***
В Баден-Бадене мёртвый сезон, но немало народу
понаехало с разных сторон – увядая, природа
как измученный тенор, которого тянут на бис
Фрау Хельга о чём-то расспрашивает леди Брунсвик
от её стоматолога до расписания экскурсий
Пуаро продолжает оглаживать лаковый усик
5-й день на курорте. Ещё один день без убийств
А погода легка, не по-зимнему солнце игриво
Предвкушение будто инъекция аперитива
(мистер Брунсвик всегда до обеда гуляет один)
Фрау Хельга опять на лице обустроила глянец
рядом Мэлори, далее сонный Гаспар, итальянец
Трансвести. И какой-то Селёдкин-Петров, славянин
Не забыть бы, измерить порог танцевального зала
и собрать отпечатки – грядущее дело за малым
чтобы кто-то кого-то пришил, уморил… Пуаро
наблюдает, как Мэлори ест земляничную вату
Что ещё напридумала старая сука Агата
боже, сколько терпеть? Англичанка, не трогай перо
Кипарис научился отбрасывать страшные тени
в форме контура тела. Эркюль Пуаро на измене
день 6-й, никого не убили. Убиться не жить
Трансвести у Селёдкина выпросил крупные деньги
отчего фрау Хельга сломала каблук на ступеньке
все смеялись – увы, фрау Хели непросто любить
что и славно… Гастон не спешит договаривать фразу
Мизансцена полна, даже Брунсвик зашёл на террасу
Пуаро появляется в белом, сияющий – яд
растворимый кристалл из коробки «Гвинея-Бисау»
Он садится туда, где шампанское, слева от фрау
и мурлычет под нос «милый Августин, всё-всё пройдёт»
MITHRIDATUM
…а потом Повелитель очнулся, от жары и мигрени
бесполезна отрава, не работает смесь на кореньях
И повсюду – тела
верховые, их лошади, слуги
музыканты, рабы и наложницы, обе супруги
палачи и другие сановники – целые семьи
не достались врагу. И никто не спешит с воскресеньем
Тишина на террасе. Не слышно привычных мелодий
и никто не подаст уже милостыню, на излёте
подаяние в виде дамаска, или просто кинжала
Где-то близко развязка, но сопротивляется жало
замирает на входе, цепенея по поводу плоти
И обычные мысли, чтобы дело закончить пожаром –
потому что огонь или пепел это важные знаки
для дворца или библиотеки, свечи и бумаги
казначейства, собора, темницы, для мрака и света
и упавшей ресницы… Но тени понтийского лета
уползают, плести ледяной саркофаг черепахи
переваривать яд человечьего иммунитета
***
Май забывает, какого COVID-а
надобно миру: мерцающий рокот
падает в море деталями грома
как за стеною трость инвалида
И возникают бульварные реки
словно химера пустыни – наверно
так уплывает секундная стрелка
из фотографии постмодерна
ВЕСНА СВЯЩЕННАЯ
Париж девятьсот тринадцатого, кончается мода
на платье времён процветания. Дрожат пюпитры
вы-пля-сы-ва-ни-е земли довоенного года
Партер завывает, как солдаты у города Ипра
пехота, что прямо по ходу увидела жерла
и считает шаги до пришествия
Белые старцы
на песке золотого века выбирали жертву
Сновидение или горячка Стравинского танца
в утробе животного дребезга, топота, свиста
эпилепсия зала, что напоминала пропажу
еды у слепого воришки – такое журналисту
понравится, а зрителям страшно. Актёрам страшно
Альтовая флейта зависла, и ещё неясно –
улыбка по краю слезы, что случается в детстве
когда на заборе гвоздя оставалось мясо –
весна или проба театра военных действий
И надо по блеску бинокля выискивать цели
От залпа валторны – воронка оркестровой ямы
Пуанты, истлевшие на алтаре Сан-Микеле
у Дягилева, и плита композитора рядом
и рядом она, о которой у поэта напето
так тягуче и долго, что молвить… А он лёгкой тенью
золотистого мёда игра, вариации света
по еловой смоле, золотистого от сотворения
***
Сторож знает, когда молодая луна
