Жизнь в Раю (Новосибирский Академгородок, ноябрь 1964 — май 1968 )0

(в рамках проекта «Урания»)

Райская панорама

Среди религиозных учений есть и такие, согласно которым наступят времена, когда на земле будет Рай, люди будут радостно жить в вечном мире и согласии среди прекрасной природы. Я верю в такую перспективу и сердцем, и разумом, потому что я уже жил в таком Раю примерно три с половиной года, с конца 1964-го по май 1968-го. Рай назывался новосибирский Академгородок.

В раю я оказался осенью 1964 года, поступив в аспирантуру новосибирского Института катализа. Почему я в моём родном Киеве, даже имея красный диплом Киевского политехнического института, и не пытался поступить в аспирантуру? Потому что это было невозможно по определению. Киев тех времён был, если можно так выразиться, «Меккой антисемитизма». Да и вообще, в Киеве 60-х годов нельзя былo делать ничего, чего бы хотелось мне.

По дороге из Киева в Новосибирск я узнал, что Никита Сергеевич Хрущёв снят с должности Первого секретаря: оттепель закончилась. Политическое время в СССР пошло вспять, но не в Академгородке. Заморозки в этом регионе наступили только с поздней весны 1968 г.

В Академгородке меня ждало полное, беспримесное счастье.

Здесь я получил возможность заниматься математической химией и химической кинетикой: они стали делом моей жизни.

Здесь неустанно бил источник Ипокрены, да не один. Правильнее говорить о Долине гейзеров, вырабатывавших творчество.

Здесь работали учёные со сложившейся мировой репутацией — математики Соболев, Канторович, Лаврентьев, Ляпунов, Александров и Мальцев, физики Будкер и Румер, химики Воеводский и Боресков, биолог Берг (Раиса Львовна), историки Окладников и Покровский.

Здесь же вспыхнули новые звёзды — физики Скринский, Захаров, Сагдеев и Чириков, математик Зельманов, биологи Салганик, Корочкин и Голубовский, экономисты и социологи Аганбегян, Заславская и Шляпентох.

Многие из них оказались потом за рубежом, в американских и европейских университетах

Но здесь же, в Городке, были на виду «не-иерархические» энтузиасты науки — сумрачно-проницательный эрудит, математик и философ Абрам Фет; его друг — обаятельнейший физик-систематик Юрий Кулаков; честнейший экономист Григорий Ханин, прославившийся впослелствии перестроечной статьёй «Лукавая цифра»; пылкий «науко»-трегер Сергей Макаров, математик и открыватель наскальной живописи; Рауль Нахмансон, изощрённый изобретатель и ниспровергатель основ, красавец и сердцеед; Евгений Гражданников, физик, постригшийся в социологи, душой и сердцем уверовавший в хлебниковские «Доски Судьбы» с их мистическими формулами; Александр Горбань, блистательный юноша, о котором Румер обмолвился на Учёном Совете, что «он сильнее Ландау».

Академгородок приютил франко-русскую героиню музыки, пианистку Веру Лотар-Шевченко, прошедшую 8 лет Гулага. Она упокоилась в сибирской земле, на её могиле — надпись «Жизнь, в которой есть Бах, — благословенна».

Здесь, в Академгородке, жили художник-тайновидец Юрий Кононенко; истовый библиофил и историк Леонид Янович, будущий книгоиздатель («Хронограф»); экстатически влюблённый в русскую литературу Иосиф Гольденберг («Граф»); таинственный Армо Арустамен, «ghostwriter», подпольный писатель чужих диссертаций и статей.

И незабвенный Серёжа Андреев, инженер из Института ядерной физики, ближайший друг Володи Захарова, блестящего теоретика и поэта. Атлетически сложенный и пламенно-красноречивый, альпинист и автор гротескных политических рассказов, Серёжа был необыкновенно притягателен, какой-то Гарибальди, заброшенный к нам машиной времени. А как он — наизусть и взахлёб — читал Булгакова, только что напечатанного в «Москве»… «В белом плаще с кровавым подбоем, шаркающей кавалерийской походкой»!.. Погиб он совершенно нелепо: ночью дежурил в Институте ядерной физики и его убил электрический разряд. В память о Серёже назвали вершину на Памире, но кто знает, уцелело ли это имя в постсоветской круговерти.

И здесь же бродил босой сионист-диссидент (факт! Я никогда не видел его обутым!) Изя Шмерлер. В конце 60-х годов он уехал в Израиль и вдруг прогремел как Израэль Шамир, журналист, несгибаемый антисионист, сторонник Палестины, автор «Правды» и прохановского «Завтра», а ныне — сотрудник канала «Russia Today» (RТ). Вот так!

А скольких я не упомянул, и о каждом можно писать ещё и ещё. (Об инженере Полетаеве напишу отдельно)

А джазовые фестивали? А масленица?

А выставки в галерее Дома учёных? Фальк и Эль Лисицкий! Шемякин и Филонов! Графика Пикассо! И всё это было сделано одним человеком, Михаилом Яновичем («Янычем») Макаренко, человеком потаённой судьбы и бешеной энергии*.

А регулярные приезды театра Розовского «Наш Дом» с молодыми Филиппенко и Фарадой? Приезжали и Горин со Славкиным. Да и студенческие театры Городка были хороши, особенно театр дерзкого Арнольда Пономаренко и театр миниатюр Вишневского-Суховерхова c потрясающей сценкой «Что я мог сделать один?», где шла череда смыслов этого выражения — от личного одинокого бессилия («Что я мог сделать один???») до грозно марширующего коллективизма («Что я мог сделать один!!», «Что я мог сделать один!!»)

А циклы лекций историков, совсем разных, либерала Натана Эйдельмана и евразийца Льва Гумилёва? Хорошо помнится, как Гумилёв утверждал, что никакого монгольского ига не было, а было сложное взаимодействие русских князей и монгольских ханов. Гумилёву тут же бросили в лицо: «Как можно так клеветать на русский народ?» А Гумилёв парировал мгновенно: «А клеветать на братский монгольский народ можно?»

И Георгий Щедровицкий, «московский Гегель», любил приезжать в Академгородок.

А лекции академика Александра Даниловича Александрова (А. Д., «Данилыча»), замечательного геометра, бывшего ректора Ленинградского университета. «Данилыч» был очень популярен, на его лекциях по философии и этике народу было полным-полно.

Помню как сейчас: Александр Данилович на трибуне запрокидывает голову, характерными движениями то поглаживает, то теребит бороду и провозглашает: «В марксизм-ленинизм я не верю!». И пауза… И аудитория замирает в ужасе. Но кончается пауза, и Александр Данилович завершает: «Я в нём убеждён!»… Слава богу!

А опальный поэт Вадим Делоне, высланный из Москвы и живший в коттедже Александрова? Чудная мальчишеская улыбка, грассирующая речь, гумилёвско-офицерская повадка, кумир студенток…

А уникальная фехтовальная школа «Виктория» — для детей? Её созидателями были три вдохновенных фанатика фехтования, три мастера спорта — физик Вася Димитров, журналист Карем Раш и экономист Юлик Эткинд. Законно и незаконно, в основном незаконно, они добыли всё, чтобы обучать фехтованию 300 (!) детей — деньги, здание и оружие, оружие…. Сабли, шпаги, рапиры… Детей воспитывали как мушкетёров, а школа управлялась коллегией капитанов, в которую входили и дети. (О Васе Димитрове будет и потом — в рассказе об «Интеграле»). В общем, пахло Телемской обителью. Образ Silicon Valley (Кремневой долины), кажется, ещё не родился, но видение уже было. Грезились Афины с Флоренцией…

Ну и чем же это был не Рай?

По прошествии лет я думаю, что два Михаила определили становление Академгородка, Михаил Алексеевич и Михаил Самуилович.

Михаил Алексеевич Лаврентьев, выдающийся математик, был и остаётся «на виду» как отец-основатель, председатель Президиума Сибирского отделения Акалемии. У него были и научные результаты, и — что значительно важнее — влиятельные связи в Политбюро. Уже в первой половине 60-х годов Академгородок насчитывал более 10 академических институтов. Плюс Новосибирский Университет.

А Михаил Самуилович Качан был «в тени». Но именно он как председатель профкома «сложил» структуру Академгородка, социальную, культурную и спортивную. В Городке было очень комфортно жить и работать. Среди советских городов он стал уникальным.

