Праздные мысли о морали и религии0

Осознание своего «я» как тайный ритуал

Однажды, лёжа на кровати и глядя на верхушки деревьев, слегка покачивающихся в окне, я подумал, что точно так уже было. Подумал о том, что нужно подумать об «этом». На следующий день вспомнил, что нужно подумать о том, о чем думал вчера. Об «этом». Еще через день я подумал о том, как вчера я подумал о том, как за день до этого я подумал об «этом».

Так «это» кристаллизовалось невидимой сердцевиной, вокруг которой, как моток ниток, стал накручиваться ежедневный ритуал воспоминания. То был безотчетный поиск некой невидимой структуры, своего рода религия пустого места.

Это «пустое место» было указателем на Кощеево дупло, где укрывалось от чужого глаза моё «я», оставаясь невидимым и неистребимым, пока я не забываю вспоминать об «этом».

Когда много лет спустя я начал заниматься программированием, мне стало ясно, что это был первый опыт продвижения по цепочке пойнтеров — с последнего на предыдущий и так далее, до самого первого, указывавшего на некий кусок памяти: НЕЧТО или, скорее, НИЧТО.

Об этом ритуале я тогда никому не рассказывал, да и не сумел бы найти слова, даже если бы захотел.

Детская жестокость

Я рос трусливым и слабым ребенком и редко имел возможность проявить жестокость по отношению к более слабым своим собратьям — разве что в больницах, где я вдруг ощущал в себе доселе дремавший соблазн. Помню, один слепой мальчик мешал мне спать в «тихий час», и мы устроили битву подушками. Началось в шутку. Он вслепую отбивался, хохоча. Потом вдруг заплакал. Его слезы меня только раззадорили. Медсестра отняла у меня подушку и через несколько дней, когда мама приехала меня забирать, рассказала ей, как я издевался над слепым. Меня вдруг прожег стыд. До этого я не воспринимал ситуацию как проявление жестокости, в моем понимании это была послеобеденная игра. Потом уже я догадался, что дети гораздо более жестоки, чем взрослые. У них отсутствует сострадание, поскольку они не способны почувствовать чужую боль и (мысленно) перенести ее на себя.

Ненадежная защита

В детстве и юности я иногда вдруг начинал мысленно защищать кого-то (вот он де вполне нормальный и здравомыслящий человек), при этом всякий раз ловил себя на том, что выгораживаю его в глазах другого своего приятеля, более мною уважаемого. Этот «другой» мог быть как реальным человеком, так и вымышленным. И я сразу же внутренне понимал, что эта моя защита, сам факт ее, свидетельствует о ее ненадежности, о том, что я сам не очень верю в защищаемого и в силу своих аргументов.

О морали как операции подстановки «другого» вместо себя

По-видимому, в основе морали лежит чисто аналитическая функция подстановки себя на место «другого», и наоборот — другого вместо себя. Интересно, что большинство людей на это не способны. Обычные люди —вследствие вторжения в абстрактную логику эмоциональной реакции, зависящей от степени удаленности страждущего объекта: чем он дальше от нас, тем менее способен вызвать эмпатию. Расстояния не обязательно измеряются в милях — бывает, что пройдешь мимо человека и не заметишь его горя: ты бел, а он, к примеру, черен. Подобные затруднения лежат на пути обычных людей.

Что же до людей выдающихся, то большая их часть, будучи эгоцентриками по определению, не в состоянии сделать такую подстановку себя на место другого, какими бы абстрактно-аналитическими способностями они ни обладали. Это вовсе не значит, что они злодеи или не способны сочувствовать чужому горю (проецируя его на себя). Безусловно, способны. Речь идет не о неспособности эгоцентрика сопереживать боли человека, приведенного на эшафот, — как раз такие вещи он вполне может применить к себе: на его месте мог бы быть я, — а о более тонких вещах. Есть ведь область человеческих отношений, где несимметричное поведение и неэквивалентный обмен не выражаются явным образом.

Путы этических обязательств

Быть «этическим» человеком означает повязать себя по рукам и ногам сетью из восьми узлов (элементов), часто вступающих в противоречия друг с другом (порядок перечисления произвольный).

Соответствуй принятой роли (взваленной ноше). Если ты палач, будь исправным палачом (руби голову с первого удара); если ты отец, будь хорошим отцом; если ты воин, будь добрым воином (не щади ни себя, ни врага). Столкнувшись с незнакомцем, окажи ему любезность, будь добрым самаритянином. Дав кому-либо обещание, держи его (неважно, разумно оно или нет). При необходимости соверши геройский акт или принеси жертву; этого часто требуют (в миниатюре) ритуалы инициации. Соблюдай правила и нормы общества и официальной культуры. При необходимости восстань против общественного порядка (например, тирана) ради высших принципов. Не делай и не желай людям того, чего себе не пожелаешь. Не используй другого как средство достижения своих целей.

Не многого ли вы хотите от меня? Или, по-вашему, я сам должен всего этого хотеть, если я — «этический» человек?

Оценочные суждения

Любит наш народ высказывать оценочные суждения — мнения. Необходимо различать по крайней мере четыре их типа.

Мнение об истинности не вполне тривиального, но, в принципе, проверяемого (сейчас или в будущем) факта при отсутствии достаточных оснований. Например, что годовой доход США превышает (в данный момент или в следующем году) такую-то величину. Или — имеет ли место глобальное потепление или же это временный тренд. Интересно, но даже такие, на первый взгляд чисто аналитические суждения, предполагают существование моральных критериев, однако редко оглашаемых оценщиком. Мнение по поводу правильного поведения при ясно оговоренных обстоятельствах: например, «ехать или не ехать», присоединяться или нет, принимать жертву качества (на шахматном или ином поле) или нет. Мнение о ценности предмета (например, произведения искусства) в соответствии с его назначением и ясно (или неясно) обозначенными критериями: «хорошо», «плохо» или что-то между этими крайностями. Мнение о качестве физического лица (вообще или в свете его поступка). Например, хороший он человек или так себе, хорошо он поступил или нет. Речь здесь идет не о характеристике человека по совокупности оценок созданных им объектов (см. пункт 3), а о его моральной ценности, безотносительно к тому, что он уже сделал или сделает в будущем. Скажем, мнение «Х — плохой художник» не является оценкой данного типа, если оно — лишь выраженная в краткой форме суммарная оценка всего им созданного (или увиденного оценщиком). Пример оценки данного вида: «Х — нехороший, завистливый и коварный человек». Или: «Х — антисемит». Иногда мы даем человеку оценку, припечатав его на всякий случай, и идем себе дальше по жизни, уже не обращая на него внимания.

