(Быль)
1
Давно это было. То время гордо называлось — «эпоха развитого социализма».
Я был молод, полон энергии и желания сделать жизнь прекрасной и приблизить светлое коммунистическое будущее хоть на сантиметр. Это сейчас почти все мои сверстники утверждают, что никогда не верили в коммунизм, не были комсомольцами, не салютовали в пионерских галстуках «доброму дедушке Ленину — светочу нашей жизни и солнцу поколений» — мол, сразу родились демократами или республиканцами. А тогда попробуй не вступи в комсомол, не поаплодируй парторгу в очках, обмотанных изолентой, из года в год читавшему один и тот же чуть подправленный доклад, посвящённый очередному съезду «любимой Коммунистической партии»…
На улице стояла несусветная жара, но в номере обкомовской больницы, куда я попал с высокой температурой после ангины, было не так жарко. Почему я назвал палату — номером, ну а как ещё назвать комнату на двоих пациентов, с холодильником, радио, телевизором?
Все номенклатурные работники тогда были «прикреплены» к специальной клинике — IV-му отделению. Расположена она была в красивом здании в центре большого парка, окруженного забором. У ворот стоял с пропитым лицом милиционер, охраняя нас — больших и малых функционеров, от любопытных и нежелательных «визитёров». Я, из простой рабочей семьи, попал в «номенклатуру» случайно — долгая история, да и не обо мне пойдёт речь, а об одном человеке, рассказавшем мне историю своей жизни, которая помогла узнать правду о страшном времени — эпохе сталинизма…
— Ну, молодой человек, — сказал седовласый врач Борис Абрамович, тщательно осмотревший меня, — вам придётся на сей раз провести некоторое время в нашей клинике. Есть небольшие проблемы с почками в результате воспаления миндалин. Почему вы не удалили их, когда в прошлый визит я вам это посоветовал?» — его красивые еврейские глаза смотрели на меня с лёгким упреком.
Я вспомнил наш предыдущий разговор. Он, действительно, настаивал избавиться от миндалин, но я этого не сделал. Я боялся операций.
— Ну, сами виноваты, не послушались, теперь получили осложнение, — улыбнулся он, но, видя, что я нахмурился, постарался успокоить меня: — Не пугайтесь, ничего страшного, мы вас быстро «отремонтируем».
Моим соседом по «номеру» оказался старый коммунист, ветеран партии Иван Иванович Финько. В своё время он был известным человеком в области. Но когда я встретил его, Финько был уже на пенсии — стар и очень болен.
— Сашка, ты теперь большой босс! — воскликнул приехавший навестить меня отец, увидев мою комнату.
— Почему ты так подумал? — спросил я его.
— Ну, посмотри на свою больницу и на эту — для всех, — указал он на городскую поликлинику по другую сторону забора.
В старом обшарпанном здании лечили «простых людей» — не номенклатурных.
— Это как день и ночь. Здесь вы с Финько находитесь в одной комнате вдвоём, а там 15, а порой и больше пациентов в одной палате.
Я уловил нотку злости в его голосе.
— Батя, придёт время, и у всех советских людей будут одинаковые условия. На данный момент люди, у которых власть, не могут находиться в одной больнице с обычным народом. Представь себе прокурора и подозреваемого в одной палате!
Отец подумал, помолчал немного и согласился. — Ты в чём-то прав, но тогда вы, люди у власти, не должны врать о равенстве всех и вся. Не так это! Просто посмотри на ладонь — и он показал свою огромную, мозолистую руку шофёра — все пальцы на ней разные, ни один не похож на другого.
Это был не первый наш спор о коммунизме, в который отец не верил. Я же как-то и не задумывался о «высоких материях», а просто работал там, куда меня занесла юная, беззаботная судьба.
— Что ты хочешь этим сказать, батя? — усмехнулся я.
— Что? Если нет равенства, то почему коммунисты в гражданскую войну убивали богатых людей, почему они лгали о каком-то выдуманном равенстве всем нам?
Мой отец сказал эти слова тихо, обернувшись на всякий случай, чтобы посмотреть, слышит ли его кто-нибудь. Думаю, в следующий момент он неожиданно понял, что его собственный сын стал частью той системы, о которой он так говорил.
— Ну, я не о тебе сейчас сказал. Ты — мелкая сошка, ты — гайка в огромной машине. Дело даже не в идеологии, она-то неплохая — кто же будет против равенства и братства? Дело в том, что никакого равенства не было и не будет на этой земле, никакого коммунизма не построит человечество. А раз так, то зачем врать было, зачем было стольких людей пускать в распыл?
Я улыбнулся, обнял его и сменил неудобную тему. — Пап, а откуда ты знаешь Финько?
