В автобусе было жарко. Люди уплывали от жары в сон: кто-то дремал, прислонившись к горячему окну, а кто-то свесил голову на грудь, тихо сопя, пуская слюни, и, лишь когда водитель автобуса резко тормозил на поворотах тесных иерусалимских улочек, все заснувшие в этом красном аквариуме вздрагивали и просыпались, чтобы через мгновение опять заснуть. Красная змея – а именно так выглядел снаружи этот длинный автобус, выкрашенный в красный цвет и торжественно извивающийся в иерусалимском лабиринте – зашипела и с визгом застыла на остановке шук Махане Егуда, что в переводе с иврита означает «рынок лагеря Егуды». Из этого лагеря, насквозь провонявшего гнилыми фруктами и овощами, слышатся громкие крики еврейских и арабских торговцев. Они кричат и с вожделением смотрят на красивых женщин с тяжелыми сумками и на ещё более красивых женщин, тех, что, не будучи пока нагруженными, как бабочки порхают между прилавками. Зазывая тех и других, они без устали восторгаются своим товаром. «Какие сладкие дыни!» – кричит торговец, глядя на колыхающиеся груди покупательницы. «Арбузы, самые большие арбузы, самые лучшие арбузы!» – кричит его сосед, не сводя масляных глазок с пробегающей мимо крашеной блондинки. Женщины исчезают в проулках, небольших грязноватых улицах, в которые перетекает рынок. …Новые пассажиры атаковали автобус, как отряд муравьев, напавший на гусеницу. Груженные с двух сторон сумками люди протискивались в автобус и лихорадочно вертели головами в поисках свободного места. То и дело звучало зычное слово «рэга», означающее еврейское «подожди». Одетый в ярко-синюю рубаху водитель автобуса, уставший от жары и серпантина иерусалимских дорог, смотрел на всё инфантильно и равнодушно. «Водитель, включи мазган!» – едва усевшись, заорали с разных концов автобуса пассажиры. «Жарко, нечем дышать! – яростно приводили они свои доводы. – Что за наглость!» Не говоря ни слова, водитель включил мазган, означающий в переводе с иврита вовсе не мозги, а кондиционер, и автобус медленно тронулся в путь.
На какое-то время в автобусе воцарилась тишина.
– Изя! – прорезал шум кондиционера громкий старческий голос.
Начавшие дремать пассажиры вздрогнули. Голос был направлен к бодрому, одетому во все белое старичку, который стоял посреди салона и одной рукой крепко сжимал сумку, а второй – цепко держался за поручни.
– Изя, – заверещала старуха с ярко накрашенными губами, – иди сюда, тут есть свободное место.
Бодрый старичок сел рядом с ней.
– Изя, ты меня вспомнил? – пронзительно спросила старуха.
Старик напряг морщины на своем лице, стараясь что-то припомнить. Наконец он выдавил из себя:
– Нет.
В эту минуту автобус затормозил.
– А я тебя помню, – продолжала старуха, – ты жил в гостинице вместе со второй твоей женой.
– Ну, извини, – хмыкнул дед.
Он извинялся перед нею, наверное, за то, что не приметил ее и не взял себе в жёны.
– А ты помнишь Сару? – спросила его старуха.
– Ну… – неопределенно промычал дед.
– Сара сейчас в доме престарелых, а Фира с детьми и внуками уехала в Канаду.
– Ну… – лицо старика, похожее на необтесанное полено, не выражало никаких эмоций.
– Изя, сколько вам лет? – старуха со сморщенным накрашенным лицом, похожим на печеное яблоко, не унималась. – Изя, тебе больше восьмидесяти?
Старику явно не хотелось отвечать на этот вопрос, он завертел головой по сторонам, но старуха назойливо повторила вопрос.
– Да, чуть больше восьмидесяти, – признался дед.
– Я вас моложе, – растянулось в улыбке яркое личико старухи.
Разговор как-то сам собой прекратился, они сидели молча, старик и старуха, и каждый из них тупо смотрел перед собой.
– Изя, а у меня есть два сына – один в Америке, другой в Германии, я к ним обоим ездила в гости.
