Все мы, небольшой, преимущественно женский коллектив французской редакции Отдела информации о зарубежных изобретениях, сходились во мнении, что сравнительно недавно, год с небольшим у нас работающий внештатный переводчик Лёвочка Флешман – чудаковатый, но милый парень, а главное, квалифицированный специалист. Хотя Розочка, которая была его редактором, под горячую руку иногда распекала его и даже сказала как-то всердцах о его переводах, что, дескать, «ей не нужен подстрочник!» – «тем более бездарный», добавила, но это она уже зря. Лёвочка промолчал, но не обиделся; он, конечно, знал себе цену, как и все мы, понимал, что сказано было для красного словца. На её, то есть, совести.
А когда пропал у него кейс, причем с нашими рефератами, – говорил, что украли в булочной, – то Катюша сама бегала в архив и в ксерокопию восстановить оригиналы, дело это было довольно хлопотное. Впрочем, кейс Лёвочке через неделю вроде как вернули, и вместе с содержимым; а там ничего, кроме бумаг, и не было.
Дотошная Катюша при ежегодном переоформлении внештатников заметила в нашей комнате вслух, что Лёвочка и не такой уже «парень»; ему оказалось тридцать семь; на вид, мы думали, меньше, он вечно бегом, вечно опаздывал куда-то, косматый и расхристанный, но, в общем, вполне симпатичный и любезный молодой мужчина с длинным, всегда улыбающимся ртом и лучистыми, большими, близорукими глазами.
Мы, по женской нашей манере, во время длинного присутственного дня между делами не чуравшиеся перемывать косточки нашим внештатникам, – многие по нескольку лет уже у нас работали, приходили как к себе домой, мы же знали о каждом подноготную, – не обходили вниманием и Лёвочку; добродушно посмеивались над ним, как влетал он в комнату к нам, взмыленный, красный, тяжело дыша, и над странным его пристрастием к участию в многокилометровых по московским улицам кроссах, – мы до него о таком и не слыхивали, – а также удивлялись его причуде сдавать то и дело донорскую кровь, он сам нам об этом сообщал. Впрочем, последнее обстоятельство вполне разъяснилось. За сдачу крови давали отгулы, кажется, даже по три дня. «Мне нужно свободное время», – пояснил Лёвочка.
Ну, это-то мы могли понять в постоянной борьбе с начальством за сохранность наших домашних, то бишь библиотечных дней, которые были как бы традицией нашего института и которые оно, начальство то есть, время от времени пыталось у нас отнять, посадить на каждый день, накладывая по тому или иному поводу санкции. «Чтобы служба мёдом не казалась», – как говаривал Пал Палыч, бывший наш внештатник, а теперь работавший в редакции, подполковник в отставке. Мы же противопоставляли этим попыткам главный довод, что здание наше давно было признано аварийным, а выстроено невесть когда и помнило, по местным легендам, пожар Москвы времен нашествия Наполеона. Вот так вот. А перед самой Октябрьской революцией тут был, говорят… ну, неважно.
И в этом Лёвочка был, что называется, наш человек. Что и говорить, способности к языкам у него были феноменальные. Мы как-то узнали, что он «изменяет» нам, берёт переводы ещё и в английской редакции, а позже овладел и немецким, который начал буквально с нуля.
Тут наложились события. Нашу редакцию объединили с немецкой, и наша заведующая Вера Евсеева, по специальности редактор-химик, стала заведовать двумя редакциями. Потом одна из «немецких» дам ушла на пенсию, и освободилась ставка. Встал вопрос замены, а такие проблемы решаются у нас ох как непросто! Сложились традиции, свои коллективы. Короче говоря, не помню от кого, но мы стороной узнали, что наша начальница «обхаживает» Лёвочку. Вера вообще дама скрытная; пожалуй, исключение она делает и чаще других делится новостями с Катюшей, которая работает у нас старшим техником и пользуется особым доверием начальницы. Хотя, кажется, что тут скрывать? Шаг этот, с Лёвочкой, показался нам вполне нормальным и уместным и даже соответствовал последней негласной установке брать в штат преимущественно мужчин ввиду переизбытка дам. Недаром кто-то из остряков заметил о нашем институте: «Одно бабьё-ё-ё», – с французским прононсом.
