Por cuanto todos pecaron,
Estan fuera de la gloria de Dios…
Стол был полупрозрачный и слегка колыхался по всей длине. Он был покрыт белой скатертью из грубого полотна, с выступающими узлами пересечения ниток, и плотно уставлен блюдами с едой.
«Гжельский сервиз. Как он благородно выглядит!» – подумала она.
За столом сидели мужчины, человек двенадцать или пятнадцать, среди них одна женщина. На вид лет тридцати, красивая, одетая в шелковую кремовую блузку с открытым воротом, обнажавшим ключицы, и короткую кашемировую юбку, с косым разрезом на боку, подпоясанную шёлковым кушаком в цвет блузки.
«Это моя мать, – подумала она, – а эти мужчины, кто они?».
– Садись, Полина, – сказала мать, поправляя прядь густых каштановых волос, – вон там, в конце стола, есть место.
Полина села, подобрав подол длинного белого платья, расшитого синими цветами. Она когда-то давно увидела это платье в витрине магазина и не ушла, пока его не сняли с манекена и не продали ей. Одно из самых любимых, в нём она чувствовала себя очень уверенно. Недоумевающе оглянула собравшееся общество. Лица вроде знакомы и вызывают щемящие чувства чего-то далёкого, болезненного и в то же время радостного.
Мать, сидящая между двух мужчин, явно кокетничала с ними, и Полина вдруг ощутила неприятное чувство раздражения.
Она протянула руку и взяла из вазы апельсин с надрезанной кожурой, так чтоб легче было чистить. Потянула вниз кожуру, но та не поддавалась.
– Это нельзя есть, – сказал человек, сидящий слева. – Здесь ничего нельзя есть. И это не апельсин, а пареная репа. Разве вы не видите, что она чёрная?
Действительно, чёрная. Как она могла так ошибиться? Чёрная и жёсткая.
– Здесь ничего нельзя есть, стол уставлен яствами только для красоты, – повторил он. – Все фрукты чёрные с белым, сработаны на контрасте, видите, как это красиво? Намного красивее, чем в цвете. Чёрное и белое. Два полюса цвета.
Да, она тоже предпочитала графику живописи, считая её более изысканной.
– Этот стол здесь для того, чтобы ты почувствовала себя в привычной обстановке, – добавила мать, – Я так старалась, готовя все эти кушанья. Смотри, Полина, тут все блюда, которые ты любишь, только их есть нельзя, они несъедобны, – она рассмеялась.
– Но мы и не хотим есть. Всё просто очень красиво, и нам для благости хватает этой красоты, – тоже со смехом произнёс сосед матери с правой стороны.
Знакомый голос. Это он, Ашот, тот мальчишка из параллельного 10-А класса, с которым она встречалась в школе и ещё год после школы. Черноволосый, со жгучими чёрными глазами. Смуглый армянин. Её первая любовь. Только уже взрослый. Вот почему она почувствовала раздражение, когда мать, ласково улыбаясь, склонялась в разговоре к нему головой. Она и тогда видела, что мать явно кокетничает с мальчишкой намного моложе её, зная, что он нравится Полине.
Тогда Полина, не смея сказать матери ни слова против, ни слова о своей догадке, молча страдала и при случае выместила своё раздражение на Ашоте, наговорила ему гадостей. Он, не понявший, чем вызван такой взрыв, резко повернулся, ушёл, а через несколько дней Полина увидела его с другой девушкой. Более они не встречались. Ашот уехал поступать в столичный вуз, в их город не вернулся.
– Полиночка, – обратился к ней тот, кто сидел напротив, – ты всё так же хороша, как много лет назад. Я Леонид, помнишь меня?
