(продолжение. Начало в № 12/2011, далее в № 4/2021 и сл.)
(Главы 5,6 опубликованы в № 6/2012)
Глава 30
Английское Предприятие дона Филиппа
I
Вести о казни Марии Стюарт достигли европейских столиц очень быстро, но, пожалуй, самыми первыми их получили испанцы. Помимо многочисленных донесений, поступавших к ним от торговцев-нейтралов вроде венецианцев, помимо донесений агентов на службе у Александра Фарнезе, наместника дона Филиппа в Нидерландах, были еще и так называемые «…специальные источники…».
Так что о событии, происшедшем в Англии 18 февраля 1587 года, в Мадриде узнали — и сведения были не откуда-нибудь, а прямо из английского посольства в Париже.
Посол Англии сэр Эдвард Стаффорд однажды в разговоре с испанским послом, уже хорошо нам известным — доном Бернардино де Мендоза, — выразил желание быть полезным королю Испании, дону Филиппу, «… во всем, что не будет противоречить интересам его государыни, королевы Елизаветы…». Дон Бернардино проявил полное понимание деликатного положения собеседника — которое действительно было деликатным, потому что король Филипп II Кастильский и королева Елизавета I Английская по отношению друг к другу пребывали в состоянии необъявленной войны.
C тех пор жалованье Стаффорду шло не только из Лондона.
Сам же дон Бернардино получил возможность знакомиться с дипломатической почтой, приходящей из Англии в ее посольство в столице Франции, без каких бы то ни было помех и задержек. Так что известия о казни Марии Стюарт испанцы получили раньше всех. Сама по себе эта 43-летняя женщина с плохими зубами, облысевшей головой и отвратительной репутацией мужеубийцы мало интересовала короля Испании. Однако она была наследницей английского престола, перед смертью завещала свои династические права дону Филиппу и с юридической точки зрения, принятой в католической Европе, была совершенно права.
После смерти Марии Стюарт династические права переходили к ее сыну, Джеймсу, королю Шотландии. Он, однако, был воспитан как протестант и по законам католической Европы из престолонаследия исключался.
А следующим в ряду наследников стоял дон Филипп, не только как бывший муж Марии Тюдор, старшей сводной сестры Елизаветы, и не только как племянник первой и — согласно мнению Папы Римского — единственной законной жены Генриха VIII, отца Елизаветы, но и как старший среди потомков Эдуарда III по Ланкастерской линии.
Собственно, Елизавету I католики вообще считали не только еретичкой — и уже в силу этого недостойной престола, — но еще и незаконнорожденной и ссылались при этом на весомое мнение ее собственного отца, короля Генриха VIII.
Однако вопрос этот носил чисто академический характер. K 1587 году она была на престоле уже 29 лет, пребывала на нем совершенно прочно и располагала настолько неоспоримой властью и авторитетом, что даже позволяла своим советникам некую легкую форму несогласия с ее официальной линией.
Это даже шло на пользу делам — понять, что такое «…официальная линия Елизаветы Первой…», было нелегко даже людям, которые хорошо знали английскую королеву. Елизавета I, королева Англии, была уже не той молодой женщиной, которая когда-то вступила на престол «…божьим соизволением…», чудом избежав расставленных ей силков и ловушек. В 1587 году она была знатной дамой, на шестом десятке, капризной и взбалмошной, способной менять свои решения по десять раз на дню и не останавливавшейся перед тем, чтобы в минуту раздражения надавать оплеух своим фрейлинам или (в самом прямом смысле этого слова) надрать уши кому-то из своих приближенных.
А кроме того, королева Елизавета была и изощренным политиком, что она охотно прятала за маской взбалмошной старой дамы.
II
Уж казалось бы, свершившаяся смерть — дело неотменяемое и непреложное. Но Елизавета попробовала поиграть в свои игры даже тут и представить себя «…жертвой роковых обстоятельств…». После казни Марии Стюарт она доверительно сказала венецианскому послу, что «…приказ о казни был отдан только для того, чтобы успокоить общественное мнение, но дурак-секретарь дал делу ход, и вот, случилось непоправимое…».
Беседа шла на итальянском — королева хотела выказать послу внимание. Не знаю, поверил ли ей посол. Скорее всего, что нет, не поверил. Венецианские послы, как правило, были далеки от наивности… Но, разумеется, он остался верен дипломатическому протоколу и беседовал с королевой вежливо и предупредительно.
Но посол, конечно же, понимал суть дела не хуже своей лукавой собеседницы — Елизавета пришла к выводу, что надо устранить саму возможность перехода престола в руки католической партии.
Лорд Берли и сэр Фрэнсис Уолсингем ее убедили — казнь «католической наследницы» после дела Бабингтона стала государственной необходимостью. Постоянным заговорам с целью освобождения Марии Стюарт — с невысказанной идеей, что наградой рыцарю будет ее рука, — надо было положить конец.
Однако впечатление от сделанного уже дела надо было как-то смягчить.
Например, королеве Елизавете надо было подумать о Шотландии и о том, как отзовется казнь Марии Стюарт на ее сыне, короле Джеймсе. Хотя сам Джеймс Стюарт вряд ли был переполнен сыновними чувствами по отношению к матери, которой он не знал и в ненависти к которой он был воспитан, — но вот шотландские лорды вполне могли использовать прискорбный факт казни как предлог к началу свары на северной границе, а это было бы очень некстати.
Поэтому Джеймсу была обещана субсидия — ничего лишнего, королева была скуповата — и предложено благовидное объяснение, что, в сущности, «…просто случилось недоразумение…».
Вот для этого очень пригодился «дурак-секретарь» с его излишним, не по разуму, рвением.
И она немедленно начала принимать «…корректирующие меры…». Потолковала, как мы видим, с венецианским послом, пообещала субсидию шотландцам…
A секретарь по имени Уильям Дэвисон был отдан под суд лордов, приговорен к заключению в Тауэр, к гигантскому штрафу в 10 тысяч фунтов стерлингов — сумме, вдвое большей, чем все частные инвестиции в экспедицию «Золотой Лани», вместе взятые.
Правда, потом Дэвисон был выпущен на свободу с сильно урезанным штрафом, на выплате которого особенно не настаивали, и продолжал служить королеве все в той же должности секретаря — но все это было уже потом.