Некоторые считают, что человек, имеющий твердые суждения, должен непременно иметь твердые суждения по всем четырем типам. Но это не так. Интересно, какого типа приведенное суждение: «Но это не так»? И насколько оно твердо?

О пользе равнодушия к судьбам человечества

Человек, равнодушный к общему делу и не интересующийся актуальными вопросами современности и выбором, сделанным страной, может быть более полезен для общества (и страны проживания), чем человек, пытающийся взвалить на себя мировые проблемы и отзывающийся на каждое политическое событие — как внутри страны, так и снаружи. В самом деле, кто полезней: профессиональный наемник, эмоционально не привязанный к стране, или эмоционально привязанный к ней паразит?

Это можно сформулировать в виде этического парадокса: если бы все люди руководствовались правилами морали не глобально, а, так сказать, «локально», то есть по обстоятельствам, в меру альтруистично и в меру эгоистично, совершенно не интересуясь, следуют ли им другие люди, то, возможно, жизнь была бы проще. Такая позиция, кажется, была у Лёвина — любимого толстовского героя. (Заметим отличие этого от другого этического парадокса: не лучше было бы, если бы каждый был идеальным эгоистом, преследуя лишь свой узкий интерес.)

Что, если бы никто не интересовался геополитикой? Может быть, не было бы и геополитики. Да и обычной политикой не следует слишком интересоваться.

В самом деле, освободившись от маниакального слежения за новостной лентой, гражданин (или гражданка) получил бы больше возможности заниматься воспитанием детей или другой общественно-полезной работой, что, без сомнения, принесло бы пользу и ему, и стране.

Да и из чисто моральных соображений, несправедливо осуждать человека, которого не интересуют «общие вопросы». Так, феминистки требуют от меня высказаться по вопросу абортов. Но у меня нет мнения по этому вопросу, я ведь не собираюсь на аборт. Или — геи негодуют, почему все не обсуждают 24 часа в сутки, разрешать ли им вступать в брак. Мне наплевать. Ведь я не собираюсь вступать в однополый брак. Человек в демократическом обществе имеет право на равнодушие к «дальнему», равно как и к ближнему, — иначе охота на ведьм неизбежна.

Я признаю права меньшинств и понимаю их недовольство по самым разным поводам (к примеру, права геев на парады и на законный брак). Но меньшинства должны признать и мое право на безразличие к их страданиям — «хучь евреев, хучь всяких».

Я даже считаю, что если бы все люди были равнодушны ко всему за пределами их узкого круга, то войн и революций было бы куда меньше. Это противоречит распространенной догме, что «равнодушие убивает». Или, если сформулировать более общо, убивает пассивность и самоустранение. А может быть, днем равнодушные спят, а ночью гоняются друг за другом, размахивая ножами и вилками? Все же не следует переоценивать опасность для общества интровертов и пассивных педерастов, вроде Марселя Пруста.

Пофиг или не пофиг? 

Интересно, что в современной американской культуре люди заявляют, «волнует» их что-то или нет, в двух очень разных случаях, используя при этом один и тот же глагол — to care:

1) я эмоционально вовлечен (или нет) в то, пойдет дело так или иначе;

2) исходя из моей системы ценностей и принципов (скажем, экономических, политических, моральных или аморальных), для меня имеет значение, пойдет дело так или иначе.

Первое использование явно относится к нашим чувствам, которые (в большинстве случаев) мы не в состоянии контролировать и которыми не можем манипулировать. Второе относится к идеям, которые мы во многих случаях можем контролировать, выбирая их в соответствии с какими-то рациональными установками и соображениями (скажем, общей или личной выгоды), хотя некоторые из них также могут быть заложены у нас в подсознании.

Когда люди заявляют, что они «заботятся» или «не заботятся» о чем-то (или «взволнованы» или не «взволнованы» чем-то), их часто спрашивают «почему?», что во многих случаях так же трудно объяснить, как и то, почему нам небезразлична (или безразлична) жизнь тех или иных людей.

Бывает и так, что людей не просто спрашивают о причинах их эмоционального состояния, но и привлекают к ответственности при отсутствии такового. Скажем, в американском корпоративном мире является правилом хорошего тона при вступлении в должность заявить о своем страстном отношении к некоторым вещам (I am passionate about …); просто пребывать в возбужденном состоянии (I am excited about …) уже недостаточно. Всякий раз, когда я слышу от коллег, что они возбуждены или даже охвачены страстью, мне хочется сказать: «дай-ка тебя пощупать, братец (или сестрица)». Но, увы, существующие правила не позволяют прилюдно щупать, даже получив на то разрешение. Поэтому я так и не знаю, что происходит с человеком, когда он (или она) испытывает возбуждение или страсть на рабочем месте. Вероятно, повышается температура тела, выделяется пот, слюни или что-то еще. Об этом пуританская мораль запрещает говорить вслух.

Вообще, во многих культурных сообществах человека, выступающего за некую идею (или против нее), но при этом не проявляющего страсть, серьезно не воспринимают и считают циником и даже, быть может, замаскировавшимся негодяем. А вот Жириновский, который может довести себя до истерики по любому поводу, уже 30 лет возглавляет в России шутовскую оппозицию бесстрастной путинской власти. Спросят, отчего же Путин бесстрастен? Возможно потому, что ему все пофиг. Хотя скорее всего — это профессиональная черта. И не только разведчика. Один мой друг, с юности занимавшийся дзюдо, говорил, что для победы очень важно не иметь никакого эмоционального отношения к партнеру (противнику). Позволил себе ненависть — и часть энергии ушла в эмоцию.

Забавно: тот факт, что современный дискурс плохо разделяет рациональное и иррациональное care, кажется, никого, кроме меня, не волнует.

Гуманизация и дегуманизация жертвы

Мне не нравится свойственная современному обществу гуманизация жертвы, наделение жертвы положительными качествами. Получается, что если бы евреи, сожжённые в печах Освенцима, были заурядные или даже неприятные люди, похожие на крыс (какими их рисовала геббельсова пропаганда), а не потенциальные Марксы и Эйнштейны (как полгал Илья Эренбург), то убийство их было бы оправданно?

Гуманизация и дегуманизация жертвы — два полюса пошлости. Если для того, чтобы увидеть зло, человеку необходимо, чтобы оно было направлено на положительный персонаж, то я сочувствую этому человеку.

Вообще, гуманизация (как и дегуманизация) сильно отдает стадным чувством.

Пример гуманизации. В американском фильме папа-летчик времен Второй мировой войны мерится силой с 10-летним сыном и позволяет сыну победить, если завтра — боевой вылет. Так сын понимает, что завтра отец может не вернуться с задания. А если бы летчик был немецкий (вражеский)? Что же, ему не дозволяется мериться с сыном?