К тому же стало нам известно от самого Лёвочки, что он уволился из «ящика» секретного, а про новое место работы явно темнил и рабочего телефона не давал, и дома у него телефона не было, а жил он под Москвой в Малаховке. Так что, если, как нередко случалось, он задерживал «горящие» работы, то Розочка с выпученными глазами бегала по редакциям, выясняя, кто и когда последним видел Лёвочку, и что тот при этом говорил.
Но потом всё-таки он проболтался нам, что работает теперь… в Доме пионеров: ведёт какой-то кружок. Тут вовсе мы впали в недоумение: что это, посудите сами, за работа для молодого и перспективного специалиста с двумя высшими образованиями: языковым и техническим?! Словом, все складывалось в пользу того, что Лёвочка должен был, как говорится, уцепиться за наше предложение. Однако не тут-то было. Оказывается, обхаживания Верины пока не имели никакого успеха. Объяснения логического тут не могло быть, и сам Лёвочка толком ничего не объяснял, но жался, мекал, краснел, явно мучился неизвестными нам сомнениями и молчал, как партизан на допросе. Мы тут все к уговорам подключились.
А Вера Евсеева – дама упорная и настырная – водила его то в кадры, а то к заведующему. И вот, наконец, слух прошел, что Лёвочка поддается на уговоры. Нет, ну домашние дни и зарплата довольно приличная. Позже он сам позвонил домой Розочке, как куратору своему и вообще близкому человеку, и доложился, что подал заявление. «Ну и прекрасно!» – искренне сказала Розочка.
Однако дня за три до своего предполагаемого выхода к нам на работу Лёвочка снова «взбрыкнул» и буквально огорошил нас сообщением:
– Вы меня всё равно не возьмете! У меня дядя в Израиле!
Тут мы опять впали в полное недоумение: причем вообще тут дядя? И какое нам до него, собственно, дело?! Если намекал Лёвочка на пресловутый пятый пункт, то это и так не было ни для кого секретом. А если, к тому же, проанализировать кадровый состав нашего института, то станет очевидно, что к проблеме этой, пятого пункта, у нас и раньше подходили весьма либерально, и это тоже, если хотите, было традицией. Тем более что вовсю уже шла «перестройка» горбачевская, и то, что раньше было нельзя и под запретом, теперь стало как будто бы можно…
Словом, на Лёвочкино нервное заявление мы отреагировали никак: молча пожали плечами.
И наступил-таки давно ожидаемый всеми нами день, когда мы узнали, что Лёвочка, преодолев сомнения, вышел к нам на работу, правда, не в нашу комнату, а в немецкую редакцию, это немного дальше по коридору. Правда и то, что видеть его мы теперь стали едва ли не реже ввиду сложности расписаний наших домашних дней. Чаще других с ним встречались теперь Вера Евсеева и Катюша – они отсутствовали на работе только раз в неделю, и от них имели мы сведения, что у Лёвочки всё нормально, он пришёлся, как говорится, ко двору. А с чего бы, собственно, ему и не прийтись, такому любезному мужчине в обществе милых и обаятельных дам? Словом, сообщила Катюша, что бегает он довольный и радостный.
Да, «перестройка». Потихоньку и у нас кое-что менялось. Сменился директор института. Хотя директора у нас менялись, надо сказать, довольно часто, чаще, чем нормально это принято, и это, кстати, тоже как бы стало традицией… И вслед за этим событием сразу, словно кто-то чего-то вдруг испугался, всему коллективу института, от уборщицы и до заместителя директора, выплатили денежную премию в размере оклада с туманной формулировкой, дескать, «на лечение».
– Все больные, что ли? – и тут не удержалась съязвить Розочка.
Были еще смутные слухи о разных будто бы незаконных фондах в бухгалтерии… Ну да ладно: дали, и спасибо.
И называться мы теперь стали по моде: НПО – совместно с ППП «Патент».
С домашними днями не было больше проблем. Уволился наш заведующий, тоже полковник-отставник, приятель Пал Палыча, оставив вместо себя руководителем отдела свою заместительницу, очаровательную Наташу К., японистку.