— Да, его знают все в области, особенно те, кто жил на селе. Именно он в своё время руководил раскулачиванием, а позже был фининспектором.
— То есть он был тот, из-за кого наш дед, твой отец, пропал в Сибири?
— Я не знаю, каким человеком он был, но политика против зажиточных крестьян была ужасной. Столько невинных людей погублено…
Отец посмотрел на меня и нахмурился.
Позже, когда я проводил его до ворот, он неожиданно повернулся и сказал виноватым голосом:
— Знаешь, Сашок, забудь о словах, которые я тебе сказал. Погорячился я, видимо… Мне бы надо гордиться тобой, пацаном из простой семьи, который стал таким важным человеком! Где ещё, в какой стране такое возможно? Может быть, вы и ваши дети проживёте лучшую жизнь, чем мы.
Он пошел домой, а я остался размышлять над его словами, словами простого человека, прямого и ясного, как лёгкая синяя полоска на небе от пролетевшего высоко в небе надо мной самолёта.
«Что-то не так с нашей страной, с нашей идеологией!». Эта быстрая мысль пришла мне в голову впервые, но я ее тут же отогнал.
2
Дни потянулись по расписанию: каждое утро к нам заходил лечащий врач, проверял давление, температуру, сердце, ощупывал почки, прописывал новые уколы и таблетки, а днем, после всех процедур, мы читали книги, гуляли по парку, разговаривали друг с другом. Вечером был обход медсестёр, которые делали нам уколы, измеряли температуру и сообщали расписание следующего дня.
Мой сосед Финько каждый вечер ложился спать довольно рано. Я же, включив настольную лампу у своей кровати, допоздна читал книги. Впервые за много лет я «оторвался по полной» и читал всё то, что откладывал «на потом» в суете своей суматошной, молодой жизни.
Однажды вечером, когда я увлёкся чтением и мысленно плыл вместе с хемингуэйевским стариком по океану, Финько, минуту назад мирно посапывавший, неожиданно повернулся ко мне лицом и медленно сел в своей постели.
— Что-то сегодня мне не спится. Давайте поговорим, а то уже столько дней в одной комнате, а почти и незнакомы. Итак, молодой человек, вы — секретарь Обкома комсомола? А я ведь тоже был когда-то секретарем ЛКСМ. — Финько посмотрел на меня усталыми бесцветными глазами.
Мне не хотелось разговаривать, но его возраст, мое уважение к старшему человеку, да и то, что он обращался ко мне на «вы», не оставляли мне выбора.
Он строго, как на комиссии партконтроля, задал мне несколько вопросов о семье, жене, детях, о работе. Потом, поправив пижаму и сев поудобнее, спросил:
— Ну что вы, Александр, можете сказать о нашей молодежи сейчас? Какая она?
В ответ я быстренько выстрелил что-то дежурное, типа тех бравурных фраз, которые мы все тогда вставляли в свои отчеты партийному начальству.
— Молодой человек, я попросил вас поделиться своим личным мнением, а не тем, что мы слышим каждый день по радио и телевидению. — Финько неодобрительно покачал седой головой. — Расскажите мне, старому коммунисту, не казёнными штампами, а простыми словами, что ваши сверстники думают о коммунизме, Сталине, Брежневе? Собственно, кто вы такие — наши наследники? Я не зря задал эти вопросы: вот, к примеру, — я не понимаю своих внуков. Они не такие, какими мы были в свое время. Мне кажется они… — вы потеряли веру в идеалы! Извините за высокопарную фразу, но я боюсь за будущее страны.
Я внутренне усмехнулся, вспомнив пародию на такую же тему у Высоцкого; мне не хотелось оказаться «в окопе под Курской дугой». Но проигнорировать его вопросы было невежливо. К тому же, мне стало самому любопытно: рядом со мной сидел настоящий сталинист, человек, который, как оказалось, был причастен к гибели множества невинных людей.
Отложив книгу и подумав, я ответил:
— Иван Иванович, что ж, давайте поговорим. Вы спросили мое мнение о современной советской молодежи, о том, как мы относимся к коммунизму, Сталину Брежневу. Думаю, мое поколение не сильно отличается от вашего. Мы любим музыку, стихи, девушек, мы любим всё, что, наверное, любили и вы. Вряд ли кто сейчас будет оспаривать то, что коммунизм — это лучшая идея человечества, уставшего от неравенства и жестокости жизни. Что касается Сталина, то он предал Ленина и идеи коммунизма. Вы же знаете, что его преступления разоблачены на ХХ съезде КПСС. А Брежнев… — я здесь сделал паузу, не зная, как честно ответить на этот вопрос, поскольку было очевидно, что говорить правду мне, секретарю Обкома комсомола, было опасно, — Брежнев — он великий лидер Коммунистической партии нашей страны, — соврал я.
