(окончание. Начало в №4/2021)
Глава 4. Железные времена 1917-1932
Самые мрачные переплеты истории — две Мировые войны: Первую и Вторую, Гражданскую войну, Февральскую революцию, Большевистский переворот — всевозможные заварухи повлияли на судьбу Сонечки, которая поневоле варилась в котле исторических переплетов. Не обошли её ни погромы, ни голод, ни эвакуация, ни Холокост, оставив незаживающие раны и шрамы в душе, седые волосы и глубокие морщины.
Еврейка, с ошибками говорившая на русском, не родным для неё языке, малограмотная, живущая в тесном кругу религиозной общины, знала лишь немного еврейскую грамоту. Ведь канон не позволял девочкам учиться в хедере, а образование, даже начальное, получали лишь мальчики. Только зажиточные семьи могли позволить держать учителей и учить девочек дома. Что иногда оказывалось чревато. Так, Шолом Алейхем после окончания школы три года обучал Голду, дочь предпринимателя Лоева, пока между учителем и ученицей не вспыхнуло чувство. Богатый отец возлюбленной был против неравного брака, и Шолом-Алейхем потерял работу. Но шестнадцатилетняя дочка влюбилась в учителя и вопреки желанию родителей вышла за него замуж, а после свадьбы молодые жили в Белой Церкви.
Не зря евреев считают Людьми Книги. Соня, девушка, не умеющая ни писать, ни читать по-русски, считала образование сына важнейшим делом всей жизни и мечтала о первоклассном образовании для сына.
У Сонечки завелись кой-какие деньги, когда она кухарила на хозяина Нахмана Бялика: на еду и на одежду хватало. Кухарке даже удалось скопить деньжат, чтобы заплатить меламедам за учебу сына в частном заведении. Как только в 1917 году Левочка достиг пяти лет, она определила его в частное двухклассное училище на углу 1-ой Бердичевской улицы и Александрийского бульвара.
Памятник архитектуры «Казенное еврейское двухклассное училище» 1901 г
Первые три года, считавшиеся первым классом, преподавали общие предметы: Закон Божий, Древнееврейский, Русский, Чтение, Грамматику и Чистописание, а последующие годы составляли дополнительный курс для второго класса, в программу которого входили география, русская история и другие серьезные науки.
Даешься диву, сохранившемуся в архивах, классному журналу за 1916-1917 года:
Сохранившаяся страница классного журнала за 1916-1917 гг.
Ученики первого начального класса. 1911 г. Двухклассное Казенное училище.
Большевики, закрыв частные училища и отменив Закон Божий и Древнееврейский, отделили церковь от школы и государства и создали новые школы. В 1918 г. Соня отвела Левочку в еврейскую школу с совместным обучением мальчиков и девочек, где он проучился успешно 4 класса до 1922 года.
Наступили железные времена; всё паршиво, еды нет, есть только хлеб и его не хватает, угнетение, несправедливость, нищета среди простого люда.
Бася, подружка Сони с детства, еще до революции закончила курсы акушерок и работала в еврейской больнице мецената Нахмана Бялика в родильном отделении. Там же Бася познакомилась с мужчиной, у которого жена умерла во время родов, и через год вышла за него замуж. Конечно, Басе повезло гораздо больше, чем Сонечке. Исай, мобилизованный в Первую Мировую, вернулся домой, хотя и покалеченный, став солдатом-инвалидом с правой ногой-обрубком. После тяжелого ранения ногу пришлось оттяпать выше колена, к тому же, бедолага не оправился от сильного отравления газами на поле боя и тронулся умом (мишугенер оф дер ганцене коп). Хотя Бася и Исай стали мужем и женой ещё до войны, детьми не успели обзавестись. Басе хотелось верить, что несчастья их объединят, но судьба распорядилась иначе.
В 1918 году весь мир охватила пандемия гриппа-инфлюэнцы, или «испанки» и продолжалась аж по 1919 год. Красный Крест не сидел, сложа руки, а подготовил медсестер для борьбы с «испанским» гриппом.