– Ну, даешь! – гоготнул дед, удивляясь, наверное, прыткости своей соседки.
– А в Израиле я одна, – сказала старуха.
Автобус плавно остановился возле остановки и с шипением открыл двери.
– Ну, будь здорова, – сказал дед, быстро встал и ринулся к дверям.
Заснувшие пассажиры на минуту проснулись, чтобы посмотреть, не проехали ли они свою остановку.
Неугомонная старуха, увидев в окне дом престарелых, обратилась к сидевшей через проход от нее израильтянке:
– Хостель?
Израильтянка с растрепанными волосами красного цвета с ненавистью взглянула на спрашивающую, но чуть подумав, сделала одолжение, промычав: «Кен», что на иврите означает «да».
Старуха не успокоилась и переключила свое внимание на только что проснувшегося мужика:
– Русит, ты русит?
– Чего она от меня хочет? – спросил помятый мужик на иврите красноволосую израильтянку.
– Не обращай внимания на эту ненормальную, ей просто хочется с кем-то потрепаться. Сначала она донимала деда, потом меня, а теперь тебя. Сделай вид, что ничего не слышишь.
Автобус, петляя по улочкам, приближался к своей конечной остановке. Старуха с ярко накрашенными губами, так толком ни с кем и не поговорив, молча смотрела в окно.
ГЕРКУЛЕС
В одном из полков израильской армии в должности водителя служил солдат по имени Геркулес. Целый день на базе только и были слышны режущие ухо вопли командира хозчасти:
– Геркулес, ты где?
– Геркулес, заводи машину!
– Геркулес, быстро за руль!
А иногда прапорщик выбегал на середину стоянки, где парковались зелёные грузовики, и истошно орал, обращаясь к небу:
– Геркулес, ты меня слышишь? Отзовись!
И тогда из бледно-желтой американской брезентовой палатки водителей вылезал маленький, щуплый солдатик невысокого роста, худенький, с шеей цыпленка. На вид этому пареньку не дали бы больше шестнадцати лет.
– Звал, что ли? – обращался он на иврите к прапору.
– Геркулес, – орал толстяк-прапорщик, – быстро залазь в грузовик, надо бойцам еду на стрельбища подогнать, повара её сейчас тебе погрузят.
И Геркулес, покорно надевая каску, залезал в кабину огромного грузовика и, как говорят армейские водители, выжимал двойное сцепление, давая по газам. Зелёный, пыльный, видавший виды грузовик летел на полигон, где солдаты боевых частей, отстрелявшись по мишеням и дважды захватив и отбив у условного противника господствующие высоты, уставшие, лежали на своих боевых жилетах, смотрели в небо в ожидание обеда.
Геркулес, сын русских репатриантов из алии девяностых, среди водителей своего отделения выглядел сущим пацаном, но, несмотря на свой рост, гонор имел еще тот. То он всем хвастал, как бейсбольной битой разбил лобовое стекло машины нового русского, то всем подряд показывал фотографию своей девчонки. Девчонка была рыжеватой, чуть похожей на Геркулеса. На фотографии она стояла на огромной ветке высокого дерева, смело поглядывая вниз.
В этом полку израильской армии почти все водители грузовиков были из семей русских репатриантов, рослые ребята, постоянно хотевшие есть. Частенько они ловили где-нибудь в углу кухни повара Игоря и нагло орали ему в ухо: «Игорь, принеси колбаски с кухни, а то боимся, как бы за ночь не похудеть».
Повар Игорь, худой субтильный блондин с голубыми глазами, вечно мямлящий не понять что, служил в армии в режиме поваров. Неделю он находился на базе, а неделю отсыпался дома. Повар вяло отбрехивался от водителей: «Ребята, – рад бы вам помочь, но у меня ключей от холодильников нет. А если прапор по кухне меня увидит, что я вам еду несу, он меня самого вместо колбасы сожрёт и не подавится».