Финько посмотрел на меня и усмехнулся.
— Сталин, говорите, предал идеалы Ленина, совершил преступления! Хм! Категорически с вами не согласен, Александр!
Финько, казалось, подобного ответа только и ожидал. Он оживился, глаза помолодели, спина выпрямилась.
— Прежде чем судить об этом величайшем человеке, нужно знать правду, а не то, что Никитка наплёл вам по-пьяни!
Финько помолчал, по-старчески жамкая губами.
Я тоже выждал, с любопытством ожидая продления его мысли. И она последовала:
— Что вы, молодые, знаете об Иосифе Виссарионовиче? Ничего! Что касается меня, то я жил в то время. Сталин был великим, на самом деле — величайшим лидером в мире!
Эту фразу Финько сказал тихим голосом, не злясь. Он изрёк это буднично, скучно, как будто объявил, что пора ужинать.
— Иван Иванович, вы спросили — я ответил. Я объяснил, что думает моё поколение о Сталине. Кроме того, я сам встречал людей, которые сильно пострадали от сталинизма. Может, вы и не пострадали, но вам, видимо, повезло. — Сказав это, я решился подковырнуть старика поглубже. — Вот я слышал, что вы сами в 30-ых раскулачивали богатых крестьян. Наверное, вам жилось неплохо тогда. Но вы же не станете отрицать, что миллионы невинных людей были отправлены в ГУЛАГ или расстреляны по приказу Сталина?
Финько снова посмотрел на меня и твёрдо, с каким-то вызовом, ответил:
— Вы, Александр, сказали, как будто обвинили меня в том, что я раскулачивал людей, когда Сталин был нашим лидером? Да, раскулачивал! Не люди были они, а враги, разная контра, которую надо было выдирать с корнем из общества! И я ни капли не жалею об этом! — чуточку занервничал Финько. Но потом, успокоившись, заговорил уже ровным голосом.
— Знаете, Александр, сейчас вошло в моду извращать либо сознательно, либо по незнанию то славное время. Запомните: в чистках виноват был не Сталин, — виноваты были враги государства! Что же касается тех, кого приговорили или наказали по ошибке, то, как учил нас товарищ Ленин, — «историю в белых перчатках не делают»! Лес рубят, как говорится, щепки летят.
Финько немного подумал, а затем продолжил. — Вы говорите, что я не пострадал? Позвольте мне рассказать вам, молодой человек, правду о себе, которого чуть не расстреляли по ошибке в те тяжёлые времена, когда миндальничать было нельзя — либо мы побеждаем, либо враги.
Финько встал, прошёлся по комнате, как бы собираясь с мыслями. Затем опять сел на кровать и поведал мне то, что его гложило, о чём он, видимо, много раз размышлял про себя.
3
В 30-ые трудные годы я был комиссаром, отвечавшим за контроль оплаты налогов населением и оставшимися после окончания НЭПа кое-где компаниями-артелями. Должность была очень серьёзная и опасная — несознательные элементы не хотели платить налоги. Я был молодым коммунистом ленинского призыва — настоящим ленинцем. За мной прикрепили машину с водителем, выдали личное оружие, и я разъезжал по всей области. Супруга у меня работала в то время в библиотеке, и я пристрастился к чтению. Чтобы не скучать в командировках, стал я брать разные книги или документы какие, — время так быстрее пролетало, когда читал.
Не забуду вовек тот июньский день. Приехали мы в один райцентр Уральской области. Окна в машине были открыты из-за несусветной жары. Мой водитель Федот остановил нашу «эмку» перед райкомом. Я вошел в здание, оставив маленькую книжку, которую читал, на сиденье рядом с водителем. Это была небольшая брошюрка-бюллетень за №30, где были материалы XV Съезда ВКП(б) с письмом товарища Ленина к Съезду*.
— Ну, наверное, вы слышали про то письмо? — спросил Финько, обращаясь ко мне.
— Нет, нам в институте не говорили об этом.
— Был такой документ, состряпанный троцкистами и потом, после их разгона, изъятый из обращения. Было насчёт этого бюллетеня закрытое обращение к парторганам с приказом изъять его и другие публикации о материалах того съезда. Я почему-то не сдал книжку вовремя, а потом как-то позабыл о ней, и вспомнил о приказе, найдя брошюру в ящике стола, прямо перед командировкой.
«Прочту её ещё раз, а потом, по приезде домой, сожгу», — решил тогда я беспечно.
