(окончание. Начало в №2/2022)
Не только Хайни не терпелось уехать, Илоне хотелось этого не меньше — того, чтобы Хайни уехала. Хайни становится невыносимой. Осенние каникулы проведет у бабушки, похоже, что бабушка и внучка тоже два сапога пара.
От Мари Летисьен тоже мало радости. Совсем не та Франция, что завораживает немецких ненавистников музыки. Простились холодней, чем встретились. На прощание Илона щелкнула Рене в его приплюснутый нос. Вот уж кто не наденет юбку, так это Рене. Как не наденет ее Леонгард Гаген из Зонненбада, ползавший по своей учительнице. Почему бы Хайни не съездить туда с бабушкой?
Детей, оставленных родительским попечением, и детей, взятых в опеку, предостаточно, и вовсе не факт, что мать, отдавшая своего ребенка в чужие руки, не смогла бы чужого ребенка вырастить на «отлично». Это химия. Как с мужчиной. С этим получается, а с тем нет. Так и тут. Фокус не в том, чтобы родить, а в том, чтобы родить подходящего. Недаром пословица гласит: не та мать, что родила, а та, что воспитала. Галька писается — у кого-то другого, не у Мари Летисьен, не писалась бы. То-то устраивают смотрины перед усыновлением, а не по жребию или по записи: «Номер пять тысяч двести сорок седьмой! Получите». Смотреть приезжают по несколько раз, и так и сяк обнюхают. От одного и того же запаха Антонио балдеет, а Эусебио рвать охота. Тони любил рассказывать: встречаются два старых друга, два гея. Один — отъетая ряшка, голубой «порше-кабрио», другой нищий, очком у писсуара торгует. «Слушай, как тебе удалось?» — «А я, понимаешь, придумал дезодорант, брызнешь в жопу, оттуда апельсинами пахнет». Проходит год. Изобретатель дезодоранта узнает, что тот, нищий, теперь хозяин международной сети гей-салонов. «Слушай, как тебе удалось?» — «А я такой сорт апельсинов вывел — начинаешь чистить, и аромат говна стоит».
Ярмарка детей, как ярмарка невест. А еще говорят о правах ребенка, когда детей выбирают, как на невольничьих рынках. Французский паспорт (американский, немецкий) открывает перед его обладателем двери этого невольничьего торжища. А ты, может быть, свое одиночество пытаешься скрасить: один заводит себе пса, дремучего, как он сам, другой заводит себе ребенка, несчастного, как он сам. Детей на воспитание из таких стран, как Мали или Украина, разрушенных войной, изъеденных нищетой, должны брать не напрямую потомки вчерашних колонизаторов — их паспорта не залог благополучия, как это видится местным беднякам. Нужно другое. Нужно организовать на средства вчерашних стран-угнетательниц систему детских общин. Возможно, придется ввести «налог на колониальное прошлое». А для тех, кому эта идея не по носу, рекомендую ароматизатор м-сье Мадлена. Как вам такая идея, господин мэр? «Мир входящему» со штаб-квартирой в Виллере-на-Соме… Кроме шуток. Обратить в шутку серьезное дело — поставить на нем крест, но сколько раз бывало наоборот, когда с шутки начиналось нешуточное дело.
Для заметки «Рифская война глазами детей» сходила на выставку детского рисунка в «Старую национальную галерею» — прусский д´Орсе. Поднимаясь на верхний этаж, заметила в глубине зала на первом этаже картину прусского академика живописи Александра Андреаса Иогансона, репродукция с нее висела у Тони над столом: «Аполлон, Гиацинт и Кипарис». Какая-то мужская парочка делала сэлфи на ее фоне.
А что, если ее воспроизвести на упаковке ароматических средств для биотуалетов и написать: «Мир входящему» — в знак того, что фирма спонсирует одноименный детский центр в Виллере-на-Соме? Наш девиз: «Дети выбирают себе родителей».
М-сье Мадлен заинтересовался. И как мэр, и как фабрикант он знал: главное правильно назвать. Что не названо, того не существует. Какой-то философ сказал: «Бог сотворил человека, чтобы давал имена вещам, вот почему человек, а не Бог, подлинный создатель вселенной». К тому же нет пророка в своем отечестве. А Илона немка, влюбленная во Францию и в ней своим предметом избравшая его город. У м-сье Мадлена сохранилось хоть и смутное, но приятное воспоминание об этой немке. Танцуя с ней, он в одном лице он соединил шарм государственного мужа и мужчины-красавца. Это задало тон их теперешней встрече. Илона приехала в Виллер-на-Соме, чтобы никогда оттуда не уезжать.
«Хайни будет воспитываться у бабушки к их обоюдному удовольствию. Обе об этом давно мечтали, а я с моим материнским эгоизмом стояла у них на пути», — говоря так, Илона лицемерила даже меньше, чем м-сье Мадлен мог бы подумать. Для нас, французов, эгоизм — «эготизм» сказал бы Стендаль — совсем другое, нежели для немцев. Для нас следование долгу есть высшее проявление любви к себе, немцы же мазохисты.
Поддержка мэра даже ничем не приметного городка, была той точкой опоры, с помощью которой Илона, по выражению Архимеда, собиралась перевернуть мир. Медвежьи углы социально куда как мотивированы по сравнению с географическими баловнями судьбы, отмеченными в путеводителях.
Первый успех, или лучше сказать первый барьер на пути к успеху преодолен. Никому неведомая Илона Фомрат, немка-журналистка, поселившаяся в никому неведомом, и на карте-то не найти, городишке Виллере-на-Соме, попадает на первые полосы газет. Во главе двух десятков детей беженского сословия она выступает из лагеря отверженных. Чтобы спасти своих детей от ужасов депортации родители готовы проститься с ними навсегда. На груди у детей желтые звезды. (Илоне стоило труда объяснить, что желтые это совсем-совсем другое, не голубые, нет.)
За Яношем Корчаком шла она впереди своего отряда, не обращая внимания на ажиотаж кругом, пока они не дошли до поджидавшего их автобуса, у которого на лбу росли радужные рожки флажков, символизирующие все лучшее в противостоянии с темными силами, начиная от борьбы коренных народов Америки и кончая протестами против бомбардировок Ирака. Под знаком радуги спасались от потопа пассажиры Ноева Ковчега, радуга взошла на небе, когда проходил первый Парад Гордости. Все валить в одну кучу имеет свои резоны — дает ощущение единого фронта борьбы.
Автобус предоставил мэр города, он же на территории своей фабрики выделил помещение, в котором поселились первые воспитанники детской независимой общины «Мир входящему». Этим же слоганом будет маркироваться продукция его фабрики — освежитель воздуха для биотуалетов.