В довершение всех сыпавшихся на нас благ, нам выдали талоны на бесплатное питание в нашей институтской столовой. Каждый талон на тридцать копеек. Сказали: можно брать на них почему-то только вторые блюда. На месяц пока дали, потом обещали, что дадут еще. А кормят у нас, надо сказать, препаршиво. Своей кухни нет, блюда привозят откуда-то невкусные, вдобавок остывшие. Но, несмотря на это, выстраивалась теперь в нашей столовой длиннее обычного очередь. На халяву, как говорится, и уксус сладкий.
Немного времени еще прошло, и как-то сама собою, быть может, даже единовременно в нескольких головах, зародилась вполне житейская мысль: нам надо Лёвочку женить!
Кажется, чего проще при общем дефиците у нас мужского пола! Невест хоть отбавляй, и ходят они, сердечные, по нашим полутемным коридорам, по обшарпанному пластику, длинноногие и длиннокудрые, худощавые и пухленькие, блондинки и шатенки, и крашеные вовсе «под седину» или даже фиолетовой краской, ярко и раскованно одетые и раскрашенные по теперешней освобожденности нравов, напрашивается сравнение: как ёлочные игрушки!
Возраст жениховский Лёвочка даже перерос, так что… И нельзя сказать, чтобы появление его у нас на этаже осталось незамеченным. Интерес был. При мне зашла к Катюше поболтать дамочка, крашеная именно «под седину», и между делом задавала наводящие вопросы относительно Лёвочки, оговорившись сразу, что интересуется она не для себя, а так, кое для кого… Но Катюшка вредная, приняв каменный вид, перебирала на своём столе бумаги, опустив голову и имитируя крайнюю занятость, и цедила сквозь зубы односложно:
– Да. Не знаю. Не знаю. Нет.
Сидевшая при этом Розочка даже возмутилась и подробно разъяснила даме: нет, не женат, и не был женат, и детей не имеет. Живет с мамой и братом под Москвой в Малаховке. А когда дама ушла, попеняла Катюше:
– Ну, зачем ты так?
Но оказалось, что у Катюши были свои соображения. Короче, она сама лично занялась этим вопросом и, похоже, уже присмотрела подходящую кандидатуру для Лёвочки, так мы поняли её туманные намеки. А надо сказать, если Катюше что-то взбредёт в голову, то разубедить её или отговорить – бесполезно стараться. Выходило так, что дело это уже почти было решенное, и у Лёвочки в институте уже была избранница.
На фоне всех этих изысканий проскочило смутное, неожиданное и малоприятное веяние, из которого следовало, что у Лёвочки не так уж всё благополучно в немецкой редакции. Взялся-то он за работу рьяно и со знанием дела. Первым делом перелопатил всех внештатников, даже кое-кого уволил, в основном из тех, что ходили к нам с незапамятных времён и для кого наш институт, по ироническому выражению Татьяны Александровны, был «кормушкой». В общем, провел крутую чистку рядов. Да ещё по молодости и неопытности ни с кем не посоветовался. А этого у нас не любят.
Проблема квалифицированных переводчиков всегда была для нас острой. Мы даже объявление давали в газету. И люди пришли, но, как бы это сказать, – не те, что были нужны. А Лёвочка догадался объявление повесить в научно-технической библиотеке, которую сам посещал, и к нам после этого пришло сразу несколько весьма приличных специалистов.
А однажды Розочка, проходя по коридору, случайно услышала обрывок разговора, довольно оживленного, как одна из немецких дам говорила другой: «Когда он уйдет, мы сделаем все по-старому!». Поняв, о ком шла речь, она слегка обеспокоилась и решила во что бы то ни стало поговорить с Лёвочкой.
Поймать его было теперь ничуть не легче, чем раньше, когда он был внештатником, но настырная Розочка исхитрилась-таки ухватить его за полу курточки, когда он только что пришёл и уже опять убегал. И стала объяснять ему уже не раз говоренное, как работа эта для него подходит, и, намекнула, перспективы прекрасные ввиду засилья женского пола в критическом возрасте даже и на начальственных постах. Пока всё это она излагала ему многословно и, казалось, вполне логично, Лёвочка стоял перед нею, буквально вжавшись в стену и вытянув руки по швам, часто-часто моргал, глядя куда-то вбок большими, близорукими глазами, кивал, ёрзал на месте, до неприличия явно показывая, что очень спешит и, главное, совершенно её не слушал! То есть до такой степени ясно было, что доводы Розочкины его ну нисколечко не интересуют, что слова стали буквально застывать у неё на языке, и в конце концов она в полной растерянности отпустила его, при этом тень Лёвочкина мгновенно истаяла за углом коридора. Она же, вернувшись в комнату и сев за свой стол, будучи в лёгком шоке и недоумении, даже никому ни слова не сказала об этом маленьком инциденте, настолько все выглядело просто неприлично.