А пока он послужил своей повелительнице, исполнив роль «…тупого служаки, не понявшего ее истинных намерений…». Что сказать? Даже и очень проницательные люди приходили в тупик, пытаясь понять истинные намерения королевы Елизаветы…
Но в данном случае секретарь их, пожалуй, угадал…
III
Отношения Англии с Испанией катились под откос еще с 1580 года. Дело в том, что именно в 1580 году дон Филипп унаследовал трон Португалии, когда скончался Энрике, португальский король-кардинал[i]. Королем он, собственно, стал случайно — он был регентом при племяннике, доне Себастьяне, погибшем в ходе военной экспедиции против Марокко. Энрике умер, не назначив Регентский Совет — преемник ему не был избран. Дон Филипп, один из наиболее предпочтительных претендентов на португальский престол, решил вопрос наследия силой — в ноябре 1580 года он направил в Португалию герцога Альбу.
Лиссабон был захвачен, и дон Филипп был «…избран королем Португалии…» — при условии, что Королевство Португалия и его заграничные территории не станут испанскими областями. С точки зрения Англии, это было неприемлемо — слишком уж большое могущество сосредоточивалось теперь в его руках. Враждебный дону Филиппу претендент был немедленно поддержан, и испанцам пришлось в 1582–1583 годах вести отдельную военную кампанию для того, чтобы задушить сопротивление на Азорских островах, португальском владении в Атлантике.
Дон Филипп отыгрался — в Ирландии были высажены итальянские и испанские наемники, которые официально числились «…войсками Папы Римского…». В вечно бунтующей Ирландии это произвело эффект масла, вылитого в костер.
Что, конечно же, вызвало ответные меры — сейчас, по-видимому, весь процесс был бы назван «эскалацией» — протестантские советники все-таки уговорили Елизавету вмешаться в войну в Нидерландах. Ссылались они, ясное дело, только и исключительно на государственные интересы.
Война стоила дорого — английские деньги в Нидерландах текли как вода, за короткий срок туда была вложена огромная сумма в 140 тысяч фунтов стерлингов, казна трещала по всем швам — и королева сильно нервничала. Она то посылала графа Лестера с войсками на континент, то требовала его немедленного возвращения.
Генрих Наваррский во главе протестантов вел во Франции свою войну — и просил о помощи «…великую английскую королеву, опору истинной веры…». Елизавета отвечала ему очень сварливыми письмами, в которых требовала уплаты прежних субсидий, оформленных как займы. Генриху, право же, было не до выплаты прежних долгов, на оплату наемной немецкой кавалерии требовались живые деньги — а их-то ему и не давали…
В общем, дела королевы Елизаветы в Нидерландах шли все хуже и хуже — и если что и радовало ее сердце, так это успехи Фрэнсиса Дрейка. Раз за разом он выходил в море и раз за разом одерживал победы, и хотя он тоже требовал денег на снаряжение своих кораблей, но зато дело поставил на истинно коммерческую основу и приносил не долги, а прибыль — не то что Генрих Наваррский. Это было, конечно, очень хорошо — но начинало уже серьезно, по-настоящему, раздражать короля Филиппа Испанского.
Англия не только непрерывно нападала на испанские владения в далеких морях, которые были так велики, что их адекватная защита не представлялась возможной. До рейда Дрейка в Тихий океан никому в Испании не приходило в голову, что надо бы укрепить Магелланов пролив. Постройка форта началась немедленно, но было понятно, что закрыть все уязвимые точки невозможно.
С точки зрения дона Филиппа картина стала выглядеть уже совершенно неприемлемой. К тому же, помимо пиратских наскоков, существовала и проблема Нидерландов — сопротивление протестантов там держалось в значительной степени на английской помощи. Так не следует ли обратить наконец внимание на «…гнездо пиратов и источник зла…»?
Нельзя ли все-таки напасть на саму Англию?
IV
По-видимому, в 1586 году у обычно осторожного дона Филиппа появилась первая мысль об «…английском предприятии…». Король задал совершенно конкретный вопрос своему лучшему эксперту в военно-морских делах, прославленному адмиралу, дону Альваро де Базану, маркизу де Санта-Круз, — можно ли это сделать?
Что для этого нужно? Сколько все это будет стоить?
Маркиз предложил следующую диспозицию — 150 галеонов, плюс транспортные, посыльные и дозорные корабли, галеры и галеасы (странный гибрид — парусные корабли, но с веслами) — всего 550 вымпелов, 30 тысяч моряков, 64 тысячи солдат, плюс припасы на 8 месяцев.
Смета, явно недостаточная, была примерно на 4 миллиона дукатов, или в английской валюте — 1 миллион фунтов стерлингов, — и заведомо превышала все финансовые и военно-морские возможности Кастилии, ее ресурсы были и так перенапряжены. Дон Филипп решил, что 4 миллиона — это слишком дорого.
Его долги и так достигли уже астрономических пропорций.
Второй план был предложен Александром Фарнезе, герцогом Пармским. Это он командовал испанскими войсками в Нидерландах, пользовался славой лучшего генерала своего времени и действительно сумел переломить ход войны — отвоевал Фландрию и Брабант.
Теперешняя Бельгия обязана ему своим существованием — она возникла на месте так называемых Испанских Нидерландов, а испанскими они остались в основном благодаря ему.
Александр Фарнезе полагал достаточным иметь 30–35 тысяч солдат, но настаивал на полной внезапности. Король остался скептичен в отношении этого условия и наложил на проект резолюцию — «…невозможно…».
Но в 1587 году ситуация изменилась.
Испанцы добились больших успехов в Нидерландах — 10 из 17 восставших провинций были захвачены обратно. Остальные провинции — главной из которых была Голландия — провозгласили себя независимым государством под названием «Республика Объединенных Провинций Нидерландов» и специальным постановлением лишили дона Филиппа его династических прав на территории Республики. Между тем Фарнезе после взятия Антверпена готовился к дальнейшему наступлению, теперь уже на Амстердам.
Англичане пообещали оказать Республике всю возможную помощь. Эти их меры резко усилили решимость голландцев сражаться до конца. В итоге дон Филипп решил, что «…корень зла…» и в самом деле должен быть вырван, как бы трудно ни было это сделать и как бы дорого ни стоило такое предприятие.
Оба плана вторжения в Англию было решено объединить. Флот будет собран в Лиссабоне, но армию — которую все равно было невозможно сформировать, обучить и держать в готовности до дня атаки на Англию — флот заберет в Нидерландах. Александр Фарнезе между тем должен будет собрать баржи в достаточном количестве, чтобы погрузить на них своих ветеранов, и под охраной флота дона Альваро пересечь Ла-Манш. Координацию обеих частей проекта и, так сказать, его политическое обеспечение король взял на себя.
«…Английское Предприятие…» дона Филиппа стало приобретать практические черты.
