Кладовая Чембарского райисполкома была тесной и стылой. Она была забита тюками, ящиками и кривоватыми палками под емким названием “дрын”, обещавшими стать то ли древками от знамен, то ли черенками от лопат. Запертые в этой кладовке, два бородатых ученых мужа, специалиста по экзотическим племенам и среднерусским напевам, всю ночь проспорили о несущественном.
В Чембар их вывезли “с поля”, из села Малые Кузы, три угрюмых милиционера. Ничего не объясняя, привезли, посадили под замок, выставив на крыльце часового, и велели ждать дальнейших приказов. Вместе с ними вызвали и троих местных, крестьян, но поехали все жители до единого, с бабами, ребятишками, скарбом — спешно, но аккуратно сложенным на санях, которые с тяжким храпом волокли последние несъеденные лошаденки. Мужики тащились на небольшом, почтительном расстоянии, в тоскливой тиши, едва прерываемой выкриками возниц и уньканьем младенцев: оба этнографа сидели спиной вперед, ногами назад, глядели на едва различимый крестьянский караван и всю дорогу молчали.
Ни милиционеры, ни тем более сами ученые не возражали против такой компании. Молодому, Юрию Зоферту, приходила в голову мысль, что незачем всем колхозом лезть на глаза городскому начальству, и лучше бы мужикам поберечься, но сознавать, что сзади едут знакомые люди, ему было приятно.
Для всех приехавших места в кладовке, конечно же, не нашлось. Крестьяне, включая троих вызванных мужиков, скромно расположились на подводах у коновязи, поближе к крыльцу, и всю ночь поддерживали костры. Кладовка была полуподвалом: в щель под дверью ученые видели красные сполохи, но внутри царил мрак.
Первым делом старший, с неакадемической фамилией Новотресов, живописал свое удивление, когда позавчера, по приезде в село, хозяева-кузари ему рассказали, что уже “приехал кто-то из городских”.
-Сами понимаете, о чем я подумал… — сказал старик простодушно. — Вот оно и сбылось.
Тут из глубины кладовой раздалось странное цоканье и тихий свист. Курильщик Зоферт достал спички и запалил жгут, свернутый из листов дневника, и исследователи отправились в темноту. После блужданий среди хозяйственных вещей, которые с пугающим шелестом падали на глинобитный пол, неловкой толкотни и взаимного шиканья, они обнаружили невозмутимейшего подростка лет двенадцати или тринадцати. С комфортом расположившись на тюках, насвистывая и не глядя на них, подросток строгал деревянный дрын маленьким ножиком. Снизу это существо имело на удивление целые и толстенные, словно надутые, штаны и лапти, а вот сверху было укутано в несколько слоев разнообразных лохмотьев.
-Экая мумия! — заметил Зоферт. — Капустное дитя, ты что тут делаешь?
Дитя продолжало насвистывать и строгать.
-Игрушку режешь? — спросил старик.
-Сам ты капустное, и хрять тебе в мумя, — ответил подросток, хоть и хриплым, но девчоночьим голосом. — Я с Куз приехала, я Гаврила.
Зоферт поднес свой импровизированный факел к лицу сидящей, на что она возмущенно замахала руками и стала плеваться, однако секунды хватило, чтобы ее разглядеть. Гаврила была чумазая, в неприятных кровоподтеках, но смутно знакомая. Кроме того, у нее были белоснежные зубы, как у всех жителей Малых Куз.
Малокузовцы или, как они сами себя называли, кузари, были бы самыми обыкновенными сельскими жителями степной полосы, если бы не три вещи: эти самые белоснежные зубы, подозрительное для тех времен миролюбие и упорное нежелание пить “белое вино”, как здесь из веку называли водку. Надо признать, что когда удавалось, в старые времена, они без удержу пили пиво, а также, под настроение, ягодные и травяные отвары, молоко, простоквашу и прочие обыденные напитки. Отказ от водки вызывал тревожное недоумение у соседей и неподдельный интерес в академических кругах. Образцовое состояние кузарского зубного аппарата многие относили на счет той же воздержанности. Временами в село наезжали столичные гигиенисты, но быстро выяснив, что во всем остальном местные жители — немногим опрятней соседей, и даже, пожалуй, еще беззаботней, с разочарованием уезжали.