Успеху начинания содействовало вызываемое Илоной всеобщее раздражение. Им она была притягательна. К ней тянулись, как ногтями тянутся к язве, не в силах стерпеть зуд. Она словно знала об этом, словно специально: терпите меня такой, какая я есть, вам же этого хочется. Чего стоил ее акцент, с которым в фильмах говорят белокурые эсэсовцы. Но когда с эсэсовским акцентом изъясняется персонифицированное добро, результат обратный: жмуришься на свет, но глаз не отвести.
«Мир входящему» — с подзаголовком «Дети выбирают себе родителей» — стало брендом. Илона Фомрат из настырной феминистки западноберлинского образца сделалась частью французского гуманистического интернационала. Заручиться ее присутствием на каком-нибудь форуме значило привлечь к участию в нем множество именитых персон, чей первый вопрос обычно: «А кто будет еще? Ах Грета Гарбо…».
Нарастив жирок респектабельности, Илона не изменила себе. Тот хранит себе верность, кто неразлучен со своим неврозом. И в лиловых шароварах, и в скромном костюме за… вручавший ей орден видел за сколько — она остается девочкой-подростком, которой воочию открылась жгучая тайна учительницы в Зонненбаде и такая же жгучая — мужчины, что изо дня в день с ними завтракает.
Эстафету невроза Илона передала дальше. Дезабилье коммуны не могло пройти для Хайни бесследно. Она еще припомнит матери свое альтернативное детство, «отомстит за бабушку». Илона регулярно навещала дочь в своем конногвардейском отечестве. В один из таких «приездов к завтраку», она спросила у Хайни, что слышно в Зонненбаде — тетя Хелена по-прежнему чистит зубы канифолью?
Хайни, обычно ограничивающаяся односложным «да» или «нет» (в сторону), посмотрела на мать с вызовом:
— А ты бываешь у Мари Летисьен?
— Почему ты об этом спрашиваешь?
— А ты почему об этом спрашиваешь?
— Не вижу, какая тут связь.
— Прямая.
— Хайни, какая муха тебя укусила?
— Никакая, — и вдруг закричала: — Я ненавижу тебя! Зачем ты сюда приезжаешь? Тебе больше не с кем завтракать? Найди себе… во Франции… любого цвета, любого возраста… и щелкай по носу… щелкай! — Хайни билась в истерике.
Потом вырвалась из бабушкиных объятий и убежала. В ее комнате висели две картины, на которые, засыпая, смотрела еще Илона. Три морские девы любуются уснувшим в лодке юношей-рыбаком. На другой картине военный старых времен, с курносой косичкой, летит по небу на ядре, как на помеле. Барон Мюнхгаузен.
Хайни предполагала, что рыбак не спит, а притворяется, чтобы морских царевен поощрять на разные глупости. Илона тоже, бывало, фантазировала, как нереиды, пленившись рыбаком, предлагают ему выбрать из них самую красивую. Но сперва предстояло решить, какая из них Илона. А были они между собой все на одно лицо, как тройня, которую горбатая тетя Хелена сподобилась произвести на свет вторыми родами: Бальтазар, Мельхиор и третий, ну, этот, как его… В мечтах Илона никогда не отождествляла себя с одной и той же морской дивой — соответственно и рыбак выбирал их по очереди.
— Что с ней? — спросила Илона у матери. — За то время, что она с тобой, она сделалась невротичкой.
— Это со мной она сделалась невротичкой?! — у фрау Фомрат-старшей негодующе срывался голос.
— А с кем? Воображаю, что ты ей про меня наговорила. Ты знаешь, по-моему, мне лучше уехать и больше не появляться.
— Поступай, как считаешь нужным.
— Ах так, — и Илона уехала, не простясь.
10
— А вы не ошиблись? Сколько вы уже со своей дочерью в разводе? — д´Орлак поиграл бровями: если ювенальная юстиция закрепит за детьми право выбора родителей, как она закрепила его за взрослыми в отношении детей, то усыновление/удочерение будет приравниваться к заключению брачного союза, в котором одну из сторон представляют органы опеки, действующие от лица, по поручению и во благо своего подопечного/подопечной до наступления его/ее совершеннолетия — ибо возрастной ценз это наше святое.
Илона переспросила:
— Сколько лет как расстались? Какой у нас сейчас год… Не меньше восьми-девяти лет.
— Ну так вы могли и обознаться.
— Чтобы я не узнала родную дочь?
— И как она? Похорошела? Подурнела?
— Перестаньте.
— Я знаю, некрасивых женщин не бывает. Только мужчины бывают. Женщины бывают молодые и старые, вы мне уже это растолковали. The young beautiful — but old are more btautiful than the young. Извините, я переводчик никудышный, в отличие от адвоката.
— Я видела Хайни, я вам говорю.
— Почему вы мне сразу не сказали? — он взял стакан с раковины, ополоснул его и достал коньяк. — Выпейте.
Она выпила, удерживая стакан обеими руками, будто ладони грела над огнем.
— Ладно, вы не ошиблись. Дочь захотела увидеть свою знаменитую мать на костре, подкинуть в огонь охапку хвороста… я намеренно готовлю вас к тому, что будет жарко. Либо нас ждет мелодрама. Бедная мама! Мы снова вместе! Прокурор утирает глаза своим шейным платком. Я все же думаю, вы ошибаетесь, вы понятным образом возбуждены, десять лет вы ее не видели…
— Кто вам сказал, что я ее не видела? То, что я с ней не встречаюсь, еще не значит, что я ее не вижу регулярно. Бабушка только и делает, что присылает мне видео, — Илона вынимает из сумки мобильный.
— Это она? Я большой ценитель красоты дьявола, кому как не мне вас защищать. Цветы зла оцветают раньше, чем закон снимает с них заклятье. Это видео сделано сейчас?
— Налейте мне еще… Да. Совсем недавно.
— В Вероне?
— Она там теперь живет. Продает свой немецкий итальянскому министерству туризма. Знаете, чем она занимается? Работает Джульеттой. Отвечает на вопросы немецких школьниц. «Дорогая Джульетта, у меня нет парня, как мне быть?» Там служба Джульетты на всех языках, от китайского до арабского. «Джульетте, Верона, Италия».
— Она сама здесь как Джульетта. Я бы больше четырнадцати ей не дал. При виде таких красоток во мне пробуждается адвокат: приглашать на бокал вина строго по предъявлении паспорта. Что она здесь говорит? Это какая-то передача?