V
29 апреля 1587 года на главный атлантический порт Кастилии, Кадис, был совершен налет. Назвать это нападение другим словом довольно трудно — ничего равного по дерзости современники не припоминали. Английские корабли под командованием сэра Фрэнсиса Дрейка ворвались в порт Кадис и сожгли, предварительно ограбив, добрых два десятка судов — включая галеон, принадлежащий самому маркизу де Санта-Круз. Размеры нанесенного ущерба можно себе представить хотя бы из наглядного примера: захваченный корабль вообще-то планировалось использовать в качестве флагмана формируемой Армады.
Ситуация могла бы стать еще хуже, если бы англичане высадились и напали на сам город, но выручил находившийся неподалеку герцог Медина Сидония — он собрал всех солдат, которые были под рукой, и успел привести к Кадису 3000 пехоты.
С берега его артиллеристам удалось задействовать две дальнобойные пушки — били из них по ближайшим английским кораблям, «Дредноут»[ii] и «Ройял Мерчант». Так что Дрейк счел за благо уйти в море — но почти немедленно он напал на побережье Португалии, невдалеке от Лиссабона, резиденции испанского адмирала. Вот тут Дрейк даже решился на высадку и спалил все испанские припасы, до каких только смог добраться.
В числе прочего были сожжены склады мелко напиленного выдержанного дерева, которое шло на изготовление бочек, чему сперва никто — ни нападавшие, ни обороняющиеся — не придали большого значения.
Дрейк довершил свои действия захватом португальского корабля, шедшего в Лиссабон из Гоа с грузом пряностей. Цена груза оказалась 114 тысяч фунтов стерлингов, и 40 тысяч из них пошли королеве.
Теперь война между Испанией и Англией была решена бесповоротно.
Военные приготовления были ускорены. Король Филипп торопил своего адмирала. Они как будто поменялись ролями — обычно отважный дон Альваро все время писал в Мадрид, что флот не готов и что ему надо больше времени, а обычно осторожный дон Филипп слал в Лиссабон письмо за письмом, требуя немедленного отплытия. Он был страшно разгневан, и, может быть, еще больше самого нападения его раздражали попытки Елизаветы представить все дело как очередное «…недоразумение…».
Королева Англии, по-видимому, не оставила надежды на мир. После отплытия Дрейка ему был послан приказ — «…ни в коем случае не нарушать доброго мира между королевой Елизаветой и королем Филиппом…» — о чем и было сообщено послам всех нейтральных государств. Приказ, кстати, действительно был послан — но с таким расчетом, чтобы он запоздал.
A узнав, что флот уже отплыл, королева прямо-таки загоревала — и послала этот же приказ еще раз, со специальным посыльным судном.
Но капитан этого судна по непонятной причине пошел не к берегам Испании, а в Ла-Манш, и Дрейка там, конечно, не нашел. Видимо, у него, помимо письменных распоряжений — «…найти Дрейка во что бы то ни стало…» — были и устные инструкции: сделать так, чтобы он ни в коем случае не нашелся. Еще более интересно то, что копии инструкций — конечно, именно письменных, вместе с копией приказа Дрейку о «…ненарушении доброго мира…» — были отправлены в английское посольство в Париже — причем посылкой их озаботился даже не первый министр, лорд Берли, а Уолсингем, начальник секретной службы.
Симпатии сэра Эдварда Стаффорда к испанскому королю не остались секретом для службы, которой Уолсингем заведовал. Так что Уолсингем не только известил сэра Эдварда Стаффрода о попытке королевы Елизаветы удержать мир, но еще и добавил сугубо конфиденциально, как коллега коллеге — Дрейк ушел в море с намерением ударить по Кадису, а не по испанским колониям в Америке. Он, правда, позаботился о том, чтобы его конфиденциальное сообщение пришло к сэру Эдварду через день после того, как нападение состоялось. Так что дон Бернардино получил свои вести из «…особого, не подлежащего оглашению…» источника — и они оказались совершенно точными, жаль только, что по стечению обстоятельств они не пригодились. Зато посол Испании в очередной раз убедился в «…искренности, осведомленности и полезности…» сэра Эдварда…
Про Уолсингема говорили, что он превосходно играет в шахматы — и это похоже на правду.
Комбинация была красивая.
VI
Александр Фарнезе собрал свои войска, готовые к вторжению, к декабрю 1587 года. Отправляться в путь в бурное зимнее время было делом опасным, но и фактор внезапности значил много — англичане не ожидали бы атаки. У герцога Пармского было собрано около 28 тысяч человек, солдат он нанимал на деньги, взятые взаймы у банкиров в той части Нидерландов, которая находилась под его контролем. Готовы были и транспортные баржи, оставалось только дождаться подхода испанского флота для их охраны и прикрытия.
Но флот задерживался — к большому огорчению дона Филиппа. Он приказал маркизу де Санта-Круз быть готовым отплыть — и не позднее 15 февраля 1588 года. Армада была не готова — в наличии, включая транспортные суда, было только 70 кораблей, но король не желал слушать никаких возражений.
Однако дело тем не менее пришлось отложить.
Дон Альваро де Базан, маркиз де Санта-Круз, герой бесчисленных морских сражений, включая славную победу под Лепанто, на этот раз не смог выполнить приказ своего сюзерена.
8 февраля 1588 года он умер.
Король немедленно назначил нового командира Армады — им стал герцог Медина Сидония.
Дон Алонзо Перес де Гузман, 7-й герцог де Медина Сидония, один из знатнейших грандов Кастилии, начал свою службу несколько необычно — он написал королю, что он «…не годен для такой ответственной должности…».
Надо сказать, отказ от командования — поступок для испанского гранда просто неслыханный.
Медина Сидония ссылался на «…недостаток своего военного и морского опыта…» и утверждал — совершенно справедливо, — что он «…ничего не знает о приготовлениях, сделанных до него покойным адмиралом де Санта-Круз…», и что «…в кругу соратников адмирала есть куда более опытные и способные люди, готовые занять его пост…».
Король, однако, не согласился. Одним из факторов его решения был именно тот факт, что в кругу соратников адмирала было много способных людей. И все они, во-первых, терпеть друг друга не могли, а во-вторых, сами хотели бы занять его место.
Назначение же дона Алонзо решало все проблемы с субординацией — никому в голову бы не пришло оспаривать команду у главы столь знатного рода. К тому же герцог был известен как чрезвычайно дельный администратор и отличился в деле обороны Кадиса от недавнего нападения англичан. В сущности, он спас тогда город.
С тяжелым сердцем герцог Медина Сидония принял командование Армадой.
Положение, в котором он нашел флот, привело его в ужас. Слово «хаос», пожалуй, лучше всего описывало положение дел. Не хватало решительно всего — людей, кораблей, припасов, артиллерии, пороха. Не хватало порядка — возможно, это и было самое главное.