Сестры милосердия готовят маски для защиты от «испанки» в 1918 году.
Высокая смертность случилась из–за бессильной медицины тех лет, войны, голода, слабого иммунитета и стресса. Немудрено, что первыми жертвами стали бывшие солдаты.
Вскоре, в дом к Басе заглянула «испанка» и унесла Исая, подхватившего заразу в госпитале, где сестрой милосердия ухаживала за больными Бася. Муж-инвалид Исай, которого пощадила война, скоропостижно сгорел от невидимого вируса. В те годы не нашлось ни средств, ни лекарств, да и никто понятия не имел, как лечить заболевших, и те уходили в мир иной.
Толком не зная, как остановить пандемию и, считая испанку обычной простудой, врачи надеялись, что маски спасут от заразы.
Модницы в масках.
“Испанка” — загадка 1920-х унесла до 50 миллионов жертв и потрясла до оснований весь земной шар.
Болезнь возникла непонятно откуда и непонятно куда делась. Ученые так и ничего не выяснили. Точной версии нет. Исчез грипп совершенно неожиданно, как по мановению волшебной палочки — опасный вирус попросту испарился. Только что «испанка» безжалостно косила людей миллионами и вдруг пропала, словно кто-то в высших сферах кран закрыл. В одночасье вирус резко мутировал, перестав быть смертельным, превратившись в банальную вспышку простуды.
Но на этом несчастья не прекратились. Пришла беда — открывай ворота.
С каждой сменой власти по Белой Церкви прокатывались погромы, от которых страдали больше беззащитные бедняки и ремесленники.
Банды зверски убивали всех без разбора пола и возраста, а женщин предварительно насиловали. Имущество оказывалось частью уничтожено, частью разграблено.
Солдаты Белой армии, украинские националисты и банды «зеленых» только в Белой Церкви убили до 850 евреев.
В двадцатых годах местечко много раз переходило из рук в руки. Ураган погромов сотрясал его, и всю безжалостную историю того времени, можно было прочитать в печальных глазах евреев.
Бася и Соня дружили с малолетства. Гуляли в одном дворе, бегали к друг другу в гости, играли в «дочки-матери» или делились девичьими секретами. Меламед, которого оплачивал Басин папа, приходил к лавочнику домой, учил Басю, Фроима и Сонечку грамоте и молитвам на древнееврейском. В отличии от Сони, Бася всегда мыслила трезво и подставляла плечо подружке.
Акушерка Бася, потерявшая мужа и насмотревшись самых разных бед в больнице, где она принимала роды, напуганная погромами, пришла к Соне, чтобы наперсница ее выслушала. Даже, когда Бася просто делилась горестями с подружкой, ноша как бы делилась на двоих и становилось на душе легче.
Вот и теперь Бася зашла к Сонечке, чтобы рассказать ей о последних событиях в больнице. То, что произошло задело ее глубоко, и ей хотелось излить душу. Она рассказывала кровавую историю, едва сдерживая слезы:
— Глубокой осенью, в ноябре 1920 года у ворот еврейской больницы мецената Нахмана Бялика, так народ по старой привычке называл Первую Белоцерковскую больницу, остановилась подвода, которая привезла бедолагу, у которой начались преждевременные роды. В телеге, что привезла страдалицу, сидела вместе с ней бедная нянька Катерина. Девушку, истекающую кровью, санитары переложили на носилки и перенесли в палату. Несколько суток врачи и акушерки мужественно сражались за её жизнь и пытались остановить начавшиеся роды. Хотя каждые пятнадцать минут у Ривки начинались страшные схватки, медики надеялись, что им удастся сохранить беременность, так как плодный пузырь оставался цел, а влагалище раскрылось только на четыре пальца, что недостаточно для родов. Роженице делали болеутоляющие уколы и давали опиум, чтобы как-то облегчить страдания. На четвертые сутки у Ривки лопнул плодный пузырь, но, увы, родовая деятельность прекратилась и пришлось срочно вызывать роды, чтобы сохранить жизнь плоду. Несколько часов Ривка неистово кричала почти бессознательно, а в коридоре рыдала нянька Катерина. В воскресенье, в три часа дня появился на свет ребеночек. Родился мальчик. Несмотря на то, что он оказался недоношенным, семимесячным, новорожденного шлепнули по попке, и он пискнул. Так всем на удивление, заискрилась новая жизнь.