О трех измерениях «высокого»

Нужно разобраться с тем, что же это такое — «высокое».

Иногда приходится слышать: высокие идеи, высокие чувства, высокие помыслы, высокие цели, высокая инстанция. Стало быть, есть и противоположные им — низкие чувства, низкие помыслы, низкие цели. Есть и низшая инстанция — канцелярия дьявола.

Итак, вначале и прежде всего, высокое — это звездное небо и Бог на небе, а человек, как низшая тварь, хотя и созданная по образу и подобию божьему, удалён Господом из зоны «высокого» за грехи его и обречен на тщетный труд в поте лица своего.

Однако человек — эдакое хитрое животное — немедленно взрастил внутри себя вертикаль «низкое-высокое» и стал тянуться к высшему. Так возникло второе измерение высокого, связанное с целеполаганием.

Существуют высокие цели и низкие. Высокая цель — в том, чтобы сделать что-то для общего блага, а не для себя лично. Общее благо — понятие растяжимое, простирающееся от «прогресса человечества» до благополучия соседей по лестничной клетке. Часто благородство цели заключается в том, чтобы отрезать от себя и передать «другому», что граничит со слабоумием. Для многих работа на общее благо интересна как источник славы, что несколько подрывает, хотя и не отменяет, благородство цели. Кто-то под «всеобщим» и «высоким» понимает «государеву службу». Государь — как символ общего и истины. Особенно на Руси, где, как проницательно заметил Б. А. Успенский, «истина» коррелировала с «государем», иначе откуда эта вечная паранойя, страх того, что истинную власть подменили (заменили) неистинной? («Царь не настоящий!») Для кого-то символ высокого — это Искусство и/или Наука. Наука, как и Государь, — своего рода хранитель «истины».

Третье измерение «низкое-высокое» проходит по линии страсти, оно связано с иррациональным и как бы контрастирует со вторым измерением, где высокое определялось (в общем) рациональной деятельностью по достижению общезначимых целей (хоть мы в шутку и назвали подобную деятельность, не приносящую личной выгоды, слабоумием).

Если подразделять рациональную деятельность на «высокую» и «низкую» было сравнительно просто, то переходя в область темных страстей наших, легко запутаться, не располагая ясным руководством. В средневековье таким руководством был рыцарский кодекс, требовавший от высоких страстей валидации посредством совершения подвигов. Подвиг сопряжен с испытанием на прочность не самой страсти, а её носителя. При этом благородство доказывалось способностью подвергнуть свою жизнь риску, а не глубиной чувств и крепостью уз. Женщина (как конкретный контрагент) играла тут роль символа или образа, некой Прекрасной Дамы. Впрочем, подвиги можно было совершать и ради Святого Духа. Однако куда больше страсти ценилось ущемление её, способность жить мечтой, идеалом, не имея под рукой объекта приложения страсти. Отсрочка консуммации отношений (в браке или вне его) являлась подлинной проверкой того, что страсть её носителя высока, а не низменна.

С уходом средневековья, развитием буржуазных отношений и протестантской этики произошла забавная трансформация страсти как одного из способов взмывания ввысь. С одной стороны, романтические идеалы средневековья поблекли и утратили привлекательность. С другой, в гражданском (мещанском) обществе начало произрастать уважение ко всяким проявлениям буйной, неукротимой человеческой страсти как некой самооправдывающей субстанции, энергии, наличие которой уже само по себе является её оправданием. Ренессансный человек — это центр Вселенной! «Но ведь он любил и страдал!» — скажем мы о господине X, бросившем семью на произвол судьбы и убежавшем жить под открытым небом с лихой циркачкой. В войну говорят — «война все спишет», закрывая глаза на некоторую нечистоту половых отношений в полевых условиях, когда каждый день может оказаться последним. Так и в подлинной страсти — каждый день переживается как последний, человек выпадает из привычного «мещанского» времени и не может быть судим по его законам.

Ну хорошо, любви закон не писан. Но как быть с другими страстями, традиционно считавшимися низкими? Например, стяжательством, азартными играми, алкоголизмом? Новое время тут привносит некоторый уравнительный демократизм. «Высоким» может быть любое проявление свободы человеческого духа. Особенно в России, где обидеть пьяного — это все равно что обидеть святого, юродивого, больного или ребенка. Спору нет, пьянствовать, дебоширить, скандалить, проигрывать крупные суммы в карты — это выход дурной страсти, это грех, но грех «высокий», это «высокая болезнь». В то время как доносить начальству, скопидомничать — это мелко и подло. Это — низость.

Потребовался экспериментаторский гений Достоевского, чтобы вылепить «человека из подполья», который мучается низкой страстью (да-с, пускай низкой, но страстью, и страстью посильней ихней). Вдруг прямо из подполья выросло новое измерение. Это уже не «гоголевский чиновник», которого нужно жалеть как брата своего. Это полноправный игрок, страстный человек, намеревающийся утвердить свою низкую страсть как равноправную с высокой и даже выше неё. Это значит, что «многие, кто были первыми, станут последними, а последние —первыми», в самом что ни на есть прямом смысле-с. В самом деле, никто, кажется, еще не отметил пародийный, в сущности комедийный, заряд в приведенной евангельской фразе.

«Я вам покажу, чья страсть сильнее и выше: ваша, “высокая”, или моя, “низкая”», — рассуждает Подросток, у которого родилась высокая страсть — накопить громадную сумму денег, но не как-нибудь, пóшло накопить, как поступает семипудовая купчиха, следуя животному инстинкту. А накопить «с идеей». Достоевский показал, что, в принципе, «идеальным» (а значит высоким, в самом средневековом смысле этого слова) может быть что угодно. Ежели «с идеей-с», то можно и начальству докладывать! Это означает, по существу, упразднение вертикали «высокое-низкое». Есть Господь — в бесконечной вышине. А вертикали «высокое-низкое» в человеческом измерении более не существует.

Итак, Достоевский попытался вернуться в исходное измерение, вернув билет и статус «высокого» Господу. Богу — Богово. После Ф.М. человеку уже нельзя быть ни высоким, ни низким.

Смирись, гордый человек!

Об аморальности страсти

Взаимоотношение страсти и морали является предметом интереса людей как страстных, так и бесстрастных. На эту тему сложено много крылатых фраз — например, что страсть (или любовь), как и война, «все спишет» и оправдает. То есть, морально предосудительные действия человека, охваченного страстью, не следует осуждать. Напротив, ими следует восторгаться как проявлением некой высшей силы. Тут довольно широкий спектр: от снятия ответственности подсудимого, действовавшего в состоянии аффекта, до возвеличивания разрушительных действий человека, охваченного благородной страстью. Правда, многие не согласятся с тем, что страсть как таковая обладает атрибутом благородства или, как полагают некоторые, святости. Так, принято делить страсти на порочные и высокие. Другое деление — на мелкие «страстишки» (например, к картишкам) и крупные страсти.