После встречи с местным начальством я вышел из здания райкома и открыл дверь машины. Федот дремал. Книги на сиденье не было.
— Федя, а где моя книжка? — спросил я водителя.
— Что за книжка, Иван Иваныч? — растерялся мой водитель. — Никакой книги я не видел.
Мы стали искать её — в машине не было, заглянули под машину — и там её не оказалось.
Я начал нервничать. — Ты всё время был в машине? — спросил я водителя.
— Да, всё время! Только на пять минут отлучился по нужде, а так никуда, сидел как обычно и ждал вас! — дрогнувшим голосом ответил Федот.
— Ну, значит, спёрли, пока ты нужду справлял! Ладно, невесть какая пропажа, я её сам хотел выбросить, — сказал я, успокаивая и себя, и Федота. — Поехали!
Если бы я только знал, что со мной будет потом, я бы перевернул весь посёлок, разыскивая ту чёртову книгу! Но я был молодым, незрелым коммунистом, забыв слова великого Сталина о том, что коммунист не должен расслабляться, что со временем борьба с нашими врагами становится жёстче, яростнее! И я был наказан! — старик закашлялся.
Примерно через неделю в нашей квартире раздался стук в дверь. Я посмотрел на часы: было 4 часа утра.
Я открыл дверь. Вошли трое офицеров НКВД.
— Гражданин Финько?
— Да, товарищи, это я. А что случилось?
— Вам надо немедленно проехать с нами. Вы арестованы!
— Почему? За что? Это какая-то ошибка! — воскликнул я.
— На все ваши вопросы ответят там. — Он кивнул головой в сторону. — А сейчас одевайтесь и следуйте за нами! — довольно культурно, но твёрдо потребовал старший.
Моя молодая жена стояла бледная, словно застывшая. Она знала, что плакать и спорить было бесполезно. Ежедневно в городе проходили аресты. Валя помогла мне собрать вещи и поцеловала в щёку. Её руки дрожали. Я оделся и небрежно бросил жене:
— Валюша, не беспокойся, здесь какая-то ошибка! Я сейчас разберусь со всем этим недоразумением и приеду через часок.
Но ни через час, ни на следующий день я не приехал…
Не буду вас утомлять моими злоключениями, попытками дозвониться до начальства и доказать свою невиновность. Короче говоря, меня арестовали за хранение той самой книжки, пропавшей в райцентре. Кто-то вынул её из машины и сдал в НКВД.
4
Вскоре после ареста начались допросы. Сначала их задавал мне аккуратный курносый капитан, задавал культурно, даже с улыбкой: — Зачем вам, гражданин Финько, нужна была антисталинская литература? Кто дал вам запрещённую книгу и с какой целью? Что вы думаете о товарище Сталине и его политике? Вы любите японскую кухню? Вы говорите на японском языке? Почему вы читаете книги японских буржуазных писателей?
И я отвечал легко, с улыбкой, думая, что произошла какая-то нелепая ошибка:
— Книгу никто мне не давал. Я просто забыл её сдать. Я считаю товарища Сталина величайшим вождем в мире. Никогда не пробовал японскую еду. Книги некоторых японских писателей долгое время хранились в моей домашней библиотеке. Они достались мне от отца. Я читал их очень давно. Я не знал, что их читать запрещено… .
Потом культурный следователь исчез, и охранники отвели меня в подвал для допросов. За столом сидел майор с большой рыжей бородой. Он сразу же рявкнул на конвойного, приведшего меня к нему, и тот испуганно и быстро скрылся за дверью. Тяжело посмотрев мне в глаза, майор открыл какую-то папку и грубовато начал допрос.
— Ну, попался, Финько! Теперь я сам буду тебя допрашивать! Если скажешь всю правду о своей подрывной деятельности, и подпишешь протокол, у тебя будет нормальная еда и хорошая тюремная камера. Если начнёшь врать — пожалеешь, что народился на свет, понял? — закричал он.
Я, конечно же сразу узнал его. Это был Асмус Михаил Казимирович**, начальник УНКВД Западно-Казахстанской области. Он прибыл к нам недавно откуда-то из Украины; по слухам, славился жестокостью и был беспощаден к врагам советской власти.
Пожав плечами, я искренне сказал, что мне нечего скрывать, и я готов ответить на все его вопросы. — Кроме того, Михаил, вы же хорошо знаете меня. Мы много раз встречались на разных партийных мероприятиях.
— Заткнись, предатель! Мы сейчас проверим, кто ты такой, настоящий ли Финько или японский шпион! Говори, мерзавец, кто и когда тебя нанял?