Суда были загружены и вооружены без всякого толка и смысла — на одних, самых дырявых, стояли лучшие пушки — к которым, однако, не было ядер. На других кораблях именно пушек и не хватало, зато на них поместили все запасы солонины.
Невероятными усилиями герцогу удалось создать некое подобие организации. Суда были проинспектированы комиссией, состоящей из знающих дело капитанов. Медина Сидония не зря считался хорошим администратором — он установил систему, при которой ссоры были прекращены или сведены к минимуму, а экспертное мнение толковых людей доводилось до его сведения без задержек. Арсеналы Мадрида стали присылать новые пушки, суда стали срочно чиниться и приводиться в порядок, грузы — перераспределяться более рациональным образом.
Понемногу подтягивались резервы — он сумел убедить короля, что, как это ни прискорбно, с отплытием следует подождать.
28 мая 1588 года флот, собранный в Лиссабоне, вышел в море.
Герцог совершил истинное чудо. Сведенные в несколько эскадр военные галеоны и торговые транспортные суда — всего 131 вымпел. Корабли несли на себе побольше 30 тысяч человек –19 000 испанских и португальских солдат, 8000 моряков и канониров, — а еще немалое число слуг, клерков и прочих людей из вспомогательных служб. В наличии имелось 2430 пушек[iii].
Со знаменами, освященными в соборе Лиссабона, суда двинулись на север.
Флот был настолько готов к войне, насколько это было возможно. Запас пороха и ядер, например, был доведен до 50 выстрелов на орудие — вместо запаса в 30 выстрелов, которые маркиз Санта-Круз полагал достаточным.
Для борьбы против более быстроходных и лучше вооруженных английских кораблей была разработана тактика «тесной формации» — испанские корабли должны были держаться все вместе, единой стеной, не позволяя англичанам отрывать отдельные суда от строя. Это было похоже на оборону стада против волков — лучшие галеоны с лучшей артиллерией занимали место на уязвимых флангах, принимая атаку на себя.
Два проблемы, однако, герцог Медина Сидония решить не смог. Одна была фундаментальной — у англичан были самые лучшие пушки в Европе, лучше испанских.
Новые кулеврины, которые прицельно били на километр, мало кто умел делать, и из этого малого числа людей большинство жило в Англии.
Вторая проблема носила скорее прозаический характер — бочки для хранения воды и прочих припасов пришлось делать из невыдержанного зеленого дерева — Дрейк под Лиссабоном постарался на совесть, другого дерева просто не было. Это обстоятельство беспокоило адмирала весьма серьезно — вода в «сырых» бочках имела обыкновение портиться, а кто знает, где повезет залить свежую? Но делать что бы то ни было, увы, было уже поздно.
Надо было идти к Дюнкерку, на соединение с испанской армией в Нидерландах.
Глава 31
Дунул Господь, и они рассеялись…
I
Поражение Непобедимой Армады занимает в английском национальном сознании особое место. Трудно даже подобрать хоть какую-нибудь аналогию в российской истории — ну, разве что Куликовская битва…
Каждый английский школьник знает и про сэра Фрэнсиса Дрейка, беспечно катавшего мячи по траве, который при получении известий об испанской эскадре сказал: «У нас есть еще время доиграть партию…», и про королеву Елизавету, сказавшую своим верным подданным:
«…я полна решимости в разгар сражения жить и умереть среди вас и положить за моего Господа, и мое королевство, и мой народ мою честь и кровь, обратившись [если потребуется] в прах. Я всего лишь женщина, но в этом слабом теле живет дух и сердце монарха Англии, презирающего страх…»
В общем, есть искушение посмотреть на все происшедшее тогда, далеким летом 1588 года, более трезвым взглядом, а не через линзы национального мифа.
Испанскую эскадру обнаружили 19 июля 1588 года — ее увидели с наблюдательной башни маяка на мысе Лизард (Ящерица) в Корнуолле. По цепочке маяков огнями сигнал был передан в глубь страны и за несколько часов достиг даже самой северной части Англии, у линии шотландской границы. Командование в Плимуте уже давно ожидало приближения испанского флота, так что новости не особенно всполошили капитанов. Однако легенда об отважном Дрейке, не пожелавшем прервать свою игру в мяч из-за такой мелкой новости, как приближение Армады, — это именно легенда. Дело в том, что «свидетельства» этого высказывания обнаружились только в мемуарных документах, датированных 1736 годом, то есть полтора столетия спустя.
Скорее всего эта красивая история попросту поздняя вставка.
Однако, как бы то ни было, английский флот двинулся навстречу испанцам. Командовал им Чарльз Говард, лорд Эффингем, сэр Фрэнсис Дрейк был назначен вице-адмиралом. В XVI веке отдать верховное командование не пэру Англии, а просто наиболее компетентному лицу — нет, это оказалось невозможным даже в прогрессивной Англии. Третьим адмиралом был назначен казначей Королевского флота, Джон Хокинс, кузен Дрейка. Высоким чином он был обязан не родству и не прежним своим подвигам, а высокой репутации кораблестроителя. Английские военные корабли строились именно по его планам.
Вопреки патриотической версии английской истории, перевес в числе кораблей был на стороне англичан: у них было около 200 судов, 34 из которых принадлежали королевскому военному флоту. Все остальные корабли были вооруженными торговыми судами, оснащенными и снаряженными за счет частных лиц. Лорд Эффингем, например, вооружил 12 кораблей. Понятное дело, большинство из них были маленькими: из 163 вымпелов только три десятка имели водоизмещение выше 200 тонн, и ни один из них не превышал 400 тонн.
Королевский флот был оснащен получше — в эту категорию попадало 21 судно из 34, и все они были довольно новой постройки. У испанцев было на 50 % больше пушек, чем у англичан — но вопрос оказался не в количестве орудий, а в их качестве. На всю Армаду имелось всего лишь 20 тяжелых орудий и 173 средних — все остальные пушки были мелкокалиберными. Самый большой проблемой оказался даже не калибр, а дальнобойные пушки, так называемые кулеврины: испанский флот располагал 21 такой пушкой против 153 английских, у испанцев было 151 полукулеврина, а у англичан — 344[iv].
Вот это преимущество англичан в дальности огня и оказалось решающим.
II
Вышедшая в море Армада представляла собой впечатляющее зрелище — это был буквально плавучий город. Над крупными военными кораблями, высокими, как замки, реяли флаги — иные из них в длину достигали до сорока метров. Герцог Медина Сидония держал свой адмиральский флаг на «Сан-Мартине», огромном галеоне водоизмещением в тысячу тонн.
Для сравнения — «Золотая Лань», на которой Фрэнсис Дрейк обогнул земной шар, была примерно в 10 раз меньше.