Преданная нянька Катерина, ставшая членом семьи, которая выкармливала мать, а затем вскормила Ривку и её сестру Фейгу, пережила страшную историю:
— Коли ранньої весни 1920 року Білу Церкву захопила банда Махно, дідусю, бабусю і Ривку поставили до стінки, вимагаючи видати жидівське золото. Я простягнула якісь гроші і золоті прикраси, отримані від хазяїв за довгі роки відданого служіння. Але злий отаман коротко і виразно видав: «Візми оці гроші, звірни їх у трубочку і засунь собі в сраку. Бо нам потрібні не твої, а жидівскі гроші». А потім, вихопивши маузер, розстріляв бабусю, дідуся, і вагітну внучку, якій ледве стукнуло 20 років. Бабуся і дідуся, падаючи, мертвими закрили онучку своїми тілами, Ривка впала, спливаючи кров’ю з простріляною правою рукою і плечем, а п’яний бандит, вчинивши звірство, ткнув тіла чоботом і, повернувши їх, помітив іскру життя в затьмарених очах Ривки, виматюкався в серцях і, ударивши шашкою по лівому плечу, розітнув ключицю і ребро. Її очі закрилися, і вона зійшла у небуття, а недолюдки відправилися в інші двори шукати нові жертви, — про цей трагічний випадок багато разів розповідала Катерина.
(— Когда ранней весной 1920 года Белую Церковь захватила банда Махно, дедушку, бабушку и Ривку поставили к стенке, требуя выдать жидовское золото.
Я прибежала в дом, протягивая какие-то деньги и золотые украшения, полученные от хозяев за долгие годы преданного служения. Но злобный атаман кратко выдал: «Возьми свои бумажки, сверни их в трубочку и засунь себе в жопу. Нам нужны не твои, а жидовские гроши». А затем, выхватив маузер, расстрелял бабушку, дедушку и их беременную внучку, которой едва стукнуло 20 лет. Бабушка и дедушка, падая, мертвыми закрыли своими телами внучку, Ривка упала, истекая кровью с простреленной правой рукой и плечом, а пьяный бандюга, совершив зверство, ткнул тела сапогом и, повернув их, заметил искру жизни в затуманенных глазах Ривки, матюгнулся в сердцах и, ударив шашкой по левому плечу, рассек ключицу и ребро. Её глаза закрылись, и она ушла в небытие, а изверги двинули в другие дворы искать новые жертвы, — об этом трагическом случае Катерина много раз рассказывала.)
Катерина подобрала, истекающее кровью, тело Ривки, позвала фельдшера, который промыл раны спиртом, наложил швы и остановил кровотечение. Несколько месяцев преданная старушка не отходила от постели Ривки, бережно выхаживая полумертвую. Как ни покажется удивительным, Ривка выжила. Хотя, смертельно раненная, девушка не поднималась с постели и почти ничего не ела, а только с трудом выпивала по несколько глотков какого-то горько-противного зелья, который ей заваривала старая женщина по совету знахарки, у искалеченной начали понемножку затягиваться раны и расти живот, а в семь с половиной месяцев от стресса и, плохо заживших ран, у беременной начались преждевременные роды. Катерина испугалась и не зная, что делать, помчала к соседям и выклянчила телегу с возчиком, чтобы отвести роженицу в больницу. Ведь Ривкина хата, где ее дедушка Ушер-Мойше держал на реке Рось небольшую водяную мельницу, находилась не в самом местечке, а невдалеке от него. Конечно, после революции мельницу отобрали и национализировали, а дед получал грошовое пособие, — завершила свое повествование Бася.
Соня вздохнула и вытерла слезы и с трудом вымолвила:
— Я не знаю, чем евреи заслужили такие зверства.
