Не заглядывай назад,
Все равно ведь ты горбат.
Братья Гримм Сказки. Гусятница у колодца
Окно
Время послевоенное — я совсем еще маленькая девочка — дошкольница. Все дети во дворе старше — и конечно, я им нисколечко не интересна, зато их брезгливое небрежение мне очень даже на руку — можно быть самой по себе, а мне только того и надо, чтобы никто не мешал — не вмешивался. Всё на свете увлекательно-заманчиво — волшебно — я жадно впитываю окружающую необыкновенность — вокруг весна, и небо, летящее пенистыми облаками, такое воздушно-легкое — просто не надышаться — дрожит-подрагивает солнечным лучом.
Я тоже лечу-летаю и трепещу крыльями, а потом приземляюсь под узорчатую сень нежной едва проклюнувшейся тополиной листвы на самый кончик-краюшек скамейки — как можно подальше от прочно восседающей там мамаши с коляской. У нее постное ноздреватое блеклое лицо, тусклые светлые волосы, безразлично рассредоточенные грязноватые глаза под спокойными веками, и странно вывороченная верхняя совсем бесцветная губа. От нее не сказать, что страшно, но почему-то не по себе — как-то неприятно-муторно.
Видимо, скучная мамаша опостылела даже своему собственному младенцу в коляске, похожему на нее, как две капли воды — однотонно-серовато-невыразительный, он отодвинулся от нее в мою сторону, беззвучно пуская противные сизые пузыри в ожидании игривого сюсюканья.
Но не тут-то было. Я, можно сказать, с рождения тютькаться терпеть не могла, и уже готова была испариться — вспорхнуть-прянуть со скамейки — лишь бы прочь от досадного соседства, как вдруг мне на палец слетела — спустилась с неба глянцевая красавица — божья коровка — и я замерла, не смея вдохнуть-выдохнуть в ожидании чуда. И хотя никакого чуда, вроде, и не случилось — божья коровка распахнула крылышки, и поминай как звали – зато меня прямо в лицо солнечным светом ударил полдень — по-весеннему обещая нежданно-негаданное.
Пока дети со всех сторон звенели голосами, в проеме многостворчатого отражающего окна первого этажа я заметила хорошенькую такую девочку лет двенадцати — сначала через стекло — текучей акварелью — бледное лицо, темно-карие волосы, чернильными кляксами глаза, а позади затемнение комнат. Потом окно растворилось, и она ожила — проявилась из-за стекла — махнула рукой детям, зазывавшим ее спуститься вниз – они, оказывается, знали друг друга:
— Выходи!
— Я не могу. Нельзя мне. Завтра в больницу — на операцию…
Окно обрывисто захлопнулось.
Сидевшая со мной на скамейке снулая тетя вздернула и без того вздернутую крупчатую серую губу и произнесла безучастным голосом — громко обращаясь не то к ребенку, не то в пространство, а может, и ко мне, хотя вряд ли:
— Порок сердца у нее. Оперировать будут. Надежды никакой.
Младенец в ответ радостно забулькал, топорща сморчковую, как у матери, губу. А я — я прыснула вон — убежала. И с тех пор обходила стороной неприглядную малоприятную ту тетку с коляской.
…Никогда больше не встречала я каштаново-шоколадной девочки и никогда о ней не расспрашивала. Да и что спрашивать — окно на первом этаже было всегда закрыто. Но я ее помню, не забываю.
STALIN DEAD
Немного о прошедшем времени
Сакраментальная дата: 5 марта 1953-го года.
У нас в подслеповатом подвальчике — в коммунальном раю по незабытому, ныне не существующему адресу — Воротниковский переулок, дом 3/10, кв. 69 — не было своей радиоточки, и было тихо, даже глухо, но не сказать, что безопасно.
Родители сосредоточенно молчали. А кругом полыхала траурная музыка, озвученная торжественным голосом Левитана — страшно.
Через дорогу наискосок от дома, во дворе нашей 175-й привилегированно-титулованной школы (Старопименовский переулок, дом 5) — теперь это лицей или что-то в этом роде — я натолкнулась на учительницу английского языка. И испуганно остолбенела — ничего хорошего от нее не жди — номенклатурный тяжеловоз с лоснящимся недобрым лицом и картофельным пористым носом — сановная Елена Михайловна Булганина — жена грядущего советского премьера — благодушием не отличалась.