Точно! Это он. С Леонидом она познакомилась на фестивале бардовской песни в Карелии. Она снова услышала звон гитары, ощутила жаркое дыхание костра, запах хвои. Эту хвою, лапчатые ветви ёлок, он накидал на землю, когда они… звон комаров в ушах, чувство распирающего счастья. Как они расстались? Вернулись в большой город, полгода встречались, потом Леонид получил вызов на работу за границей, уехал, обещал её вызвать, какое-то время писал ей нежные письма, затем они стали приходить всё реже, прекратились совсем…
Из телевизионных новостей она узнала, что он занял в Посольстве более высокий пост, женился на своей сотруднице…
Полина оглядела присутствующих за столом: да, она знала их всех, раньше или позже, знала всех.
– Мы устроили праздник, собрались, чтобы приветствовать тебя, ныне пришедшую, среди нас, – сказала мать.
Понятно. Сидящие за столом мужчины – это все, кто сыграл какую-то роль в её жизни. Мужа, любовника, просто интимного знакомого. Нет, вон тот, с пузиком, тот – её бывший начальник, с ним у неё любви не было, но за это-то он её и уволил, за то, что не захотела. И вон тот, тоже никакого интима, просто взял у неё машину, чтоб отвезти что-то с квартиры на квартиру, разбил её, обещал компенсировать ущерб и трусливо сбежал в другой город. Она махнула на это рукой. Машина была уже старенькая. С ним у неё тоже любви не было никогда. Но если они собрались приветствовать её, то почему здесь нет отца?
– Мама, а где же отец? – спросила она.
– Он сейчас на таком же празднике в другом месте. Встречает свою младшую сестру. Ты её не знала: когда он бросил нас, все концы оборвал. Ты не виделась с его родственниками более. Но сейчас он должен встретить свою сестру, так положено.
– Полина, ты меня узнаёшь?
Это спросил мужчина, сидевший на другом конце стола.
– Я Михаил, мы в круиз ездили, я тогда был так увлечён тобой. Просто с ума по тебе сходил. Мне было сорок лет, тебе тридцать, и ты была дивно хороша. Ты тогда выиграла конкурс Мисс-круиз, и я так гордился тобой.
– Узнаю. Я рада тебя видеть, – произнесла Полина.
Она действительно была рада видеть Михаила, несмотря ни на что. Она когда-то обиделась на него за то, что произошло в конце круиза, но это уже было в прошлом. Сходя по трапу в родном городе, она оступилась, слетела с трёх железных ступенек и сломала ногу. Михаил отвез в её в скорую помощь, оплатил рентген, обезболивающее, гипс, отвёз домой, помог распаковать чемодан, сбегал в аптеку. А потом уехал дальше в отпуск. Они ещё планировали к его родственникам в Питер съездить, походить по театрам, посетить Эрмитаж, прокатиться на катере по Неве. Но куда ей с поломанной ногой? А у него отпуск пропадал. И он уехал без неё. А она ковыляла по кухне на костылях. Пришёл к ней, когда уже сняли гипс и она снова могла свободно ходить. Стоял под дверью, звонил. Полина не открыла.
Михаил вышел из-за стола, обошёл его кругом, подошёл к Полине и, склонив голову, поцеловал её руку.
Ещё несколько человек вставали, подходили к ней по очереди, кланялись, целовали руку или в щёку, в зависимости от степени прежней близости, говорили приветственные слова. Вспоминали совместные эпизоды из жизни. Было радостно и уютно. Полина словно расцвела душой. Скованность, которую она ощущала в первое время, и страх прошли. Она чувствовала себя дома, среди своих, близких ей людей.
«Здесь не так уж плохо, – думала она, – я напрасно боялась, люди такие страхи наговорили, а это всё чушь, мне хорошо».
Молодой человек, всё время сидевший с опущенной головой, так, чтобы Полина не видела его лица, оставался последним, кто ещё не подошёл приветствовать её.
…Наконец подошёл и он. Встал перед ней, поднял голову.
Несмотря на то, что в отличие от других поклонников Полины он выглядел болезненным, она сразу узнала его и вскочила на ноги.
– Ты! Ты! Ты смеешь подходить ко мне, подонок! Не смей! Прочь от меня!
Он молча, напряжённо смотрел на неё, тихонько выдавил из себя: «прости…».