Что касается миролюбия, то с ним оба этнографа познакомились лично, еще в гражданскую, когда старший привез туда младшего, тогда уважительного студента Юрочку, “поденничать под свист пуль”. Это было приятное преувеличение: Малые Кузы оставались единственным населенным пунктом во всей Пензенской губернии, сохранявшим вооруженный нейтралитет, не примыкая ни к красным, ни к белым, ни даже к “антоновцам”, что уж совсем ни в какие ворота не лезло. Пули там не свистели, и жилось хорошо и не голодно, а лишь полуголодно, что по тем временам значило очень много.
*
Всю ночь падал снег, с Черкесской горы дул сильный ветер. Часовой не выдерживал и порой отходил греться к кострам кузарей.
А Зоферт и Новотресов осторожно замолкли, вернувшись к двери, где были видны сполохи огня и даже слышались голоса. Друг друга они избегали с начала коллективизации, в Кузах столкнулись случайно, и соседке-соплячке не доверяли, потому что знали ее слишком плохо, просто помнили кроху, мышь-человечка с необычным для девочки именем.
Вот к другим, взрослым, давно знакомым им кузарям у обоих выработалась родственная приязнь: так иногда случается между этнографами и симпатичными племенами. На пресыщенном капиталистическом Западе подобные чувства — прямой путь в унылый конквистадорский разврат (жаркое солнце, пробковый шлем, туземное пойло, хижина, пальмы), но в Стране Советов не так. Гаврила могла спокойно проспать всю ночь на тюках. Ее опасения — палка, ножичек, а как же иначе? — были понятны, но совершенно неинтересны. Спи, Гаврила! Не спит: чешется, цокает, посвистывает, рыгает, поплевывает и строгает. Кабы не эта рапсодия, разве бы задержалась хмурая девочка в мыслях ученых? Да забыли бы, как грызуна.
Как вскоре забыли об осторожности и жадно заспорили, с бесстыдством всех обреченных. Чтобы приглушить пульсирующий страх, развлечь ум, привыкший к загадкам, и слабо утешиться. Старались вызнать друг у друга, самим доискаться, в чем именно их могли обвинить. Обоих уже арестовывали, и недавно: продержали, правда, недолго. Гадать, откуда в Чембаре кто-то узнал об их приезде в село, никакого смысла не имело: кто надо, сказал, другой, кому было надо — их ждал, но вот зачем?
Еще было странно, что взяли сразу двоих и именно в Кузах. Один работал в Москве, другой в Ленинграде. Каждый, как это водится у этнографов, вел множество исследований почти одновременно: в Крыму, на Кавказе, в Мещерском крае, на Байкале и даже — однажды — на озере Виктория. В Кузы оба продолжали наведываться, по старой памяти и той самой приязни к жителям, но нечасто и всегда — после ссоры — порознь. Последний раз три года назад. И вот теперь оба, не сговариваясь, явились в глухое село приуральской губернии в разгар снежной зимы, словно заметая следы, смутно чувствуя за собой вину перед неласковым государством.
Постепенно ученые совсем распоясались. За ночь Гаврила могла услышать довольно: они орали друг на друга и проклинали неведомое начальство. Они хохотали, рыдали и обнимались.
А время для науки Зоферта и Новотресова было тяжелое.
“Враги шли на этнографов как саранча, волнами: что не год, то поход. Первой красной волной двинулись младомарксисты, то есть марксисты, но молодые, а значит, более жгучие. В “поле”, сказали они этнографам, больше не ездить, потому что это — империализм”.
-Какое поле? — громко поинтересовалась Гаврила.
-Это значит — “научная экспедиция”, девочка, — смиренно ответил Зоферт.
Тут же сама девочка вынырнула сизой тенью из темноты и уставилась на него выжидающе. В руках по-прежнему была палка. Зоферт помолчал и добавил:
-Ученые ездят по деревням, как мы, и изучают людей. Это называется “поле”.
Гаврила кивнула и скрылась в тюках.
“Еще сказали младомарксисты, что “поле” — это народничество, и дурное наследие. Надо, сказали они, проводить научный опрос в поисках эксплуататоров. Поэтому и в “поле” ездить не нужно, чтобы не встречать эксплуататоров лицом-к-лицу. Поднялись против младомарксистов старики-народники, но проиграли им битвы и очутились на свалке истории. Одного старика звали Богораз, второго же — Штернберг…”
-Богоразд? — удивилась Гаврила.