Михаил Самуилович прожил три или даже четыре жизни. В СССР, в Академгородке, он был талантливым физиком и прекрасным организатором. В 90-х годах, переехав в США, он занялся бизнесом, а в конце жизни стал писателем, создав многотомную эпопею об Академгородке: 21 (!) томик. Теперь, после его кончины, на основе этих томиков были подготовлены два больших тома «Мой Академгородок». Очевидно, что без них будет нельзя понять раннюю историю Городка.

Да, совсем забыл. Первым секретарём парткома Городка был Егор Кузьмич Лигачёв, будущий борец с алкоголем. Помните его реплику «Борис, ты не прав!» — в адрес Ельцина? Он умер совсем недавно, перевалив 100-летний рубеж, поставив рекорд в категории членов Политбюро.

Скажу — для справедливости, что Академгородок был не просто раем, а «советским раем». Сталинско-бериевская «шарашка» и республика учёных сплавились в особую амальгаму. В шарашке тоже говорилось свободнее, чем на воле. Но для раннего Академгородка я бы ввёл специальный термин «шараблика». Конечно, «шарашка» в конечном счёте перевесила «республику» и победила. Но это произошло поздней весной 1968 года, а до этого было ещё три года райской жизни.

II. В раю надо устроиться

Есть такое выражение: «Мало попасть а рай, надо в нём устроиться». По иронии судьбы, это сказал Григорий Яблонский. Не я, а другой Григорий Яблонский, литератор из Одессы и автор «Литературной газеты». Раньше меня с ним путали, сейчас, кажется, нет.

Я с Григорием Яблонским, другим, абсолютно согласен.

В раю Акалемгородка я устроился в «Интеграл». Произошло это, по-моему, поздней осенью 1965 года. Направила меня в «Интеграл» Света (Светлана Павловна) Рожнова.

О Свете Рожновой. Есть такие люди, о которых хочется писать хoрошо, не боясь преувеличений. Говорят, что идеaльных людей нет, и даже Диоген с лампой не нашёл человека — идеального человека. Я много поездил по свету, был в 27-ми странах на трёх континентах и нашёл-таки идеального человека, правда, всего лищь одного, точнее одну. Это была Света Рожнова. Идеальный человек работал (работала) вторым секретарём райкома комсомола Академгородка, у человека был отдельный кабинет, я зашёл туда по формальным вопросам.

Впечатление, которое она произвела, со мной до сих пор. Тургеневская девушка, комсомольская богиня времён гражданской войны и сестра милосердия — всё это была Света Рожнова. Такой она осталась в моей памяти — пусть продлятся её дни!

Так вот, именно Света настоятельно рекомендовала, я бы сказал, потребовала от меня посетить «Интеграл», то есть клуб «Под интегралом» (точное название). «Вы, Гриша, должны сходить в «Интеграл» на планёрку». Она назвала меня Гришей и точно указала, куда идти. И это тоже мне понравилось.

И вот дня через два я пришёл на планёрку «Интеграла»: вход был свободен. Обсуждение было тоже свободным, но направлял его жгучий брюнет в свитере, со шкиперской бородкой. Лет ему было около 30. Звали его Толя, Анатолий, Анатолий Израилевич. Это и был Бурштейн, физик из Института кинетики и горения, лидер «Интеграла», его «президент» до самого конца. «Жгучий» — во всех смыслах, с тёмными волосами, с горячими мимикой и жестикуляцией. Обсуждали планы, что должно быть сделано в ближайшие неделю, месяц, сезон. Но что значит «обсуждали»? Не обсуждали, а играли интеллектуально-словесный джаз, где фронтмен Бурштейн задавал логику и страсть, поощряя импровизации и пульсации.

Я смотрел и слушал с восхищением. Выступавшие казались мне сверхлюдьми. Небожителями!

Поздним вечером я возвращался домой, в своё общежитие. Я шёл по плохо освещённому Морскому проспекту, молодой и возбуждённый. Я думал, думал, как бы примкнуть к этому сонму небожителей. Внезапно я решил, что это и есть дело моей жизни. По крайней мере, одно из дел.

Придя домой, я сразу же схватился за библию моего поколения. Как и Библия с большой буквы, моя библия состояла из двух частей. Они назывались «12 стульев» и «Золотой телёнок». И написали их тоже два человека — Ильф и Петров, вместе.

Я стал лихорадочно листать книгу. Через час я нашёл потрясающий факт: встреча Остапа Бендера и Ипполита Матвеевича (Кисы) Воробьянинова состоялась 25 апреля 1927 года.

Идея мгновенно сверкнула в моём мозгу. Именно это и надо праздновать! Не 50 лет Великого Октября, не 100-летие со дня рождения Владимира Ильича Ленина. А именно «не-круглый» юбилей, 39 лет со дня исторической встречи О. Бендера и И. М. Воробьянинова. На дворе стоял октябрь или ноябрь 1965 года, и была ещё уйма времени до 25 апреля 1966 года.

Через неделю я снова пришел на планёрку «Интеграла» и поднял руку, попросив слова. Я предложил свою идею и передал Бурштейну одну страничку с обоснованием. Идея была принята на ура. Более того, на том же заседании меня приняли в члены Совета «Интеграла».

И вот я стал готовить этот юбилей. Писал сценарий, отправлял письма в разные адреса, людям, газетам и журналам. Написал Валентину Катаеву, брату Евгению Петрова. Именно он предложил сюжет «12 стульев» Ильфу и Петрову. Написал Константину Симонову, он в 50-х годах подготовил переиздание этих романов, нарушив заговор молчания вокруг них.

И всё, всё прекрасно получилось. 25-го апреля 1966 года состоялось замечательное действо о Бендере, об Ильфе с Петровым и вообще о юморе. Были инсценировки нескольких эпизодов романов. На стенах висели плакаты с изречениями, восхищавшими моё поколение: «Тщательно пережёвывая пищу, ты помогаешь обществу», «Живите проще, и к Вам потянутся люди», «Вы не в церкви — Вас не обманут» и т. д. Висело и такое: «Зачем Вам две пары брюк, разве у Вас четыре ноги?» (Мао Цзэдун): газеты писали о китайской культурной революции.

Выступали ветераны, знавшие Бендера. Они не могли сдержать слёз, вспоминая бендеровскую человечность. Был и научный анализ географии путешествий героя «По бендеровским следам». В заключение выступил и сам Остап, который, оказывается, работает старшим научным сотрудником в Городке, в Институте истории, филологии и философии. Он стал филологом и философом, изучающим неприличную лексику.

Да! Катаев и Симонов написали тёплые письма с приветствиями. А «Литературная газета» прислала специального корреспондента — писателя из одесской плеяды Сергея Бондарина, хорошо знавшего Ильфа и Петрова. Он тоже выступал на вечере, а потом и написал о нём в «Литературной газете». Надо сказать, что в это время отечественных экранизаций и театральных постановок на тему романов практически не было. Фильмы Гайдая, Швейцера и Захарова ещё не были поставлены.

Результат: моя карьера в «Интеграле» резко пошла вверх. Через месяц я стал премьер-министром «Интеграда». Фантастический рост!

III. Как был устроен «Интеграл»?

 

На переднем плане Анатолий Бурштейн. Слева Григорий Яблонский (сидит). Справа — академик Александр Данилович Александров (сидит)

Президент «Интеграла»… Премьер-министр…

Ну, конечно же, то была игра.

В «Интеграле» был и кабинет министров со мной, «премьер-министром» во главе, и одновременно совет министров во главе с Васей (Василием) Димитровым, который был соответственно «председателем совета министров». Это уникальное политическое сосуществование никого не удивляло и ничему не мешало. «Кабинет министров» занимался программами, а «совет министров» — реальными делами, финансами. За власть мы не боролись, мы не были «террариумом единомышленников», разногласия бывали, а интриг не было.

За три года, 1965-68, на виду были четыре человека — неоспоримый лидер Анатолий Бурштейн, «программист» Григорий Яблонский, «финансист» Василий Димитров, «министр странных дел» Герман Безносов. В то время они были Толя, Гриша, Вася и Гера.

О Гере, он для меня очень важен, я напишу потом отдельно.