Через три недели роженицу с сыном выписали из родильного отделения.
Черные годы в жизни Ривки и её сына перемежались с белыми, но черных полос оказывалось больше.
Ривка, горячо любила своего мужа, активного чекиста-коммуниста Берко, участника гражданской войны, постоянно находившегося в разъездах. Работа в ЧК оставила на нем тяжкий след и заморочила сознание. Искалеченный коммунистической идеологией, Мойше противился всем еврейским ритуалам, и Ривка, в тайне от мужа сделала, выжившему ребенку, обрезание на восьмой день и назвала его двойным именем убитого дедушки Ушер-Мойше. Она надеялась, что чем больше имен, тем ребенок вырастет богаче и успешнее, ведь Ушер на древнееврейском означает «счастье». Бедная Ривка не сомневалась, что сын принесет ей благополучие, да и сам мальчик станет удачливым. Однако это не произошло. В середине 30-х годов Берко арестовали и куда-то заслали без права переписки. Ривка горько плакала, понимая, что расставание разрывает их навсегда.
Ривка, получив среднее образование в Белоцерковской частной женской гимназии Митлина, поступила на заочное отделение Киевского института народного образования на факультет биологии и работала с полной самоотдачей в школе, получая мизерную зарплату. Мать и сын прожили в Белой Церкви до начала Великой Отечественной войны. Завершились их жизни трагично. Маму Ривку убили в Белой Церкви во время Холокоста в августе 1941 года, а ее сын Ушер ушел на войну добровольцем. Во время боя Ушер-Мойше бросился спасать товарища от ползущего на бойца вражеского танка, и не успел заметить другого, надвигающего на него, и был раздавлен. И мать, и сын так никогда не узнали о гибели друг друга.
Хотя большинство нападений на евреев совершали крестьяне-повстанцы, не признавшие советскую власть, почти все военные отряды Украины тоже устраивали погромы во время гражданской войны в 1919-1920 годах.
Беженка сидит у постели последнего смертельно раненого ребенка. Трое старших убиты.
После погрома, случайно уцелевшие сироты, оставшиеся без родных, с отчаянием бродили по развалинам Белой Церкви.
Уцелевший ребенок блуждает по развалинам в поисках родных.
Шмуль, папа Сонечки, которому уже перевалило за шестьдесят, ослабел, но продолжал ставить заплаты, перелицовывать старье и строчить на швейной машинке Зингер. Правда, с заказами стало туго, народ обнищал и донашивал тряпье.
Святая правда, что евреи никогда не отказываются от своих детей, даже незаконнорождённых. Погромы и гражданские войны нанесли в душе девушки отметины и незаживающие раны, лишили еврейских детей семьи и оставили десятки и сотни беззащитных сирот.
Две сироты, оставшиеся без родных и помещённые в беженское общежитие.
Вначале круглых сирот, оставшиеся без родных, поместили в беженское общежитие в Белой Церкви. А позже, обездоленных ребятишек поселили в приюты.
Папа Шмуль слыхал от людей, которые приходили к портняжке, чтобы что-то перелицевать или починить, что открыли несколько детских домов для горемычных беспризорников и туда набирают кухарок на кухню и воспитателей. Соня, теперь будем называть Сонечку так, потому как она уже стала вполне взрослой женщиной 34 лет, воспряла духом. Это то, что ей надо, и она, наконец, может заняться тем, чем умеет и любит, нанявшись кухаркой в приют обездоленных детей, спасшихся от погромов.
Соня обрядилась в скромное платьице, можно подумать, что в ее гардеробе нашлись другие, отправилась, в недавно открывшийся, райисполком. На здании красовалась вывеска, революционного красного цвета, разделенная пополам вертикальной чертой с названием учреждения. Слева большими буквами написали на украинском языке: «Відділ народної освіти», а справа та же надпись на еврейском языке гласила: «Отдел народного образования». Поднявшись на второй этаж, просительница остановилась перед дверью, которая могла принадлежат начальнику, так как на двери была прибита медная табличка.