Надо сказать, из Игоря повар был никакой. Уже приближалось время его дембеля, а у него даже манная каша в кастрюлях подгорала. Он только и делал, что мыл кастрюли с молодыми солдатами, когда повара его призыва уже командовали на кухне. Да учил молодых жизни. Но после короткой разведки боем новобранцы посылали Игоря далеко и надолго, и тогда он на пару с молодыми драил кастрюли с манной кашей, которую он сам и спалил, и грустно сопел, держа рот на замке.
Но водилы наседали, полагая, что на безрыбье и рак рыба, и продолжали давить на повара Игоря психологически: «Игорь, кушать хотим! Не принесёшь еды к нам в палатку, не приходи телевизор смотреть. Пойдешь к своим поварским свободное от службы время проводить».
Игорь, грустно пуская слюну и трагически щурясь своими голубыми глазками, просчитывал ситуацию. Повара-израиль-тяне его не любили, а он, соответственно, не любил их. Поэтому выбора не было. Мрачно озираясь по сторонам, доставал ключи от холодильников, копошился на кухне, а вечером приносил в палатку к водилам буханку хлеба, банку шоколадного масла и колбаски в пакетах, названных в израильской армии «кабанос». Тогда вечером начинался пир, все дружно смотрели телевизор, рубились в нарды и карты, макали кабанос в шоколадное масло, смачно жевали и раздавали Геркулесу подзатыльники, когда он начинал ко всем приставать с дурацкими вопросами.
Впервые зауважали Геркулеса, когда он в секторе Газы возле электронного пограничного забора на военной машине погнался за убегающей непонятной тенью. Геркулес тогда орал по рации: «Веду преследование террориста мехабель!» И большая каска солдата слезала ему на глаза. Не выпуская руль, он одной рукой отбрасывал каску на затылок. В огне фар и сигнальных ракет под каской выглядывало лицо азартного мальчишки. Он прижал террориста машиной к забору, ослепив его фарами. Когда к месту прибыли боевые патрули, выяснилось, что Геркулес поймал наркоторговца.
Геркулесу вынесли благодарность. Но статуса старослужащего это ему не прибавило. И по базе только и слышно было:
– Геркулес, ты где? Заводи машину, поехали.
Однажды на одном из военных учений условно ранили боевого пехотинца Вовика Каца, и он остался ожидать прибытия зелёной машины скорой помощи с санитаром, медбратом-йеменцем Хафшушем. Позывной этой машины по рации звучал как «гимел восемнадцать». Водителем амбуланса, как вы догадываетесь, был Геркулес. Погрузив свои вещи в амбуланс, два старослужащих солдата – Вовик Кац и тёмный блестящий йеменец Хафшуш, – радуясь, что рано выбыли из боя, пока их рота будет брать, изнывая от жары, господствующие высоты, покровительственно предупредили Геркулеса:
– Имей в виду, Геркулес, вези осторожней на базу – у нас скоро дембель.
– Не лихачь, – строго, по-отцовски, с позиции старшего солдата по-русски предупредил Геркулеса Вова Кац. – Я пока условно раненый, но чтоб мы из-за тебя точно в больницу не попали.
Йеменец Хафшуш, куривший сигарету и понявший русское слово «больница», улыбаясь, подтвердил на иврите словом «кен», что значит «да».
Машина понеслась по горной дороге, а Геркулес начал гонориться:
– Ты ещё не знаешь, Вовик, как я вожу. Да тихо там! Ты же не представляешь, как я вожу. Я в полку лучший водила!
Геркулес прыгал за рулем и щебетал как воробей. Тогда Хафшуш спросил его на иврите:
– Геркулес, а это правда, что в Руссии ты жил там, где холодно, много снега и бегают белые медведи?
– Да, правда, – мгновенно отреагировал Геркулес.
– Это где ты еще там жил? – по-русски заинтересовался Кац, намереваясь поймать Геркулеса на вранье.
– На Камчатке, – гордо улыбнулся Геркулес.
– Ого! – присвистнул Вовик. – Ну и далеко же ты забрался.
И йеменец-санитар Хафшуш утвердительно кивнул головой.
– Слушай, Геркулес, а откуда у тебя такая фамилия богатырская? – подколол водилу Кац. – Вроде бы по твоей внешности на Геркулеса ты не тянешь.