Ему я передал пост «премьер-министра», совершенно спокойно. Было это, по-моему, в середине 1967 года.

Своё название «Интеграл» получил от Володи Захарова, физика и поэта, будущего академика и лауреата премии Дирака. Название важное и правильное: как корабль назовёшь, так он и поплывёт. Действительно, «Интеграл» был объединением разных независимых клубов. Во главе, как правило, были «министры».

Клуб песни — это «министр песни» Валерий Меньщиков, физик, математик, инженер, замечательный альпинист со многими восхождениями большой трудности. В Городке он же был руководителем альпинистского клуба «Вертикаль». Впоследствии он стал экологом и экспертом по безопасности. В 90-е годы он был и народным депутатом, зам. председателя комитета по экологии Верховного Совета РСФСР.

В политклубе писали новый Устав комсомола. По-моему, занимался этим Роберт Лебедев, физик из Института ядерной физики, потом он стал психологом.

У «министра социологии» Юрия Карпова был амбициозный проект постоянного социомониторинга Городка. «Министр танцев» Валерий Хенкин, математик, стал последним «премьер-министром». Были два литературных клуба, клуб «Гренада» (Светлана Рожнова из райкома, Эдик Штенгель из Института автоматики и Борис Лисенкер из Института полупроводников), где читали и обсуждали, и «Клуб «Гусиное Перо» с провокационным сокращением КГП (журналисты Нелли Ямпольская и Таня Никифорова), где тоже обсуждали, но авторские тексты, оригинальные. Кибернетик и пианист-виртуоз Владимир Виттих организовал джазовый ансамбль. Александр Нариньяни, математик, и Владимир Давыдов, фотограф и охотник, создали фотоархив — бесценное собрание, сохранившее память. Владимира (Володю) Давыдова можно назвать «послом по особым поручениям». Именно он летал на Черноморское побережье Кавказа — специально, чтобы привезти цветы женщинам на 8-е марта. Дина Бурковская занимала должность директора «Интеграла». Я хорошо помню эту безотказную весёлую труженицу. Её оптимизм был неутомим.

Увы, я не могу вспомнить всех энтузиастов «Интеграла». Простите меня, пожалуйста!

IV Гера Безносов

У «Интеграла» были «мозг» и «душа». «Мозгом» был, конечно же, Толя Бурштейн, непререкаемый лидер. Его умение панорамно видеть и формулировать, его прямые связи с академическими властями, вплоть до Лаврентьева, создавали прочную основу клуба. Общественную жизнь Бурштейн будоражил дискуссиями. Сильно прозвучала дискуссия о генетике, когда «круглый стол» «Интеграла» защитил талантливого генетика Михаила Голубовского от невежественной критики газеты «Известия». Резонансной была и организованная Толей дискуссия о пассивности интеллигенции — его любимая тема. Более подробно о Бурштейне и дискуссиях можно прочитать в Интернете, см. его текст «Реквием по шестидесятым, или под знаком Интеграла».

А вот «душой» «Интеграла» был Гера Безносов из Института автоматики. В нём меня поражало сочетание эксцентричности и систематичности.

«Интеграл» рискнул проводить конкурс «Мисс Интеграл». Это-то в советское пуританское время! И вот Гера, грациозно-женственный Гера, переодевшись в женское платье и назвавшись Земфирой, стал первой мисс Интеграл. И Бурштейн его не узнал! А Ирина Алфёрова, будущая кинозвезда, стала одной из призёрок этого конкурса.

 

8 марта 1968 года. Конкурс красоты «Мисс «Интеграл». Слева — «Мисс Пресса» Ирина Алферова, справа — Герман Безносов. Фото Владимира Давыдова из фотоархива Сибирского отделения Российской Академии Наук.

И тот же Гера написал «Устав Клуба „Под Интегралом“». Вот отрывки из него:

НАИМЕНОВАНИЕ Объединение, основанное на настоящем Уставе, именуется Клубом «Под интегралом» Академгородка. Интеграл — математический знак предельной суммы, символ суммирования, интегрирования, объединения. ОПРЕДЕЛЕНИЕ Клуб «Под интегралом» — самопроизвольная, самородная, самовольная, самообразованная, самодельная, самозванная, самочинная, самостоятельная, самособирающаяся, самосовершенствующаяся, самоуправляемая, саморегулируемая, самопрограммируемая, самообслуживаемая, самоокупаемая, самообогащающаяся, саморекламирующаяся, самоуправляемая, самосознающая, самоуважаемая, самодовольная, самоуверенная, самонадеянная, самообожаемая, самоконтролируемая, самокритичная, самоотверженная, самозабвенная, самоотрекающаяся, самобытная самоорганизация (интеграция) академгородцев. МЕСТОПРЕБЫВАНИЕ Академгородок, Новосибирск, Россия. ВРЕМЯПРЕБЫВАНИЕ 1963 —> 1968 —> 1998 —> 2008 —>>»

Поток «само» завораживает, не правда ли?

А кончался «Устав» замечательным призывом: «Люди, интегрируйтесь! »

Я сказал о Гериной систематичности. Это так, он был обязательным и ответственным. Но в то же время его любимым присловьем было: «А! Пусть что хотят, то и делают!». Гера обожал Пушкина. Одевался он всегда элегантно. Был разнообразен. В день рождения Пушкина, 6-го июня, Гера, бывало, надевал цилиндр и шёл к Дому учёных, раздавая прохожим визитки с подписью поэта. Иногда Гера казался страшным занудой, а иногда плейбоем, хотя тогда такого слова вроде бы не усвоили, а слово «стиляги» ушло.

И что уж совсем было для нас неожиданным, Гера женился на «идеальной» Свете Рожновой (см. выше) и стал заботливым отцом двух очаровательных девочек. Одна из них, Настя, преданно хранит память о Городке 60-х годов. Она приспособила свою квартиру под интегральный Музей Академгородка 1960-х годов.

Последний раз я видел Геру 14 лет тому назад. Я приехал в Городок и пошёл к нему в больницу. Гера был смертельно болен. Мы попрощались. Я улетел. Гера умер через неделю.

 

Герман Безносов и Светлана Рожнова (фото из семейного архива семьи Безносовых)

V. Так что же делал я?..

Бурштейн — мозг «Интеграла», Безносов — его душа. А я кто? В чём была моя роль в «Интеграле»? Можно и отказаться от самооценки, дескать, не мне судить. Но я не молод, время «позднее», попытаюсь: я взял на себя роль «придумщика». Первая придумка, «бендеровская», была, пожалуй, самой удачной.

Была и ещё одна. «50-летие Февральской революции» — в феврале 1967 года.

На Таганке поставили «10 дней, которые потрясли мир» — про Октябрьскую революцию. Февральскую революцию в Советском Союзе никто не праздновал. А «Интеграл» взял и отметил — по моему сценарию. Конечно, наше представление-самоделка никакого сравнения с профессиональным спектаклем Таганки не выдерживало. Но зато у нас было другое. У нас несли плакаты «Вся власть Учредительному Собранию!» и «Свобода приходит нагая!». Стихи, посвящённые Февралю, Маяковский, Цветаева, Северянин, Хлебников, Мандельштам… звучали со сцены и из зала — в память об артистических кафе того времени («Бродячая собака», «ХЛАМ»**).

Читались и отрывки из «Дней» Василия Шульгина, по изданию 1920-х годов. Но самое главное — на правой стороне сцены стояла деревянная конструкция с надписью «Подполье». И оттуда вылезали большевики, точнее, выползали. Большевики лезли изо всех щелей этой конструкции и кричали вразнобой: «Мы недаром изучали „Манифест“ и „Капитал“, Маркс и Энгельс дело знали. Ленин дело понимал» (стихи Ярослава Смелякова). Вот это хорошо запомнилось!

Вообще, в Городке любили зрелища и книги. Журналист Борис Половников, один из устроителей масленицы, учил меня: «Хочешь веселья — запусти в толпу поросёнка». На поросёнка я не решился. Мы решили учредить приз «Интеграла» за лучшее современное произведение о научной молодёжи. «Министр социологии» Юрий Карпов провёл опрос. Оказалось, что лучшая книга — это «Понедельник начинается в субботу» Аркадия и Бориса Стругацких. Это было ожидаемо. Стругацких в Городке знали хорошо, внимательно прочли «Трудно быть богом» и нашли, что там упоминается «Республика Соан». В этом увидели особый смысл: СО АН — это Сибирское отделение Академии Наук. Короче говоря, мы написали письмо братьям Стругацким, и Аркадий Натанович решил приехать, чтобы получить награду.