– Вон, я сказала, вон! Как ты можешь обращаться ко мне? Столько лет прошло, но я помню и чувствую всё, будто только что было. Тот огонь до сих пор жжёт меня внутри, и ты думаешь, я прощу?!
Мать Полины нахмурилась.
– Девочка моя, здесь так не принято, ты обязана простить. Ты обязана, таков наш Закон. Подчинись, как подчиняются все.
– Подчиняются просто потому, что не видят другого выхода? Грош цена такому прощению, которого требует Высший Закон, прощение по принуждению, по традиции. Нет и нет! И за себя не хочу, а за детей, за их слёзы, тем более. Ты же знаешь, что он с нами сделал!
– Полина, это всё в прошлом, забудь.
– Ничто не бывает в прошлом! Всё есть в настоящем, потому что поступки, совершённые в прошлом, длятся в своих последствиях. Однажды совершённые, они навсегда впечатываются в душу, в жизнь, в пространство. Ничто не может остаться в прошлом!
– Но девочка моя…
– Не девочка я тебе, я старше тебя. Ты умерла в семьдесят один год, а я умерла в девяносто два. Я сейчас старше тебя, и нечего мне указывать!
– Нам всем здесь по 30 лет и мы все равны между собой. Нет старших и младших, ни по возрасту, ни по положению.
– Ты, мама, хочешь, чтобы я простила его, но сначала попроси прощения сама. Я стыдилась в молодости сказать, что всё понимаю, как ты кокетничаешь с моими парнями, как завидуешь мне, что я моложе, что могу ещё выбирать среди молодых и красивых. Как ты пыталась отбить у меня каждого, так ты и сейчас кокетничаешь с ними. Вон и юбку свою распахнула так, что видны бёдра доверху! Зачем тебе это здесь?
– Полина, не смей… я твоя мать!
– Но вот это как раз в прошлом. Да, мы сейчас все равны, но я не забуду, как каждый из вас, каждый, кто пронёсся, протоптался по моей жизни и сейчас явился меня встречать с чёрно-белыми плодами и фруктами, бессмысленными в своей сути, потому что их нельзя есть, каждый из вас предал меня. Больше или меньше, но здесь нет человека, который бы ни разу не предал меня, я вижу, я всё поняла.
Она встала перед тем, кто не смел взглянуть ей в глаза, указательным пальцем подняла его лицо за подбородок:
– Что ты дрожишь, я ведь ничего не могу сделать тебе, только помнить. Помню, как я умирала в больнице, а ты в это время привёл в наш дом другую, и вы спали на нашей постели, на выстиранных мною простынях, я потом нашла в баночке с моим кремом «Ланком» курчавые лобковые волосы. Я наносила этот крем на лицо, а она… дрянь… и ты допустил это! А может ты сам протянул ей баночку? Обслужил. Ты запирал наших детей в кухне, где опасно, где газ, а сам спал с ней, и вы обсуждали ваши планы на будущее. И своих будущих, других, детей. Наши тёмноволосы, а ты хотел всегда светловолосых, я помню. А потом, когда врачи отпустили меня домой умирать, чтобы не допустить летальность в отделении, ты не встретил меня, я еле добралась домой. И не смогла своим ключом открыть дверь, ты вставил другой замок и приколол записку: «Полина, уйди добровольно, ты и дети – ядро на моих ногах. Я так молод и впереди у меня ещё хороший кусочек жизни. Не порти мне его, не мешай насладиться им сполна. Тебе всё равно конец, не омрачай мне жизнь».
Соседка Клава сказала мне, что ты за взятку в ЗАГСе заочно развёлся со мной и расписался с той, другой женщиной. От чужого человека узнала, что уже месяц, как я не жена тебе. Что детей ты отвёл к моей маме, зная, что она холодна к ним, и у неё новый муж, который их ненавидит и меня тоже. И что просил передать мне, чтобы я не требовала свои вещи из квартиры, потому что они подходят его новой жене, ей как раз впору. А когда я позвонила и попросила отдать хотя бы зимнее пальто, ты ответил, что оно мне ни к чему, потому что ещё только сентябрь, а я всё равно умру до наступления холодов. И детские вещи ты отказался отдавать, сказав, что они пригодятся для твоих будущих, других детей. Да-да, я понимаю, тебя раздражало, что у наших детей волосы тёмные, как у меня, а ты всегда хотел «светловолосых викингов».