— Рассказывает о своей работе. Глупости. Он ее спрашивает: «Что вы думаете о Джульетте?». И эта дура ему отвечает: «Она мне нравится, сильная женщина». Бабушка в восторге.
— Перебросьте мне. Может быть, я кое-что разузнаю.
Первое заседание утопало в формальностях, сквозь которые, как сквозь боскет, ничего нельзя было различить. Попеременно то один, то другой клюв проговаривал что-то на своем птичьем языке. Служитель зачитал обвинение, выдвигаемое на основе обвинительного заключения прокурора республики против Илоны Фомрат (год рождения, место рождения, место проживания), коего суть сводилось к следующему:
1) Склонение несовершеннолетнего к развратным действиям первой степени.
2) Склонение к развратным действиям первой степени с использованием своего должностного положения и с использованием угрожаемого положения потерпевшего.
3) Изнасилование по факту, как квалифицирует это следствие.
Мэтр д´Орлак тут же что-то чирикнул. В ответ защебетал обвинитель. Президент суда обратился к Илоне: является ли она в действительности Илоной Фомрат (год рождения, место рождения, место проживания) и если да, то признает ли она себя виновной в вышеперечисленных действиях, а именно — снова зачитывается пункты «один», «два», «три» — и если признает, то полностью или частично…
Мэтр д´Орлак:
— Монсеньор, моя подзащитная не будет отвечать на вопрос, поставленный в такой форме. Следственный судья, как вы слышали, отклонил ходатайство защиты о рассмотрении действий моей подзащитной без предварительной их квалификации как уголовнонаказуемых.
— Если я вас правильно понял, обвиняемая отказывает нам в праве судить ее согласно действующим законам?
— Совершенно верно.
— Как вам известно, суд в своих решениях руководствуется существующими законами, а не создает прецедент для их переосмысления. Французский суд не орган по пересмотру законодательства. Означает ли это, что ваша подзащитная отказывается от участия в процессе?
— Она будет присутствовать на заседаниях.
— Запишем, что обвиняемая виновной себя не признает.
Прокурор подает голос:
— Похоже, мэтр д´Орлак собирается открыть новую страницу во французском судопроизводстве.
Д´Орлак парирует:
— Точно так же, как французский суд — уста закона, а не орган по его пересмотру, французский адвокат — уста подзащитного и более ничьи, и уж во всяком случае не прокуратуры.
В полдень был объявлен перерыв.
— Здесь очень неплохие телячьи почки. Я могу вам принести, если не хотите, чтобы другие ели вас глазами.
— Пойдемте. Пусть знают, что я их презираю. Мы ее там точно не встретим?
— Фрейлейн Джульетту? Перспектива встречи с ней тревожит вас больше, чем процесс. Я только не понимаю: вам хочется, чтоб это была мелодрама или смертоубийство? Не бойтесь, я все равно не брошу вас на произвол судьбы. Я в неоплатном долгу перед вами. Поручив мне с треском проиграть это дело, вы развязали мне руки, дали почувствовать себя артистом. Безумие, конечно, то, что мы делаем, но, как сказано, быть безумным в веке сем значит быть мудрым.
Д´Орлак был из разряда тех счастливых болтунов, что потянут за случайную ниточку, а размотается клубок смысла.
— Допустим, было бы признано, — развивает он свою мысль, — что вы жертва насилия, а смолчали, дабы избежать расистских разговоров. Так или иначе вам пришлось бы расстаться со своим поприщем. Жена цезаря не смеет быть оскверненной. Вас бы ждала жизнь человека, пережившего свой успех, жизнь, состоящая из одних воспоминаний.
— К чему меня приговорят?
— Теперь, по вашей милости, обвинение запросит семь, суд ограничится тремя с половиной, приняв во внимание ваши заслуги, помноженные на вашу харизму и таланты вашего покорного слуги. В тюрьме вы напишете книгу… Вслушайтесь, как этот звучит: «В тюрьме она написала книгу». Я берусь оказать вам посильную помощь в ее написании, хотя убежден, что это не понадобится. По нашей книге, ставшей бестселлером, снимут фильм «Мир входящему» или «Небо над Берлином», или что-нибудь в этом роде. В конце ваша дочь… впрочем, мы еще не досмотрели до конца. Вы помните приблизительно, где вы ее видели?
— Она проходила через рамку металлоискателя впереди нас.
— Сейчас узнаем, это она была или вас преследуют кошмары, — подносит трубку к уху. — Жан-Люк, требуется небольшая справка. Сейчас ты получишь видео. Эту юную особу зафиксировала камера? Между девятью двадцатью и половиной? Жду, — сунул айфон в карман.
У подавальщиц в кантине Дворца Правосудия лица «вязальщиц», грáжданок, что с вязаньем в руках целые дни проводили на заседаниях якобинского трибунала. С тех пор присутствие женщин в судах только возросло. Под мантиями прокуроров и президентов все чаще скрываются женские формы, и заветное «фифти-фифти» уже не кажется неосуществимым, скорее, наоборот, кому-то кажется сбывающимся кошмаром: «Нет, только представь себе: тебя судят бабы за то, что переспал с другой».
«Вязальщица», подошедшая к ним, соседние столики, бариста за стойкой — все раздевали ее глазами. Как будто с ней за столиком сидела не почтенная старость в образе д´Орлака, снявшая с себя облачение, чтоб не оставлять пятен, а юнец, склоняемый ею, Илоной, к развратным действиям. Так же жадно они с Сабиной глядели через слуховое окно во двор, на спектакль, дававшийся в их честь.
Д´Орлак приступает к телячьим почкам, вымакивая багетом густой сливочный соус. Перед ней запеченый камамбер с красносмородиновой подливкой, для вида проткнутый ею вилкой. Из кармана д´Орлака послышались куплеты Мефистофеля.
— Ну что?.. Понятно. Спасибо, Жан-Люк…
Еще кусочек багета, пропитанный соусом, отправился в рот, д´Орлак привычно соединял работу языком с движением челюстями.
— Итак, девять двадцать три. Трэнч, шаль, сумочка-рюкзак, которую можно пронести с собой. Камера зафиксировала. Признаюсь, не ожидал, думал: плод вашего воображения. Интересно, что фрейлейн Джульетта замышляет.
Черный Кипарис не будет свидетельствовать против нее в суде, он еще несовершеннолетний и дал свои показания на следствии. Дал и дал, ей по барабану. Барабанщица. И без его «показаний» она отлично знает, как все было. В дальнем углу спортплощадки, обнесенной высокой сеткой, парень постарше скакал на другом. Андре, тренер по плаванию — им:
— Что происходит? Подойдите сюда оба!