На мой взгляд, любая страсть, высокая или низкая, законная или незаконная, по химическому составу аморальна. Аморальна в строгом смысле этого слова, означающем не противодействие морали или, не дай бог, порочность, а полное к ней безразличие. Страсть — это своего рода столп или член (кому что больше нравится), вырастающий перпендикулярно плоскости морали. Почему же возникают столь запутанные отношения между страстью и моралью? Причин несколько, их можно разделить на «объективные и субъективные» (как сказали бы в советские времена).

Объективные причины:

Страсть заставляет человека нарушать правила или преступать границы с большей вероятностью, чем это можно ожидать от преследующего сходные цели бесстрастного и рассудительного человека. Так, предприниматель, страстно желающий поскорее ввести фабрику в эксплуатацию, может с легкостью решиться на то, чтобы обойти правила техники безопасности или охраны окружающей среды, что может повлечь ущерб и страдания как юридических, так и физических лиц.

Субъективные причины:

Охваченный страстью человек часто нуждается в обосновании предпринимаемых им действий. То, что главным, если не единственным, источником его страсти является сама страсть, его не устраивает. Хочется, чтобы страсть выглядела общественно-полезной. Отсюда — вечная неловкость страстного человека между приступами активности. Ему нужно непременно убеждать людей, что он действует не ради забавы, а во благо всего человечества.

Страстный человек часто наталкивается на холодное непонимание людей бесстрастных или охваченных совсем другими страстями. С их точки зрения, наш герой полубезумен. Герой недоволен и пытается представить ироническое отношение окружающих к своей страстности как цинизм, беспринципность, конформизм или глупость, часто преступную. Отсюда — чрезмерное увлечение страстных натур вопросами морали. Вероятно, сам факт повышенного интереса к морали скрывает нечто нездоровое.

Повторяю, источник страсти — вне морали и заключается в ней самой (в жажде любви, славы и богатства).

Мизантропия в умеренных дозах

На самом деле, я не против расизма в умеренных дозах. Тут главный критерий такой: совершает ли человек действия, имеющие материальные последствия для кого-либо на основании расы или иной забавной особенности. Если кто-то, скажем, тихо не переносит евреев, я это даже приветствую. Значит, не будет лезть ко мне в приятели. Человек имеет право на фобии. Так, если кто-то страдает юдофобией, то «страдает» — тут самый точный термин. Это — condition, и, как и любое болезненное состояние, оно требует сострадания и участия. Не моего, конечно. Но, в принципе, я считаю, что юдофобов можно отправлять на пенсию до срока, а некоторым — принудительно оформлять инвалидность. И так же поступать с теми, кто не любит черных. Им можно работать в особых условиях, например из дома. Проблема — с теми чернофобами, у кого черные завелись не только на службе, но и дома. Придешь усталый с работы, а там черный. В зеркало посмотришь — и там он. А некоторые не любят, к примеру, женский пол, — женоненавистники, по-научному misogynists. Ну им можно оформлять однополые браки. Тоже принудительно. То есть, толерантность следует проявлять и по отношению к носителям фобий, если они сидят тихо по домам и никого не донимают.

Тип аморального нонконформиста

Часто свобода нашего самовыражения ограничена осознанием последствий. Скажем, я не стану хвататься за оголенные провода, как бы мне этого ни хотелось.

Между тем последствия часто созданы искусственно людьми, манипулирующими нами и ограничивающими нашу свободу. Они воздействуют на нас не прямо, а опосредованно, паразитируя на существующих от века этических механизмах.

Скажем, не будешь шагать в ногу — всей роте придется пройти лишний круг; откажешься мыть полы — устроим коллективное побоище всего личного состава; не будешь сотрудничать с нами — пострадают родственники. Так, гроссмейстер Корчной, став невозвращенцем, невольно (невольно ли?) обрек на определенные лишения свою жену и сына.

Можно различить два типа поведения и, соответственно, персоналий, по тому, как они разрешают данную этическую проблему:

Принципиальный отказ «сотрудничать» с манипуляторами и принимать их условия игры. Результатом часто бывает остракизм со стороны лиц, пострадавших из-за непослушания индивида. Принятие правил игры по этическим соображениям (например, из нежелания навлечь беду на близких) либо из страха быть наказанным самими же близкими.

Можно сказать, что речь идет о довольно банальном частном случае более общего и хорошо известного разделения людей на «конформистов» и «нонконформистов». Но это не так. В чистом виде разделение на конформизм и нонконформизм не связано с указанным этическим парадоксом.

Конформист, как общий тип, не желает «писать против ветра» (если дозволено употребить такое сравнение, окрашенное мужским шовинизмом). Нонконформист, как его антипод, согласен пойти против общего мнения за свои принципы или просто ради развлечения. Он может быть менее подвержен страху, чем конформист, будучи в большей степени индивидуалистом, и в целом воспринимается как личность, окрашенная героизмом. Таким образом, нонконформист лицо скорее положительное, хотя этика и не требует от носителей этических норм ежедневного героизма.

Наша же разновидность нонконформиста — это, как правило, лицо малосимпатичное, с точки зрения как бытовой этики, так и высоких идеалов. А если быть точным, это аморальный тип, часто эгоцентрик или нарцисс, который личный комфорт («не хочу плясать под чужую дудку») ставит выше норм традиционной морали. Между тем именно наличие таких в высшей степени аморальных людей способно пробить брешь в тоталитарных режимах, если не сокрушить их.

Четыре врага духовности

Неуловимость и неоднозначность духовного в том, что это понятие ускользает от прямого (положительного) определения и понимается через отрицание своих многочисленных противоположностей. В зависимости от того, от какой противоположности мы отталкиваемся, духовность получает свое индивидуальное выражение, иной раз заключая временный союз со смежными противоположностями, не задействованными в процессе формирования данного вида духовности.

Речь идет не просто о том, что одно и то же слово применяется к нескольким весьма отличным друг от друга явлениям. В действительности мы говорим о тайне человеческого Духа, о том, что отличает его от растения и животного.

Итак, каковы противоположности духовного?

Материальное — в смысле конкретного воплощения абстрактной идеи. Духовное — это идеальное, умозрительное, не опошленное воплощением. Плотское, относящееся к физической оболочке человека. Умерщвление плоти есть воскрешение духа. Подверженное умыслу, сделанное нарочно, ради достижения цели, здравого смысла, практического интереса, выгоды; механическое, рациональное. Духовность — это иррациональность, свободная игра, направленная на саму себя, а не на внешнюю цель. Конечное, допускающее описание, открытое, познаваемое. Духовность — есть признание высшего разума, недоступного простым смертным, признание безусловной истины, непостижимой и недостижимой человеческим разумом, но открытой вере. Духовное — тайное, неназванное, сокрытое от обыденного глаза.