— Михаил, ты что, ненормальный? Где Япония, а где Уральск? Ты думаешь, что я японский шпион только потому, что у меня были две старые книги японских писателей? Ты совсем с ума сбрендил, Асмус?
Асмус резко встал и, подойдя, ударил своим большим кулаком мне в висок. Я упал на пол. Он начал бить меня ногами, требуя признаться в том, что я был японским шпионом! Я кричал, пробовал его вразумить: — Ты, идиот, с ума сошёл? Немедленно прекрати это издевательство! Я требую встречу с ….
В ответ Асмус загоготал и снова начал бить и требовать признания. Вскоре я уже не мог ничего говорить и меня оттащили в камеру, там же, в подвале.
Я ничего не мог понять! Всё произошло так быстро, как в ужасном сне! Придя в себя, я стал стучать в дверь, требуя встречи с прокурором области, которого знал хорошо. Но на мои крики никто не пришёл, лишь где-то рядом, в другой камере, кто-то заматерился.
На следующий день допрос был возобновлен и продолжался всю неделю. Асмус хотел, чтобы я подписал признание в том, что я был врагом советской власти, японским шпионом. Каждый раз, когда я отказывался подписывать его бумаги, он и его помощник избивали меня, пока я не терял сознание, и меня не волочили в камеру — в этот узкий и вонючий погребок в бывшем купеческом доме, где, видимо, когда-то хранились овощи, и где пахло тиной и влажной землёй.
Я был один в камере; еда, если её можно было назвать едой, состояла из небольшого куска чёрствого хлеба и воды.
Через неделю меня снова привели к тому курносому «культурному» капитану. Сейчас уж и не помню, как его звали. Он посочувствовал мне, увидя синяки и кровоподтёки на моём лице. Дал закурить, угостил чаем.
— Скажите, капитан, что происходит здесь? Какой из меня к шутам гороховым японский шпион? Я же коммунист, меня знает вся партийная верхушка области! За что меня бьют? И почему сам Асмус допрашивает? — спросил я и заплакал от бессилья.
— Успокойтесь, Иван Иванович. Меня не было в конторе, уезжал по делам в область. Другие следователи заняты, да и ваш уровень не для всех. Вот Михаил Казимирович и взялся сам с вами побеседовать.
— Как видите, он хорошо «побеседовал»! — воскликнул я, показывая на своё разбитое лицо, выбитый зуб и сломанный нос.
— Вы знаете, товарищ Асмус — преданный делу партии чекист. Он родного брата не пожалеет, если узнает, что тот — враг! За это его и уважают все. Кроме того, он контуженый, и его семью расстреляли в годы Гражданской войны белые. Вот он и реагирует так на тех, кто отрицает свою доказанную вину!
— Какую вину? Что за вздор! Если у меня нашли книги японских писателей, то это что, доказывает, что я японский шпион?
Глаза капитана неожиданно из синих стали стальными. Я видел, что он едва сдержался, чтобы не ударить меня. Но через мгновение, капитан уже улыбался той доброй улыбкой, какая бывает у собеседника, услышавшего хорошую шутку.
— Какую вину, говорите? Ну, во-первых, у вас была троцкистская литература, которую вы не сдали, как того требовала партия, а продолжали читать и даже возили с собой в командировки. Во-вторых, вас разоблачили соседи по лестничной площадке: к вам приходили вот эти люди! — и капитан положил передо мной две фотографии моих друзей, с которыми я иногда ездил на рыбалку или выпивал у себя на кухне после работы.
— Вы их знаете, не так ли?
— Да, это мои друзья. Мы иногда встречаемся, разговариваем, выпиваем. Что, разве это запрещено?
— Значит, вы не отрицаете, что знаете этих врагов советской власти? — обрадовался следователь.
— Какие же они враги? Вы почитайте их биографии, один — орденоносец, второй воевал с белоказаками, весь изранен…, вы что, шутите? — взъярился я.
— Тише, тише, гражданин Финько! — неожиданно строго прикрикнул на меня капитан. — Мы всё прочитали, а вот вы это не читали. — И он протянул мне какой-то документ. Я взял его — это был протокол допроса одного из моих друзей. Там он сознавался в том, что был завербован японской разведкой ещё в 1905 году в Порт-Артуре! В конце перечислял всех членов шпионской сети, среди которых была и моя фамилия!
У меня закружилась голова, и я на мгновение потерял сознание.
Очнулся уже на полу. Капитан помог мне подняться, дал воды.
— Ну, как, гражданин Финько, может, довольно запираться? Подпишите признательное показание, и мы вас оставим в покое до суда. — Голос следователя вновь стал сочувственным.
