Рисунок на вазе
В белой хламиде отец сыновей снаряжает в дорогу.
Мощной рукою один жеребца за поводья подводит;
Брат его — с гибким хлыстом — в колеснице стоит, ожидая.
Старый отец напоследок еще раз проверил упряжку,
Чтобы, простившись, в сторонку потом отойти и смотреть,
Пока зрения хватит, за пылью над белой дорогой.
* * *
На тихих, сытых островах архипелага
Мы жили счастливо, послушные богам.
На празднествах лилась вина хмельная влага,
И яства грудились, и времени мука
Мололась в жерновах, и нам тогда казалось,
Что боги к нам щедры, и будет так всегда,
И солнце доброе с небес для нас сияло,
И не сверкала слез прозрачная слюда…
Как быстро миновалось время золотое!
Теперь в краю чужом мы лагерем стоим;
За речкой, вдалеке темнеют стены Трои,
И девять лет войны кадится едкий дым.
Мой Гамлет
Я — книжный червь. Я мысль свою
В притворе мозговом лелею,
И воздух знаний жадно пью,
Но жить как вы я не умею.
Мой грубый век, день ото дня,
По своему подобью — грубо —
Пытался вылепить меня,
И, точно зверю, дал мне зубы,
И злость в холодном блеске глаз.
Но, я рожден был человеком:
Как мог — ученой мыслью — я
Сопротивлялся злому веку.
Так трудно, трудно одному
Сражаться с временем и мненьем!
Я у судьбы своей в плену;
Что мне избрать: предназначенье
Или кровавый долг людской?
Я так хотел… но долг — дороже!
И смертной сознаю тоской,
Что я один из них… О, Боже!
* * *
В хриплый рог затрубила Аллекто. Латинских царей
Заполнялся весь список подробный, как в мифе Гомера
Вереницею длинною шли имена кораблей;
Прославлялись обильно героев могучих примеры.
В семь слоев грубой кожей воловьей обернутый щит,
И — сверкающий медью — доспех на груди у героя,
Но не мыслит никто, что и он будет в битве убит,
Верят только в погибель незваных пришельцев из Трои.
Войска этого не было лучше с тех жутких времен,
Когда греки собрали на дальнюю Трою армаду,
И от всех, отдаленных и ближних, союзных племен,
К Турну славному сходятся нынче на битву отряды.
О, латиняне гордые, вам для чего воевать?
Снова смертная женщина стала кровавой препоной!
Надоело богам с их высоких небес наблюдать
За резнею кровавой, и слышать предсмертные стоны.
Но недаром Аллекто тревожный сигнал подает —
В сердце воинов ненависть черной змеей заползает,
И латинский боец на свободу пускает копье,
И троянец на волю стрелу с тетивы отпускает.
Дант и Флоренция
В горле звучали терцины бродячего Данта,
В сердце трезубцем они проникали мое;
Даже пред тенью сего флорентийца-гиганта
Посторонюсь. Этой речи алмазной копье
Многим не даст — как не дало ушедшим — покоя.
Чувства и ум бередит, ну а душу зовет
Прочь от несчастий земных, и — вослед за собою,
Сей Алигьери-изгнанник, почти что старик.
Как залетел в эту высь, ты, рожденный земною
Женщиной? Как в эти дивные дали проник?
Как эта мощь, эти крылья к тебе вдруг попали?
Не изнемог, не сломился от “черных” интриг,
Муж флорентийский, политик; еще не устал ли
От этих дрязг, гиббелинов, пустых ловкачей —
Тех, чьи сердца из нечестья, позора и стали?
Ты не с Донати, не с Черки; теперь ты — ничей.
Божий! Как, впрочем, и должно большому поэту:
Без словоблудий, позерства, никчемных речей.
Вдоволь изгнанья хлебнешь, погуляешь по свету…
Только Флоренция будет не рада тебе!
Пишет Флоренция Данту изгнанья декреты,
Смертью грозит, не пускает поэта к себе.
Только она! Казентина, Верона, Равенна —
Рады скитальца укрыть от невзгод и от бед.
Что ж после смерти его, ты, Флоренция, с пеной
Будешь у лживого рта своего голосить,
Что он был чадом твоим, и теперь, непременно,
Должен в твоих усыпальницах пышных почить?
Ты в вероломстве таком не одна; еще будут
Области, целые страны поэтов клеймить,
Впрочем, злодейства творят ведь не страны, а люди…
Смогут потомки позор своих праотцев смыть?
Смерть дон Гуана
Лишь слово сказано, и статуя из зала —
покорная — пошла к накрытому столу.
Как страшно мне! А ведь всего одну сказала
фразу: “Ты не привел гостей — я позову
cама кого хочу!” Какую нужно силу
иметь, чтоб словом легким — камнем управлять!
“Так, кто же ты?” “Кто я?! О, дон Гуан мой милый,
тебе придется скоро, скоро все узнать!
Ах, друг мой, ты мечтал, что сладкую победу
над незнакомкою сумеешь одержать…
Ну что же, вот и я! А ты, Гуан, так бледен
зачем? И отчего так стиснул ты кинжал?”
“Нет, страха нет во мне, хоть ты меня смущаешь!
Скажи, скажи мне, кто ты: дух иль человек?”
“Как может быть, Гуан, что ты меня не знаешь?
Почти всегда, везде, ты думал обо мне!
Когда с насмешкою. Когда, как подобает,
с почтением. Почти всегда — так, словно нет
меня…” “Но, кто ты, кто? Тебя я не призна́ю!”
“Я — смерть, Гуан-усталый! Я — всего лишь — смерть!”
“Нет — быть не может — нет! Ведь слишком ты красива!
Но, отчего ладонь твоя так холодна?
И отчего в глазах — холодный мрак могилы
мне чудится твоих, и бесконечность сна?”
“Ты понял все, мой нежный, пылкий, слабый рыцарь.
Как ты устал, Гуан! Вот я — твоя постель.
Поверь, мой поцелуй так долго будет длиться,
что позабудешь ты про все, про все… поверь!”
Целует. Дон Гуан умирает.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer3/kulakov/