Это уже потом как-то к слову Татьяна Александровна спросила у Веры Евсеевой:
– Сколько же он у нас проработал?
– Полгода! – выпалила Вера, не задумываясь, словно давно уже посчитала.
Потому что настал день, когда Веру Евсееву позвали к телефону, и сидевшая рядом Катюша, по привычке незаметно наблюдавшая, скосив глаза, за выражением лица начальницы, увидала вдруг, как лицо это вытянулось, и Вера заговорила на повышенных тонах, раздражённо бросив:
– Ну, вы хоть два месяца-то отработайте!
На что на другом конце провода, видимо, отвечали, и тут уж все мы обернулись и увидели, как Верино лицо пошло красными пятнами, глаза выпучились, и она, пробормотав что-то невнятное, швырнула трубку и, ни слова ни говоря, пулей вылетела из комнаты. Немного помедлив и приняв загадочную мину, как она это умела делать, среди общего недоуменного молчанья Катюша со своей рязанской статью выплыла следом за начальницей.
Уже на другой день, когда все мы были в курсе событий и пребывали по этому поводу в меланхолическом, даже немного подавленном настроении, сразу поняли, о чём идет речь, когда Катюша почти без связи с предыдущим разговором объявила:
– Всё равно он – хороший человек!
Тут заворчала Розочка, дескать, с чего вдруг стать ему плохим, просто, развила тему, у нас у всех, у всей страны, вследствие семидесятилетней промывки мозгов и перманентной угнетенности нравов, извращённые представления о нормальных вещах: ни в одной стране отъезд за границу не приравнивается к предательству, хотя сейчас и «перестройка», и кое-что разрешено, о чём раньше и думать было дико, но психология людей так быстро не меняется…
Тут Пал Палыч наш взвился. Он, узнав о срочном Лёвочкином отъезде в Израиль, очень рассердился, но до этого не принимал участия в разговоре, молча пыхтел за своими рефератами, а при таких Розочкиных словах даже вскочил и закричал, что, дескать, пусть уезжают, туда им и дорога! – и прямо перед носом у сидевшей сбоку от него Розочки руками махал и даже ножкой затопал, так что она вместе со стулом пыталась незаметно отъехать. А немного позже, когда в обед пошли с Татьяной Александровной на Пятницкую, насмешничала:
– Таня, я думала, он меня стукнет!
Я лично думаю, что причиной этой его, Пал Палыча, особенной ажиотации было то обстоятельство, что он в это утро ещё не успел посетить ни магазинчик на Большой Ордынке, ни рюмочную, что на Пятницкой. Потому что уже на другой день, когда зашёл к нам Лёвочка в последний раз проститься, Пал Палыч был с ним чрезвычайно любезен и даже ласков и руку пожал, привстав со стула.
Наверно, и ему, как всем нам, искренне жаль было терять Лёвочку, по всему выходило, что навсегда. Слово-то какое нехорошее. Такой был он смешной и симпатичный и в наше неласковое время задел, наискось пробежав через наши сердца.
Так все произошло стремительно. А Розочка не успела и повидаться с ним перед отъездом, она была в домашнем дне. Катюша после рассказывала, какой он был в этот последний день:
– Не такой, как всегда! В такой кожаной курточке!..
И кейс вечный свой из рук не выпускал, буквально к груди прижимал.
Обсуждая на следующий день все мельчайшие эти подробности, мы похихикали насчет того, что у него, должно быть, в кейсе были выездные документы. Такая уж наша жизнь, и мы её знаем. Хотя сейчас, в «перестройку», с проблемой выезда не так, как было раньше, глухо, как в танке, но всё же все эти оформления, замысловатые документы если с ума человека не сведут, то кусок жизни наверняка оттяпают, поневоле к сердцу будешь прижимать.