Продвижение огромной эскадры было делом очень трудным. Необходимость держать тесный строй необходимо влекла за собой то следствие, что весь флот шел со скоростью самого медленного судна. Ветер тоже не помогал — за две недели удалось пройти не больше пары сотен миль. Военные корабли, галеоны, сведенные в эскадры Кастилии, Бискайи, Неаполя и Леванта, были в относительно хорошем состоянии, но транспортные суда текли все до единого. Хуже всего положение было с едой.
Вода в бочках позеленела, свежие припасы истощились, а все старые, запасенные опять-таки в бочках, оказались попорчены.
После тяжелого шторма поломки на кораблях и количество больных достигли такого количества, что герцог решил собрать военный совет. Единодушное мнение его капитанов состояло в том, что надо идти в ближайший порт. В воскресенье 9 июня 1588 года флот вошел в испанский атлантический порт Корунну.
Начались срочные ремонтные работы. Воду в более или менее подлатанных бочках сменили, припасы — сколько могли — подсушили, раздобыли все, что можно было собрать на месте. Герцог устроил на берегу госпиталь, что помогло вернуть в строй многих людей. Наконец, посреди всех своих забот, он нашел время написать королю. Он настойчиво советовал отменить или — по меньшей мере — отложить поход. Его «La Felissima Armada» была потрепана еще до столкновения с английским флотом, дальнейшее продвижение было слишком рискованным.
Дон Филипп не захотел слушать никаких резонов — герцог должен был идти вперед, возложив надежды на то, что «…его дело — правое и что Господь не оставит своей помощью столь святое начинание…».
В конце июля 1588 года Армада вышла из порта Корунна, а уже 30 июля встретилась с первыми дозорными кораблями англичан. То, что стороны увидели, не понравилось им обоим. Испанцам не понравилась скорость английских кораблей — они легко обгоняли Армаду. А англичанам не понравился испанский строй — они не могли найти в нем брешь для атаки.
Военные действия начались с не слишком координированных наскоков на фланги Армады.
Это было самое первое в истории столкновение «артиллерийских» линейных флотов. Тактика перечеркнутого «t» еще не была изобретена — по ней сторона, имеющая перевес в скорости и в артиллерии, строится в колонну, обгоняет своего более медленного противника, перерезает его путь и обрушивает подавляющий концентрированный огонь на головные корабли врага.
Процесс этот повторяется столько раз, сколько нужно, и приводит — с математической неизбежностью — к полной победе. Именно таким образом будет выиграно — через 317 лет — огромное морское сражение при Цусиме. Но никакой теории в 1588 году еще не существовало. Стороны импровизировали, и испанские «домашние заготовки» оказались — до поры — вполне адекватными. После целого дня непрерывных атак Армада потеряла только один галеон.
На нем взорвался порох.
III
На следующий день Дрейк доказал, что его легендарная репутация вполне им заслужена — он умудрился улучить момент, когда отбившийся было от строя «Сан Розарио» попытался вернуться к Армаде. Молниеносной атакой корабль был захвачен со всем экипажем.
На испанцев это произвело сильное впечатление, началось колебание дисциплины. Испанские корабли терпели урон от огня английских пушек и даже не могли ответить на него — их ядра не долетали до цели. Однако герцог Медина Сидония отдал приказ, по которому всякий капитан, отбившийся от строя, подлежал повешению.
Порядок восстановился.
Медленное движение испанского флота продолжалось. Суда несли потери в людях, получали пробоины, но тем не менее шли вперед. Наконец им удалось достигнуть Кале, в котором стоял французский гарнизон. В порт испанцев не впустили, и оба враждебных флота, испанский и английский, бросили якорь в заливе, в полумиле друг от друга. Сражение прекратилось, но утром испанцы были разбужены криками ликования, которые доносились с английских кораблей, — к ним подошла подмога.
Эскадра лорда Генри Сеймура подошла из-под Дюнкерка и соединилась с главными силами.
Ночью на стоящий на якоре испанский флот было совершено очередное нападение, на этот раз брандерами — судами, набитыми горючими материалами. Это был распространенный прием, примененный недавно в Антверпене. При взрывах тогда погибло больше 1000 испанских солдат и моряков — так что этих «плывущих костров» боялись буквально как огня, который они, собственно, из себя и представляли. Возникла паника, многие корабли попытались уйти в море, несмотря на категорический приказ оставаться на якорях.
Огромными усилиями Медина Сидония удержал порядок. Английскую атаку удалось отбить — заблаговременно принятые меры оказались вполне действенными, галеры перехватили брандеры и оттолкнули их на отмели. Дисциплину удалось восстановить, повесив одного из самовольно бежавших капитанов — герцог не посчитался даже с тем, что это был его сосед по имению.
С целью спасти бежавшие из Кале суда весь флот снялся с якоря и вышел в море по направлению к Дюнкерку. Англичане последовали за ним. Под Гравелином произошло новое столкновение — артиллерийская дуэль шла целый день, и испанцам опять удалось избежать разгрома — их «тесная формация» опять устояла. И тут Медина Сидония получил ужасную, совершенно смертельную новость: армия Александра Фарнезе не сможет соединиться с Армадой.
Собственно, об этом гигантском промахе в планировании операции он знал уже несколько дней. В Мадриде каким-то образом забыли, что баржи с солдатами герцога Пармского не смогут выйти в открытое море прямо сразу, а должны идти довольно широкой полосой мелководья, на которой безраздельно господствовал «летучий флот» морских гёзов, восставших голландцев.
Неуклюжие корыта, набитые солдатами, как бочки сельдью, голландцы попросту потопили бы, это был самый простой и надежный способ погубить испанскую армию. Герцог Пармский настаивал на необходимости сперва захватить глубоководный порт, в котором Армада могла бы встать на ремонт и принять на борт армию, но все его призывы не были услышаны — в Мадриде настаивали на скорейшей операции и не хотели слушать никаких резонов.
Король ровно ничего не сообщил командующему своим флотом, до самого Кале герцог Медина Сидония был уверен, что как-то он все-таки сможет встретиться с войсками Фарнезе. В Кале он понял, что вторжение в Англию уже ни при каких условиях состояться не сможет, но у него была надежда, что герцог Пармский сумеет доставить Армаде припасы, в первую очередь — порох.
После Гравелина эта его надежда бесповоротно рухнула — герцог Пармский не смог наскрести даже десяток-другой легких кораблей, которые смогли бы прорваться сквозь мели и блокирующие мелководные районы побережья корабли голландцев и добраться до Армады.
Пороху оставалось по 2–3 выстрела на орудие.
IV
Положение выглядело безвыходным. Продолжать сражение было невозможно — нечем было стрелять. Встать на якорь и подремонтировать корабли было негде — на всем побережье не было ни одного порта, который принял бы Армаду. Идти обратно было нельзя — английский флот загораживал дорогу, и припасы к нему поступали из Англии без задержек.