Подтянув трусы, они подошли, старший смотрел вызывающе, у младшего был испуганный вид.
— Как тебя зовут? — спросила Илона у младшего.
— Таонга.
— Слушай, Таонга, и часто он тебя объезжает?
Мальчишка молчал.
— Боишься слово сказать? «Вы уедете, а мне тут жить?» Ну, а ты… я с тобой говорю. Как тебя зовут?
— Жозе Сантуш. Я ничего не сделал. Мы играем.
— Когда-нибудь он тебе врежет по одному месту. Раз вы играете. Думаешь, у него силенок не хватит? Таонга, согни руку, покажи мускулы.
— Разве это мускулы? Вот мускулы, — засмеялся Сантуш.
— Ничего-ничего, главное ничего не бояться. Сними-ка майку, — Таонга, стягивает майку. — Посмотри, какие у него мышцы, — говорит она Андре. Не будь между ними железной сетки, Илона провела бы рукой по такой же сетке волос — ладони очень захотелось этого. — Я с тобой еще побеседую, Таонга.
Невзначай она окажется у входа в столовую.
— Таонга! — громко при всех окликнула она его. — Через час я тебя жду в библиотеке. Когда ты в последний раз был в библиотеке?
— А он читать не умеет.
— Не ври! Не слушайте ее, мадам. Я лучше ее умею читать.
Но Илоны уже и след простыл. Это в ее стиле — нечаянно нагрянуть и на полуслове сорваться с места. Искусством быть нарасхват Илона владела в совершенстве и пользовалась им, заставляя подчиненных «забегать вперед, чтобы поздороваться».
Таонга пришел точно, как было велено. Ложь! Он умеет читать, умеет писать, сейчас он ей это докажет (пока она здесь, все шелковые).
Дожидаясь самой важной начальницы, Таонга играл в бильбоке: ложишься на спину в траве и, разув одну ногу о другую, подбрасываешь кроссовку, и надо ее той же ногой подцепить. Бильбоке кроссовками — распространенная игра, человек десять лежат и играют: кто больше наберет очков. Есть чемпионы мира. Когда трава некошенная, высокая, играющих не видно, издалека кажется, что кроссовки взлетают сами собой. Лучшие бильбоке — это разношенные «найке», но на всю кучу обуви их одна-две пары. Найти разношенные «найке» мечта всей его жизни. У Сантуша есть.
— Из десяти сколько выбиваешь?
Таонга не слышал, как она подошла. С половины второго до трех у старичка-библиотекаря мертвый час, в продолжение которого он репетирует неизбежное. Но у нее был ключ.
Старичок-книгочей, на столе раскрытая книга. Она села за стол.
— Садись и читай.
Таонга продолжает стоять.
— Ну, что еще? Нет больше стульев? — рукой похлопала по своему колену. — Садись.
Таонга с трудом читает:
— «К тридцати восьми годам тело ее огрузнело, а ноги были ужасны. Она была не жирной, а чрезмерно телесной. Груди…»
Перелистнула страницу.
— Читай.
— «Я плохо вел себя с немцами. Я сразу же выказал свою ярость и досаду, видя их такими слабыми и обреченными».
— Нет, это нам рано… Погоди, а ну-ка читай.
— «Никогда не имел влечения к мужчинам, и лишь однажды попытался переспать с мужчиной — из любопытства. Мне пришлось принуждать себя…»
— Скажи, ты понимаешь, что здесь написано? Тебе тоже приходится принуждать себя, когда Сантуш играет с тобой? — не дожидаясь ответа, она продолжала: — Или вы с ним меняетесь? Он тебе дает почувствовать себя мужчиной? — ее колено подрагивало. — Ведь ты уже можешь, верно? Я вижу, что можешь. Какая громадина… черный кипарис.
Долго же отбивалась Илона от себя самой: «Mehr lila!», «Харассмент!», «Оградим детей!» (которых, как известно, вожделеет каждый встречный, не отнекивайтесь — вожделеете, вожделеете…). Но теперь с этим кончено. Она зачастила в библиотеку «с яростью и досадой» вкусившего запретный плод без того, чтобы умереть — немецкая Анна Каренина под французским небом. Упоительное чувство свободы от самой себя.
Жизненный опыт, изрядно отлупцевавший Таонгу, не позволял ему похваляться вновь обретенными радостями — особенно перед Сантушем, чего как раз-то и хотелось. Но обмануть можно только того, кто предпочитает быть обманутым. Сантуш сразу заподозрил появление другого «сантуша» — ласковый теленок двух маток сосет.
В связи с реконструкцией лагеря (сюда планировалось перевести из Виллера-на-Соме центральный офис) Сантуш с еще несколькими великовозрастными отправлен на профтехкурсы в Руан. С бывшим мэром пути разошлись. Забота о чужих сиротах стоила м-сье Мадлену поддержки избирателей, а его благотворительность не нашла должного отклика в СМИ. Кто-то счел «дурным вкусом» писать «Мир входящему» на дезодорантах для биотуалетов: неподконтрольные аналогии, подсознательный расизм (sic!). Когда Илона отказалась сниматься на рекламе этих дезодорантов, окруженная своими питомцами, она нажила себе злейшего врага в лице м-сье Мадлена.
В Рождество Сантуш приехал «домой» — понежиться. Таонга смылся, но от Сантуша не больно-то смоешься. Он проследил, как бывший приятель после череды отвлекающих маневров юркнул в служебное помещение. За приоткрывшейся в неурочный час дверью было темно. Времени, проведенного в засаде, хватило, чтобы замерзнуть. Но вот дверь приоткрылась, и оттуда выскользнула знакомая фигура.
Сантуш ждал: кто выйдет следом? Загорелся свет в маленьком туалетном оконце, а вскоре вышла мадам Фомрат собственной персоной. Так вот что… Чем он рисковал — ничем, подойдя к ней и сказав, что все видел, все знает и хочет того же за свое молчание.
Илона от неожиданности оцепенела. Но прочитывалось это, как железное самообладание. Такая невозмутимость сбивает с толку. Тихо и очень спокойно — что тоже сбивает с толку крикливых и наглых — она проговорила:
— Кто тебе поверит?
— Таонга это подтвердит.
— Он этого никогда не сделает. Знаешь, как ему было сладко… Пошел отсюда! — когда Сантуш пускает в ход руки. — Иначе я сообщу в полицию, что ты пытался меня изнасиловать, и тебя посадят в тюрьму на двадцать лет.
Сантуш перепугался. Нечестно! Нечестно! Нечестно! Таонге можно, а ему нет? Он предпринял еще одну попытку ее подстеречь, но она уехала. «А когда она вернется?» — «Мадам Фомрат уехала на Рождествво в Германию, оттуда мадам Фомрат летит на Мальту, — это было сказано как спето: жизнь в розовом свете. — А тебе зачем?»
