записывают и печатают – просто ужас!
Но как у меня дома мог завестись писатель? Муравьи вот недавно ползали, так я их всех вывела, и тараканов всем подъездом потравили... Но кто-то же, однако, за мной наблюдает и зачем-то это ему нужно! Я это чувствую, чувствую каждую минуту! Напряжение воздуха, легкое колыхание шторы от чьего-то движения, тихое кружение белого перышка посреди комнаты – и вдруг со стола падает книга, и снова все как было.
С этого момента я стала по-новому смотреть на весь свой жизненный обиход. Прежде всего, я решила каждый день пить чай. Чай я вообще-то не очень люблю, мне нравится кофе, но я заметила, что все интеллигентные люди время от времени пьют чай и размышляют о чем-нибудь возвышенном. Мне непонятно, в чем прелесть этой теплой водички, даже если со вкусом травы, но я решила пить - для вида, для тона.
Но этого было мало. Начав пить чай, я поняла, что тот, кто за мной следил, был не писатель. Писателю, наверное, хватило бы моей скромной и одинокой жизни – он бы мог из этих моих безумных чаепитий создать хороший рассказ со множеством аллюзий и реминисценций – и сделать паузу в своих наблюдениях.
Но нет. И это был взгляд не писателя. Это было другое – нечто беспощадное и жадное, требующее чего-то конкретного. И все изменилось. Судьба схватила меня и поволокла неизвестно куда, и выбросила из квартиры, утащила с работы и из страны, и забросила меня в чужой город к совершенно чужим людям. И оказалась я в съемной однушке, денег нет, работы нет, и какой-то чужой мужчина дышит рядом. Судьба заставляла меня бегать по ледяным улицам в поисках неизвестно чего, не замечая ни редких прохожих, ни сочувствующих собак, и что листья пахнут, как полуразложившиеся трупы.
И чувствовала каждую минуту этот проклятый взгляд, от которого мурашки бегали по спине и подташнивало, и, конечно, убила бы того, кто так смотрит, если бы знала – кого можно убить. Ну ладно, думала я, это судьба...
И еще я думала, что художники очень жестокие люди. Чего они от нас хотят? Вот жила я, никого не трогала, поживала себе в своем уголочке, милая и наивная, но ведь надо было выковырять меня из моей конурки, вышвырнуть из домика. Просто из любопытства, чтобы посмотреть – как я буду копошиться, вертеться, лапами шевелить... И хоть бы знали – чего хотят, зачем они это делают?
Вот кому от этого лучше, что все увидят меня, увидят, что у меня сапоги промокают, куртка потертая, а свитер растянулся? И что старше я стала лет на двадцать и страшнее в сто раз? А я живой, между прочим, человек, и совсем мне не надо ,чтобы все знали, что у меня курточка одна на все времена и дырявые колготки. Ночами я плакала – просто слезы валились из глаз и я никак не могла уснуть. Я молилась – но кому молиться?
Тут я вспомнила, что были когда-то богини судьбы – мойры и парки, они пряжу пряли и нити обрезывали. Старенькие вроде были, но беспощадные, сидели где-то далеко, на небе... Я постепенно засыпала, и тихо плыли облака прямо над моею головою, и летели осенние листья, пахнущие корицей, и падали перерезанные нитки – красные, желтые, зеленые...
Утром я проснулась и стала зашивать колготки, перекусывая нитку, как мойра, у которой затупились ножницы.
И вот тут он, художник, наконец поймал меня. Он меня нарисовал – и жизнь моя в этом мире закончилась. А картина называлась «Мойры».
И вот теперь я – Мойра, богиня судьбы, и живу я вместе с другими мойрами там, на небе. Я думала, что на небе ничего нет – и была не права. Вот он, наш ветхий сарайчик под низкой крышей, полный мышами и другими Божьими тварями, все как у всех – продавленный диван, обязательно лыжи и зеркало, потускневшее от всего увиденного. Вот там и сидим мы вчетвером на маленьких табуреточках – четыре старые дуры-мойры. Одна мойра прядет, другая – нитку скручивает, третья - обрезает, ну а я все за ними подметаю, что они насорят. Мусорные эти старухи, что поделаешь... В общем, у нас тут курсы кройки и шитья со смертельным исходом.