– Так это ж не моя это фамилия! Не моя! – вдруг огорчённо взвыл Геркулес. – Это израильтяне так мою фамилию произносят. А моя настоящая фамилия – Аркулис. Ар-ку-лис!
И расстроенный Геркулес, тонкими пальцами крепко вцепившись в руль амбуланса, с нахлобученной на лоб каской на голове на скорости въехал на базу израильской пехоты.
Завизжали тормоза – всю свою досаду Геркулес выместил на них.
ОБОЛОНСКАЯ НОЧЬ
из украинских баек
Очень долго не мог усесться за письменный стол, чтобы заняться написанием мемуаров. Вроде уже шестьдесят пять, есть о чём миру поведать. Родился я в селе Иванков, у речки Тетерев, что на Украине. Долго жил в Киеве на Оболоне. И вот, чего только со мной в жизни не происходило. Если начну писать, Дюма и его сына вместе взятых переплюну.
Послушайте, как однажды повстречался с ведьмой.
Вот как дело было. Работал я в автобусном парке, на техпомощи. Парк наш был на окраине Киева, на Оболони. Я руководил бригадой женщин. Они отмывали автобусы от радиации.
Помню, сел я писать рапорт Коренблиту, такому трусливому еврейчику, он сейчас в Канаде живет. Закончил я писать Коренблиту, когда на часах было без двадцати три. Это время почему-то зафиксировалось у меня в голове.
Ну, представьте себе, кругом украинская ночь, фонари светят, без двадцати три. А ночь такая теплая, майская, нельзя сказать, что холодно, и что очень тепло, тоже сказать нельзя. Сажусь я в свой «запорожец» и выезжаю с территории автопарка. А жил я на Озерной, доехать до нее еще надо. Вдруг вижу, на обочине стоит клиентка.
Это была молодая девушка в зеленой ветровке, а на рукавах ветровки были изображения птиц. Голосует, хочет машину остановить, а вокруг никого нет. Ну, я мимо нее проехал. Не хотел брать. Мне домой было пора. Еду, значит, я по разрыхленной дороге. Стройка тогда у нас там была. Еду я осторожно, чтоб днище «запорожца» не побить. Еду медленно, аккуратненько, и вдруг машина резко глохнет.
Что такое, думаю. Выхожу из машины. Темно вокруг. Невдалеке фонарь тускло так светит. Подымаю голову в небо и аж застываю с открытым ртом. По небу женщина летит, та самая в зеленой куртке с птицами. И вижу, вокруг моего «запорожца» круги крутит. Я еврей. Креститься мне нельзя. Начал я молитвы шептать, которые помнил еще от бабки и от отца. А может, я эти молитвы сам на ходу придумал. Я быстро в машину сел, закрылся со всех сторон. Глаза от страха закрыл. Завожу машину ключом, бью по газам. Машина поехала, а та женщина, ведьма, на дороге стоит. Я прямо на нее еду, а она не сходит. Вдруг ее лицо оказалось у меня на лобовом стекле. И я всю ее вижу, и костяшки ее пальцев с прожилками, и вены на руках. Она аж в мое лобовое стекло ладонями уперлась. Смотрит на меня и не мигает.
Вэй, вэй, думаю. Женщину, ведьму сбил.
Я опять остановился, выхожу из машины. Везде смотрю: нет тела. Может, оно под колесами, думаю. Лезу, смотрю, ничего нет. Ну, думаю я, неужто я такой ненормальный. И вдруг слышу смех. Поворачиваю голову и вижу – она позади «запорожца» стоит, волосы развеваются по ветру. Меня аж озноб пробил.
Я быстро в машину, завожу ее – и по газам. А она по воздуху взлетела. Ну, думаю, сейчас гнаться за мной будет. А она только рукой помахала и улетела.
Подъехал я к дому весь аж взмыленный.
Ну, думаю, не может быть, чтоб мне все померещилось.
Еще раз машину проверил. Поднял капот, может, что-то с машиной не в порядке. Пощупал клеммы. Руками подергал, а они стоят, намертво прикрученные.
Спал я в тот день плохо. Утром поехал я на ту улицу. Крикнул дворникам:
– Слушайте, вы тут на дороге ничего не находили?