-Богораз, — разозлился Новотресов. — Он занимался народами Крайнего Севера, потому что когда-то давно при царизме его сослали в Сибирь. Потом он ловко сочинял про них повести, где всегда побеждали большевики, но в науке напридумывал черте-что. Взаимоотталкивание рас! Отрицательные и положительные токи культуры! Геометрические законы.
-Но Штернберг-то был простым эволюционистом, — напомнил Зоферт.
-Он повсюду совал Зигмунда Фрейда! — раздухарился Новотресов.
В этом месте Гаврила громко зевнула, и ученые покосились в ее сторону, в темноту.
Выяснив, что оба народников не поддерживали, они приободрились.
-О чем мы говорим? Нас ведь завтра могут и расстрелять, — заметил Зоферт и поежился.
Тут Гаврила громко потребовала у него табаку, и Юрий покорно сходил в глубину и отсыпал ей пару щепоток в самодельную трубочку.
“Потом ополчились на этнографов злые марристы: то была волна сизая. Со всех концов необъятной советской страны сошлись воины на Совещание в Ленинграде-городе, колыбели трех революций, во дворце мраморном, ясном от электричества. А у марристов…”
-Эй! — лениво прокричала из мрака Гаврила. — Маристы — это марксисты?
-Это последователи академика Марра, — сказал Новотресов, слегка побледнев, что в темноте осталось незамеченным. — Марксисты, но только без “кс”.
-Лучше без “кс”! — хрипло прокаркала девочка и рассмеялась.
Ученые вздрогнули, и Новотресов спросил встревоженным голосом:
-Ты комсомолка, Гаврила?
-Не, у нас в селе не блядуют, — отвечала девочка высокомерно.
“А у марристов главой был вонючий Аптекарь”.
Гаврила рявкнула промороженным голосом:
-Убивать надо таких аптекарей!
Ученые с ней не спорили.
-Лечить не умеют, а берутся. Наши бабки лучше, пошепчут и все! — пояснила девочка, но распространятся на эту тему больше не стала, хотя этнографы по привычке и встрепенулись.
-Это имя такое: Аптекарь.
-Странный тип! — отозвалась девочка и продолжила в темноте свои многочисленные занятия.
“Постучал злой Аптекарь хвостом о стол, самой кисточкой ороговевшею. Не жить, говорит, вам, этнологам, потому что нет у вас метода, подлинного да марксистского. Буржуазные вы все прихвостни, пресмыкаетесь, перебежчики, не ходить вам, злобной падали, по земле по советской. А быть вместо вас добрым этнографам, но заняться им всем бесклассовым обществом. Поднялся тогда молодой богатырь Токарев, но сказал в ответ речь несмелую.”
-Токарь, аптекарь, пекарь — все ироды городские, — проворчала Гаврила.
“Аптекарь его четырьмя слогами заветными поразил в сердце нежное, как проклятием: Сал, бер, йон, рош! Поглотил его процесс глоттогонический. Налетели тогда на этнографов палачи душегубные, триста взяли в полон, и убили многих. А и рыскали палачи по всем инстанциям, закрывали музеи и горницы, двери гвоздями вершковыми заколачивали”.
-Сал, бер, йон, рош!
Это с каким-то пригавканьем выкрикнул Зоферт, а Новотресов невесело рассмеялся.
Так стало ясно, что колдовства языка “будущего единого человечества” оба этнографа не признают, а значит, перед марристами и их Аптекарем оказываются виноваты.
-О чем мы говорим! Нас ведь завтра расстреляют.
“А потом налетели педологи, голубая волна, холодная. Эти нечисти самые жуткие: у детей малых ум линейками измеряли, и в Сибирь наезжали разбойники, и на Север Крайний, и в Азию Среднюю. Всех замерили, а потом стали диких деточек изменять-перековывать, выпускать из них людей новых, окончательных коммунистов. Только это у них не заладилось: саботаж пошел. И сказали педологи-ироды, что мол дети у нас больно тупеньки, и за эту-то клевету на советское будущее их стреляли во множестве, на клочки рвали с собаками”.
На этот раз Новотресов прокукарекал соответствующее педологические заклинание для фигурок:
-Бат, дек, роц и муп!