Я не мог произнести ни слова. Ну как вам объяснить то моё состояние отчаяния? Если бы только я не прочёл протокол допроса своего друга, то продолжал бы отрицать всё и попытался и дальше доказывать свою невиновность. Но я вдруг понял, что против меня «клеется дело»! И я решил молчать, прикинуться невменяемым.
Несколько дней я успешно притворялся полусумашедшим. Но потом следователь открыл папку и вынул фотографию моей жены и детей. Я вздрогнул, это и подвело меня, — капитан всё понял.
Он мягко, опять с той же ангельской улыбкой дьявола, поведал, что может случиться с моей семьёй, если я не подпишу протокол.
— Вы же умный человек, Иван Иванович. Вы знаете, что вашу красивую жену отправят в ГУЛАГ, а этих прелестных детей (и он назвал их имена) — в интернат. Ну, ладно — о себе вы не печётесь, но их-то вам не жаль? Вы такую судьбу им хотите?
Я зарыдал!
— Нет, я не хочу этого, гражданин следователь. Но я же не виноват! — с трудом выговорил я.
— Что ж, гражданин Финько, я вижу, вы не понимаете всей серьёзности обвинений! Но нам теперь не так уже и важно признание. Ваша вина доказана. Мы всё знаем. Подпишете или нет протокол — это формальность, ваша судьба уже решена. Просто могли бы облегчить свои страдания и напоследок пожить без унижений и боли. Я больше не буду вами заниматься, завтра вы в полном распоряжении товарища Асмуса. Итак, ваше последнее слово — признаётесь ли в том, что вы — японский шпион? — на этот раз жёстко спросил он.
Я понял, что он лукавит. Им нужна была моя подпись, чтобы закрыть дело и отчитаться об успешно раскрытой шайке шпионов. В одном он был прав: если бы я признался, то тогда пытки прекратились, и суд быстро приговорил бы меня к расстрелу. Я это хорошо знал.
Боялся ли я смерти? Нет! Расстрел был в моём случае — не худший выход. «Они всё равно подведут меня под расстрел, ведь другие сломались и оклеветали меня! Да и жену с детьми тоже накажут. Итак, расстрел?» — эти и другие мысли завертелись в моей голове…
Я знал, что расстрелы велись днем, когда во дворе включали на всю мощность тракторный двигатель, чтобы никто не услышал выстрелов из подвала. Я знал даже, где находится место казни. Длинный коридор из комнаты для допросов в подвале вёл к стене, где по обоим бокам были двери. Дверь налево вела наверх, в комнаты для допросов или на свободу, дверь направо — открывала длинный коридор другого подвала, где специальный офицер стрелял в затылок осужденному, пока он, ничего не подозревая, шёл по коридору. Без слов, без предупреждения, просто выстрел в голову — и всё, темнота, конец мучений…
— Нет, капитан, я убежденный коммунист и не собираюсь подписывать никакие документы! — крикнул я офицеру в лицо, решив свою судьбу.
— Ну, что ж, прощайте, Иван Иванович. Мне вас искренне жаль… . По-хорошему вы не захотели, выйдет по-плохому. Вы ещё не знаете, что вы выбрали. Завтра Асмус вам покажет такое, что все его «разговоры» с вами до этого покажутся раем. И поверьте, вы сознаетесь не только в том, что работали на японскую разведку, а и на все разведки мира!
На следующее утро меня привели к Асмусу. Он не стал задавать ни одного вопроса, просто бил долго и молча. Конвойные притащили меня в камеру в бессознательном состоянии. Когда я оклемался, то увидел человека, который прикладывал мне ко лбу мокрый носовой платок.
— Иван Иваныч, добро пожаловать в этот прекрасный мир! — сказал он и улыбнулся.
Я с трудом узнал этого человека. Его кудрявые волосы были полностью седыми, а во рту не было нескольких зубов. Он был похож на старика. Это был известный в городе корреспондент местной газеты.
— Леонид Моисеевич! Вы тоже здесь? Почему? Вас-то за что? — изумился я.
— Те же вопросы и к вам, Иван Иваныч? — улыбнулся печально мой сокамерник.
Я рассказал ему о своих злоключениях, а он поведал свою историю.
— Меня арестовали немного раньше, чем вас, за неправильно поставленную запятую. В одной статье я допустил маленькую ошибку. Знаете, бывают такие предложения в русском языке, когда пропущенная запятая может изменить смысл предложения! Мы ещё в университете над такими предложениями как «нельзя казнить помиловать» смеялись. А здесь я сам попался, попался по-глупому! Вместо — «все знают Троцкий враг народа , товарищ Сталин которого …» — и дальше по тексу…, я нечаянно переставил запятую, и это было напечатано в газете так: — «… все знают Троцкий, враг народа товарищ Сталин которого …»!