– А шо ты шукаешь, – заинтересовались они. – Шо ты потерял?
Ну, я отбрехался як могу. Гаечный ключ им, говорю, потерял. Когда по дороге колесо менял.
Они замахали руками: нет, мол, ничего такого не находили.
Ну, значит, такого и не было.
На следующий день, работая ночную смену, поделился с женщинами, что у нас в автопарке работали. Те ну давай креститься.
Я испугался:
– А чего вы креститесь? Что такое, что случилось?
Тут одна бабка мне говорит:
– Принесу я святой воды и тебя побрызгаю.
А я был такой перепуганный. Говорю:
– Добре, нэхай будэ вода. Но я ж еврей – подействует!?
– Но ты про чертовку никому этого больше не говори, а то в дурку запрут. Скажут, что зйихав з розуму, – предупредила меня бабка.
Через неделю эта бабка принесла в маленьком пузырьке с металлической крышкой святой воды. Такие банки были, из-под горчицы. И веничек такой из травы. Обмакнула она тот веничек святой водой, побрызгала меня. Я так сразу и успокоился.
А бабка мне говорит:
– Тебя ожидает длинная дорога. Нэхай тэбе вэзе.
А я даже тогда и не знал, что мы в Израиль уедем.
Так ветры судьбы занесли меня в Израиль.
ПУШКИН
В нашей школе работал учитель русского языка. Был он чуть бледноват, телом плотноват, в возрасте лет так тридцати пяти, но зато имел черную курчавую шевелюру, такие же чёрные спадающие концами вниз усы и черные длинные бакенбарды. Посмотреть издали – вылитый Пушкин.
Так к нему и приклеилось прозвище – «Пушкин».
Вот как-то Пушкин заменял у нас в классе одну из заболевших училок. Заниматься нам не хотелось, мы весело галдели, смеялись. Мальчишки переругивались с девчонками, грызли яблоки и рисовали в тетрадях каракули. Пушкин особо не утруждался чем либо нас занять.
Одному из учеников он крикнул, что речь его – это словесный понос. И мы, как стая бандерлогов, начали друг другу тыкать в лицо: «У тебя словесный понос!» – «Нет, у тебя словесный понос!»
Пушкин, поглядев на нас, вздохнул:
– Да, ничего в России не изменилось, как сказал Гоголь, ни дураки и ни дороги.
Неожиданно разговор зашел о писателях. И кто-то из класса его ехидно спросил:
– А вы сами писали?
Пушкин молча двинулся к одному из желтых шкафов в конце класса. Достал ключи из кармана, открыл ящик и вытащил оттуда белую толстую канцелярскую папку толщиной в кирпич. Папку крепко держали завязанные толстые тесемки.
– Писал ли я? – скривился Пушкин, держа папку в руках, и со всего размаху вдруг резко грохнул ею о жёлтую лакированную парту. Так грохнул, что портреты классиков русской литературы, мирно дремавшие на стенах вздрогнули и слегка закачались из стороны в сторону.
Класс затих.
– Писал, – с горечью в голосе сказал Пушкин. – Вот оно всё здесь, в этой папке. Но «им» это не понравилось.
Посмотрев еще раз на свою белую папку, он пару секунд постоял над ней, опустив голову в трауре, словно на похоронах. Молчали и мы. Потом Пушкин, резко подхватив папку с парты, открыл ящик в шкафу, бережно положил её обратно и запер ящик на ключ.
Затем, неожиданно для нас, Пушкин начал вдохновенно вести урок, и от горечи непризнания не осталось и следа.
Прошло много лет с тех пор. В памяти остаются только дни и события, сливающиеся в некий сплав.
Порою меня охватывает страх, который мысленно зову «страх белой папки».
Боюсь, что когда-нибудь сложу свои истории в белую канцелярскую папку с крепкими тесемками. И швырну её на стол перед своим гостями, заставив чайные ложки и чашки с кофе дребезжать жалостным звоном. Что этим жестом я буду что-то доказывать и себе, и другим?
Чтобы избежать этого, мне всего надо сделать малость – нужно только прекратить писать.