И к тому же мы на карантине, так что к нам никто не ходит. Хотя раньше тоже никто не ходил. Все говорят, что наш мир изменился и уже никогда не будет прежним. Но мне кажется, что это только так кажется. Если вдуматься, все осталось как было, и нет ничего нового под солнцем, бледным и медленным, и под этим серым небом - выцветшей занавеской, за которою давно уже никто не заглядывает, потому что ничего там интересного нет. Нет, мир не изменился, и по сути нет ничего нового, чего не было бы раньше. И пандемии случались, но и без всяких пандемий: посторонних надо остерегаться - это естественно, сохранять дистанцию – очень полезно для здоровья, особенно психического. Разве что маски не носили, но если вдуматься – носили всегда, только изображали их из своего лица, примеряя каждый день разные лица – чтобы было и по погоде, и к месту, и к костюму. Маска только удобнее – лица не видно. В общем, не изменилось ничего, только то, что было раньше не очень заметно - стало очевидным и безусловным. Что-то новое есть только для тех, у кого плохая память, - счастливые это люди!
К нам в сарайчик только иногда залетают осенние листья, они пахнут дымом и тоской, а еще почему-то горячим чаем.
- Вот бы чайку попить... – говорит одна из нас. Как ее зовут?
Нет у нее имени. Ни у кого из нас нет имени. Кто помнит, как нас звали? Да никто уже не помнит, а если и помнит – то не зовет.
Вот что страшно - на самом деле никто ничего не помнит. Почему никто ничего не помнит? Ладно бы - только вот эти вот глупые наши чайные ложечки, чашки с отломанной ручкой, поломанные будильники, их-то давно уже пора выбросить отовсюду – и из сарая, и из памяти. Это ведь все мелочи, если вдуматься. Но никто ничего не помнит – прошлое, как огромная рыбина, погружается под воду, зарывается в ил, и в голове все чисто и светло, и вчерашний день покрывает утешительная мгла. Никто ничего не помнит – и можно все начинать сначала, и не думать о том, что сделал и сказал несколько дней назад, и гулять по садам, где цветут розы забвения, и отвыкать от себя и своей прошлой жизни. Ведь от всего можно отвыкнуть. Даже отвыкнуть быть человеком. Вот я уже привыкла быть мойрой, привыкла подниматься ни свет ни заря и брать в руки веник, и надвигать платок на самые глаза, и садиться на маленькую табуреточку передохнуть, и бормотать про себя:
- Вечно у вас тут бычки накиданы, лушпайки набросаны... Вечно у вас бардак, зла не хватает... когда уже будете как люди?
Но вот самое горькое, что память вдруг взъерошивается, и плывут запахи и звуки из прошлой жизни, из покинутого дома, и сердце разрывается, и горло давит, и слезы градом, потому что - больше никто и никогда не назовет меня Аннушкой.
ПОРОСЯЧЬИ ГЛАЗКИ
- Тьфу-тьфу-тьфу, поросячьи глазки, отдай, что взял!
Это у меня вместо доброго утра. Поплевала в угол, сказала, проснулась. А теперь надо вспомнить – что же я потеряла? Ведь не бывает такого, что жизнь – вот она, есть, а в ней ничего не теряется.
Когда-то по молодости я теряла девичью честь – регулярно, семь раз. А добрые люди мне ее возвращали. Но в конце концов ведь удалось! Так с тех пор и ведется – терялись очки, часы, паспорт два раза – один раз свой, один раз чужой. А сколько потеряно ручек, ключей, колец, цепочек, мыслей, возможностей и надежд…
Один раз я потеряла страну, два раза она меня теряла. И уж не знаю, к моему ли сожалению, к ее ли – нашла. Впрочем, в тот момент она могла потерять куда более серьезные вещи – и потому перестала обращать на меня внимание. Я старалась ей не мешать…
А два дня назад я потеряла носочек – очень хороший носочек, мягенький, тепленький, шерстяной, он мне жизнь спасал. Как же я теперь – без носочка и без жизни? Лучше б я еще раз паспорт потеряла – чужой! Что только я ни делала, где только ни искала! Все комоды и шкафы перерыла, кошку допросила с пристрастием… Оставшийся носок по квартире бросала – ну, чтоб привел свою пару. С лозой все углы облазила два раза, а может, и три – уже и позабыла. А ноги холодеют, а мысли стынут, а глаза закрываются, и руки все свечку нащупать норовят. А в голове все вертится что-то из Библии: «Мене, мене, текел, упарсин, носочек, носочек, иди ко мне…» И тапочки у меня белые – к чему бы это? Такое ощущение, что жизнь куда-то теряется.