Таким образом, состояние чистой духовности, незамутненной интересом, — это сновидение. А еще вернее — смерть.

Компоненты религии

Вероятно, для истинно религиозного человека религия есть единое и однородное пространство. Но с точки зрения внешнего наблюдателя, религия (в частности, христианство) представляется набором слабо увязанных элементов, которые случайно оказались под единым сводом. Этих элементов — шесть (плюс седьмой, как бы цементирующий остальные, о нем — после):

Объяснение происхождения мира и человека. Прогноз, что станет с человеком после смерти. Прогноз, что станет с нашим миром в будущем. Свод моральных ценностей, установок и запретов. Организация повседневного, рутина, ритуалы и обычаи. Общественная организация (церковь).

Из этих элементов наиболее важным мне представляется четвертый. Могут возразить, что моральные правила общежития диктуются утилитарными соображениями (выживания), и монополия религии на этику и мораль сомнительна. Возможно. Но религия (в частности, христианство) часто проявляет себя в виде некой иррациональной силы, заставляющей человека думать о себе как о человеке вообще (абстрактном), а не как о члене группы или стаи, и формировать «человеческое» отношение к другому, за пределами любой группы, в том числе религиозной.

Мне также возразят, что образованный человек и не нуждается в подобной мотивации, способность к абстрактному мышлению заставит его подставить «другого» вместо себя. Но это не так. На самом деле человек — коллективное животное; объединенный в стаю, он забывает о «другом» (из чужой стаи) и легко идет по трупам. Могут сказать, что в стаю объединяются как раз примитивные люди, не способные мыслить абстрактно. А вот образованные люди способны поставить себя на место другого. Однако как раз такая способность выдающихся людей представляется сомнительной (в силу их эгоцентризма). Таким образом, получается, что религиозное мышление часто служит тем противовесом, который нейтрализует губительный инстинкт стаи. Понятно, что другие компоненты религии (например, №6) могут этому воспрепятствовать, нагнетая психоз группового эгоизма.

Но мы ничего не сказали о последнем, седьмом элементе, собственно Вере, как феномене, скрепляющем остальные шесть. Наличие этого последнего элемента как будто вступает в противоречие с тезисом об относительной автономии указанных шести.

Вера имеет две стороны — внешнюю и внутреннюю. Внешняя — это сама способность индивида принимать вещи на веру, не подвергая их сомнению, ввиду наличия высшего авторитета — Бога. Внутренняя — это ощущение самости, уникальности, осознание себя как сосуда, включающего целый мир, который неповторим и неслучаен, ибо черпает эту неповторимость в высшем авторитете Бога. Вместе внешняя и внутренняя Веры составляют то, что называется религиозным опытом.

Интимная связь внутреннего с внешним осуществляется через ритуал молитвы, разговора с Богом. В принципе, можно считать, что Вера скрепляет все в единое целое, но также можно считать, что, наделяя индивида уникальностью, она дает ему и энергию атома, в конечном итоге способную взорвать изнутри любую догму или навязанный извне Порядок. В том числе и Бога как гаранта Веры (об этом — у Достоевского в «Бесах»).

Религия как биологический процесс

Представляется разумным (и, на удивление, не обсуждаемым широко в общественно-политической литературе) отношение к развитию религиозных учений как к естественно-историческому, почти биологическому процессу переплетения и генетического комбинирования. Скажем, Римская католическая церковь как некий гибрид изначального (евангельского) христианства и культурных традиций Римской империи. Отсюда её иерархичность, что воспринимается почти пародийно, если прямо сопоставить ее с принципиальной антииерархичностью Евангелия: «последние станут первыми». Если же встать на точку зрения развития религии как естественно-исторического процесса (это, кстати, точка зрения зрелого марксизма), то многие странные и даже пародийные сближения оказываются вполне естественными. Мало ли каким двум разным особям придет в голову спариваться? Если природа дозволяет, то на здоровье. Понятно, что результат есть некий новый объект, сочетающий в себе свойства родителей; говорить, какой ребенок ближе к какому родителю и какой законный, а какой нет, — занятие бессмысленное.

Точно так же крайне наивно считать протестантство неким возвращением к истокам. Дескать, католичество извратило изначальное учение Христово, отяжелило его громоздкой церковной организацией, продажей индульгенций и проч. И вот теперь — опрощение. Но в одну реку нельзя войти дважды. Понятно, что протестантство, как было замечено еще Максом Вебером, есть Христианство, приспособленное к нуждам капитализма. Христос ведь вовсе не призывал к тяжелому труду — наоборот, он учил, что Бог не оставит без прокорма даже птиц небесных, а уж человека — тем более. Согласно же Ветхому Завету, труд есть не благо или естественное состояние, а кара Божья за грехи Адамовы.

В самом деле, не смешно ли связывать с учением Христа этот протестантский культ труда и накопления средств? Смешно. Но столь же смешным может для кого-то выглядеть и любой гибрид, произведенный на свет в результате брака между, скажем, еврейкой и китайцем. Ну так что же теперь — запретить межнациональные браки? Такая политика приведет к вырождению. Нет, пусть себе плодятся и размножаются.

Об отсутствии «совести» в иудаизме

Вот одно важное различие между христианством и иудаизмом.

В христианстве «совесть» играет роль некоего места присутствия Бога в человеке (нечто вроде зарезервированной ложи в театре). В то же время совесть может послужить орудием управления и потенциального манипулирования человеком со стороны тоталитарного общества. В самом деле, открыв в человеке совесть, христианство обнаружило и идеальный рычаг управления человеком для недобросовестных властителей мира сего.

В Ветхом Завете «совесть» отсутствует (это можно проверить прямым поиском в электронном Библейском справочнике). Нам говорят, что это не так, просто «совесть» следует понимать как «сердце». Пускай будет «сердце» (хотя тут возникает масса побочных истолкований сердца, как средоточия любовной страсти и муки — в «Песне Песней», например).

Однако примем временно сердце за совесть и рассмотрим книгу Иова. В иудаизме человек и его сердце/совесть непрозрачны. Не зря Бог с дьяволом решили подвергнуть Иова эксперименту, поставив его сердце на кон. Это означает, в первую очередь, что сердце Иова не открыто ни для Бога, ни для дьявола, оно — черный ящик.