Я осталась на улице, без крыши над головой, с двумя крохами, без копейки денег, без тёплых вещей, без возможности работать, я была не в силах пройти один квартал. Как я выжила? Я знала, что просто не имею права умирать, моих детей отдадут в приют, и эта мысль билась в моём мозгу, заставляла упорствовать, жить и самой искать в медицинских книгах путь к выздоровлению.
Спустя двадцать лет ты приехал ко мне в офис, где я была хозяйкой, богатой женщиной, и предложил снова сойтись. И тогда тоже просил простить тебя и всё забыть. Смешно! Забыть, как плакали по тебе наши дети, закрывшись от меня в кладовке, потому что я запрещала им плакать, а ты после того, как вышвырнул нас за дверь, не купил им даже одного яблока на двоих, ни ста грамм творога, ничего за все годы? О, как ты мне был тогда противен! Жалкий, одутловатый, неряшливо одетый, ты просил о милости. Не было её тогда, не будет и теперь. Нет, я ничего не хочу прощать. Ничего!
Полина перевела дух. Она оглядела всех, сидящих за столом, некоторые были смущены, кто-то, отвернувшись, прятал глаза.
– Но ты сказала, что все мы, кто пришёл тебя встретить, абсолютно все, предали тебя, а я? Разве я предавал тебя? Ведь ты сама набросилась на меня с ругательствами, я не смог стерпеть, – обратился к Полине Ашот.
– Ты бросил меня и стал ухаживать за другой девушкой, сделав вид, что обиделся на тот мой нервный срыв. Да, я сорвалась, заметив твой флирт с моей матерью, и наговорила тебе гадостей, но разве ты не мог понять мою обиду? Ты её отлично понимал, просто я была из бедной семьи, плохо одетая, отца давно уж нет как нет, а она – дочь богатых родителей. Ты даже обрадовался скандалу, он развязал тебе руки. И я это понимала, но не стала навязываться. Ты – моя первая любовь! Как же мне было горько! И тебе, и моей маме – вам обоим было наплевать на меня, на мои чувства! Какие же вы жестокие, какие эгоисты!
Полина замолчала, обводя глазами собравшихся. Над столом повисла, колеблясь в пространстве, густая тишина.
– Я не понимаю, – тихо продолжила Полина, – я не понимаю, зачем это надо – предавать. Зачем вы все предаете? Разве нельзя прожить без этого? Разве это так выгодно? Какой в этом смысл? Ведь тот, кого вы обидели, уже не будет больше вам другом. Зачем терять друзей? Что вы приобретаете взамен? Сиюминутную выгоду? О ней вы забудете через несколько лет. Но потеряете друга, близкого человека. Свою выгоду вы забудете, а он свою обиду – нет. Почему вы не страшитесь потерять друга или родного человека? Разве может быть потеря больше этой? Как страшно, что здесь нет никого не предавшего меня. Никого. Я понимаю, вы собрались за этим столом меня встречать. Ранее ушедшие, вы явились приветить меня, новенькую, только что отошедшую. Это традиция, да, я знаю, но традиция не только в этом. Вы пришли сюда за прощением. Вы пришли не ради меня, а ради себя, чтобы выклянчить прощение, потому что вам здесь плохо без него, и пока все, кого вы обидели на Земле, не простят вас, не будет вам покоя. Таков ваш Высший Закон. Но он нечестен! Потому что вы пришли ради себя, вы не искренни, а это значит, что вы снова предаете меня. А я не хочу никого прощать. Пусть я буду плохая, пусть пойду наперекор Закону, но я честный человек, и фальшивое прощение дарить не хочу.