Клянусь, это была чистая опечатка, я просто в ту смену устал и не заметил, как её совершил! Да и немногие читатели бы заметили это. Но те, кому надо, заметили её, и нас арестовали — главного редактора и меня, — автора статьи! Не знаю, что случилось с моим редактором, но после двух месяцев пыток мне пришлось подписать протокол, в котором я признал себя виновным в совершении намеренной диверсии с целью подрыва авторитета товарища Сталина! — Леонид Моисеевич закрыл лицо руками…
У меня защемило сердце — рядом со мной сидел некогда сильный мужчина и плакал от беспомощности и несправедливости. Что я мог сделать тогда? Я был в такой же ситуации.
Он поднял бледное лицо и посмотрел на меня. — А вы тоже признались?
— Нет, я ничего не сделал, чтобы признаться!
— Ну, вы признаетесь, мой друг, поверьте мне. Когда они начнут втыкать вам иглы под пальцы, когда они опустят вашу голову в ведро с водой, когда применят другие адские методы допроса, вы признаетесь во всём, поверьте мне.
— Но, если я сознаюсь, меня же казнят! — воскликнул я.
— Они все равно вас расстреляют, Иван Иваныч! По крайней мере, когда подпишите их бумажки, то они больше не будут мучить! Так что, мой совет — подпишите этот идиотский протокол и наслаждайтесь последними днями своей жизни! — Леонид Моисеевич ещё долго о чём-то говорил, о каком-то письме Сталину, но я его не слушал.
Прошло несколько дней, но на допрос нас никто не вызывал. В конце недели меня перевели в другую камеру, получше тех, где меня содержали до этого. Я был там один. Каждый раз, когда офицеры подводили заключенных к стенке, я видел их через маленькое окошко с решеткой и с любопытством наблюдал — какая дверь — справа или слева откроется. Чаще открывали правую дверь.
Однажды я услышал звуки шагов и подошел к окну. Леонида Моисеевича сопровождали двое офицеров. Он шел с поднятой головой и бормотал: — спасибо, спасибо, дорогой товарищ Сталин! Я знал, что моё письмо к вам дойдёт и восторжествует справедливость!
У меня показались слёзы на глазах! Я был страшно рад за него. В уме даже мелькнула мысль тоже написать письмо Сталину… Но в следующий момент конвой открыл дверь направо…
Я упал на колени! Слезы текли по моим щекам. Надрывно заработал двигатель во дворе, скрывая то, что произошло потом…
Прошло какое-то время, может, месяц, а может и больше — я сбился со счета, а меня все ещё не вели на допрос. Я думал, что моя судьба предрешена и стал готовиться к смерти. Я как бы смирился со своей судьбой. Не поверите — человек может привыкнуть ко всему, даже к смерти…
Наконец, однажды ранним утром дверь открылась, и конвойный приказал мне выйти из камеры. Я даже обрадовался: надоело ожидание того, что непременно должно было произойти.
Конвойный не торопясь, запер дверь в камеру и повёл меня по коридору к тем ужасным дверям. Я остановился перед стеной, ожидая, что офицер откроет дверь справа. Я был готов к казни. Я был измотан и мечтал только об одном — как можно скорее покончить с этими страданиями.
— Марш вперёд! — скомандовал офицер, открывая дверь слева.
Я рухнул. Я потерял сознание.
— Ну, товарищ Финько, теперь вы в порядке? — возле стула, на котором я сидел, поддерживаемый конвоиром, стоял молодой полковник. Я с удивлением огляделся. Это был кабинет начальника НКВД Асмуса. Но человек, стоявший рядом с кружкой воды, не был мне знаком.
— Что со мной случилось, где я? Кто вы, гражданин полковник? — спросил я слабым голосом.
— Я для вас не гражданин, а товарищ. Я — новый глава Уральского НКВД.
Он улыбнулся суровой улыбкой.
— Итак, товарищ Финько, ваше дело пересмотрено и закрыто, вы признаны невиновным. Вам снова будут предоставлены все права и вернут все награды. Я уже звонил к вам на работу и попросил восстановить на прежнюю должность. Теперь вы можете идти домой, но, пожалуйста, подпишите этот документ, запрещающий несанкционированное раскрытие информации о вашем аресте и о том, что с вами здесь произошло.
Я ему не поверил. Я подумал, что это одна из их уловок, которую они там часто использовали. Но я подписал документ и через 30 минут был свободен. Взяв свои документы и вещи, я открыл дверь на улицу.