— Ты чего не плачешь? — грозно спросила она.
Я покаянно опустила голову, хотя свое отплакала дома — родители только диву давались. Помню, как мама в сторону, но и глядя на мои слезы — тревожно и сочувствующе, и все-таки, пожалуй, насмешливо, одними губами — обращаясь к папе — вопросительно-утвердительно на идише — глайбихе (немецкий эквивалент Gläubige) — благочестивая, значит, — набожная.
Между тем в воздухе плывет истерика, истекая слезным истошным народным религиозным горем, но родители, как в рот воды набрали, и совершенно не плачут.
— Ходынка, — почти неслышно комментирует папа похоронное столпотворение, быстрой скороговоркой — брезгливо и как бы про себя — отсутствующе.
Джон
…А в это время в далекой Америке в городе Лэнсинге штата Мичиган мой сверстник мальчик Джон — теперь-то мы с ним почти что сорок лет женаты, но это было уже после — а тогда — тогда он, промышляя мелким детским заработком — разбрасывал газеты по адресам — и запомнил — на всю ширину титульной страницы аршинными разительными буквами — таких он никогда не видел ни прежде, ни потом — было пропечатано:
STALIN DEAD.
Мир ликовал.
Приложение
Материал из Википедии — свободной энциклопедии
Лапидус — еврейская фамилия, происходящая от библейского имени Лапидот.
Лапидус, Иосиф Абрамович (1899–1941) — советский экономист.
Лапидус Моисей Абрамович (1904–1971) — советский журналист, писавший под псевдонимом Абрамов.
Лапидус Рахиль Абрамовна (1906–1936) — советская журналистка, погибшая в сталинских застенках.
Лапидус, Лев Иосифович (1927–1986) — советский физик-теоретик.
Комментарии к приложению
Лапидус, Иосиф Абрамович — папин старший брат, профессор-экономист, автор первого в Советском Союзе учебника по политической экономии. Погиб в ополчении в первые дни войны.
Лапидус Моисей Абрамович — мой папа, отсидевший с 1934–го по 40-й — сначала в Бутырках, потом на Воркуте, на всю оставшуюся короткую жизнь политически неблагонадежный.
Лапидус Рахиль Абрамовна — папина младшая сестра. Получила ВМН — высшую меру наказания. Когда пришли за родителями, трехлетняя ничего не подозревающая их дочь Ёлка (Лапидус Елена Александровна) играла во дворе. Вернулась домой — опечатано. Но советская власть о ней не забыла. Маленькую девочку тут же забрали в детский дом, и она ничего о себе не знала до тех пор, пока не получила информацию о своем происхождении от следователя в тюрьме, куда попала из детдома в возрасте 18-и лет — на перевыборном каком-то собрании невинно выкрикнула — Долой советской метлой! А ей приписали антисоветчину — Долой советскую власть! и посадили.
Лапидус, Лев Иосифович — сын Иосифа Абрамовича, мой двоюродный брат. Моя эмиграция в Америку в 1981-м послужила причиной его разжалования из заместителя директора лаборатории ЛЯП (ОИЯИ, Дубна) в рядовые научные сотрудники. Он мужественно продолжал заниматься наукой в условиях административной травли, укоротившей его жизнь — сердце не выдержало, ушел в 59 лет. Что ж — Сталин, может, и умер, но дело его живет, извините, и посейчас — впрочем, ходить бывает склизко по камешкам иным…
Позарастали стежки-дорожки…
У каждого есть такие места, забыть о которых невозможно хотя бы потому, что там воздух помнит твоё счастливое дыхание…
Эрих Мария Ремарк
Всю-то ноченьку мне спать было невмочь,
Раскрасавец-барин снился мне всю ночь.
Из песни
Лето. Мы живем на даче в Кратово — далеко за прудом почти у самого болота — там кочки и незабудки и туда мне ходить не сказать, что не позволительно, но надо отпрашиваться. Народу на даче полно — но сверстников нет — все или малыш в коляске или почти взрослые поступающие в институт Володя c Анжелой.