Затем старик впал в плаксивость и стал вспоминать, как юношей в Киеве ходил мимо каштанов на занятия по психологии к мудрейшему и милейшему профессору Сикорскому, а потом педологи объявили его своим предтечей.
Зоферт зло зашипел. Новотресов усмехнулся:
-Да не бойтесь вы! Чекисты пока не пришли, да и что им за дело, в какой Америке его сын строит летательные аппараты.
Это сообщение вызвало повышенный интерес у Гаврилы. По крайней мере, этнографы вдруг услышали подозрительное пыхтение прямо перед собой, разозлившийся Зоферт вновь запалил самодельный факел и обнаружилась девочка. Попав в луч света, она уточнила:
-Летательные?
А получив утвердительный ответ, ушла назад, в темноту.
Зоферт продолжал возмущаться:
— Вы рехнулись? При чем тут идиотские аппараты? Ваш любимый Сикорский, который отец, Сикорский-”пер”, а не “фис”, на всю Россию прославился делом Бейлиса. Разве ритуальные убийства — не его выдумка? Святой вы в своем невежестве человек… Это вам не Музей истории атеизма в Казанском соборе торжественно открывать.
Новотресов смущенно пробормотал: «Чего уж теперь.»
Гаврила начала шумно чесаться. От Сикорского старый этнограф поспешно перебежал к расоведению:
-Понтиды, медитераниды, да хоть акриды! Все это полная чепуха, скажу я вам, о чем бы ни толковал Бунак.
Фамилия “Бунак” тоже вызвала у Гаврилы интерес, но значительно меньший, чем “Аптекарь” и “Моложавый”, лидер педологов. Она ограничилась хмыканием.
-Неужели вот за это нас расстреляют?
*
Ближе к полуночи собеседники принялись обвинять друг друга в дискредитации науки — что значило приблизительно: во вранье. Это заняло у них часа два. Первым накинулся на учителя Юрий:
-Скажите, речистый былинник, зачем вы приписали цикл колхозных баллад “Навстречу шестнадцатому съезду РКП(б)” инвалиду Мишане, которого вы повысили до тракториста? Когда вы видели настоящий трактор, настоящий, не из картона, в деревне, а не на выставке в Москве? А ваша бессмертная “Дума о Ленине волопаса Сережи”? У них нет волов, да и думы их посещают в сто раз реже, чем матюки! А ваши частушки?
-О чем вы говорите? Неплохие частушки,— укоризненно, но смиренно заметил старик, и повторил слова младшего, — Не расстреляют, конечно, сошлют…
Потом он оживился:
— Кстати, Юрий, мне пришло в голову: а ваша кузарская поговорка, ну, вы писали в пражской статье: НЕБО ЭТО СПИРТ, уж не из Библии ли? — он захихикал, — “И спирт носился над водами”? А что, дух-Руах хазарам очень подходит. Могли и птицу Рух тоже использовать. И Николу Кузанского. А гусары, вы забыли гусаров!
Зоферт разозлился и попытался грозно шагать по кладовке, но сбился уже на третьем шаге, едва не нанизавшись на дрын, и заговорил надменно, печатая каждое слово:
-Никаких “рухов”, простой spiritus, латынь и обратно. Надо же мне было объяснить их странные кулинарные предпочтения.
Если верить исследованиям Зоферта, кузари утверждали, что “небо это спирт”, а поэтому пить водку — все равно что глотать разведенное водой небо.
-Мне нравится: НЕ-БО ЕС-ТЬ СПИ-ИРТ, — посмаковал старик, — а “мир есть конь”, как утверждалось в Ведах индусов. Звучит хорошо. Божья коровка, полети на небо, принеси мне хлеба. Жалко только, что ученого слова “спирт” кузари знать не могут.
Он скорчил лукавую физиономию.
-Признайтесь, же, Зоферт, никто из кузарей вам не рассказывал про эти небесные кущи, про Большую Кузу над землей. Что за Лапута такая?
Гаврила четко услышала: по мнению Зоферта, кузари — потомки хазар, и еще недавно придерживались смеси диких шаманских легенд и обрывков иудейства. Но больше того: в пандан к Малой Кузе они якобы верили в существование Кузы Большой, своего рода Небесного Иерусалима, а также считали, что они, кузари, когда-то оттуда упали, живут на земле поневоле, до наступления то ли лучших, то ли худших времен. Большая Куза по всем описаниям походила на летающий райский сад средних размеров и умеренного материального достатка, зато со сложной иерархией коренного небесного населения. Простым смертным “Большая” была не видна, что в эпоху развития авиации выходило очень удобно.
