«Фридрих Горенштейн — Гений. Когда читаешь — холод по позвоночнику».
«Совершенно бездарный графоман. Может Горенштейн был хорошим человеком, но как писатель лишён даже тени таланта. Читать его утомительно и противно».
Это высказывания читателей. И стало любопытно: почему у одной дамы от чтения Горенштейна холод пошёл по позвоночнику, а нормальному мужику стало противно. Итак, повесть «Искупление» и именно потому, что из интервью Юрия Векслера, энтузиаста и патриота Фридриха Горенштейна, я узнал о её выпуске в свет издательством Колумбийского университета на английском языке.
Дёрнем за верёвку и раздвинем занавес. Новый 1946 год — первый послевоенный год. На сцене внутреннее убранство убогой комнаты. В центре — главная героиня шестнадцатилетняя Сашенька, миловидная, злобная, ненавидящая нищенскую обстановку и других жильцов, живущих в этой комнате. Нахально влезших в чужую квартиру Ольгу, побирающуюся на церковной паперти и подрабатывающую стиркой, и её полюбовника Васю, здоровенного мужика, грязного, вонючего, который нигде не работает и тоже собирает медяки на паперти. Входит мать, и приносит уворованные объедки из милицейской столовой, где она работает посудомойкой.
— Мать левой ладонью схватила себя за согнутое, обтянутое ватными штанами колено, держа ногу на весу, а пальцами правой руки, упираясь в задник, тянула изо всех сил. Сапог упал, и из портянки посыпались на пол смёрзшиеся куски пшённой каши. Мать подобрала их и сложила в заранее приготовленную тарелку. Она развернула портянку и достала тряпочку с котлетами. Было четыре котлеты: две совсем целые, подёрнутые хрустящей корочкой, две же были примяты ступнёй, и мать аккуратно сложила их на тарелку кусочек в кусочек.
Однако ненависть Сашеньки к незваным дармоедам вырывается наружу:
— «Пусть он уйдёт, — крикнула Сашенька. — От него воняет… Когда я у стола… Пусть он всегда… За ширму.. Мой отец погиб за родину, а ты здесь немецкого холуя прячешь…» Озноб охватил её и теперь, она сгребла кашу, котлеты и пончики изо всех тарелок, вывалила на стол и начала перемалывать в ладонях, глядя, как меж залоснившихся пальцев её ползёт клейкая от повидла масса…
Сразу же после этого «обеда» шестнадцатилетняя красавица Наташа Ростова, то есть Сашенька, собирается на первый в её жизни новогодний бал в помещении Дворца пионеров.
— Сашенька вышла на кухню и увидела, что на её шубке висит пыльная и грязная Васина шинель без патки, измазанная каким-то мазутом или соляркой. Она рванула шинель, но шинельная вешалка была пришита крепко, видно, Ольга прошила её двойным швом, и Сашенька сломала ноготь. «Скоты, — крикнула Сашенька, повернувшись в сторону ширмы. — Если ещё раз эту грязную тряпку… Если ещё раз… Я в помойку…»
Но вот Сашенька уже во Дворце пионеров и танцует с генеральским сынком Батюней. И вдруг катастрофа. Помните — Вася повесил свою вонючую, вшивую шинель на шубку Сашеньки.
«Вошь», — сказал кто-то радостно. «Две», — подхватил другой. «Я уже давно за ними наблюдаю, — счастливо подхватила Зара и тут же со злобой добавила: — Сыпняк разносит». — «Я уже их маршрут изучил, — объяснил Маркеев Заре, — одна ползёт по лопатке, по тому месту, где шлейка комбинации виднеется, к воротнику блузки и назад… А вторая наперехват ползёт… Между лопатками они встречаются…»
Первые две главы написаны ошеломляюще, в порыве вдохновения. О если бы этот могучий поток докатился до последней страницы повести! Но за ними плещется непересыхающая река стрессовых ситуаций, которая перетекает из главы в главу. Кому-то читать противно, у кого-то — холод по позвоночнику. Равнодушных нет. Вроде смотришь фильм ужасов: в небе огнедышащие драконы, на земле мерзкие гады, могучие парни ведут огонь из оружия, изобретённого в 23 веке, — телезрителей трясёт. Наблюдая стремительный поток стрессовых ситуаций в повести, хочется повторить поговорку: «Всё хорошо, что в меру». А товарищ Ленин ту же идею выразил так: «Лучше меньше, да лучше».