Зачем, зачем — затем. Чутьем он понял: не зарься на сыр, отползи от капкана, сперва найди себе заинтересованного покровителя. Это шанс всей твоей жизни быть услышанным. Он твердо усвоил: полиция — враг. На ком написано «пресса» — защитник. Слепой случай привел его совсем не туда, где ангольскому уроженцу Жозе Сантушу посочувствуют. Хорошо еще, что из «Руанского утра» его не прогнали палками, как бездомного пса, забежавшего в чистый подъезд, не приняли за исламиста, ворвавшегося с ножом в редакцию исламофобского издания. Но по мере того, как он говорил, лицо его слушателя оживлялось: «„Мир входящему“? Та самая Илона фом Рат?»
По прилете Илона узнала, что Таонга решением судебного следователя помещен в «безопасное место», а ей надлежит явиться в прокуратуру города Руана для ознакомления с материалами возбужденного против нее уголовного дела. Это не прозвучало громом среди ясного неба, которое и без того было затянуто штормовыми облаками. Она в таком ужасе от самой себя, в такой панике бежала от Черного Кипариса, что прочие опасности казались мнимыми, чтоб не сказать, представлялись благодеянием. О Сантуше она вообще позабыла, едва он исчез, поджавши хвост. Одновременно восторг отречения, восторг освобождения ее наполнял. Восторг не знает слова «завтра», как не знает слова «вчера». Усталость — единственное, что приходит на смену восторгу.
Встречей с этим старым позером в «Les canons de Navarone», д´Орлаком, она осталась довольна: ее порочности по пути с его тщеславием. Его сибаритствующий цинизм слишком декларативен, чтобы не быть показным. Он местная достопримечательность, кому как не ему украшать собою турнир людей в мантиях, которому предшествует юридическая канитель: допросы, показания свидетелей, чей возраст не допускает участия в открытых слушаниях, заключения специалистов по детской психологии, экспертизы протоколов и встречные экспертизы, предоставляемые стороной ответчика. Наконец под звуки фанфар в средневековом игрушечном дворце начался турнир, уже несколько раз откладывавшийся. И на чью руку, как ни мэтра д´Орлака, обопрется осужденная, чтобы проследовать к месту, где ее поджидают черти с вилами под видом тюремщиков.
12
Все освещавшие процесс сходятся в одной точке, а лучше сказать, на вопросительном знаке: какова линия защиты, когда защитник не отрицает, что обвиняемая находилась в интимной связи с несовершеннолетним, а сама подзащитная об этом решительно не сожалеет. («Так понравилось, кхе-кхе…») Они же не оставляют суду ни малейшей возможности проявить снисхождение. Защищавшаяся сторона словно заманивала обвинение вглубь своей территории.
Суд приступает к опросу свидетелей. Обвинение просит пригласить м-сье Мадлена.
— М-сье Мадлен, вы многолетний мэр Виллера-на-Соме, владелец фабрики по производству освежителя воздуха. Как бы вы охарактеризовали мадам Фомрат?
— Наша фирма на благотворительных началах сотрудничала с организацией, которую возглавляла мадам Фомрат. Она умеет расположить к себе, чтобы потом ваше доверие обмануть. Деспотическая натура, ненасытное честолюбие, безграничная амбициозность. Еще до того, как прославилась любовью к чужим детям, она пыталась совратить малолетнего сына своей доверчивой подруги.
— Монсеньор, я заявляю формальный протест, — бросается наперерез д´Орлак. — Если бы неназванная доверчивая подруга желала вчинить иск моей подзащитной, она бы сделала это сама. Хотя… — на его лице улыбка сожаления, — в настоящее время дама проходит курс лечения от алкоголизма в закрытом медицинском учреждении. Ее приемная дочь помещена туда же, но в другое отделение. Зато приемный сын, о нравственном здоровье которого свидетель печется, счастливо служит в Иностранном Легионе. А там, как известно, с нравственностью все в порядке.
— Ваша ирония неуместна, мэтр д´Орлак, — возражает обвинитель «с ноткой в голосе».
— Ирония? Вам слышится в моих словах ирония? Странно… М-сье бывший мэр, он же производитель ароматизаторов для отхожих мест, посетовал на то, что моя подзащитная обманула его доверие. М-сье подразумевает отказ украсить фотографией своих подопечных упаковку его изделия? Да, она сочла недопустимым рекламировать средство от дурного запаха таким способом. Если вы меня понимаете. На этом благотворительность уважаемого фабриканта прекратилась, — бросил взгляд на Илону: ну как я его? — Монсеньор! Я бы не коснулся этой темы, но м-сье бывший мэр с видом оскорбленной невинности заговорил об этом первый.
Следившие за процессом утверждали, что «смысла в дискредитации свидетелей не больше, чем в охоте на покемонов», «мэтр д´Орлак рисуется перед публикой за невозможностью повлиять на свою подзащитную». Между тем д´Орлак целенаправленно бил по драматургии судебного разбирательства, строящейся на том, что добро выступает на стороне закона, а не наоборот, закон выступает на стороне добра.
Сполна досталось Сантушу. Знай он о возможных последствиях, он бы десять раз подумал, прежде чем влететь бездомным псом в чистый подъезд под вывеской «Руанское утро».
— Монсеньор, у меня есть вопросы к свидетелю. М-сье Сантуш, в отличие от потерпевшего вы преуспели в возрасте настолько, что можете участвовать в заседании суда, не так ли? Когда это стало возможным?
Направляемый прокурорскими подсказками, Сантуш только что поведал об уединении главной начальницы с его юным товарищем и о том, как сам он, понимая, что администрация эту историю замнет, поспешил в газету. («В первую попавшуюся?» — уточнил прокурор. «Да, первую попавшуюся».) Теперь Сантуш растерянно молчал.
Судья со своего возвышения протянул ему руку помощи:
— Свидетель, когда вам исполнилось восемнадцать лет?
— В прошлом году в январе, пятнадцатого января.