Яркий дневной свет почти ослепил меня; кружилась голова, свежий воздух рвал мои лёгкие. Бессильный, я сел на скамейку возле здания НКВД. Люди на улице гуляли, смеялись, и никто не знал, что творилось в ужасном жёлтом здании в самом центре города…
Я огляделся — деревья были покрыты молодой листвой. Видимо, недавно прошёл дождь, который оставил то тут, то там лужи. Одна из них распласталась прямо под моими ногами. Я невольно заглянул в неё и не узнал себя: на меня смотрел истощённый, старый, седой мужчина. Я заплакал.
— С вами всё в порядке, товарищ? — спросила меня красивая молодая женщина.
— Да, да, я в порядке, это слезы счастья! — прошептал я и, как только смог, поднялся и пошел по улице к своему дому.
О встрече с женой и детьми не хочу рассказывать, до сих пор болит сердце…
Финько закончил свой рассказ и устало поглядел на меня.
Я молчал. Я не знал, что сказать. Было поздно, и я пожелал ему спокойной ночи. Но мне потребовалось около часа, чтобы заснуть.
На следующий день, после всех процедур, я увидел Финько, сидящего на скамейке в парке, и подошёл к нему.
— Иван Иваныч, спасибо за ваш рассказ. Я потрясён, узнав, что с вами случилось. Но вчера, до рассказа о своей жизни, вы сказали, что Сталин был великим, нет, даже — величайшим правителем в мире! Скажите, вот после всего, что этот режим сделал с вами, вы это сказали на полном серьёзе или пошутили?
Финько поджал старые тёмные губы и медленно ответил:
— Да, молодой человек, Сталин был и останется навсегда величайшим правителем в мире! Одна жизнь, даже моя, ничего не значит в историческом процессе. Вы знаете — цель оправдывает средства!
Я ошарашенно посмотрел на старика и хотел закричать, рассказать ему о своём дедушке, пропавшем в ГУЛАГе, о другом деде — по маминой линии, погибшем на войне, которую развязали такие сумасшедшие революционеры, как он, о бабушке, жизнь которой они превратили в ад после того, как раскулачили всю её большую семью…
Но я не сказал ни слова, только с жалостью посмотрел на него — рядом со мной сидел больной старик, фанатик утопии и ложных идеалов.
Примечания
*«Письмо́ к съе́зду» (известно также как «Завещание Ленина») — письмо В. И. Ленина, написанное в конце 1922 года и содержащее оценку его ближайших соратников. Письмо было оглашено в 1924 году перед XIII съездом РКП(б) Н. К. Крупской. Сталин на этом заседании впервые заявил об отставке. Каменев предложил решить вопрос голосованием. Большинство высказалось за оставление Сталина на посту Генерального секретаря РКП(б), против голосовали только сторонники Льва Троцкого.
Затем было проголосовано предложение, что документ должен быть оглашён на закрытых заседаниях отдельных делегаций. Хотя таким образом с «Письмом к съезду» были ознакомлены все делегации, оно не упоминалось в материалах съезда, так как Ленин не предназначал его для открытой публикации. Позже этот факт использовался оппозицией для критики Сталина и партии (утверждалось, что ЦК скрыл «завещание» Ленина). Сам Сталин (в связи с этим письмом несколько раз ставивший перед пленумом ЦК вопрос о своей отставке) эти обвинения отвергал. 10 ноября 1927 года в приложении «Дискуссионный листок» к газете «Правда» Ленинское «Письмо к съезду» было напечатано. Более того, в том же 1927 году этот документ был помещён в бюллетене № 30 XV съезда ВКП(б).
C началом массовых репрессий в СССР в 30-х годах эта статья была объявлена сталинским руководством фальшивкой. Её хранение наказывалась длительными сроками тюремного заключения. Вновь доступной для читателей в СССР она стала только после XX съезда КПСС.
**Михаи́л Казими́рович Роме́йко, он же Асмус, Леонид Александрович (1898, Рига — 12.9.1943, ГУЛАГ) — деятель ГПУ/НКВД СССР, майор государственной безопасности. Начальник УНКВД Западно-Казахстанской области Казахской ССР. Входил в состав особой тройки НКВД СССР, внесудебного и, следовательно, не правосудного органа уголовного преследования. Арестован 25 мая 1938 года. Приговорён 14 февраля 1940 года ВКВС СССР к 15 годам ИТЛ. Обвинялся по статьям 58-1а, 58-7, 58-11 УК РСФСР. С сентября 1940 года по февраль 1941 года находился в Котласском пересыльном пункте НКВД, затем в Печорском и Северном железнодорожном ИТЛ НКВД, где работал землекопом, затем счетоводом.
Умер 12 сентября 1943 года в сангородке 1-го четвёртого отделения Севжелдорлага.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer3/kozhevnikov/