– А ты, Полина, никого никогда не предавала? – раздался голос высокого мужчины в деловом костюме, лицо которого Полине было смутно знакомо, но вспомнить его она так и не смогла.
– Я? Никогда! Мне не свойственно это, – гордо выпрямилась Полина. – А вы-то кто? Кто вы такой, чтобы требовать у меня отчета?
Она в сердцах схватила со стола персик. Чёрный, чугунный персик с сохранившимся на нём маленьким листиком и хотела швырнуть им в гостя, посмевшего укорить её, но сдержалась, и кинула обратно на стол. Стол слегка прогнулся, разошёлся кругами как вода в месте, где упал персик, но тут же выпрямился с коротким натужным стоном.
Откуда-то прибежала маленькая собачка, рыжая, с длинными ушами, спаниелька, и принялась облизывать ноги Полины. Её бывшая собачка Бонита.
– Я врач. Врач того отделения больницы, где лежал твой сын. С ожогами, когда взорвалась во дворе в новогоднюю ночь петарда. Его положили в ожоговое отделение. Он не мог ходить, ноги были изранены, он был беспомощен. Ты помогала ему первые три дня, а потом уехала на свидание с большим начальником в столицу, где тебе очень надо было быть. Ты рассчитывала за это свидание получить большие преференции в своей карьере. Наняла сиделку и уехала. Сиделка была груба, но дело не в этом. В минуту страданий мы все хотим видеть около себя близкого человека, а не чужого. Как-то ночью во время дежурства, обходя палаты, я услышал, как он тихонько плачет в подушку. Взрослый парень, он плакал, как ребёнок, скрывая это от всех. Ему было обидно, тоскливо, а главное, одиноко, а ты в это время ублажала начальника.
– Но я сделала это ради него же! Свою же карьеру, своё благополучие создавала ради него и его брата! Чтобы они пользовалась результатами, ни в чём не нуждались, как нуждалась я в детстве. Разве легко мне было согласиться на свидание с жирным чиновником? Он был мне противен, но я шла к своей цели – создать сыновьям благополучие, которого была лишена сама. Это не предательство! Это жертва с моей стороны! Жертва! Я пошла на эту грязь ради них, я жертвовала собой, а не предавала!
– Ты лжёшь, Полина. Столько лет уговариваешь сама себя, пытаешься оправдаться перед собой, потому что тебя грызёт совесть, грызёт же, да? Твой сын нуждался в заботе, пожатии руки, твоём голосе. Ничто не заменит материнской любви, чувства защищённости, надёжности, что даёт человеку мать. Никакая еда и одежда. Любовь вообще – лучшее и главное, что есть во Вселенной, а материнская любовь – вершина всякого чувства.
Твой сын ещё жив на Земле, слава Господу нашему, но когда-нибудь он придёт сюда, и ты накроешь такой же стол, уставленный блюдами с чёрно-белыми плодами Земли. Плодами добра и зла, которые нельзя съесть, ибо они суть поступки человека, однажды возникнув, они никуда уже не денутся, их нельзя уничтожить. И ты будешь просить у него прощения, потому что именно мать обязана быть хранительницей потомства, и не предавать его никогда и ни в коем случае. А ты это совершила, Полина. Пусть в мелочи, но совершила.
Мать Полины встала, подошла к ней, ласково обняла за плечи.
– Моя девочка, ты всё ещё моя маленькая девочка. Я люблю тебя. Очень люблю. Если б ты знала, как я скучала по тебе!
Гости, пришедшие встретить Полину, окружили её, каждый пытался обратить именно на себя её внимание. Она протягивала к ним руки, пожимала их.
Потом подошла к матери и крепко прижалась к ней.
– Я тоже тосковала по тебе, я люблю тебя, мама. Несмотря ни на что.
На Столе всё так же громоздились подносы с высокими пирамидами чёрно-белых фруктов, плодами Земли, которым столько лет, сколько человечеству, потому что они есть часть его, неотделимая, неуничтожимая.