Им бы заниматься, готовиться к экзаменам, но они — только родители за порог — давай пластинку крутить — по целым дням одну и ту же – тягучий вязкий голос с хрипотцой выводит неутомимо — Белочка, пойми же ты меня…
Я им не по возрасту, и они, понятное дело, со мной не водятся, ничего не поделаешь, да мне они и не к чему, хотя хозяйская дочка Анжела, стреляющая во все стороны светящимися яркими глазами, мне нравится — оживленной красотой. У нее розовые щеки и смеющийся поцелуйный рот.
А Володя уныло скучный и из себя строит, говорит круглыми фразами — не зацепиться — собирается в педагогический на исторический, будет заниматься историей партии. Это он по стопам своего отца — совершенно лысого толстого дядьки по фамилии Лукин и по имени Петя.
Я слышала, как мама вполголоса предупреждала папу:
– Этот Петя не просто parteigenosse и не только партаппаратчик. Он на все четыре буквы. Держись подальше! И Madame из той же mishpocheh.
Насчет скрытных четырех букв — их мне родители расшифровали много позже — НКВД — а если минуя сокращения, зловещая репрессивная тайная полиция — вот что это такое. Смысл parteigenosse я знала всегда — по переводу с немецкого — товарищ по партии — скорее всего фашистской, думала я, потому что по маминому аллегорическому лексикону там подразумевалась опасность. Ну, а слово mishpocheh на идише — семья — я научилась понимать тоже с младых ногтей и отнюдь не буквально — из Эзопова подтекста шепотных родительских разговоров — оно означало что-то вроде бандитской группировки — теперь бы сказали братва. Да это и была самая что ни на есть кровавая злодейская свора — все, как положено, включая смертоубийства, грабежи и разборки.
Впоследствии до меня дошла суть всех этих иносказаний-недомолвок-умолчаний. Но тогда я ничего не подозревала. Родители ограждали ребенка, как могли — угрозу я чувствовала, но что она означала и откуда исходила – ведать не ведала. Хотя что-то из маминого описания Володиных родителей отвечало и моему не слишком приятному впечатлению. Квадратно-мордастый с медвежьими ногами и здоровенной, напрочь вросшей в плечи то ли бритой то ли лысой башкой, Лукин-старший был заметно угрожающе-хамоват, а из виляющих треугольно-улыбчивых глаз жены его исходила такая приторная аура неискренней приветливости — что даже и мне — младшекласснице было ясно — с ними надо держать ухо востро.
Из остальных взрослых на даче мне больше всех пришлась по душе мама вечно орущего малыша — большеротая добродушная круглая толстушка-пампушка Мария Николаевна — Маша — пищевой инженер-технолог. Еще бы — она замечательно интересно рассказывала, как на работе они варят мармелад — из особых морских водорослей под немыслимо экзотическим названием агар-агар.
Нам всем очень портили жизнь мыши. Мы с мамой их боялись. Мама, как могла, меня успокаивала:
— Ничего страшного. Закрой глаза и спи —
— Не могу — у меня спина боится.
И когда папа ночевал в Москве, мы с мамой выносили постели и спали во дворе. А с папой было не страшно, потому что он ничего не боялся и смеялся, и даже не было слышно, как скребутся мыши.
Вообще большого уюта не было. В воздухе висела какая-то неопределенность, не то, чтобы остро-тревожная, но безнадежно-опасливая. Я не знала, что папа фатально безработный — я ничего не знала — по будням он, наравне со всеми, уезжал в Москву, думала – на работу. А он там занимался в читальне — библиотека, как когда-то одиночка — спасала чтением.
Не без соглядатайства, но Ленинка все-таки не Бутырки — писать-записывать не запрещалось, вот он и писал, но ничего пристроить не удавалось — глухая стена. Зато за других можно было иногда нет-нет, да и напечататься — правда, титульные авторы, за редким исключением, старались книггеру-строчиле за батрацкую эту работу не платить ни копеечки. А куда денешься — бесправие давно стало привычным — время — время такое — на дворе самое начало 50-х — хронология маячила повторной отсидкой, но он не сдавался – легкомысленно шутейно шутил, как ни в чем не бывало — маму-то не проведешь, да и у меня — хоть мне ни за что не догадаться, в чем суть да дело — даже у меня возникало настороженное предчувствие — куда от него денешься — в воздухе пахло грозой.