Для Христа же нет черного ящика. Открыв совесть в человеке, он тем самым превратил его в белый ящик. Христос ближе к человеку, он всё видит, ему не нужен эксперимент. Христос и над собой не позволил дьяволу экспериментировать: мол, бросься вниз с башни храма, и если Бог есть, он ангелам своим накажет подхватить тебя. Эта греческая идея искушения/эксперимента противна христианству.

Интересна роль лжедрузей Иова. Они, вроде следователей НКВД, толкуют, что, мол, следует принять вину как часть пакета покорности Богу. Так коммунистам говорили, что нужно покаяться в шпионаже.

Иудей, христианин и греко-римлянин

Об этом, помнится, есть целая книжка у Льва Шестова. Кажется, там основной мотив такой, что иудей верит в чудо до последнего, даже если ему математически докажут обратное (говоря словами Достоевского). Мои мысли на этот счет явились независимо от обоих авторов. Христианство тут является невольным мостиком между этим мирами. А иногда греко-римское — мостиком между иудейским и христианским мирами. Тем более, что они влияли друг на друга, да и христианство менялось за более чем двухтысячелетнюю свою историю.

О смягчении крайностей вегетарианства

Вегетарианцы «по убеждению» (а не «по здоровью») мотивируют своё нежелание есть мясо тем, что им, дескать, жаль животных. Понятно, каждый раз, когда я готовлю шашлык из бараньей ноги, я представляю себе загубленную баранью душу. Конечно, можно предположить, что имела место ампутация одной ноги, но никто ведь не видел пасущихся трехногих баранов! Если, конечно, не предположить, что отрезанные ноги потом чудесным образом отрастают.

Стоп! У баранов отнятые конечности не отрастают. Но есть ведь вполне пригодные в пищу твари, у которых отрастают. У ящериц, например, хвосты сами отпадают и потом вырастают заново. Их-то вегетарианцы могли бы кушать?

Конечно, хвостами трудно накормить армию вегетарианцев. Но это зависит от размера ящериц. Есть, наверное, очень крупные их разновидности. А если нет, то их можно было бы вывести селекционерам-мичуринцам. Вот поле деятельности для истинного любителя животных. Ведь при успехе данного предприятия хвостами крупных ящеров можно было бы насытить не только вегетарианцев, но и нас — грешных. Я представляю себе ящероводческое хозяйство №1 имени Льва Николаевича Толстого.

О жадности

В русском языке — одно слово, в английском — два: greedy и stingy. Первое — инстинкт охотника, захватчика (greedy). Второе — скупость, часто основанная на инстинкте не накопления, а удержания минимально необходимого (stingy).

Мы будем здесь говорить о первом типе: приобретателя, коллекционера, игрока, который — greedy (хотя в частном случае он же может оказаться и stingy).

У охотника — ярко выраженная дихотомия отношения к миру, который он делит на мир «внешний», откуда черпаются ресурсы, и мир своего очага, так сказать пещера, куда он всё тащит и где складывает «вычерпанное».

У меня эта страсть (жадность и зависть) охотника проявлялась дважды, а точнее много раз, но по отношению всего к двум предметам — к грибам и книгам. К обладанию прочими объектами я довольно равнодушен. Скажем, картина в музее или галерее не вызывает у меня желания непременно повесить её у себя в прихожей или сортире. Я равнодушен также при осмотре сокровищ, выставляемых продавцами на блошиных рынках. То есть, смотреть интересно, но мысль о том, как эта штука ляжет или встанет на собственной полочке, не приходит в голову.

С книгами — иначе. Все же приятно иметь дома библиотеку, чтобы — под рукой. Часто книга, оказавшись на моей полке, простоит там нечитанной несколько лет (иной раз — десятков лет), пока, наконец, мне не придет охота ее прочитать. Эта возможность отложенного потребления мне кажется разумным обоснованием приобретения книг впрок. Кто-то скажет — ну вот когда ты точно решишь прочитать книгу, то и закажешь её в библиотеке. Но это тривиализирует таинство моего общения с книгой, подчиняет его протоколу.

Особая разновидность жадности возникает при отсутствии платы за ресурс. Например, обнаружив бесплатное книгохранилище в интернете, начинаешь таскать оттуда и сохранять на своем диске, не осознавая всю призрачность деления на «свое» и «чужое» в виртуальном пространстве. Этот вид жадности — глухая отрыжка жадности мародеров, получавших город противника на 24-часовое разграбление.

Впервые в человеческой истории подобная виртуальная жадность, вероятно, проявилась в сновидениях. Вдруг начинаешь собирать рассыпанные кем-то без счета деньги.

Мы договорились, что будем обсуждать только жадность в смысле greedy. Но вместе с жадностью приобретателя неизбежно вырастает и его скупость или экономность. Понятно, что коллекционер старается как можно дешевле заплатить за каждую (скажем) картину, подобно тому как охотник пытается изловить зверя затратой минимальных сил.

Циничные заметки о цинизме

Цинизм — плохо определенное понятие, которое используется в нескольких смыслах/контекстах, среди которых можно выделить по крайней мере три: 1) неверие и «опускание» авторитетов и установленных норм; 2) неверие в «добро», «прогресс» и декларированные «благородные» цели кого бы то ни было; и, неожиданно, 3) пассивность и самоустранение от общего дела.

Например:

— Низведение авторитета или предмета культа и почитания (религии, искусства, науки и проч.).

— Грубые высказывания о предметах, связанных у большинства с животным трепетом (мать, невеста, родина, или, более общо: любовь, идеал, память об умершем).

— Отсутствие веры в Прогресс, улучшение, перемены, предрекание плохого конца или движения по кругу. В этом отношении автор Экклезиаста — циник, ибо говорит, что «все было», и ничего нового уже не предвидится.

— Неверие в декларированные «благородные цели», усмотрение во всем некого корыстного и замаскированного интереса.

— «Неконструктивная» критика системы в целом, а не каких-то её отдельных аспектов. You can be critical but not cynical (тебе дозволяется быть критичным, но не циничным), — сказал мне один мой наставник, просмотрев мою презентацию, в бытность мою интерном одной компании (вероятно, я там намекал на некий общекорпоративный абсурд).