А вот что это была за награда? Денежная часть была скромной — сто рублей. Тогда это была средняя месячная зарплата. А кроме того, у нас был изящный медный знак интеграла. Вася Димитров специально сходил к академику Будкеру, директору Института ядерной физики, и попросил облучить этот знак на ускорителе встречных пучков. Медный знак стал очаровательно-золотистым, и мы преподнесли его Аркадию Натановичу на блюдечке с голубой каёмочкой. Я не помню, кто это делал, Гера Безносов или я. Блюдечко с голубой каёмочкой было частью награды, и Аркадий Натанович ему очень порадовался, сказав, что у него такой награды ещё не было. Но вот я хорошо помню, что я вручал Стругацкому конверт с деньгами и в последний момент с ужасом обнаружил: в ведомости, которую Аркадий Натанович должен был подписать (так велела наша финансистка), было указано «девяносто семь рублей», а не «сто рублей». По-видимому, три рубля были удержаны как подоходный налог. И вот, в последний момент, я ухитрился найти у себя в кармане три рубля и всунул их в конверт — Аркадий Натанович как будто этого не заметил.

VI Точка опоры

Годы 1966-67 для меня были очень напряжёнными. Я же был не только премьер-министр «Интеграла», но еще и аспирант Института катализа, мне надо было работать над диссертацией, расчеты проверялись на опытном реакторе Новомосковского (совсем недавно Сталиногорского) химкомбината, крупнейшего в Союзе. Я проводил месяцы в командировках.

Трёхлетие «Интеграла» предполагалось праздновать в раннем декабре 1966 года. Предварительно, летом, мы обсудили программу. Празднику дали имя «Дни взятия „Интеграла“», выделив на него три дня. Решили пригласить разные молодёжные клубы Союза. У меня родилась идея: надо в это же время открыть памятник. И вот что я предложил. Известно, что великий учёный и инженер античности Архимед сказал: «Дайте мне точку опоры, и я переверну Землю!» Пришла пора реализовать мечту Архимеда! Нужно поставить большой камень в видном месте Академгородка. Камень надо назвать «ТОЧКА ОПОРЫ». Он будет символом того, что наука стала точкой опоры человечества. И как надоели все эти генералы на конях, группы вооружённых людей, вожди, простирающие руки к небесам! А тут у нас, в Академгородке, будет новый интересный символ. Сюда будут приходить туристы и командированные. Студенты перед экзаменами будут ритуально касаться Точки Опоры — и т. д.

Совет единодушно поддержал это предложение, и мы расписали перечень дел.

На празднике меня не было: командировка для пуска реактора длилась месяца два. Я вернулся в Городок поздним декабрём. Перед зданием Президиума Сибирского отделения я увидел камень, не слишком большой, но всё же увесистый. Не меньше полутонны. По-видимому, гранит, коричнево-красный. Камень можно было назвать глыбой. Подойдя ближе, я разглядел на ней табличку, которая меня порадовала. Да, «ТОЧКА ОПОРЫ»!

Один из «интегральцев» («радиоминистр» Ильин?) рассказал мне, как это было. Глыбу нашли около Обской ГЭС, пригнали самосвал и повезли. Сбросили её у Президиума. А потом около глыбы поставили очень высокий флагшток и накрыли её несоразмерно большим покрывалом.

Это было за три дня до открытия. В назначенный час толпа собралась у Президиума. Перерезали ленточку, гигантское покрывало спало и обнажило пресловутую «Точку Опоры».

В общем, теперь, проходя мимо Президиума дважды в день, на работу и с работы, я видел эту символическую штуку. Она лежала спокойно, и казалось, что к ней привыкли. Но вот однажды я её не заметил. Её перетащили в лесок за зданием. А потом «Точка Опоры» и вовсе пропала.

Очевидно, какое-то академическое начальство заметило-таки через окна Президиума непорядок — и распорядилось

Жаль! Я посмотрел в Интернете список нынешних памятников Новосибирска, Академгородка в частности. Времена изменились, и нестандартные памятники уже есть, памятник лабораторной мыши, памятник секретарше, «Первое свидание», «Бабушки на скамейке» и даже «Памятник рублю». А «Точки Опоры» — нет! Может быть, городское начальство или какой-нибудь бизнесмен, вместе или порознь, набредут на эту старую и привлекательно-дешёвую идею. Надеюсь!***

VII. Демонстрации

А вот «Интеграл» готовится к майской демонстрации. Портретов Брежнева не видно… «Интеграл» не носил портреты Леонида Ильича, Первого, а потом и Генерального Секретаря ЦК КПСС.

И портретов членов Политбюро, Кириленко-Косыгина, Шелепина-Шелеста, тоже не носили. Главный лозунг был «Люди, интегрируйтесь!» Ходили с лозунгами «Перекуём мечи на орало и интеграло» и «Радость — народу!». А ещё — «Студенты Беркли, мы с вами!». Студенты Беркли тогда бунтовали против вьетнамской войны. Эти студенты и сейчас бунтуют. Были и плакаты, которые запоминались — «Куда ведёшь, тропинка милая?», «Мы с тобой два берега у одной реки». Кто-то посмотрел на этот плакат и добавил: «У реки Иордан». И много изречений бендеровского толка «Спасение утопающих — дело рук самих утопающих» и «Не стучите лысиной по паркету!» Для первомайских демонстраций в этом было что-то новенькое.

Прошло лет тридцать и более. И влруг в России возникло удивительное первомайское шествие — вместо демонстрации — «МОНСТРАЦИЯ», парад абсурда. Весёлые молодые люди несут плакаты «Господи, прости!» и «Будь как протон, он всегда позитивен», «Побойся Бога!» и «Я — за однополые драки», «Крыш нам» и «Вы кто такие, я вас не знаю!», «МОНСТРАЦИЯ ЗА МОКРАТИЮ» и «Будущее зреет в углу», «Севернее Кореи» и «За независимые сны против Россоннадзора». И девочка идёт с протестом «Долой манную кашу!» Как же приятно смотреть на эту милую чушь! Я думаю, что старые первомайские демонстрации были куда более монстрациями. Несли портреты вождей — монстров. И демонов.

Где же нынешние монстрации происходят? В Томске и Перми, в Екатеринбурге и Барнауле. Конечно же, в Москве. Но главное место русских монстраций, их столица — Новосибирск, а главный вдохновитель — новосибирский художник Артём Лоскутов. Не могу считать это случайным: в новосибирском Академгородке был «Интеграл».

VIII. Идея фестиваля. Чесноков и Меньщиков

C лета 1967 года «Интеграл» объединился вокруг единой цели — фестиваль песни в следующем, 68-м, году. Ещё его называли «первый фестиваль авторской песни». Это было последнее достижение «Интеграла», вершинное, предсмертное…

Википедия по этому поводу сообщает:

«В марте 1968 года, в течение шести дней (с 7 по 12 марта) в Академгородке прошёл первый фестиваль авторской песни, организованный клубом «Под интегралом» по инициативе А. Бурштейна. Г. Безносова, В. Менщикова, Г. Яблонского. Организатором проведения фестиваля выступила созданная в мае 1967 г. Федерация клубов песни Москвы, Ленинграда и Новосибирска (президент Федерации — С. Чесноков)»

Уточнение. В мае 1967 г. в подмосковных Петушках, прославленных Венечкой Ерофеевым («…И немедленно выпил…»), собрались «барды» и исполнители. Там были Галич, Ким, Кукин, «бардовед» Фрумкин, многие другие… И вспыхнула искра. Серёжа Чесноков — от Федерации клубов песни и Валерий Меньщиков — от «Интеграла» предложили идею фестиваля. Вот их симпатичные лица:

 

Сергей Чесноков

 

Валерий Меньщиков

А потом Валерий Меньщиков предложил место фестиваля — Новосибирск, Академгородок. Естественно, всё будет делать «Интеграл», у него большой опыт. В Академгородке уже пели Борис Полоскин, Евгений Клячкин и Юрий Кукин из Ленинграда, Татьяна и Сергей Никитины из Москвы. И Меньщиков потом стал председателем Оргкомитета фестиваля.**** Мы не были в Петушках, ни Бурштейн, ни Безносов, ни Яблонский, ни Димитров. Но мы мгновенно поддержали идею Чеснокова и Меньщикова — душой и сердцем, и сделали её реальной. А трудности возникли сразу же.