И вот я, вся такая потерянная, забрела к ведьме. Она этажом выше живет и все время меня заливает. Марина ее зовут или баба Аглая, не помню точно. Глянула она на меня – и говорит человеческим голосом:
- Шановні депутати, на порядку денному – питання про національну пам’ять…
Ну, это не она сама, как я потом догадалась, а телевизор, включенный на полную громкость. А ведьма – что ведьма? Хорошая баба, по Библии всех лечит, по матушке посылает. Вот и меня научила, что говорить, если что-то пропадет.
- Тьфу-тьфу-тьфу, поросячьи глазки, отдай, что взял!
Вот эту фразу я повторяю ежедневно, по утрам. И носочек нашелся – в кастрюльке с макаронами. А вместе с ним – три кольца, две пары часов, паспорт – правда, чужой. А моих – аж две штуки, на 16 и на 40 лет – на антресолях рядом валялись. Цепочка свекрови нашлась в сливном бачке, книжка стихов с подписью автора – в песочке у кошки. Три кастрюли – под кроватью, там же порванные кеды со школьных времен. Любимая игрушка в виде маленькой обезьянки – я по ней так долго рыдала. Ручки. Блокноты. Книги. Ключи. Третий муж отыскался в шкафу, два года найти не могла, уже третий год мечтаю потерять обратно. Он так мне и сказал, когда выполз из шкафа:
- Ты не поверишь - счастье искал, но так и не нашел… Видно, в море унесло.
Людей я стала находить – странных. Подходят ко мне и говорят:
- А ты записалась добровольцем – волонтером – сестрой вечного милосердия? (нужное подчеркнуть). Ты почему не хочешь никуда записываться? Все записываются – и ты записывайся. Время сейчас такое: не запишешься – себя не найдешь.
И нет им конца – находкам, открытиям, обретениям, обнаружениям.
И нет им конца – найденным, открытым, обретенным, обнаруженным.
И куда мне от них деваться? И чувствую я, что теряюсь. Но нет – не находятся мои мозги в кастрюльке с макаронами, и не находятся мои чувства в сливном бачке, хоть я его полностью развинтила, и нет моих возможностей ни под кроватью, ни в шифоньере, и нет моих надежд на антресолях, хоть я их все по вещичке перебрала… Разлетелось у меня все – не собрать, не осталось у меня ни кусочка.
- Тьфу-тьфу-тьфу, поросячьи глазки, отдай, что взял!
Что я сегодня потеряла? Забыла… Куда-то задевалась память, причем уже давно, а я только сейчас это поняла. Где я только не искала – мешок пылесоса весь перебрала четыре раза, кошкин песочек перетряхнула и все старые фотографии, на работе искала и на улице у всех спрашивала… потом, правда, забыла, о чем спрашивала.
И вот – расстилается передо мной белая-белая полоса, а на ней – ничего и никого. Только иногда вдруг какие-то тени… Детство… простуда… я лежу под тяжелым одеялом, а возле меня мои любимые игрушки – мишка и поросенок розовый, ушки желтые, глазки круглые, голубые. Вот они – поросячьи глазки, вот кто все прячет, чтобы поиграться, а потом все подсовывает в самые неподходящие места!
И вот так всю жизнь – бегают нежно-розовые поросята с круглыми голубыми глазами по зеленому лугу нашей памяти, поросшему сурепкой, спорышом и амброзией.