— В прошлом году в январе, пятнадцатого января… — повторил д´Орлак и протянул: — Та-ак… А может даже и раньше, ввиду сложившейся практики уменьшать возраст прибывающих… Нет-нет, это мысли вслух, можно в протокол не заносить. В любом случае, м-сье Сантуш, ваши дружеские игры с потерпевшим велись уже по достижении вами совершеннолетия. А с точки зрения закона, трактующего о развратных действиях в отношении несовершеннолетних, я не вижу никакой разницы между вами и моей подзащитной. Благодаря приобретенному мною опыту в ведении подобных дел, я смогу выступить вашим защитником на аналогичном процессе… это можно тоже не заносить в протокол. А вот это, пожалуйста, внесите. У вас похитили милого дружка, и вы разрывались между жаждой мести и желанием еще более острым. И последнее победило. Вы улучили момент, потребовали сатисфакции у своей соперницы, я хочу сказать, чувственной сатисфакции. Установления справедливой симметрии в вашем понимании. Я прав, м-сье Сантуш?
Тот уставился на д´Орлака, затем поднял глаза на судью, затем перевел взгляд на обвинителя — они безмолствовали.
— М-сье Сантуш, когда вы снова увидали вашего друга, вашего младшего товарища, выходящим из темного помещения, вы не окликнули его, а решили посмотреть, с кем он там был. Так? Отвечайте, я достаточно ясно выразился, чтобы вы могли меня понять.
Сантуш переводил вопрошающий взгляд с прокурора на судью.
— Я повторяю. Вы дождались, когда вышла мадам Фомрат? Вы подошли к ней? Да или нет?
— Да…
— Отлично. Что вы ей сказали?
— Я… я…
— Вы забыли, да?
— Да.
— Не страшно. Я вам напомню. Вы сказали, что если она не повторит тот же опыт с вами, прямо сейчас, потому что вам приспичило, вы пойдете и всем расскажете, что видели. Свое требование вы попытались сопроводить действием. Это так?
Выдержав паузу, более долгую, чем это требовалось, чтобы услышать ответ, защитник развел руками:
— Не сомневаюсь, что прокуратура, которую мой глубокочтимый коллега с таким успехом представляет на этом процессе, предъявит свидетелю обвинение в насильственных действия развратного характера в отношении несовершеннолетнего, равно как и в попытке шантажа. Бедный малый. Хотя смягчающих вину обстоятельств у него предостаточно, ему грозит суровый приговор.
Обвинитель постарался не остаться в долгу:
— Надеюсь, защита не ставит ценность свидетельства в зависимость от личных достоинств или пороков свидетеля, равно как от места его рождения, расовой или религиозной принадлежности, положения в обществе эсетерá-эсетерá. Вынужден предупредить, что у свидетеля, которого я сейчас попрошу привести к присяге, нет французского гражданства. Я прошу пригласить свидетельницу… — он набрал дыхание, как если бы объявлял номер, будучи конферансье, — мадам Хайни Фомрат.
Все: шу-шу-шу, и во все глаза на дверь, из которой должна была появиться Хайни. А еще утверждают, что здесь не дают представления — ого-го, еще как!
Хайни проследовала на указанное ей свидетельское место. Зачем она приходила сюда накануне в нарушение статуса свидетельницы — вжиться в роль? Унять то, что на ее родине зовется «лампенфибр» — сценическим волнением, «лихорадкой от софитов»?
— Быстро решайте. Я могу дать отвод свидетелю, имею право, — шепнул Илоне д´Орлак.
Нет, Илона должна пройти весь отмеренный ей путь. Должна подмести собою все углы и уголки лабиринта, по которому за ней гонится зверь — так излечивали безумие во времена строительства Ажурного Дворца: одержимых одним зверем исцеляли ужасом перед другим.
— Делайте что хотите.
Хайни держалась уверенно и отвечала на вопросы через переводчицу. Вопросы касались определенных аспектов жизни в коммуне, где проходило ее детство. Сказала, что чудом не была вовлечена в педофилический эксперимент, который проводил сожитель ее матери. Во всех подробностях описала возращение автобусом из Виллера-на-Соме с темнокожим подростком Рене, скакавшим верхом на колене ее матери, которая настойчиво предлагала Хайни к ним присоединиться. Это колено уже фигурировало в показаниях Таонги и заключениях экспертизы. Снова оно же. По заключению эксперта, «выстрел произведен из одного и того же оружия». Еще Хайни почему-то не могла забыть щелчок в нос, полученный Рене на прощание — несколько раз упоминала о нем.
— А сейчас я сделаю то, что сделаю, и не вздумайте противиться, — сказал Д´Орлак Илоне. — Я достаточно шел на поводу у вас, теперь ваша очередь.
Илона смотрела на дочь. Шок от пережитого накануне сменился насмешливым интересом: в жизни не нарядилась бы так в ее возрасте. Одна сумка чего стоит. В тыщу евро, не меньше… «рюкзачок». Ничтожество, сознающее это, и оттого кажущаяся еще ничтожней.
— Монсеньор, прежде чем обратиться к свидетельнице, я хотел бы просить суд позволить моей подзащитной быть моей переводчицей. Это может показаться странным, но то, что я буду обращаться к свидетельнице голосом ее матери, внесет недостающую, на мой взгляд, ясность.
Все растерялись. Наступило молчание, которое прервал сам д´Орлак, сказав:
— Я хочу напомнить, что защита не воспользовалась своим правом дать отвод свидетельнице. Свидетельство детей против родителей допустимо лишь в случае убийства одного из родителей другим и то перед судом присяжных. И это еще не все, монсеньор. В нарушение регламента свидетельница присутствовала вчера в зале суда на общих основаниях, что по требованию одной из сторон тоже может стать причиной отвода. Но моя подзащитная не будет опротестовывать участие дочери в настоящем процессе на стороне обвинения, хотя могла бы. С учетом этого, надеюсь, суд не оставит мою просьбу без внимания.
Председательствующий пошептался с другими судьями, потом вопросительно посмотрел на прокурора — тот сердито пожал плечами, ничего другого ему не оставалось
— Обвиняемая может занять место переводчика.
Проходя мимо дочери, Илона сказала: «Здравствуй, Хайни». Только по слабому движению губ можно было догадаться, что та пробормотала что-то в ответ.
— Монсеньор, я протестую! — вскричал обвинитель.
— Против чего вы протестуете? — обратился д´Орлак напрямую к нему. — Против того, что мать поздоровалась с дочерью, которую не видела восемь лет? Это была ваша идея: пригласить дочь свидетельствовать против матери. По словам моей подзащитной, Карл Маркс на вопрос дочери «В чем счастье?» ответил: «В борьбе». «А вот моя дочь, — сказала она, — никогда не спрашивала у меня, в чем счастье. Она это знает». Прошу вас, мадам, приступайте к своим обязанностям переводчицы. Насколько мне известно, свидетельница сменила место проживания: беря пример со своей матери, уехала из Германии. Сегодня она проживает в Вероне, мекке всех влюбленных, и работает там Джульеттой, немецкой Джульеттой. В Вероне существует международный институт Джульетт: французская Джульетта, русская Джульетта, польская Джульетта, американская Джульетта. Интернационал Джульетт! Любая девушка, из любой страны мира может написать Джульетте письмо, спросить совета, поделиться своими горестями или радостями. Она непременно получит ответ на родном языке. Мадам Хайни Фомрат не так давно рассказывала об этом в своем интервью. Моя подзащитная показала мне видео этого интервью, у нее оно всегда с собой. Ведущий интересуется: «Что вы думаете о Джульетте? Что значит для вас Джульетта?» И немецкая Джульетта отвечает: «Я без ума от нее. Сильная женщина…»
— «…Eine starke Frau», — вторит эхо.