На военном совете было принято совершенно отчаянное решение — идти на север, обогнуть Шотландию и, сделав глубокий крюк в Атлантике, пытаться добраться до Испании. На кораблях не хватало еды и воды — все те же бочки так и не были заменены. Корабли имели множество повреждений и пробоин, идти предстояло на штормовой север, карт этих мест на флоте не было, бой с преследователями они вести не могли — но герцог решил, что даже малый шанс на спасение должен быть использован до конца.
Армада двинулась на север — и, о чудо, англичане не стали ее преследовать.
Лорд Эффингем, следуя инструкциям королевы, повернул в Плимут. И ему, и ей потом сильно досталось от негодующих историков. Трудно сказать, кто был прав. Королева абсолютно не желала рисковать своими драгоценными судами.
Это была совершенно последовательная политика — она, например, не позволила Дрейку повторить его знаменитый рейд на Кадис весной 1588 года — до выхода Армады в море, — а держала флот в портах в состоянии полумобилизации.
И Дрейк, и Хокинс умоляли ее дать им возможность напасть на испанский флот у Лиссабона — на что им было дано категорическое повеление — оставаться в английских портах. Историки хвалят Елизавету за эту меру — мобилизованная Армада потеряла до трети людей больными из-за скученности, примерно такие же потери нес бы английский флот, находясь месяцами в море при блокаде Лиссабона. А стоя в порту, экипажи кораблей оставались здоровы — к тому же королева не должна была им платить, экономя 2–3 тысячи фунтов ежемесячно.
Как уже было сказано, и неоднократно, — королева была скуповата. Про нее говорили, что расстаться с деньгами ей так же трудно, как дереву — с корой. Как бы то ни было — английский флот повернул к дому. Армада сумела обогнуть Британские острова, — потеряв половину судов и несколько тысяч людей.
Но она добралась до Испании.
Англия праздновала победу. Елизавета I приказала вычеканить памятную медаль. Латинская надпись на ней гласила: «Afflavit Deus et dissipati sunt» — «Дунул Господь, и они рассеялись».
В Испании поражение приписывали глупости и некомпетентности герцога Медина Сидония. Утверждалось, что, если бы не умер герой, маркиз де Санта-Круз, — все было бы по-другому, и «…испанская доблесть превозмогла бы все препятствия…».
Это очень сомнительно.
Перевес в качестве пушек был неслучайным — Англия уже давно была убежищем для очень многих людей, бежавших из Нидерландов от преследований, а среди них было много искусных мастеров. Считалось, что из каждого десятка литейщиков, умеющих делать кулеврины, семеро жили в Англии, самой религиозно терпимой из всех стран тогдашней Европы.
Королева Англии полагала, что «…не следует заглядывать человеку в душу и совесть…».
На фоне дикой религиозной вражды в Европе Англия была воистину островом — островом относительной умеренности. После 1575 года единственной жертвой религиозного фанатизма был пуританин в Сассексе, который срубил Майский Столб как «…символ греха…» — за что был побит соседями. Соседи перестарались, и он умер.
При всех идущих непрерывной чередой заговорах английских католиков, при всех столь же непрерывных поношениях установившегося порядка со стороны крайних сект протестантов, которые непременно норовили повернуть англиканскую церковь на свой лад, — Елизавета и правда не любила заглядывать людям в душу.
В трудную минуту это ей помогло.
Глава 32
Любимцы Елизаветы
I
Евангелие в XVI веке в Англии было настольной книгой для всякого грамотного человека, и евангельские притчи были общеизвестны. Скажем, притча о рыбаке Симоне-Петре, не поверившем Иисусу, что можно не в нужную пору поймать хоть что-то в свои сети. Но все же послушался он слов Иисуса и забросил сеть, и улов был такой, что лодка его чуть не утонула. И сказал Иисус недоумевающему Петру, своему будущему апостолу: «Не бойся, отныне будешь ловить человеков…», и имел он в виду души людей.
Королева Елизавета на Христа походила очень мало, но ее лорд-канцлер, сэр Кристофер Хаттон, сказал про нее однажды:
«… королева ловила души людей и столь искусно, что никто не мог избежать ее сетей…».
В 1588 году ей исполнилось 55 лет, и время, прошедшее с тех пор, как 25-летней девушкой она взошла на престол, ее не украсило — но при дворе существовал подлинный культ «королевы-девственницы» — ее придворным прямо-таки полагалось восхищаться своей повелительницей и даже как бы домогаться ее внимания. Это принимало довольно смешные формы — скажем, считалось необходимым носить ее медальон или камею с ее силуэтом, и все это — в драгоценной оправе. Даже лорд Берли — человек чрезвычайно трезвый, одетый всегда в черное — и тот носил медальон с портретом королевы у себя на шляпе.
И вместе с тем это не было сплошным театром и притворством.
Елизавета постарела и в надежде скрыть морщины мазалась белилами и румянами так обильно, что лицо ее казалось неподвижной маской. Услуги дантиста в те времена не были доступны даже королям, и во рту у нее были только черные корешки, оставшиеся от зубов, — и поэтому улыбалась она крайне редко. С годами в ней накапливалась склонность к истерии, и ее вошедшие в поговорку осторожность и бережливость потихоньку перерастали разумные границы. И тем не менее — она и в самом деле оставалась истинным центром своего двора, и не только потому, что была королевой Англии.
В литературе не раз отмечалось, что все Тюдоры, носившие корону, были умными людьми — но, конечно, Елизавета отличалась даже на их фоне. Говорили, что Елизавета Английская, когда хотела успокоить нервы, переводила какой-нибудь текст с греческого (или с латыни) на английский — это помогало ей сосредоточиться.
Тридцать лет на троне дали ей такой опыт в делах правления, что ни один из ее советников не мог доминировать в Тайном Совете — и не только потому, что она искусно балансировала его состав. Нет, и помимо обычной в таких случаях «…игры фракций…», она попросту была компетентным политиком, не хуже своих министров — даже таких, как Берли или Уолсингем.
Ну, и наконец, очень многие вещи, связанные с карьерой и благосостоянием, зависели от ее милости. В этом плане хорошим примером мог бы послужить лорд Роберт Дадли, граф Лестер, ее неизменный фаворит. Но у него появлялись и соперники.
Одним из них как раз и был человек, чьи слова о «…ловле душ…» мы уже цитировали: лорд-канцлер, Кристофер Хаттон.