Но в повести есть страницы, вызывающие возражение. Вот как рассуждает герой повести по имени Август, потрясённый видом мёртвого отца, над телом которого надругались после смерти. Место он выбрал для своих рассуждений на столь трагическую тему не совсем удачно — лёжа в постели с женщиной.
— Я не могу представить, как раскопаю сегодня землю и увижу в глине мать… Я мечтаю только о том, чтобы черты её исказились до неузнаваемости… На карьерах фарфорового завода лежат десять тысяч… Их убил фашизм и тоталитаризм, а моих близких убил сосед камнем… Фашизм временная стадия империализма, а соседи вечны, как и камни.
Это стиль передовицы газеты «Правда» времён канувшего в анналах человеческой истории Союза Советских Социалистических Республик, но не художественного произведения. Вот ещё пример декларативного, газетного стиля рассуждений героя повести.
— Всякое убийство ужасно, — говорил Август, — но неотвратимое, запланированное убийство — это уже новое качество… Кровь ребёнка, которого нашли и убили… Обязательно должны были убить, и всякий другой исход тут исключался… Такая кровь смывает с народа любые пятна… И делает любой гнев врагов его, пусть даже подкреплённый так называемыми справедливыми идеями, преступным…
Тут, возможно, всё сказано правильно, но автор художественного произведения должен найти другие слова, чтобы его творение называлось художественным. Создаётся впечатление — как только заканчивается очередная стрессовая ситуация, автор не находит правильных слов для обычной ситуации. Перейдём к главному и важнейшему возражению.
Как известно, Горенштейн провёл юные послевоенные годы в Бердичеве, город в повести — это Бердичев, где во время оккупации вспомогательная украинская полиция под руководством партайгеноссе Гитлера проводила акции по уничтожению более 38 тысяч местных евреев. А у Горенштейна семью героя повести убивает какой-то восточный человек по имени Шума. Дадим слово автору.
— В городе жила большая восточная семья, державшая рундучки по чистке обуви и продаже ботиночных шнурков. Некоторые именовали их грузинами, а некоторые ассирийцами. В действительности же они были то ли курды, то ли сербы.
Чем дальше в лес, тем больше дров. Читатель уже решил, что Шума патологический антисемит. Так нет. Он убивает только докторов. Похоже, что какой национальности доктор ему наплевать. Да это какой-то «псих ненормальный», как сказал бы незабвенный Аркадий Райкин, последователь Джека-потрошителя и предшественник гражданина Чикатило. Сегодня он убивает докторов, завтра фрезеровщиков. Всё это читать очень странно. Опять дадим слово автору.
— Тело своё Шума холил и любил, оберегал без помощи докторов, но всё-таки в дальнейших его действиях не всё понятно, почему, как только представилась возможность, он специально ходил по адресам именно докторов, а не людей другой профессии, и бил их, этих докторов, без жалости. Кроме Леопольда Львовича, соседа своего, он убил педиатра Лапруна с семьёй, убил хирурга Гольдина и оглохшего, полуслепого от старости невропатолага Барабана…
Итак, согласно Горенштейну, не украинские полицаи убили отца героя повести Леопольда Львовича и его семью, а какой-то курд или серб и к тому же «псих ненормальный». У читателя 21 века эта информация не вызовет недоумения, потому что он не знает того жестокого факта, что вместе с Леопольдом Львовичем было убито 38 тысяч евреев Бердичева.
Так всё же, кто такой Фридрих Горенштейн — графоман или гений? Трудный вопрос. Недавно мне предложили служить привратником у входа в Пантеон русской литературы. Я согласился: работа почётная и зарплата неплохая. Так вот, на трибуну, где сидят такие писатели, как Гоголь, Чехов, Лесков, я Горенштейна не пропущу, сколько бы не просил меня Юрий Векслер. А где усадить Фридриха Горенштейна — в первом или втором ряду партера, пусть решают компетентные товарищи.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer3/buhin/