Должен сказать, что к обоим, Меньщикову и Чеснокову, я испытываю нежные чувства. О Меньщикове, «министре песни» Интеграла, я уже писал: математик, альпинист, эколог, эксперт по безопасности. В 90-е годы был народным депутатом РСФСР, занимал важные государственные позиции. В нынешней Думе он не депутат, тоже хорошо…

Вот что он недавно писал своим друзьям, мне в частности, подводя итоги жизни, «В последние годы в горах я, смотря на свои пятитысячники, на которых был в молодой жизни, стал явственно ощущать границу жизни и смерти. Там, где скалы, лед, снега, там нет живого дыхания природы. Может быть, птицу иди бабочку занесет потоком воздуха. Птица ещё вернется в долину, а для бабочки осталось жить до заката солнца. Так вот, я и другие ветераны, оставшиеся в живых, как птицы, вернулись в долины, в зону жизни… И я счастлив, что не упустил свой шанс».

Валерий не упустил свой шанс и с фестивалем песни.

О Чеснокове надо сказать особо и тоже возвышенно. Он был внешний мотор Фестиваля, работавший на его пользу вне Академгородка.

Окончив знаменитый МИФИ (Московский инженерно-физический институт), Серёжа защитил диссертацию по физико-химии. А потом что он только ни делал, кем он только ни работал. Был социологом. И пожарником в театре на Таганке. И актёром, и осветителем. Думал и придумал новую методологию для гуманитарных исследований. В 90-е годы был аккомпаниатором певицы Лещенко-Сухомлиной, прошедшей несколько кругов лагерного ада. И в это же время написал книгу «Физика Логоса».

Но что главное? Для меня главное то, что он был самым преданнным адептом Новой Песни. Он сам был Песня. Я познакомился с ним в 67-м: Москва, метро «Площадь Свердлова», почти мальчик, гитара за плечами, «один из битлов» по облику. В маленькой комнатушке он пел для меня, его песенное всезнание поражало. Он пел песни еврейских колхозников (Крым, 1920-е годы, Джанкой), песни американского протеста. А как он умел заводить зал! Определю Серёжу двумя словами: «чистое горение». Он горел песней, без копоти. Недаром его дарили своей дружбой Галич, Матвеева, Ким. Я думаю, что сейчас он — единственный, кто может тождественно (даже усилю, аутентично) воспроизвести галичевское исполнение

Случилось так, что я познакомил его с очаровательной женщиной Линочкой Резник, и она стала его женой. Талантливый генетик, Линочка оставила дело своей жизни и стала помогать Серёже во всех его начинаниях. Так было более 30 лет. Два года тому Линочки не стало: она тяжело и долго болела.

Серёжа Чесноков очень-очень близок мне, и когда я не соглашаюсь с ним (а такое бывает), я всегда испытываю чувство вины….

IX. Фестиваль. Ужасная неопределённость

Проводить фестиваль… Решение принято — в Академгородке. Но когда? И при чьей поддержке? Кто должен сказать фестивалю — «Да!»

А вот кто… ЦК ВЛКСМ. Новосибирский обком комсомола. Райком комсомола Академгородка (он назывался Советский район). И выше их — обком партии. Райком партии. Был ещё и облисполком… Профком Городка был на нашей стороне, там сидел председателем Миша, Михаил Самуилович Качан. Итак, не считая профкома, шесть настороженных инстанций. Порой они звучали по-разному, но все относились к Фестивалю с неустранимым подозрением. Первая реакция: «Не время!» или — с поправкой — «Сейчас не время, вот пройдут праздники». На дворе стоял 1967 год, 50-летие Великого Октября, и к этому двору были больше пахмутовские песни про молодого Ленина.

Правда, внутри ЦК ВЛКСМ и около была поддержка — либералы Лен Карпинский и Вадим Чурбанов (в одном из своих текстов Бурштейн называет его Черепановым). Оба они были то, что называется «диссиденты в системе». Инструктора ЦК Чурбанова я видел один раз — через Свету Рожнову, а вот с Леном Карпинским я встречался часто. Сын революционера Вячеслава Карпинского, «друга Ленина» (отсюда имя), он был одним из секретарей ЦК ВЛКСМ во времена Хрущёва. Убеждённый марксист-антисталинист, Лен был открыт, доброжелателен и надёжен. Он прошёл через серию карьерных падений и в конечном счёте был отторгнут системой, став диссидентом просто, «вне системы». Поднялся он только в перестроечное время и в 1990-е годы стал редактором знаменитых «Московских новостей».

Оба они, и Карпинский, и Чурбанов, видели будущее комсомола в клубах. «Интеграл» им был важен как одна из главных экспериментальных площадок клубного движения. Да, что-то такое звучало в коридорах комсомольской власти. И в декабре 1966 года на празднике «Дни взятия Интеграла», где собрались многие клубы, приняли обращение со словами о клубном движении. После этого, летом 1967 го, по-моему в августе, ЦК ВЛКСМ одобрил наш фестиваль. Почему? Для меня — это до сих пор загадка. И время было назначено — конец ноября 1967 г., после праздника Великого Октября. Мы, окрылённые, мгновенно разослали приглашения бардам.

Но прошёл праздник, и наступила совсем другая история. Оказалось, что клубное движение, судя по чехословацкому опыту, очень, очень опасно. В середине ноября мы получили письмо из того же ЦК, что разрешение на фестиваль отозвано. Ну и что нам было делать? Наши высокие комсомольские связи нам не помогли, ни Чурбанов, ни Карпинский. Пришлось писать бардам письма с извинениями и о переносе Фестиваля на неопределённый срок. Я могу ошибиться в датах, но не в сути. Ситуация с нашим фестивалем — от дня, когда он был предложен, до дня, когда он начался, была исключительно неопределённой. Фестиваль мог быть похоронен в любой момент.

Здесь надо отдать должное лидеру «Интеграла» Толе Бурштейну: его позиция была несокрушимо твёрдой. Не отступать! Приглашать снова! «Ещё один срыв —дискредитация клуба», — говорил Бурштейн. Но какая же организация будет приглашать официально? Мы работали в комсомольской иерархии: ЦК комсомола, обком, райком. ЦК отменил приглашение, его лучше было не трогать («не буди лихо»). Обком комсомола находился под полным контролем обкома партии, а там первым секретарём был Фёдор Степанович Горячев. Ему приписывали такую фразу об «Интеграле»: «Там царит стриптит!» Фёдор Степанович имел в виду какую-то дурную болезнь.

Оставался райком комсомола Академгородка. Но в его руководстве было глубокое несогласие между Светой Рожновой, вторым секретарём, про-«интегралкой», и Севой Костюком, «первым», охранителем, честным и убеждённым. Света написала поздравление «Интегралу» с такими словами «А если над тобою нежданно грянет гром, тебя всегда прикроет твой родственник райком». А Костюк всегда стремился контролировать «Интеграл» в большом и малом, взамен обещая деньги.

Но случилось чудо. Именно Сева Костюк, поддавшись какому-то порыву или слабости, подписал новые официальные приглашения бардам и гостям фестиваля. И ушли письма с новой датой фестиваля — ранний март 1968 г. Правда, Костюк тут же спохватился и потребовал обязательно «литовать» песни. Бурштейн от него отмахнулся: «Где это видано, чтобы авторскую песню подвергали цензуре?»

Многие приглашённые быстро ответили согласием. Галич, прежде всего. Но отнюдь не все. Московский городской клуб песни отказался от участия в фестивале. И Ленинградский клуб тоже отказался. Для них это была слишком дерзкая, ненужная авантюра…

Из великой пятёрки «бардов» (Булат Окуджава, Новелла Матвеева, Владимир Высоцкий, Александр Галич, Юлий Ким) согласился приехать только Галич. Естественный вопрос: «Почему?»