II
Он был сыном джентльмена, ведущего свой род еще с 1066-го, то есть со времен Вильгельма Завоевателя. Он получил обычное для молодых людей его круга воспитание — поучился в Оксфорде, потом поступил в Темпл, ассоциацию юристов в Лондоне, — но у него не было ни ученой степени, ни лицензии на ведение юридической практики. Вместо этого он постарался попасть ко двору и, в общем, прижился там. Он был хорош собой, высок ростом, прекрасно танцевал — и в конце концов попался на глаза королеве. Случилось это не так уж скоро, а жизнь при дворе была дорога, и он успел накопить долгов на 10 тысяч фунтов.
Но дальше карьера Кристофера Хаттона пошла вверх — и поистине стремительно.
Сначала он получил пост «джентльмена частных покоев [королевы]» — Gentleman of the Privy Chamber» — ближайшей аналогией более поздних времен, наверное, был бы придворный чин камергера.
Потом Елизавета сделала его капитаном своей личной гвардии. В свой черед, он стал и гофмейстером королевы, и даже почему-то членом Парламента в Палате общин — причем было известно, что он «…выражает взгляды Ее Величества…». В конце концов в 1587 году Елизавета Первая сделала своего дорогого Кристофера лордом-канцлером, то есть главой судебной палаты. Юрист он был, конечно, очень посредственный, и над ним посмеивались — но Кристофер Хаттон обнаружил большой здравый смысл и оставил за собой вопросы в основном политические, передав техническую сторону ведения дел своим сотрудникам.
В итоге с должностью он справился прекрасно и расположения королевы не утратил. На него сыпались всякого рода милости — пожалования земель, выгодные должности-синекуры и всякого рода «…особые предпочтения…».
Примером могла бы послужить его усадьба, которая вообще-то принадлежала епископу округа Эли, но была сдана им в аренду сэру Кристоферу за годовую плату в «…10 фунтов стерлингов, 10 возов сена и одну розу, сорванную в саду усадьбы в середине лета…». Нельзя сказать, что епископ был счастлив заключить такую убыточную сделку, но королева намекнула ему, что она как «Верховный Распорядитель Церкви Англии»[v] может сместить его с епископской кафедры.
Это был серьезный довод — и епископ покорился.
Кристофер Хаттон писал своей повелительнице самые нежные письма и говорил, что служить ей — небесное блаженство. Иногда он писал и посмелее — например, при возникновении в Лондоне эпидемии послал Елизавете кольцо, которое, по его словам, служило амулетом и которое следовало носить не на пальце, а на цепочке вокруг шеи, с тем чтобы кольцо висело меж двух ее грудей, которые в сумме сравнивались с «…целомудренным гнездом истинного постоянства…»[vi]. Елизавета относилась к нему, право же, с нежностью и называла своим «барашком» и «заводилой»[vii]. Тем не менее он ее ревновал к другим ее приближенным.
Например, к Эдварду де Веру, 17-мy графу Оксфорду.
III
Титул был старым, учрежденным еще в XII веке, и принадлежал семье де Веров с 1141 года. Семейство процветало при Плантагенетах, но осталось в милости и при Тюдорах — случай редчайший. Джон де Вер, 13-й граф Оксфорд, отчаянно рубился в сражении при Босворте, заслужил благодарность Генриха VII, и дальше де Веры так и оставались на виду, сохраняя в семье и графский титул, и наследственную должность лорда — великого камергера — главного распорядителя королевского дворца. Эдвард де Вер, 17-й граф Оксфорд, в 12 лет осиротел и унаследовал и титул, и должность, и значительное богатство, но, поскольку сам он управлять своей собственностью еще не мог, его отдали на попечение Уильяму Сесилу, лорду Берли. Опекунство было прекрасным способом изрядно пощипать собственность опекаемого, так что королева наградила таким образом своего министра, и юный Эдвард подрастал в доме Уильяма Сесила, что, надо сказать, любви между ними не прибавило.
Питомец лорда Берли рос очень уж буйным и, несмотря на блестящие дарования, доставил своему опекуну огромное количество хлопот.
Например, он убил одного из его слуг, пырнув его шпагой. Убийство, по всей вероятности, было ненамеренным — удар был нанесен в ногу, хотя у графа была полная возможность ударить свою жертву куда угодно, благо слуга не был вооружен. Однако раненый очень быстро истек кровью — видимо, на его беду, шпага задела важную артерию. Дело замяли — жюри, которое должно было расследовать дело, удовлетворилось объяснением, что слуга как бы напал на графа и сам напоролся на шпагу, так что случай его смерти следовало объяснять как своего рода комбинацию самозащиты со стороны графа Оксфорда и самоубийства со стороны слуги.
Понятное дело, такое объяснение было шито белыми нитками. Люди осведомленные полагали, что несчастный слуга подслушивал разговоры Эдварда де Вера и делал это по поручению лорда Берли. Очень может быть — Уильям Сесил как политик любил «…быть в курсе всех дел…» и содержал множество шпионов. Надо полагать, он и у себя дома тоже хотел знать все и для сбора информации пользовался теми же методами, что и в своей профессиональной деятельности…
Как бы то ни было — дело об убийстве было замято, а потом Эдвард де Вер и вовсе женился на старшей дочери своего опекуна, Анне Сесил. Брак получился неудачным — супруг сперва отправился в долгое путешествие, уехав в Италию, а потом, после возвращения, жил при дворе. Жену свою он туда не взял — к большому негодованию тещи. Однако лорд Берли, тесть графа Оксфорда, полагал, что не следует вмешиваться в жизнь нового фаворита королевы Елизаветы — а Эдвард де Вер определенно мог считаться любимцем Ее Величества. Деньги граф тратил без счета и умудрился промотаться настолько, что королева решила его как-то выручить — она назначила ему некую «пенсию» размером в 1000 фунтов стерлингов. Случай поистине уникальный — Елизавета ненавидела расставаться с «…живыми деньгами…» и предпочитала награждать своих любимцев как-то иначе — скажем, налоговыми скидками на экспорт или на импорт или выгодными назначениями. В случае с Эдвардом де Вером она отошла от своих правил — граф был настолько беспутен, что поручать ему что бы то ни было, безусловно, не следовало.
Как всякий честолюбивый аристократ в царствование Елизаветы Первой, он успел повоевать и на суше, и на море — но без особых успехов. Однако в деле развлечения королевы с ним мало кто мог бы поспорить — он обладал живым умом, интересовался искусством, устраивал придворные театральные представления и даже содержал труппу актеров.
И королева благоволила к нему, за невероятно яркие одежды звала своим «турком», охотно смеялась его дерзким шуткам и вообще многое ему позволяла. В общем, у Кристофера Хаттона были основания для некоторой ревности.
Но куда больше, чем к Эдварду де Веру, он ревновал свою повелительницу к другому ее любимцу, удальцу и красавцу.