— «…Она мой идеал…».
— «…Sie ist mein Ideal…»
Как японская Джульетта одета в кимоно, как нью-йоркская Джульетта живет в Вест-Сайде, так немецкая Джульетта должна походить на валькирию.
— У меня один единственный вопрос к свидетельнице. Выступать в суде против собственной матери, добиваться максимального наказания, а не наоборот — пытаться ее выгородить… Что же надо было вынести в детстве такого, чего не в силах ни забыть, ни простить. — И все это Хайни слышит голосом матери. Ее бросает в дрожь. — Мой вопрос: «Сильная женщина» — это объяснение в любви матери? Своему идеалу? И то, что происходит сейчас на наших глазах, это месть отвергнутой души? Одно лишь слово: да или нет? Своим появлением вы уже отомстили.
— Да! Да! Да! — закричала Хайни. — Я ненавижу тебя!
На этот раз не было комнаты, куда бы она могла в слезах убежать. Президент поспешил закрыть заседание.
— Вы сатана, — сказала Илона д´Орлаку.
— А вы?
13
Тщеславие д´Орлака всеядно. Важна превосходная степень, а в чем и над кем превосходство — неважно. Ему чтó уподобиться ангелу Господню, чтó Сатане. Ему безразлична аудитория, только б превозносили. А потому лучше быть первым в Руане, чем вторым в Париже.
Д´Орлак обладал внешностью Стендаля: шарообразным туловищем на коротких ножках. Правда, в отличие от шамкающего Стендаля, рот его не испытывал недостатка в зубах, а лет за плечами у него было, как если б автор «Пармской обители» явился свидетелем не только битвы при Лоди, но и катастрофы под Седаном. Это некоторое возрастное преувеличение с намерением показать, сколь мэтр д´Орлак был жизнелюбив в непосредственном значении слова. За бескорыстную к себе любовь, не купленную особыми радостями, а именно: семьей с кучей обожаемых и обожавших его детей, галантными похождениями — жизнь подарила его долголетием и отменным пищеварением. А еще велеречием первого судебного лицедея Руана. Сегодня ему предстояло это лишний раз подтвердить. Судебная речь мэтра д´Орлака:
— Высокочтимый суд! М-сье Президент! Многоуважаемые дамы и господа судьи! — в состав суда входили две ведьмы. — Каждый, кто проявлял оправданный интерес к настоящему процессу, задавался вопросом: какова стратегия защиты? Как можно просить суд о снисхождении, когда подсудимая ни в чем не раскаивается, не отрицает факты, содержащиеся в обвинении? Ведет себя так, словно все происходящее не имеет к ней отношения, а бедный мэтр Д´Орлак вынужден отдуваться за двоих.
Оживление в публике.
— Я не стану ссылаться на заслуги обвиняемой перед обществом в таком чувствительном вопросе, как помощь малолетним крестоносцам, бороздящим океан в поисках земли обетованной. Картина ужасающих страданий, глаза в пол-лица, по которому ползают мухи — для нас это сделалось привычным информационным фоном. Для нас, не для нее. А теперь перейдем к выдвигаемому против нее обвинению. Ошибкой будет думать, что мадам Фомрат отказывает суду в компетенции — она отказывается признать компетенцию закона, по которому ее преследуют, о чем я уже имел честь заявлять. Любому школьнику известно, что Европа не знает прецедентного права. Устами суда глаголет закон, который не может быть поставлен под сомнение в стенах суда — лишь в стенах законодательного собрания. Судья не вправе судить вопреки закону, он заложник закона. Профессиональный долг освобождает служителя Фемиды от представлений частной жизни. Если бы «паркет» в лице обвинения и защиты и возвышающийся над ними суд исходили из повседневных представлений добра и зла, судебный процесс как игра двух команд по правилам, утвержденным законодательно, был бы невозможен. Мы бы вернулись к тем благословенным временам, когда суд вершил со своего трона царь Соломон, руководствуясь чувством справедливости и внимая гласу мудрости. Свою задачу я вижу в том, чтобы в ходе сегодняшнего разбирательства отразить с предельной ясностью позицию обвиняемой, не привнося в нее никаких изменений, могущих повлиять на исход дела.
Тут д´Орлак выхватил пачку листов из складок своего одеяния, изготовленного по выкройке хоть и не времен царя Соломона, но достаточно древней, чтобы оценить, как далеко шагнули мы вперед.
— Прокурор Республики обвиняет Илону Фомрат в склонении несовершеннолетнего к развратным действиям с использованием своего должностного положения. Это приравнивается к изнасилованию. Напомню, что к изнасилованию также приравниваются действия, привычно допустимые в рамках «игры полов». Число потерпевших сразу возрастает до небес. Может быть, в этом цель: под видом превращения воды в вино разбавлять вино водой? — задумчиво смотрит в свои бумаги, сворачивает их в трубку.
— Я позволю себе начать издалека. Трудно отрицать очевидное — что история человечества есть история эмансипации женщины. И было бы удивительно, если бы за тысячелетия унижения, отказа в праве на самовыражение современная женщина удовольствовалась всего лишь возможностью наравне с мужчиной подставлять на пляже грудь лучам солнца. Нет! В этой груди, отныне дерзко обнаженной, кипит желание сквитаться, расплатиться за старое. Женщина говорит «нет» мужской культуре, для которой послужила строительным материалом и должны была этим быть счастлива — фальцетом: — Муууза. Почему ее вынуждают до сих пор пользоваться мужской грамматикой? Как вчерашние рабы низвергают сегодня идолов рабовладения, так женщинам предстоит снести пирамиду Хеопса — рабовладение половое. Каждая женщина обязана помнить: она жертва насилия. И повторять: «Я тоже». Иначе дамоклов меч принуждения будет висеть над каждой… — д´Орлак возносит над головой свернутые в трубку листки и потрясает этим дамокловым мечом. — Все, что есть в мире уязвимого, безответного, пользуется поддержкой женщин. Не сегодня-завтра защитники животных объявят войну зоофилам, спасая от домогательств братьев наших меньших.