Вместе с тем цинизм предполагает отсутствие страсти. При страстности всё вышеперечисленное может сойти с рук и не квалифицироваться окружающими как цинизм. Взгляд на все «со стороны», отрешенность, пассивность и нежелание принимать участие в общественной жизни (disengagement, или, говоря по-русски, «чистеньким хочешь остаться, сука») — вот необходимые условия для цинизма. В самом деле, из приведенного выше замечания моего наставника получается, что клеймо «цинизм» можно применять к любой критике, которая кому-то кажется неконструктивной. Но если критикующий «систему» начинает при этом бесноваться, принимать все близко к сердцу, говорить с пафосом, лезть на рожон, то его вряд ли назовут циником, хотя формально он может говорить то же самое, что и циник. Циник не бывает буйным — отсюда устойчивое выражение «холодный цинизм» (например, Вл. Высоцкий: «я не люблю холодного цинизма»). Или вот: можно ли назвать циником Родиона Раскольникова, поправшего общественные нормы? Да — как автора статьи, оправдывающей убийства «обыкновенных» людей. Нет — с момента, как только он взял в руки топор. Личное участие снимает клеймо циника. Тут скорее даже можно назвать циником следователя Порфирия Петровича. В «Братьях Карамазовых» циник — Иван, но никак не Дмитрий. Смердяков — циник, но опять же до убийства. Убив старика Карамазова, он снимает с себя грех циника и кончает жизнь. Снимается этот грех и с Ивана — сумасшествием.

Удивительно, но «циником» могут назвать людей очень разного, даже противоположного образа мыслей и жизни (опять же — при наличии у персонажа некоторой пассивности — disengagement-a).

Циником могут считать:

1) и того, кто не верит в порядочность людей, при отсутствии (у данного лица) собственной порядочности, кто судит всех по себе и во всем и во всех ищет низменный интерес, прикрывая этим свои собственные грехи;

2) и того, кто не верит в порядочность людей, при наличии (у данного лица) собственной порядочности, кто судит всех свысока, будто бы они управляются низменными инстинктами;

3) и, как нечто среднее между первым и вторым, — того, кто с грустью смирился с тем, что человеческая природа дурна, и махнул рукой и на себя, и на окружающих.

Ну а если добавить к этому, что, согласно книгам Ветхого Завета, человеческая природа как раз таки дурна, и за это Бог в своё время изгнал Адама из Рая, чтобы человек в поте лица должен был добывать свой хлеб, то получается, что цинизм является основой нашей цивилизации.

— Кто такой «циник»? — спросил я как-то жену, отчаявшись докопаться до ускользающего от меня смысла.

— Циник — это ты, — не раздумывая сказала она.

Инстинкт и дисциплина

Некоторым свойственен животный инстинкт, который они вынуждены (с различной степенью успеха) подавлять, маскируясь под цивилизованных людей. Заучив в детстве набор вежливых фраз, такой человек ими манипулирует уже до самой смерти.

А есть и противоположный тип людей, у которых инстинктом является забота о ближнем, успешно маскируемая под грубость, цинизм и равнодушие. Речь идет не о человеческих заслугах — реальных или мнимых, а о некоем врожденном коде, который не нами начертан и не нами будет стерт.

Два типа личности

Можно различить два типа людей. Для первого любая жизненная ситуация (вплоть до подтирания собственного зада) сводится к оптимизации при заданных ограничениях на ресурсы. Оптимальное решение, понятно, достигается в пограничной зоне, когда все ресурсы используются на 100%. Для людей второго типа жизнь не есть оптимизация, поэтому они не пребывают вечно в погоне за исчезающими ресурсами.

Жизнь человека первого типа богата моральными дилеммами (если он достаточно чувствителен, чтобы их замечать), любую тривиальную ситуацию он способен довести до необходимости морального выбора. Обычно это происходит при наложении на оптимальное решение непредсказуемой случайной составляющей, к тому же с неожиданно высокой вариабельностью (кто бы мог подумать!). Людям второго типа редко приходится совершать моральный выбор. Но им не знакома сладость пограничных состояний (например, съесть самого слабого на корабле, чтобы остальные не умерли с голоду). Если бы все были людьми второго типа (или, скажем так, сорта), то и прогресса бы не было. Это мнение людей первого типа.

Нарцисс, эгоцентрик или эгоист?

Эти три разновидности зацикленности на себе часто путают в быту, принимая одну за другую. Я, признаюсь честно, не изучал психологическую литературу по данному вопросу. Равно как и по другим. Основываюсь на здравом смысле, собственном опыте и самоанализе. Надеяться же на психологов не следует. Всякий раз, когда меня подвергали психологическим тестам, оказывалось, что я либо «неопознанный объект», либо негодяй. Не зря к психологам с подозрением относились все герои Достоевского, да и сам он их не жаловал.

Крепким орешком для ученых психологов оказался и бывший президент США, Трамп. Трудно сразу понять, чего в нем больше: животного нарциссизма, холодного эгоизма или безрассудного эгоцентризма.

Сразу оговоримся: три персонажа, о которых пойдёт речь — Нарцисс, эгоцентрик и эгоист, — несуществующие идеальные типы. Обычный человек есть взвешенная комбинация всех трех, с весами, отражающими индивидуальные предпочтения.

Наиболее просто устроен эгоист, он добивается своей выгоды и при этом обязательно должен доставить некоторое неудобство (или даже ущерб) окружающим. В связи с этим мне непонятны претензии на эгоизм так называемых «разумных эгоистов» Чернышевского, утверждавших, что если каждый будет преследовать свою выгоду, не думая об интересах окружающих, то в результате получится, как говорят американцы, win-win, то есть польза всем. Это — философствование на пустом месте. Противопоставление эгоиста альтруисту, как двух идеальных типов, представляется мне достаточно банальным, если вспомнить, что между этими двумя идеальными точками расположена пропасть среднестатистических (неярко выраженных) персоналий: не-эгоистов и не-альтруистов. В психологическом смысле, как тип личности, эгоист — это тот, кто не просто блюдёт свой интерес, а еще и готов сознательно нанести ущерб вполне конкретному «другому», преследуя свою выгоду. Например, отнять игрушку у брата своего. Герои Чернышевского были не эгоисты, а рационалисты, определенным образом выстраивающие свою функцию полезности. Но поскольку для русского ума уже само существование у человека некоторой рациональной схемы поведения признается за моральное уродство, они сами себя и зачислили в эгоисты. (Вспоминаю, как в 9-м классе наши романтически настроенные девочки оттаскали за волосы одноклассницу-отличницу за то, что она на все их бредовые затеи замечала: «это нерационально».)

Верно, в функцию полезности «разумных эгоистов» мазохизм со знаком плюс включен не был. Но и садизма, или нарушения интересов ближнего в иной форме, тоже не было. Гвозди Рахметову они в руки-ноги не забивали, то есть, по моим представлениям, никакими эгоистами не были, даже на достаточно невинном уровне Тома Сойера, привлекавшего детей к покраске забора за умеренное вознаграждение (ему).

Иногда люди путают эгоизм с некоторым (зачастую оправданным) равнодушием к окружающим. Недавно два моих хороших знакомых опубликовали по одному рассказу в сборнике. «Ты мой читал?» — спросил один другого. — «Нет, я только свой прочел, а чужие рассказы мне ни к чему». «Вот, оказывается, какой ты эгоист!» — с удивлением заключил его приятель.