IV
Звали его Уолтер Рэли, и он был вовсе не графом, а обычным джентльменом родом из Девоншира, что на западе Англии. Где он учился, неизвестно — скорее всего, толком нигде. Жизнь поносила его по самым разным дорогам — скажем, он повоевал во Франции на стороне протестантов, командовал отрядом в ходе бесконечной, нескончаемой войны в Ирландии и отличился там и удалью, и жестокостью — повесил сотен шесть пленных, за что его порицали. Ну, королева действия «…мастера Рэли…» одобрила, так что никакого наказания он не понес. Ему было что-то лет 25–26, когда он повел в пиратский рейд свой корабль «Фэлкон» — «Сокол», а в 1581-м, в возрасте 29 лет, попал ко двору. Королеве он сразу понравился и постарался извлечь из этого обстоятельства как можно больше пользы.
В мемуарах того времени есть история — возможно, и достоверная, — что однажды Елизавета спросила Уолтера Рэли: «Когда же вам, сэр Уолтер, надоест попрошайничать?»
Он ответил: «Тогда, когда Ваше Величество перестанет мне подавать!»
Ну, что сказать? Подавать «…милостыню…» ему она не перестала, очень скоро он разбогател так, что нарочно нашивал на плащ жемчужины так, чтобы они отрывались. Ему нравилось смотреть, как люди при дворе кидаются поднимать их с пола…
Сплетники, впрочем, говорили, что так небрежно пришивался только мелкий жемчуг, а крупный оставался на том месте, которое ему и было положено, — но про сэра Уолтера много чего рассказывали. Правда, делалось это с должной осторожностью — у него была слава умелого фехтовальщика и отчаянного задиры.
Королева любила его общество. Подобно ей, он был превосходный лингвист и свободно знал несколько языков — «…кроме разве что английского…», как говорили у него за спиной недоброжелатели, намекая на его неистребимый тяжелый акцент уроженца английского запада. Но сэр Уолтер не обращал внимания на такого рода речи — он считал их неотьемлемой частью своего успеха, да и вообще был способен на широкий жест.
Легенда о том, что однажды сэр Уолтер Рэли бросил королеве под ноги свой драгоценный плащ, чтобы она не замочила ноги, скорее всего легенда и есть, но вот курить трубку он ее действительно научил. Сэр Уолтер привез и табак, и пристрастие к курению из Нового Света — и показал эту новую причуду своей государыне. Однажды он предложил ей пари — сказал, что знает, как взвесить дым. Королева не поверила, но он выиграл пари: взвесил табак, набил им трубку, выкурил ее, а потом взвесил пепел.
Елизавета страшно не любила проигрывать — это было известно всем, кто садился играть с ней в карты, — но в данном случае уплатила проигрыш и не расстроилась. Согласно легенде, она даже сделала ему комплимент — сказала, что знает многих, кто обратил золото в дым, но вот сэр Уолтер единственный, кому удалось проделать обратную процедуру: превратить дым в золото.
В тем большую ярость она пришла, когда выяснилось, что ее фрейлина, Элизабет Трокмортон, дочь покойного сэра Николаса Трокмортона, оказалась беременной от сэра Уолтера. И даже хуже того — оказывается, влюбленная пара поженилась, сохранив это в полном секрете…
Если и была у королевы Елизаветы блажь, то состояла она в «…стремлении остановить время…».
Она не хотела стареть, ее фрейлины не смели вести себя как взрослые женщины, а любимцы королевы ни в коем случае не должны были даже намеком показывать, что чисто платонического флирта с их пожилой королевой им как-то недостаточно…
Если нечто в этом роде обнаруживалось, негодование королевы не знало границ, и когда оказалось, что ее любимый лорд Роберт Дадли секретно женат на вдове 1-го графа Эссекса, она отправила в Тауэр даже его. Потом, правда, простила — но его жена не смела показываться при дворе.
К чему, надо сказать, новая леди Дадли отнеслась вполне равнодушно…
История с женитьбой лорда Дадли случилась в 1578-м, королеве было тогда 45 лет, и некая ревность с ее стороны, пожалуй, была даже естественна. Она и правда любила «…своего Робина…», и когда он умер в 1580 году, очень по нему горевала.
История с сэром Уолтером пришлась на 1591-й, королеве было уже недалеко до шестидесяти. Почему она впала в такой приступ тиранства на этот раз, сказать трудно — возможно, сказались и годы, и привычка к верховной власти, и импульсивное желание «…наказать неблагодарного…». Во всяком случае, сэр Уолтер оставался в Тауэре довольно долго.
Он писал ей оттуда письма в стихах — ко всему прочему сэр Уолтер был еще и превосходный поэт. В конце концов Елизавета его простила и с течением времени даже вернула должность капитана ее телохранителей. Но свою бывшую любимицу, Элизабет Трокмортон, ко двору больше не приглашала.
Королева видеть ее больше не захотела…
(окончание следует)
Примечания
[i] Энрике Португальский (порт. Henrique I de Portugal; 31 января 1512 года, Лиссабон — 31 января 1580, Алмейрин) — кардинал-король, семнадцатый король Португалии — с 1578 года.
[ii] «Дредноут» — «Dreadnought» — на английском того времени означало «Бесстрашный». Название стало традиционным, и вот уже пятое столетие в английском флоте имеется боевой корабль с таким именем. Последний по времени «Дредноут» — атомная подводная лодка.
[iii] Числовые сведения о составе сил Армады почерпнуты из книги Elizabeth I, by Jasper Ridley, page 281, и для удобства слегка округлены. Например, в книге дана подробная разбивка солдат Армады: 16 973 испанца и 2000 португальцев. Вместо этого в нашем тексте поставлено просто 19 тысяч солдат.
[iv] Сведения о сравнительной силе артиллерии взяты из Oxford History of Britain, edited by Kenneth O. Morgan, Oxford University Press, 1985, page 308.
[v] При вступлении Елизаветы на престол было решено, что она будет не «Главой Церкви Англии», как ее отец, король Генрих VIII, а всего лишь «Верховным Распорядителем». Считалось, что если уж волей Божьей женщина еще может быть монархом, то все-таки главой Церкви она быть не может.
[vi] «…betwixt two sweet dugs, the chaste nest of most pure constancy…» — «The Virgin Queen», by Christopher Hibbert, Addison-Wesly Publishing Company, Inc., Reading, MA, USA, 1991, page 125.
[vii] Елизавета использовала словцо «bellwether», которое, согласно словарю, обозначает лидера, кого-то, кто ведет за собой. Но Хаттон никогда ничем не командовал и разве что затевал всякого рода придворные развлечения.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer3/tenenbaum/