ТЩЕТА ПАМЯТИ
Какие могут быть счеты с детством в пятьдесят девять лет? Уже такой возраст, до которого могла бы и не дожить, старость дышит в затылок тихим и трудным дыханием, пора поумнеть, и все, что было и чего не было, сложить в какую-нибудь большую коробку, положить на антресоли и пусть лежит там до лучших времен, в мире и спокойствии. Но лучшие времена никогда не настанут – это уже понятно почти старому усталому человеку, и мурашки уже не бегают по коже в ожидании неизвестно чего.
И правда – какие могут быть счеты? Уже давно пора смириться и примириться, потому что если к этому почтенному возрасту не будет мира – что же тогда будет? Мир должен быть – серые голуби стонут за окном и клюют дорожную пыль, солнце садится за облезлую девятиэтажку, где-то вдали слышен детский голосок: «Танька! Сучка! Отдаааай»…
Мир должен быть – но нет… И одним прекрасным утром человек ползет на кухню, медленно вглядывается в прозрачные окна с видом на мусорные баки, любуется белой блестящей газовой плитой, шкафчиками, в которых все разложено по полочкам, – и открывает эти самые антресоли. И вот оно, детство, вдруг валится оттуда, сыплется всеми своими сломанными игрушками, заношенными куртками, стоптанными сапогами, слезами и страшными сказками о жизни. И что с ним делать? Куда его теперь?
Тогда человек садится у окна. Нет, он не вспоминает – потому что убедился в тщете памяти, ведь то, что помнится, похоже на то, что было на самом деле, примерно так же, как памятники похожи на своих прототипов. Короче, воспоминания – это только тоска по ушедшему, которого нет нигде, – и не надо тешить себя иллюзиями. Но человек все равно сидит у окна – он просто переживает. Переживает свою жизнь.
Предположим, что этот человек женщина – просто для удобства того, кто рассказывает об этом человеке. В детстве ее звали Манечка, и бабушка ее очень любила, и была еще строгая мама, и маячил где-то на горизонте непонятный отец с суровым лицом, и опасный мир вокруг, в котором может случиться все что угодно, а между ними и Манечкой расстилается глухая и тревожная тайна. И все это она пережила.
И потом она выросла – и звали ее Марианной. Юность у нее была красивая и таинственная, как у всех – курила днем и ночью, водку пила стаканами. Естественно, сочиняла стихи и выходила замуж. Пережив несчастную любовь, остриглась налысо. Через несколько дней ей сказали, что у нее слишком развиты височные бугры, а это нехорошо для ее ego, а еще вдавленность бугра служения указывает на склонность к бюрократизму. А она думала, что не идет ей все это, и когда ее голова стала покрываться черным колючим ежиком – она поняла, что хватит с нее, и стала носить на голове черный чепчик с кружавчиками, который ей, конечно же, шел, хотя и люди оглядывались, а однокурсницы говорили:
- Какая интересная шапочка…Ты как будто бы из прошлого века!
- Я и есть из прошлого века, только ради этого стоит жить, – отвечала она.
Но волосы отросли, а чепчик с кружавчиками куда-то потерялся. Марианна искала его везде, очень уж был хороший чепчик – как корова языком слизала.
- Как корова языком слизала, - бормотала она, выбрасывая из книжного шкафа книги. – Но зачем корове лизать мой чепчик? И где же эта странная корова?
И это Марианна пережила. И начала взрослеть. И так повзрослела, что стала поэтессой и матерью-одиночкой с дочкой и внучкой, и звали ее Мариэтта. И теперь она вращалась в самых высших кругах самой исключительной богемы города Старобешево, которая всегда тусовалась в подвалах, и даже если вдруг в их распоряжении оказывалось нормальное помещение – оно сразу же превращалось в подвал. Тут бы она очень хорошо смотрелась в своем черном чепчике – но как она ни старалась заказать новый, ничего похожего не получалось. Приходилось рыться в секондах, находя то винтажное платье с изображением Че Гевары на груди, то брюки с колокольчиками, то купальник в горошек. Но однажды она начала писать стихи на латыни – самое интересное, что латыни она, конечно же, не знала, но когда ее осеняло вдохновение – слова всплывали откуда-то из глубин и сами слагались в стихи. И однажды она пригласила своих богемных друзей, заявив, что больна, а когда они пришли с цветами и фруктами, села на кровати в позу лотоса, что уже само по себе было удивительно. Но когда она, сидя в позе лотоса, стала читать стихи на латыни – никто ничего не мог понять, все сидели в полуобморочном состоянии, тем более, что читала она громким голосом и вдохновенно глядя в потолок. Закончив, Мариэтта объяснила, что стихи эти были посвящены современной Украине, и все должны запомнить эту гениальную строчку: «Горе Украине, горе!» И это она пережила.