Важно отметить, что при наличии очевидных моральных дефектов эгоист (взятый в чистом виде) вовсе не обладает искаженным восприятием реальности и своего в ней места. Он совершенно адекватно все понимает — например, то, что хочет поиметь ближнего. Не следует, впрочем, и чрезмерно рационализировать эгоиста, будто он большую часть времени проводит за письменным столом, вычерчивая нити интриг и ловя ближних на домашние заготовки. Большинство эгоистов действуют согласно выработанному годами инстинкту, подобно кошке, которая, не задумываясь, приземляется на четыре лапы. Да и выгода их, как правило, невелика. Скажем так, любой контакт с окружающими должен принести чистую прибыль, равную небольшой положительной эпсилон, но не более того. Миром правят эпсилон-эгоисты, а вовсе не выдуманные Голливудом идеальные юзеры.

Теперь займемся эгоцентриком. В отличие от холодного расчётливого эгоиста, эгоцентрик — как правило, теплокровное животное. Он никого не желает обмануть, хотя часто пытается соблазнить окружающих несбыточными проектами, в которые страстно верит. Таким образом, эгоцентрик в чистом виде (в отличие от эгоиста) не имеет морального дефекта. Однако (и этим он тоже отличается от эгоиста) эгоцентрик обладает несколько искажённым представлением о реальности. В частности, о своем месте в ней. Причина заключается в том, что он привык автоматически помещать себя в центр мира. Чем бы он ни занимался, ему кажется, что он в центре вселенной, волнующие его проблемы — самые важные, и все должны оказывать ему добровольное содействие. Или, по крайней мере, не мешать. Неужели окружающие слепы, если не замечают всей важности того, во что он пытается их втянуть? Но, повторяем, делает это эгоцентрик вполне искренне, вовсе не пытаясь ввести кого-либо в заблуждение. Просто он так видит мир. Эгоцентрик никогда не бывает «в гостях», он всюду чувствует себя как дома, потому что где бы он ни был, он «у себя». Когда эгоцентрик занимает новую точку в пространстве, он полагает, что теперь именно это место и есть центр мира. Тогда он забывает все, что прежде считал важным, и искренне удивляется, если ему об этом напоминают. Теперь у него новый интерес. Многие эгоцентрики обладают широкой душой и щедрой рукой, имея обыкновение дарить друзьям и близким предметы, представляющие интерес для них самих, но малополезные для одариваемого.

Нарисованный портрет соответствует деятельному, волевому эгоцентрику-экстраверту. Вероятно, бывают и эгоцентрики-интроверты, но мне они пока не встречались. В основе данного психологического типа — сознание ребенка, который не видит границу между собой и окружающим миром. Эгоцентрик с трудом понимает автономию «другого», в частности то, что тот, другой, обладает своим видением мира, и ему могут быть малоинтересны проблемы, терзающие эгоцентрика. Эгоцентрик не осознаёт границы своей личности и своих возможностей, часто имея завышенную самооценку. Встречаются эгоцентрики — авантюристы, легко переходящие границы своей компетенции. В отличие от эгоиста, эгоцентрик зачастую не улавливает сигналов обратной связи, поступающих извне, и продолжает гнуть свою линию, иной раз даже добиваясь успеха там, где расчетливый человек давно бы отступился. С другой стороны, большинство выдающихся людей, безусловно, являются эгоцентриками. Я — эгоцентрик. Ну, разумеется, не на все 100%. Скажем, только на 70%, а на остальные — эгоист и нарцисс.

Наконец, рассмотрим Нарцисса — с заглавной буквы, уважим его, раз уж он сам себя так любит. Многие рисуют его эдаким тихоней, безвольным типом, погруженным по уши в рефлексии. Это соответствует классическому персонажу, влюбившемуся в свое отражение. Признаюсь, что и мне представить Нарцисса-экстраверта довольно трудно. Но подобная трактовка, быть может, слишком узка. Так, считается, что бывший американский президент Трамп страдает (если он способен страдать) нарциссизмом. А он-то уж точно не интроверт.

Главный признак Нарцисса — самовлюбленность. Как и эгоцентрик, Нарцисс имеет искаженное представление о себе, часто преувеличивая свое значение. Чем же он тогда отличается от эгоцентрика? Нарцисс все время занят тем, что смотрит на себя, резко отграничивая свое «Я» от не-«Я». Эгоцентрик же себя вообще не видит, поскольку его глаз как бы помещается в центр мира и оттуда обозревает окрестности, но на себя самого он смотреть не может. Поэтому эгоцентрик не склонен к рефлексии. Как уже было сказано, свое «Я» от «не-Я» он с трудом различает, как бы стягивая весь мир в одну точку, находящуюся как раз там, где он в данный момент присутствует. Таким образом, смотреть на себя «со стороны» эгоцентрик не может. Нарциссово «Я» неизменно и всегда равно «Я». В отличие от эгоцентрика, он никуда не перемещается и потому не замечает, как с годами его отражение дряхлеет. Нарцисс видит только себя, но, как и эгоцентрик, не способен смотреть на себя со стороны, то есть с некой отдельной от себя точки зрения «другого». Иначе он увидел бы себя, смотрящего в свое отражение, и рассмеялся. Но чувством юмора, и особенно самоиронией, Нарцисс не обладает (как, впрочем, и эгоцентрик).

Может показаться странным, но Нарцисс самодостаточен и не нуждается в «валидации». Он смотрит в зеркало и любуется, потому что видит там себя. Каждая его какашка ему мила. Он не хватает другого за грудки с требованием немедленно признать его гениальность. Нарцисс равнодушен к общественному признанию, равно как и к порицанию. Эгоцентрик, хоть и уверен в себе, все же безумно рад похвалам, принимая их за чистую монету.

В отличие от эгоцентрика, Нарцисс имеет моральный дефект: он откровенно равнодушен к окружающим и настолько поглощен собой, что может легко пройти по трупам, даже не заметив их. В отличие от эгоиста, он делает это бессознательно, не из расчета. Только получив по морде от случайного соседа, Нарцисс пробуждается и начинает как-то реагировать на сигналы из внешнего мира. Нарцисс злопамятен и мстителен, он не прощает обид, реальных или мнимых. Нарцисс редко имеет друзей, часто не может ни с кем договориться: ему кажется, что люди к нему несправедливы, и он не понимает, чего же все от него хотят. Желания что-то сделать для человечества у него нет — как и способности поставить все на кон, пожертвовать собой ради чего-то за пределами своего «Я» (в противоположность эгоцентрику). Идти на разумный риск Нарцисс тоже не желает (в противоположность эгоисту).

 

Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer3/lipkovich/