По выходным, когда папа приезжал, мы сбегали куда подальше от воскресной дачной праздно-досужей сутолоки-суматохи — по лесам по долам по грибы да по ягоды. Местный — через дорогу — игольчато-сосновый прозрачный и солнечный лесок начинался сразу от нашего многонаселенного подворья и был спасительно необитаем — ну, просто ни души. Грибов там было полно — больше всего, конечно, сыроежек, но попадались и разные другие маслята-рыжики, а из ягод — однажды мы набрели и потом всякий раз навещали дикий колючий малинник, привольно раскустившийся под охраной дремучих кусачих крапивных зарослей, и еще — нечаянной радостью случалась тут же под ногами небольшая, но яркая россыпь земляничных бусин — благодать, да и только.
Мы нарочно забредали подальше, чтобы повидать разные неизведанные места, правда, очень скоро ставшие привычными. Сосняк был невелик, обрывисто опрокидываясь в болото, свысока лесной обочины казавшееся огромным — бесконечным и загадочным — всякий раз совершенно незнакомым.
Между тем, внизу все вокруг сразу и сплошь преображалось напрочь. Болото проступало одушевленно живым — оно дышало — громко и протяжно-тяжело вздыхало и пузырчато булькало. И подманивало то незабудками, то прозрачно-тончайшим стрекозкиным крылом, тут же и отпугивая неистовым комарьем и тучами зловредной мошкары. Настоящей топи не было, но всякой нечестивой живности было полно — подозрительные жучки-паучки и лягушки разные выскакивали просто-напросто из-под ног.
Пройти мимо такого чуда-юда я никак не могла, но мама брезгливо попятилась, и папа, конечно, за ней — еще бы — они друзья не разлей вода — вот и давай хором зазывать меня назад на лесную земляничную поляну, мало того — обещали в награду через неделю нехоженый дальний лес. Но не тут-то было — оторвать меня от всей этой увлекательной чрезвычайности было невозможно, вот тогда я и получила индульгенцию — разрешение приходить сюда без сопровождения — самостоятельно — обязательно, впрочем, отпрашиваясь.
…День стоял просторный — на всю ширь поднебесную опрокинутый прямо на меня. Я одна в этой необъятности — с кочки на кочку — всхлип за всхлипом. А кругом цветов — дополна — медвяное приторно-сладкое их дыхание благоухает на все болотное царство, прилипая к испарениям застоявшейся воды. Не пахнут только незабудки, вернее, пахнут зеленью — травой. Вот я их и собираю — не спеша и не жадничая — совсем немножко, получится букет — отнесу маме.
Не успела оглянуться, как болотистый петлистый приворотный путь незаметно завел меня в неизвестность — и — не иначе, как по раздольному зову выгоревшего под солнцем неба — выпустил на распахнутую настежь прогалину. Встрепенувшись, я настороженно замерла, ошеломленная наваждением — магически летучим отблеском светозарной мимолетности в зыбком зеркале картины, плывущей-уплывающей серебристой зеленью по мановению кисти юного художника — чернокудрого мальчика — моего сверстника. Углубленно и раздумчиво с беспокойной сосредоточенностью он — как ни в чем не бывало свободно распоряжался этим волшебством.
А меня — меня будто громом ударило. Тихонечко, незаметно я отошла в сторону, завороженная непомерно-тревожным чувством счастья, невыносимым до боли. Медленно шла — без мыслей — уходила.
Никогда больше я туда не возвращалась — чудеса не повторяются. Но каждый вечер, как только стемнеет, и зажгутся огни, под разными предлогами я старалась выскользнуть из дома, чтобы пройти по дачным улицам-просекам в надежде увидеть хотя бы силуэт в окне — просто тень — я бы его узнала…
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer3/lapidus/