О не-приезде Высоцкого — свидетельство Серёжи Чеснокова:

«Приглашать я его ходил с Наташей Халатянц, которая вместе с Женей Райской и Ларисой Завалишиной участвовала в организации фестиваля. Был февраль 1968 г., недели за две до фестиваля. Мы приехали в театр на Таганке днём. Владимира нашли в его гримёрной, у старой сцены. Он спешил. Мы в двух словах рассказали о фестивале. И в частности, что Галич дал согласие. Он выслушал внимательно и сказал, что не сможет приехать. Запланированы концерты, занят в театре. И выпустил на нас улыбку чеширского кота. Почему-то именно это очень запомнилось. Было такое ощущение, что он не поверил, что это что-то серьёзное. Туристы-гитаристы. И ему туда же предлагают. Нам было жаль. Улыбка прямо врезалась в нас. Мы попрощались и ушли».*****

Юлий Ким. Он работал учителем в школе при Московском университете. Менщиков пошёл приглашать его на фестиваль. Ким объяснил ему: «Как только я стану на трап самолёта «Москва — Новосибирск», я буду уволен из школы». Его концерты были фактически запрещены. Так было до 1976 г.

Матвеевой было физически тяжело ездить любым транспортом. Михаил Анчаров, патриарх жанра, тоже не приехал по каким-то объективным причинам и прислал дружескую телеграмму.

И Окуджава не приехал.

Юрий Визбор тоже решил не ехать, объяснив это так: «Не хочу петь на десерт академиков!» Галич потом прокомментировал: «Это пижонство. Дали бы петь где угодно, даже под забором, только бы дали».

Но вот за неделю до начала, когда уже было ясно, кто приезжает, кто нет, когда программа была сверстана и «привязана» к залам, возникла новая, смертельная угроза.

Дам слово Толе Бурштейну. В своём тексте «Реквием по шестидесятым, или под знаком интеграла» он пишет:

«Ситуация накалилась, поползли слухи о запрете фестиваля. А уже сформирован оргкомитет (150 человек), расписаны дни и роли, получены билеты, первые три тысячи из 15. Планерки проходят на территории клуба «Гренада», приютившегося в обычной двухкомнатной квартире. Председатель совета знаками зазывает меня и кассира в ванную комнату. По ему одному известным каналам поступили сведения, что не сегодня-завтра могут быть приняты меры по пресечению нашей деятельности. «Как быть?» — спрашивает. «Продавать билеты»,— отвечаю. «Ну знаешь, я на себя такую ответственность не возьму», — говорит он. Мне нет охоты спорить, и сомнений тоже нет: «Тогда я возьму». Говорю и понимаю, что сделан не просто выбор между «быть» фестивалю или «не быть», но и между тем, кем мне быть в будущем и кем не быть. Не быть мне после этого в Большой физической несколько лет, не бывать за границей вдвое больше, а быть притчей во языцех на закрытых партсобраниях и страницах местных газет и парией в академических верхах в течение двух последующих десятилетий. Но я хоть буду знать, за что, а это дано было не каждому.

На следующий день три тысячи билетов разошлись в мгновение ока. Честь клуба была спасена, но и судьба его с этого момента была слита с фестивалем нерасторжимо».

И далее…

«Эту судьбу пришлось решать РК КПСС, оглядываясь на контуры скандала, который был способен нанести урон престижу Академгородка. В сущности, это был последний месяц, когда с такой перспективой еще приходилось считаться, Это касалось всех, кроме РК ВЛКСМ: закусив удила, он шел напролом, гнул свою праведную линию. Надо было что-то противопоставить ему, и я заявил, что «ручаюсь своим присутствием в Академгородке за полный контроль над событиями во время фестивальных дней». Под это ручательство было дано высочайшее «добро». 1 марта я принял на себя руководство фестивалем»

Первый фрагмент для меня не вполне ясен. С кем это говорил Бурштейн? С председателем Совета «Интеграла»? В «Интеграле» такого органа, «Совета», не было, был «совет министров». С председателем Совета Оргкомитета фестиваля? Что за каналы? Во время фестиваля я ничего об этом не слышал.

Из второго фрагмента следует, что в этот момент райком партии был, по-видимому, «голубем», а райком комсомола — «ястребом». И голубь победил ястреба! Удивительно, но факт!

Но вот чего в этот день не знал Бурштейн? Он не знал всех запретов. В тот же самый день новосибирское областное Управление культуры запретило продавать билеты на фестиваль. Оно даже решило возвращать деньги за уже проданные билеты. И надо было срочно ехать к начальнику новосибирского Управления культуры Иванченко. А Бурштейна никак не могли найти. По-видимому, он был вовлечён в сложные разборки с райкомами или вёл секретные беседы в ванной комнате. Мы поехали к Иванченко вдвоём со Славой Горячевым, активистом Городка, инженером Института ядерной физики. Он вскоре уехал в Москву, был главным инженером Театра на Таганке, а потом вернулся в Городок и стал активным деятелем «Памяти» в 80-х годах, а «Память» боролась с водкой и евреями. Такая петля жизни! Но в марте 1968 г. он был стойкий «интегралец», и мы дружили. Начальник Иванченко с удовольствием смотрел на его широкое, как степь, славянское лицо и с неприязненным чувством — на мое. Слава, человек приятный, говорил очень убедительно, я ему умело поддакивал, и Иванченко стал и на меня смотреть размягчённо. В конце встречи Иванченко дал согласие на продажу 15 тысяч билетов и сказал такую историческую фразу: «Ну что вы, ребята, думаете, я консерватор? Если бы я был консерватором, усидел бы я двадцать лет на одном месте?» И мы, счастливые, поехали в Академгородок и передали разрешение продавать билеты. А фразу Иванченко я запомнил на всю жизнь.

Урок этого нервного периода: если власть проявляет замешательство, путается, меняет решения, а твоя позиция твёрдая, можно и победить. У Бурштейна и «Интеграла» позиция была твердая. Фестиваль состоялся.

X. Фестиваль. Гала-«Галич»

Фестиваль стал фестивалем Александра Аркадьевича Галича. Гала-представление «Галич».

Самое главное событие на фестивале — это был Галич, а иначе это было бы провинциальное, региональное действо, и все. А Галич создал совершенно другую ситуацию, поднял планку. Он изменил культурное и политическое значение фестиваля. И как же много он работал! Фестиваль длился 6 дней, с 7-го по 12-е марта. 7 марта он спел 3 песни на пробном концерте. 8 марта — 3 песни на открытии фестиваля. 9 марта — на двух концертах, дневном — 10 песен и вечернем — 27 или 28 песен (!), 10 марта на ночном концерте 3 песни, 12 марта — 6 песен. Всего 52 или 53 (!) песни. Он всегда пел «Памяти Пастернака» («Разобрали венки на веники…») и часто «Балладу о прибавочной стоимости» («Я научность марксистскую пестовал…») и «Ошибку» («Мы похоронены где-то под Нарвой»). Именно эти три песни Галич спел на открытии фестиваля, 8 марта 1968 года. И ещё он пел в ночных компаниях и в академических коттеджах. Но самым главным был вечерний концерт 9 марта, где пел только Галич. Концерт был устроен по специальной просьбе академиков.

Вот что он пел:

«Нет! Презренна по самой сути
Эта формула бытия!
Те, кто выбраны, те и судьи?
Я не выбран. Но я — судья!» («Вот пришли и ко мне седины»…)

«Мы не забудем этот смех
И эту скуку!
Мы — поимённо! — вспомним всех,
Кто поднял руку!..*
«Гул затих. Я вышел на подмостки.
Прислонясь к дверному косяку…»

Вот и смолкли клевета и споры,
Словно взят у вечности отгул…
А над гробом встали мародёры
И несут почётный ка-ра-ул!» («Памяти Пастернака »)
«Что ж, подымайтесь, такие-сякие,
Ведь кровь — не вода!
Если зовет своих мертвых Россия, Россия, Россия,
Если зовет своих мертвых Россия,
Так значит — беда!» («Ошибка»)******

«Повторяйте ж на дорогу
Не для кружева-словца,
А поверьте, ей-же-Богу,
Если все шагают в ногу —
Мост об-ру-ши-ва-ет-ся!
(«Закон природы /Колебательный закон/»)

Это пел не певец, оперный или эстрадный. Не шансонье. Не «бард»-гитарист. Писатель Леонид Жуховицкий, бывший на фестивале, вспоминал спустя годы: «Образу бесстрашного литературного воителя, сложившемуся у меня к тому времени, реальный Галич не соответствовал. Крупный, лысоватый, усы, тяжелое умное лицо. Скорей уж доктор наук или, например, хирург, или умный, но пьющий преподаватель провинциального института. Гитара в чехле, которую он, как и прочие, держал в руках, с ним плохо вязалась: инструмент молодежный, а ему было где-то к пятидесяти». Жуховицкий прав, говоря о несоoтветствии образа. Мне же лично в Александре Аркадьевиче виделся не столько «хирург и преподаватель», сколько «барин», «сибарит» и «завсегдатай московских ресторанов». Но внешность обманчива. Стоило ему взять в руки гитару и запеть, как все эти наносные облики улетучивались. Перед нами был СУДЬЯ. Судия. На возвышении стоял ПРОРОК. И «пророк» слышалось как «про рок». Это — потрясло, запомнилось на всю жизнь.