-Мне, фольклористу, сразу все стало ясно, — продолжал ехидничать старик. — Уж очень продуманно. Небось иерархические схемы сперва рисовали? Олимп Чембарского уезда! Стыдно, стыдно, и объясните, зачем? Звезды какие-то, межпланетные пролетарии… вы что, красный граф Толстой?
Да, в первые годы советской власти Зоферт активно разрабатывал кузарскую мифологию, но потом стал осторожничать. Уже в первую пятилетку он сам начал критиковать эту мистическую линию, пеняя кузарям за им же навязанную религиозную отсталость, но все больше упирал на их правильное происхождение в исторической перспективе, утверждал, что кузари — не просто потомки хазар, а именно тех самых, которых нещадно эксплуатировала древнерусская феодальная знать. Впрочем, упирал он не слишком, хорошо понимая, что не стоит выпячивать страдания древних народов, когда некоторые современные выкашиваются, словно сорная трава.
К слову сказать, в коллективизацию малокузовцам помогла их “научная” слава, а именно: среди них кулаков — по разнарядкам — нашли значительно меньше, чем у соседей.
*
Ближе к утру они услышали какое-то шевеление снаружи и затосковали. Накануне, при встрече в сумерках на дворе второй секретарь райкома, испуганный тощий мордвин, просморкавшись, важным голосом сообщил, что за ними приедут “из области”, и так выразительно посмотрел, что стало ясно: “из области” — это “из органов”, и приедут довольно быстро.
Старший этнограф расковырял дырку в двери до диаметра, приемлемого для научного наблюдения, и с удивлением сообщил:
-Мальчишки, местные, из Чембара. Наши, кузарские, им что-то дали, и они мажут этим длинные ящики. Длинные, как гробы. Зачем им гробы?
-Чем-то! — возмутился молодой. — Навозом мажут, навозом, мой высокомудрый учитель. Они изготовляют ледянки, а не гробы, стыдно такое не помнить.
Старший лишь отмахнулся:
— Станция в той стороне?
-Башмаково в той, — согласился Зоферт, — а Белинская в противоположной. Да вы и сами знаете. Но коли до обеих пятьдесят верст, мы не можем понять, откуда приедут. Если приедут по железной дороге.
Они снова замерли и послушали, как Гаврила что-то бравурно насвистывает. Потом продолжили академический разговор.
-Больше всего я люблю ваши “Малокузские песни гражданской войны”, — сообщил учителю Юрий. — Хорошо написано, с былинным размахом. Как они силами одного села разгромили всю банду Антонова.
-И взяли его самого в плен! И даже расстреляли за Никитской балкой! — подхватил Новотресов, сладко жмурясь, как при воспоминаниях молодости.
-То-то, наверное, чекисты ревновали, — усмехнулся его непочтительный ученик. — Вот о чем мы теперь стали петь: о расстрелах.
Снаружи подвывал ветер, но с ним в кладовку заносило немного сытного дыма.
*
Чекист из Пензы оказался насмешник. Он кокетливо округлял глаза и хитро улыбался, когда рылся в вещах фольклористов. Все письма с заботой спрятал за пазуху. Экспедиционные дневники полистал угрюмо и скучно, но тоже забрал. Всякие туески, лапти, корзины, портки и прочие сельские промыслы брезгливо оставил на месте. Тот факт, что крестьяне в полном составе сами приехали в город, и с пожитками, чекиста сильно порадовал. Он об этом периодически вспоминал, крякал, причмокивал и облизывался.
Распахнутая дверь принесла не только морозный утренний воздух, но и хрустальный сноп света. Из глубины вышла Гаврила и рыгнула: почему-то она сняла с себя “капустные напластования”, даже ватные штаны и лапти, и осталась в дырявых кальсонах и белой рубахе. Худенькая и угловатая. Начальство подняло в удивлении жидкие брови, но потом его посетила светлая похабная мысль:
-Мелюзгу профессура потягивает, — сказал грустно чекист, — чистой воды империализм.