Потом ее звали Марина. И дожила Марина до войны. И надо было уезжать из маленького города и начинать все сначала где-то в большом мире, полном неизвестности и страха. Улицы были пусты. Друзья затаились и не выходили на связь. Стихи не писались. Дочка плакала. Одна жизнь была закончена, а новая не начиналась. Книжный шкаф был пуст, и раскрытые дверцы беспомощно болтались. Стулья сбились в кучу, как испуганные олени. Пола не было видно – он весь завален бумагами, фотографиями, которые уже не нужны, детскими рисунками. Шагов не слышно – кажется, что ходишь по трясине, ноги утопают в бумажной мякоти, а под ними почему-то хрустит стекло.
Но и это пережила она. И теперь ее зовут баба Муся. Она часто лежит в постели и ждет – то ли смерти, то ли звонка внучки. Жизнь коротка, а краткость, как известно, сестра таланта. Только вот – зачем ему такая сестра? Краткость ведь бывает такая медленная, как прогулка улитки по мокрым листьям. Вот и чепчик нашелся – черный, с кружавчиками, валялся в кармане старого пальто. И глядя на этот старенький, потрепанный чепчик, перебирая его кружавчики, Муся вдруг подумала: а было ли все, что с ней было? В самом деле – зачем ей было стричься налысо? Может, она и не стриглась… И какие могли быть стихи на латыни, если сейчас у нее из латыни в памяти только «Catilinapotientianostra»… И вся старобешевская богема не восхищалась ее стихами? И не уезжала она никуда? Вот дочка у нее есть – но откуда? Может быть, все было совсем не так…. Только вот он – черный чепчик, вот растрепанные кружавчики… И гладя это выцветшее кружево, Муся вдруг увидела то, что она переживала, - кусочки, лоскутки –и поток света, льющийся между ними и уносящий их далеко-далеко, туда, где по безмятежным холмам сбегают веселые ручьи, где небо наклоняется к земле над пышными пастбищами. Там она увидела корову, которая когда-то слизала языком ее чепчик.
Только не все ли равно теперь? Ведь все, что было, - в сущности, не жизнь, а ветер.
Элина Свенцицкая, Киев. Писатель, поэт, литературовед. Автор восьми книг: «Из жизни людей» (проза и стихи), «Пустельні риби» (стихи), «Простите меня» (проза), «Білий лікар» (стихи), «Проза жизни» (проза), «Триада рая. Проза жизни» (проза), «Мои шедевры» (проза), «Речі, що лишилися від дому» (стихи). Стихи и проза публиковались: «Новая юность» (Москва), «Новое литературное обозрение» (Москва), «Комментарии» (Москва), «Крещатик» (Киев), «Collegium» (Киев), «Донбасс» (Донецк), «Дикое поле» (Донецк), «Соты» (Киев), «Перевал» (Ивано-Франковск), «ШО» (Киев), «Радуга» (Киев), «Новый свет» (Торонто), «Гостиная» (США), «Континент» (США) и др. Лауреат І премии Фестиваля малой прозы (Москва), премии Украинской библиотеки г. Филадельфия (США), Литературной премии «Планета поэта» им. Л. Вышеславского, фестивалей «Art way» (Харьков), «Культурный герой» (Киев), IV Международного конкурса короткого рассказа «Zeitglas – 2015», III премии Международного конкурса короткой прозы «Без границ» (Барселона, 2017, Одесса, 2019) , лонг-лист Международной литературной премии им. И. Бабеля (2018,2019, 2020). Лауреат Литературной премии им. М. Волошина (2019). Неоднократно принимала участие в «Сакура-фесте», «Книжном Арсенале», Book Forum во Львове и других мероприятиях. Член Национального Союза писателей Украины.