Становится шумно, колокольчик призывает к тишине.
— Любой, почесавший соседского пса за ухом, будет ловить себя на мысли: «А что как хозяин заподозрит во мне зоофила?» Переосмыслению подлежит все культурно-историческое наследие, все, на чем лежит печать полового апартеида. «Нет насилию!» нашито на комбинезоны марширующих женщин. «Защитим детей от взрослых! Женщин от мужчин!». Не смеешь улыбнуться чужому ребенку. На каждом углу стоит по педофилу. Это внушается нам с такой настойчивостью, что поневоле начинаешь в себе сомневаться. Защита детей — идэфикс феминизма. Принцип равенства полов не позволяет заведомо указать пол насильника. В уголовном кодексе это бесполое существо, достигшее совершеннолетия, в отличие от своей жертвы.
Оратор налил себе в одноразовый стаканчик стреляющуее в нос «виши». Начав издалека, он нарезал круги, все ближе подбираясь к оси вращения, словно наматывался на Илону.
— Светских государств не бывает. Общество, провозгласившее своей путеводной звездой разум и свободомыслие, снова исповедует религиию покаяния: «Его кровь на нас и наших детях!». Полным-полно розовощеких неофитов и неисчерпаем потенциал ханжества. Сегодня похваляются тем, в чем каялись вчера. Например, я могу повторять за Господом: кто не грешил рукоблудием, пусть первый бросит в меня камень своей безгрешною рукой, и армия психотерапевтов одобрительно закивает головами. Зато обвинение в «домогательстве», еще недавно поднимавшее акции потерпевшего, а чаще потерпевшей, — он сказал по-английски, «harassment», — равносильно команде «пли!». Современная фармацевтическая промышленность — главный союзник женщин в борьбе за свои права, если вы понимаете, о чем я. Фармакология гарантировала женщине ту независимость, которой ее лишили Небеса. После недолгой внутривидовой борьбы женщина выдвигается на первые роли в создании нового общества. Моя подзащитная была в числе ревностных последовательниц новой религии. Она лидировала в забеге…
Д´Орлак окинул Илону долгим вопрошающим взглядом — та сидела с отсутствующим лицом. Он тряхнул головой, словно решаясь: так и быть, расскажу.
— Тринадцатилетней девочкой Илона Фомрат узнаёт, что отцу, благопристойному бюргеру, семья служит ширмой: он сожительствует с мужчиной. Мать делает все, чтобы сохранить это в тайне. Открытие потрясло девочку, привело в стан борцов с традиционной моралью. В университете она штудирует современных философов, сочетающих фрейдизм с коммунизмом. Илона Фомрат — дочь бунта, дитя революции, отсюда безграничная любовь к Франции. Но она честна в своем бунтарстве… не побоюсь сказать, по-немецки честна. Для основательницы детского Красного креста, как еще называют «Мир входящему», лицемерия стало только больше, оттого что половой ценз сменился возрастным. По-прежнему пол и мораль — сиамские близнецы, сросшиеся животами. Вчера инквизитор охотился за ее отцом, сегодня другой инквизитор проверяет: достиг ли Ромео совершеннолетия, с тем чтобы упрятать его за решетку. Закон, по которому судят мою подзащитную, противоестествен. Половые отношения регулируются не моралью, а природой. Разве признанный потерпевшим не вкусил с моей подзащитной того вожделенного блаженства, суррогатом которого вынужден был довольствоваться до сих пор? Реабилитировав вчерашнего черта — однополую чувственность, современная психология в полном согласии с новым вероучением не спешит оспаривать весьма сомнительную истину, что сожительство с несовершеннолетним возможно лишь по принуждению. Что ничем другим, кроме как насилием над его волей, это быть не может. Мадам Фомрат настаивает: ее близость с Черным Кипарисом — воспользуюсь этим «ником» вслед за нею — была желанна и благотворна в равной мере для них обоих. Ничего преступного, ничего вредоносного в этой близости нет. Любой нормальный подросток мечтал бы оказаться на месте «потерпевшего» в кавычках. Отрицающий это — лжец и угодливый лицемер.
Повитийствовав в таком роде еще с четверть часа, д´Орлак завершил свое выступление:
— Господа судьи! Монсеньор! Я не сомневаюсь, что Руанский процесс войдет в историю как один из многих, за которые богине правосудия придется краснеть. Когда-нибудь человечество учредит всемирный день Фемиды, Краснеющей от Стыда. В этот день по всему миру статуи незрячей богини с аптекарскими весами в одной руке и мечом в другой будут освещены красными огнями.
Наутро выдержки из речи д´Орлака появились во всех газетах Франции. Комментарии — самые разноречивые, от язвительных до восторженных.
У Илоны началась депрессия.
14
Ночь перед оглашением приговора. Из черноты за окном поочередно приносились и со стуком, словно мухи, ударялись о стекло фосфоресцирующие фигуры:
ОТЕЦ, МАТЬ (оба вместе.)
Несчастные родители, тебя
Мы прокляли. Отчайся и умри.
М-СЬЕ МАДЛЕН
Обманутый тобою м-сье Мадлен,
Я говорю: отчайся и умри.
РЕНЕ, ТАОНГА (склонив головы одна к другой и распластав побелевшие носы о стекло, оба вместе.)
Чудовище, ты совратила нас.
Наш приговор: отчайся и умри.
МАРИ ЛЕТИСЬЕН, ГАЛЬКА
Мари Летисьен:
Я пьяная своею добротой.
Галька:
Я писаюсь. (Обе вместе.) Отчайся и умри.
САБИНА (в серой пасторской рубахе с белым пасторским ошейником бьется за стеклом.)
Отчайся и умри.
— Плохо спали? — участливо спросил д´Орлак, входя. — Вы приятного зеленого цвета. Хотите кофе?
— У меня нет сил куда-то еще идти. Все раздевают тебя глазами.
— Я вам сейчас принесу.
«Я измучена вконец, — прошептала Илона, оставшись одна. — Это как боль, которую не заглушить никакой дозой».
На подоконнике валялась муха лапками кверху, просила ее добить. Это древнейший обычай, когда вместо Ифигении в жертву приносится лань, вместо Исаака баран. Подложить вместо себя муху? С отвращением взяв ее салфеткой и скатав салфетку в шарик, она посылает шарик точно в мусорное ведерко.
Д´Орлак принес ей кофе, который остыл.
— Мне сообщили, что решение уже есть, так что в любой момент будьте готовы.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer3/girshovich/