И опять сказала Катюша, что она «всё равно» хорошо к нему относится, и еще пожалела о том, какая у нее была на примете хорошая и подходящая для Лёвочки девушка.
А Розочка, выходя в обед вместе с Таней на Пятницкую, поглядев с мостика через канал, что у Балчуга, на длинные хвосты очередей, тянувшиеся по всей улице от магазинов, – там дефицитную лапшу дают, там рыбу, а там за стиральным порошком по пять пачек в одни руки семьями стоят, «перестройка», понимаешь, – заметила без связи с предыдущим разговором, видимо, отвечая собственным мыслям:
– Не думаем совсем! Когда-нибудь про нас скажут: жили… как придурки!
Стояла осень ранняя. И шли они в тот день не по магазинам за дефицитом, а приобщиться к старине и к традициям: в церковь Всех Скорбящих, что на Большой Ордынке, но не туда, куда хаживал Пал Палыч за предметом, как говорится, первой необходимости, а подальше, у метро.
Катюша, та отправилась прямиком на Пятницкую и, подойдя к ближнему хвосту, спросила, что дают.
– Лосьось, – сообщила женщина, стоявшая крайней.
– Что, огуречный? – переспросила Катюша, подумав – лосьон.
– Нет, рыба.
За молоком тоже вся Москва, информированная, моталась в ничем не примечательный магазинчик на Ленинском проспекте, сама лично знаю, вставала на первый поезд метро очередь занять, зимой до открытия магазина на улице мёрзли, а потом, счастливые, пёрли по пять пакетов в одни руки, а что делать? Нету нигде молока, и всё тут. И, главное, никакой патриотической или какой-либо другой идеи в этом, хоть убейте, не было!
К весне Гайдар Егор бардак этот похерил, за что российская публика до сих пор на него негодует и имечко его периодически полощет. Да. Тут уже не до культуры стиля. Действительно, как придурки.
Возвращаясь к нашим, собственно, уже заканчивающимся небольшим событиям, можно припомнить, что вскоре после того, как мы обо всём узнали, и Вера Евсеева вылетела как чумовая из комнаты, а вернувшись, звонила своей заместительнице, благополучно пребывавшей в домашнем дне, а та, узнав о новости, долго и громко хохотала в трубку, так что нам, сидящим недалеко, было слышно, словом, вскоре после отъезда Лёвочки к нам в комнату заглянула дама из немецкой редакции и вызвала в коридор Розочку. Они решили у себя в редакции, сообщила дама, не брать никого на место Лёвочки, а поделить его ставку между сотрудниками, как это теперь в делается, то есть между всеми нами.
Она и пришла об этом посоветоваться с Розочкой, которая работала по той же тематике, что и Лёвочка. Дама вообще была энергичной, а сегодня – особенно напориста и убедительна. У Розочки, собственно, никаких доводов против не было, и она, помешкав и слегка стушевавшись, больше от неожиданности, одобрила идею. Остальные тоже были не против, только Пал Палыч наотрез отказался в дележе участвовать, доходчиво объяснив, что, мол, «всех денег не заработаешь», и добавил ещё, помолчав: «Ещё за ту, беременную». Он имел в виду Танечку Мишаеву, которая вот уже полтора года была в послеродовом отпуске, и её ставку мы прежде делили, в том дележе Пал Палыч участвовал. Ну, каждая из нас подумала при этом, что ему к военной пенсии плюс наша зарплата, может быть, на жизнь и хватает, нам же грех от лишних денег отказываться.
И несколько дней ставку Лёвочкину, то бишь работу его, кто сколько на себя возьмёт, мы обсчитывали, целые таблицы составлялись… Вера Евсеева писала служебную записку.
Уходя от нас, оставил Лёвочка на столе своем червончик, как водится, ну там дамочкам на тортик чаю попить, извинившись нехваткой времени, чтобы самому купить. И талоны эти по тридцать копеек на бесплатное питание на сентябрь месяц, неиспользованные, рядышком положил. Ему-то они теперь как бы ни чему, а так, глядишь, кто-нибудь и пообедает.