Отзвучали последние аккорды «Памяти Пастернака». Люди встали и стояли молча — до аплодисментов. И Галич тоже стоял, положив гитару на сцену.
Для Александра Галича выступление на фестивале стало событием важнейшим. Вот что он сказал потом: «Зал Дома ученых в новосибирском Академгородке… Это был, как я теперь понимаю, мой первый и последний открытый концерт, на который даже продавались билеты. Я только что исполнил как раз ту самую песню памяти Пастернака, и вот после заключительных слов случилось невероятное. Зал, в котором в этот вечер находились две с лишним тысячи человек, встал и целое мгновение стоял молча, прежде чем раздались первые аплодисменты. Будь же благословенно это мгновение!»
И тут — моё личное впечатление. Да, было! Было! Я сам стоял, вместе со всеми. Но откуда Галич взял цифру «две с лишним тысячи человек» в зале Дома учёных. У меня в голове была цифра «тысяча, не больше» — со всеми приставными местами. Не больше! Не перепутал ли Галич? Подумав, я позвонил Василию (Васе) Димитрову в Канаду, в Торонто, он там сейчас живёт. Это было правильное решение. Вася среагировал мгновенно: «А ты что, не помнишь? Мы же стояли за сценой, Бурштейн, я и ты». Спустя 53 года я, увы, этого не помнил, а Вася помнил. Несколькими фразами он возродил мою память… Действительно, мы втроём стояли за сценой. Зал, вместив более тысячи человек, был полон. Начальство, партийное и академическое, сидело на 2-ом ряду, а первый ряд был оставлен пустым — на всякий случай. Мы знали, что кое-кто прошёл без билетов, хотя контроль был жёсткий. Математик-геометр, доктор наук Юрий Фёдорович Борисов хвастался потом, что он прошёл без билета, держа над головой специально взятую гитару и крича: «Пропустите меня! Я — Новелла Матвеева!»…
Итак, мы стояли за сценой. Галич уже спел несколько песен. И вот в этот момент к нам подбежал «интегралец» из службы контроля с тревожной новостью: на концерт рвутся люди, только что приехавшие в Академгородок из Новосибирска (города). Их очень много, от 400 до 600 человек, билетов у них нет, а сдержать их невозможно. Димитров мгновенно метнулся к входу в Дом учёных, собираясь вызвать милицию. Он вернулся через несколько минут: «Поздно и не поможет!». И тогда Бурштейн — делать было нечего — дал приказ: «Впускать всех!». Все и ввалились, заняв проходы, сидя на ступеньках и стоя. Во время этой суматохи Галич прохаживался с гитарой на сцене, ожидая, когда все рассядутся. Наконец, после нескольких начальных аккордов он снова начал петь. Но тут на сцене появился еще один человек. Он жестом остановил Галича и, подойдя к микрофону, объявил, что, по соображениям безопасности, концерт продолжаться не может: «Всем надо уйти из проходов!» — потребовала пожарная охрана. Мы с Димитровым оторопели. А Бурштейн — нет! Перефразируя Бабеля, могу сказать, вот потому-то он и был «президент»… По микрофону Толя обратился ко «всем, кто в проходах», с просьбой усесться на чужие колени. Через несколько минут в проходах никого не было.******** Немногие уселись и на свободный первый ряд. И мы трое, Бурштейн, Димитров и я, спустились в зал и устроились. И когда зал встал после «Памяти Пастернака» и я вместе со всеми, я видел, что большая часть «начальственного» второго ряда не встала. Честности ради, надо сказать, что после этого вставания люди в проходах появились снова: на чужих коленях трудно сидеть долго. Но пожарная охрана больше не вмешивалась. Сейчас я думаю, что вставать с чужих колен легче, чем со своих, но в этом тексте такая мысль — абсолютно посторонняя.
Галич… Галич… Галич… Но всё же не он один. Фестиваль стал и триумфальным дебютом Александра Дольского, лирического и иронического. Был Кукин! Юрий Кукин замечательный! Кукин фактически создал гимн Академгородка — «Город» («Горы далекие, горы туманные, горы…./И улетающий, и умирающий снег /Если вы знаете — где-то есть город, город / Если вы помните — он не для всех, не для всех»). Я думаю, на фестивале звезды Дольского и Кукина были сразу же после гигантской суперзвезды Галича. И был Серёжа Чесноков с его песнями еврейских колхозников. («Джанкой», я уже писал об этом). И Володя Бережков из Москвы («Я — потомок хана Мамая»). И Арик Крупп, светлый человек из Минска, альпинист, через три года погиб под лавиной.
И приехали писатели, популярный Леонид Жуховицкий, Виктор Славкин из «Юности» прославившийся потом пьесой «Взрослая дочь молодого человека», Евгений Шатько из «Литературки». И журналисты, Георгий Целмс из «Комсомольской правды» (впоследствии он был уволен оттуда именно за фестиваль), легендарная Ляля Розанова из «Знание-сила». И музыковед Владимир Фрумкин, изучавший «бардов» профессионально. Они всей душой сочувствовали фестивалю, создав его «глухую славу». Спасибо им!

А вот это человек, который сложил всю «логистику» фестиваля, спланировал всю последовательность концертов, бескорыстный и незаменимый. Андрей, Андрей Александрович Берс («Борода»). Пионер кибернетики, ученик Ляпунова, из династии Берсов, откуда Софья Берс — жена Льва Толстого. Андрей был энциклопедистом новой песни, владельцом уникального собрания магнитофонных лент.
Последний штрих. «Президент» Толя Бурштейн сидел на концерте рядом с молодой красавицей. Спустя много лет он вспоминал о том, как она слушала «Караганду» Галича. «И я помню, как я увидел слезы на глазах совсем юной девушки, которая ничего не знала, не была осведомлена, но сердце ее правильно подсказало, и сопереживание было полное. И оно мне подсказало, чего эта девушка стоит. Она прожила потом со мной сорок лет…»