Возражать ему никто не стал.
Покончив с вещами этнографов, чекист заторопился наружу. Попеременно тыкая пальцем, как дулом нагана, им в спины — они только вздрагивали и косились на него через плечо — он вывел Новотресова и Зоферта на крыльцо.
Вокруг тут же кольцом собрались кузари со своими узлами. Взрослые молчали и только младенцы тревожно кряхтели. Чуть поодаль стояло с десяток подвод и один грузовик, на котором приехал из Пензы чекист, и взвод продрогших, задеревенелых конвойных солдат.
-Ну что, братья кузы? — рявкнул чекист. — А? Кузы в кузов! — прокричал он радостно.
Зоферт с тоской охнул. Чекист повернул к ним голову и скоморошливо подмигнул:
— А ослы и ученые — на середину.
В этот момент раздался свист и заточенное древко то ли флага, а то ли лопаты с неожиданной силой вошло чекисту под лопатку. И тут же щуплая фигурка Гаврилы в трогательных кальсончиках и рубахе оказалась у него на плечах. Чекист зарычал и стал нашаривать револьвер.
-Чпок, — сказала Гаврила, красиво прогнулась назад, как кавказский наездник, выхватила из-за пояса ножик, и одним движением перерезала горло чекисту от уха до уха. Веером брызнула кровь, чекист рухнул, а Гаврила отпрыгнула в сторону. Древко-дрын торчало из спины, подрагивая, как росток на рассвете. В ту же секунду захлопали ружейные выстрелы, и все солдаты и милиционеры повалились на снег. Из кабины грузовика выволокли водителя и, с крестьянской рачительностью, экономя патроны, забили насмерть прикладами.
К этнографам подошел кругломордый Мишаня, кузовский инвалид и богатый мужик, которого дважды чудом не раскулачили. Гаврила спокойно стояла в белой рубашке, залитой кровью, шевелила плечами, как будто делала оздоровительную гимнастику, и облизывала рот. Мишаня накинул ей ватник на плечи.
-Хвала небесам, — сказал он ласково двум ученым. — Я-то думал, аспид вас шлепнет.
Любопытные мальчишки уже неслись со склона на своих ледянках. Кузари выкатили бочки, разложили прутья с брезентом и стали натягивать его на грузовик и подводы, сооружая подобие коконов.
-Спасибо, что пел наши песни, — сказал Мишаня Новотресову, по-прежнему улыбаясь. — Сам видишь: мы помним, как недругов убивать! — и он махнул на трупы солдат, уже оттащенные в сторону и аккуратно сложенные в поленницу. — Мы давно рассудили, что пора возвращаться в Большую, — пояснил он. — Нам машина была нужна, без машины нам никуда. Мотор! А где же достанешь машину в наших краях? Как прознали, что аспид из центра приедет, так обрадовались!
-А навоз вам зачем? — пересохшими губами спросил Зоферт, глядя, как приделывают к колесам грузовика мальчишеские ледянки и обмазывают брезентовые коконы сильнопахнущей жижей.
-Сперва для разгону полезен, то обтекаемость, — пояснил кузарь вежливо. — А как взлетим, тут уже главное герметичность.
Они помолчали. Старик Новотресов перестал дрожать, успокоился и подумал, что теперь-то их точно шлепнут. В первую очередь руководство бунтом, а в мелкий довесок — убийство сотрудников. Сколько свидетелей сейчас в окна глядят и потеют?
-Давай с нами, — предложил им Мишаня. — В Большой места хватит.
Зоферт уточнил заплетающимся языком:
— Это на небо? А как же мы полетим?
Мишаня показал на кокон грузовика:
-Говорю же: мотор. Небось вытянет. Я знаю: я ж тракторист. А НЕБО ВЕДЬ СПИРТ. Горючего хватит.
Через полчаса, когда навоз заледенел, клин безлошадных подвод, привязанный к единственному грузовику, взвился над землей. Этнографов посадили в кабину, откуда им в зеркало чуть было видно, что происходит снаружи и сзади. Сначала только подводы и снег. Потом Новотресов вскричал:
-Смотрите!
На секунду промелькнули деревья с черными ветками и круглая, словно лоб, Черкесская гора. На ней стояли мальчишки, и, махая руками, нахально корчили рожи.
А потом были звезды.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer3/lazarev/