из-под рамы, почти не теряя горечи
выползает на левую треть полотна
и равна запасу его неустойчивости
равновесию мрака в шеренге картин
для которых удар ножа что щекотка
ибо сказано: всуе, среди беготни
человек есть собственность уходящего года
И тогда никакие шаги не слышны
от стены до стены галерейного зала
Только лучики пыли, как память блесны
что звенела в натяжку, а не провисала
да свечение… фосфор ступни на полу
ветерок… И ещё не понять у порога
это тень Модильяни или призрак Ван Гога
убирает подписи в правом углу
***
Первая заповедь тянущим невод
не поддаваться движениям резким
Облако вплавь, на вечернее небо
переползает с ободранной фрески
краски размыты, но контуры те же
ангелы слева, солдаты направо
далее люди – они безутешны
и до сих пор выбирают Варраву
ЩЕДРИК
Запомни, когда заселяешь дома
людей, что недавно повымерли с голода
скажи на пороге: «Сухая зима
меня пропусти», и естественным голосом
пропой задушевную песню, что ввысь
уходит, но плавно, а не по касательной
А ежели ёкнуло – перекрестись
(молиться при этом необязательно)
А здесь – тишина, детворы никакой
ни кошек, ни птиц, но остались деревья
да избы – зашёл и живи в любой!
Семь вёрст и четыре пустые деревни
И будет негромко ещё много лет
лишь звякает миска – съедается сразу
похлёбка и мясо морковных котлет
С опаской берут настоящее мясо
Не сразу зерно опознают поля
ни рослой пшеницей, ни каменной рожью
– И чё им в колхозы не шлось, куркулям?
– Закончилось дело хохляцким Поволжьем
Но россыпью, ласковой трелью с полей
в озёра и реки небесного города
вливается «Щедрик» – поёт соловей
едва уцелевший до 34-го
ИЗ БЕСЕДЫ МАРШАЛА ЖУКОВА
С ГЕНЕРАЛОМ ЭЙЗЕНХАУЭРОМ
Когда мы у минных полей – авангардные части
идут в наступление, будто и не было минной пустыни
тела вылетают из дыма, от них отрываются части
кисеты, куски фотографий… Сапёры идут за ними
Когда у нас общее дело, война или, скажем, колхозы
сто грамм от наркома напрасны как рифма «циррозы»
мы роем гуртом котлованы, долбим, что достало силы
мы – братья и сёстры Аскольдовой братской могилы
Когда нет войны – это жопа. Цени обостренье любое
и мы умираем за дело
за правое дело с любовью
Мамай и Батый наши мама и папа, достойные люди
а если уж любим – до смерти. До смерти того, кого любим
Когда вы поймёте? Победа и Пирр на весь мир – это наше
мы камни природы, вы – масло, что портит кашу
вы тени свободы, а мы несвободны сакрально
Песочек давно в нижней колбе, и время горизонтально
И время поёт, бесконечная птичка-синичка
щебечет почти на износ, что придётся оплачивать лично
упасть и отжаться, и плакать, как Черчилль рыдал в Галлиполи
что всё повторится, как русское минное поле
***
Моисей с вершины Фасги смотрел на землю завета
ибо кожа стопы его даже края её не коснется
Зеленело утро. Вдали река наливалась светом
призывая масличные рощи опять переваривать солнце
безупречное солнце, когда всё напоминает о лете
Голосили птицы, ручьи сбегали по склонам
выпекал синеву Иордан. И чужие весёлые дети
уводили свои стада в сторону Иерихона
***
Ни сна, ни снадобья, и ливень не тот
глотает солнце уходящего дня
он говорил, когда вернётся ничто
мои стихи вполне заменят меня
перенесутся, как пчелиная хмарь
неостывающий троянский народ
смола таила первобытный янтарь
кому-то яд, кому-то вата и йод
Теперь зима и не оставили сил
сперва оставили, но взяли теперь
он говорил и говорил – говорил
светился маятник и падала дверь
и тишина шипела словно молва
сковорода, скоро-говорье почти
и буквы плыли по стеклу, уплыва
и сны, и снадобья, слепые дожди