XI. Фестиваль. Дискуссия

В дискуссии участвовали сам Галич, знаменитый инженер Игорь Андреевич Полетаев, бард Юрий Кукин, музыковед Владимир Фрумкин, Серёжа Чесноков и я. Кажется, выступал и журналист Целмс. А вёл дискуссию писатель Леонид Жуховицкий.
Дискуссию о песне начал инструктор новосибирского обкома комсомола Виноградов. Слова Галича «Мы поименно вспомним тех, кто поднял руку» показались ему опасными. Это что — призыв к мщению? И ещё кто-то из комсомольского начальства упрекнул Галича в незнании социалистического реализма и попросил его дать определение этого метода. Галич пообещал это сделать в своём ответе. О призыве к мщению он умолчал.
Запомнилось выступление инженера Игоря Андреевича Полетаева. Полетаев был автор первой советской книги о кибернетике «Сигнал». Написал он её блестяще. А вообще-то он был не просто инженером, а инженером-подполковником. После войны стажировался в США, изучая американские радары. В его лаборатории занимались чем-то специальным, включая модную тогда телепатию. Поговаривали, что у него работает человек, который приходит на работу один раз в году, когда приезжает проверяющая комиссия из военного ведомства. И вот этот человек — в присутствии комиссии — садится на стул и взглядом раскачивает лампочку. Но тот же Полетаев был зачинателем дискуссии о «физиках» и «лириках». Она началась с переписки между ним и Эренбургом. Илья Эренбург написал письмо ему, инженеру Полетаеву. После чего «Комсомольская правда» опубликовала стихотворение Бориса Слуцкого «Что-то физики в почёте, что-то лирики в загоне… Дело, видно, не в расчёте, дело в мировом законе». И вот Полетаев выступает публично — благородный, красивый и сдержанно красноречивый. Эталонный предмет общего уважения и женского внимания, Игорь Андреевич был похож на князя Андрея Болконского и — одновременно — на артиста Тихонова в роли князя Болконского. О чём же он говорил? О «заборе», о том, что в любом обществе должен быть забор, ограждающий и обозначающий то, «чего нельзя», например, то, о чём нельзя писать. И Юрий Кукин возразил мгновенно: «Ну хорошо, забор… Но я должен иметь право написать на этом заборе».
Галич выступал в дискуссии дважды. Большие куски из сохранившейся записи его выступлений приведены в книге Владимира Батшева «Александр Галич и его жестокое время». Прежде всего, отвечая на запрос комсомольского работника, он-таки определил «социалистический реализм»: «Если на картине изображена избушка — это реализм, а вот если на заднем плане мы видим строительный кран, это — социалистический реализм». Галич преподнёс такое определение совершенно серьёзно, без тени улыбки. И вообще, Галич выступал спокойно и продуманно. Оказалось, что он — человек очень культурный и понимающий, что он делает на мировом фоне. Он напомнил аудитории, что поэт, который поёт, подыгрывая себе, — фигура совсем не новая… Лорка в Испании, Брехт в Германии, Сэндберг в Штатах — всех их можно назвать «бардами». А есть исполнители-шансонье с уникальной поэтической чувствительностью (Пиаф, Азнавур, Монтан). И очень странно слышать про упадок песни, напротив, сейчас она переживает расцвет. Галич много говорил о себе как о драматурге, о том, как он строит песни по законам сцены. Для меня самым важным было отношение Галича к несправедливости. Он сказал: «Негодование против беззакония» и «Чтоб беззакония больше не повторились». Пожалуй, вот это было главное. Говорил он мягко, но убеждённо и убедительно. В той же мягкой манере он высказался о полетаевском «заборе». Но тут он сдвинул смысл полетаевского утверждения, по-видимому, намеренно. Полетаев говорил о госуларственном «заборе», попросту говоря, о цензуре. Галич же о том, что каждый творец вправе построить себе собственный «забор». Это — другое дело.
После Галича выступал Юрий Карпов, наш «министр социологии», с результатами опроса популярности «бардов». Галич лидировал с большим отрывом. Дольский, которого никто не знал, был на втором месте, а Кукин — на третьем. Это было неожиданно. Кукина в Городке любили. Два ленинграских барда, Юра Кукин и Женя Клячкин, соперничали, а социолог Карпов отслеживал соотношение двух «фан-групп», «кукинистов» и «клячкинистов». Я был убеждённым «кукинистом», и клячкинское «Сигаретой опиши колечко, спичкой на снегу поставишь точку…» казалось мне манерным.

 

Дискуссия о песне Галича «Баллада о прибавочной стоимости». Выступает — Григорий Яблонский, в центре — музыковед Владимир Фрумкин, сидит — Александр Аркадьевич Галич.

 Во втором своём выступлении Галич спел несколько песен. По-моему, его снимала Свердловская кинохроника. И ещё Галич ответил на моё замечание по поводу его песни «Баллада о прибавочной стоимости». Сюжет этой песни такой: простой советский служащий получает извещение от Инюрколлегии о том, что умерла его богатая тётя Калерия в заморской стране Фингалии (Тогда такие объявления печатались в газетах). Служащий, обрадованный, начинает вести разгульный образ жизни. И вдруг: «Передаём сообщение ТАСС. Революция в Фингалии!» Все радужные мечты лопнули, как мыльный пузырь. Вся эта история показалась мне некоторой модификацией позднего Маяковского, не более того, вариант «Клопа», борьба с мещанством и т. д. Маяковский любил вставлять Маркса в шутки: «На стене росла у Маркса под Толстого борода!» или о том, что Карл Маркс играл в карты на казённые леньги («Баня»). И у Галича «Негодяи, бандиты, нахалы вы! Это всё, я кричу, штучки Карловы!» Короче, я упрекнул Галича в отсутствии новизны — в этом случае, конечно… И уровень «Прибавочной стоимости» намного ниже «Физиков» и «Парамоновой». Всё это я высказал Галичу вполне уважительно, понимая масштаб его дара. И тогда, и сейчас Александр Аркадьевич для меня сопоставим — во всём — с Николаем Алексеевичем Некрасовым. Творчество Галича я ценил высоко, но любил я Окуджаву и, особенно, Матвееву. На моё замечание Галич ответил мне тоже уважительно. Он настаивал на том, что и здесь есть открытие, есть новое видение старого сюжета о внезапном богатстве. К сожалению, он не убедил меня. Но я вполне понял его осторожные обороты — «заказ театра Сатиры», «работа с молодыми» и, наконец, «по поручению партийной организации»». Он был очень осторожен, потому что стреножен (созвучие невольное и правильное). Ему предстояло возвращаться в Москву, а там вспомнят каждое слово.
Это была пограничная ситуация. Используя библейское выражение в редакции Шкловского, Галич превращался из Савла — советского писателя в Павла — диссидента, проходя стадию «Павла Савловича». Ему казалось, что «красная линия» ещё впереди, а он её уже перешёл. И «Интеграл» вместе с ним.

(окончание следует)

Примечания

*«Яныч» был неизвестно кто, без всякого образования, неизвестно откуда… Как будто бы он бежал из Румынии, восьмилетним мальчиком… Был «сыном полка», служил в Советской армии, был в Китае и Корее. А потом — после Академгородка — политзаключённый и эмигрант. Погиб он в Штатах в 2007 году, на улице, от руки психопата. Судьба!

** «Бродячая Собака» — артистическое кафе в дореволюционном Петербурге.

«ХЛАМ» (художники, литераторы, артисты, музыканты) — кафе в революционном Киеве. Оба кафе просуществовали недолго.

*** Интересно, что великий скульптор Эрнст Неизвестный приезжал в Академгородок в 1965 году тоже с проектом, где Архимед присутствовал. Выступал Неизвестный и в «Интеграле». А предлагал он вот что: построить в Академгородке Храм Науки и воздвигнуть статую Архимеда перед Домом Учёных. Лаврентьев отверг этот проект: дорого! Гигантомания! Было это до моего появления в «Интеграле» и услышал я о проекте Неизвестного только лет через пять. Конечно, мой проект — намного дешевле, но совпадение любопытное.

**** Позднее, в преддверии фестиваля, Бурштейн — из соображений высшей политики — попросил Валерия уступить кресло председателя Дмитрию Ширкову, члену-корреспонденту АН. Меньщиков уступил, но фактическим председателем был он.

***** Я тоже пытался пригласить Высоцкого в Академгородок. Мы с Наташей Халатянц или Женей Райской (не помню точно, с кем и когда) ожидали его после спектакля. Результат был тот же, что и у Чеснокова. Запомнилось, что в это же время к Высоцкому подошёл Аркадий Райкин — благодарить за спектакль. Встреча!

****** Вот некоторые — не все — фамилии тех, кто осудил Бориса Пастернака на заседании 25.10.1958 = Николай Грибачев, Лев Ошанин, Мариэтта Шагинян, Сергей Михалков, Александр Яшин, Сергей Сартаков, Иван Анисимов, Сергей Герасимов, Вадим Кожевников, Мирзо Турсун-Задэ, Анатолий Софронов, Всеволод Кочетов, Галина Караваева, Владимир Ермилов, Николай Лесючевский и, к сожалению, великий поэт Борис Слуцкий.

******* Послушайте нынешнюю песню Игоря Растеряева «Георгиевская ленточка». https://www.youtube.com/watch?v=6Xm4oDEFZjU Как она близка галичевской «Ошибке»!

******** Этот эпизод кратко, без деталей, изложен в книге Владимира Батшева «Александр Галич и его жестокое время», 2010, «Литературный Европеец», стр. 468.

 

Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer3/jablonsky/