Конечно, неграмотная не могла ее прочитать, но интуиция ей подсказала, что это то место, что ей нужно. Поборов, присущую ей робость, она постучалась и вошла в комнату. За громадным офисным столом, оббитым зеленым сукном и настольной лампой со стеклянным абажуром, тоже зеленым, возвышался мужчина, облаченный в выгоревшую гимнастерку.
— Здравствуйте, гражданка. Чем могу вам помочь? — приветливо приветствовал вошедшую мужчина, сидевший за столом.
— Здравствуйте, меня зовут Стися Стеркис. Я хочу работать в детском доме поварихой.
— Отлично. Нам очень нужны люди. Мы вас берём. У вас есть какие-нибудь бумаги? — уточнил секретарь Народного образования Василий Марусенко.
— К сожалению, ничего не имею, — смутилась Соня-Стися.
— Давайте сделаем так. Вы пойдете сфотографируетесь, принесете снимок, и я подтвержу вашу личность на фотографии. Да, когда пойдете в ателье, оно тут рядом на Торговой площади, то предупредите фотографа, что карточка нужна для официального документа, утверждающего вашу личность. Это такой небольшой портретик овальной формы.
Соня-Стися отправилась в знакомое фотоателье Герша в Торговой площади. Несмотря на прошедшие годы, Герш узнал ее:
— Я помню, как вы приводили сюда вашего ангелочка, кажется, его звали Левочка? Как он?
— Он уже большой мальчик (агройсэ ингелэ). Ему в сентябре исполнится 10 лет. Лёва смышлёный ребёнок, успевает в школе хорошо. Учится читать и писать по-еврейски, и по-русски. Еще три года и будем бар_мицва отмечать. Время течет быстро.
— Соня, садитесь. Раз портрет официальный, то никаких изысков. Развяжите бантик на вашей тёмно-синей шелковой блузочке, расправьте ленточки и расстегните верхнюю пуговичку. Посмотрим, что у вас с волосами. О, они у вас волнистые и так интересно растут, образуя мысик спереди. Соня — обладательница длинных волос убирала их в пучок, оставляя вокруг лица волнистые пряди.
— Отлично. Волосы убраны со лба, а сзади скручены в гулю, — он придирчиво осмотрел клиентку и остался доволен. — Я поставлю для фона простой серый задник. За готовой карточкой приходите через семь дней.
Через неделю Соня-Стися принесла снимок Секретарю народного образования товарищу Марусенко.
— Так как вас правильно зовут? — уточнил Василий Марусенко. Соня или Стися?
— В метрике синагоги за 1888 год меня записали как «Стисю», дочь Шмуля Литвина, но я ношу фамилию мужа «Стеркис».
Такую надпись на фотографии, сделал официальный служащий, Секретарь Наробраза В. Марусенко, написанную редкими тогда, красными чернилами:
— «Личность тов. Стеркис Стиси Б.Церковского Наробраза удостоверяет Секретарь Наробраза В. Марусенко. II. IX.1922», — поставил свою подпись и дату Василий Марусенко.
Официальный снимок, сделанный в 1922 году, Соней-Стилей Стеркис для работы в детском доме.
— У меня к вам еще одна очень важная просьба, — обратилась Соня-Стися к служащему.
— Я хочу устроить в детский дом сына Леву Стеркиса. Он тоже сирота. Его папа Нисел Стеркис погиб на войне, в 1914 году.
— Договорились. Все в порядке. Устраивайтесь на работу и оформляйте в приют сына.
Тут надо добавить, что Соне несказанно повезло: «Не было бы счастья, да несчастье помогло.». Если бы Соня-Стися не устроилась на работу в детский дом и не определила бы туда своего сыночка, то непонятно, как бы они выжили от голода в железное время без всяких средств к существованию.
В местечке началась мирная жизнь. Появились доселе невиданные обычаи, новое советское мышление и светлые мечты о будущем, а в школах навязывали жуткую большевистскую идеологию. Левушка вместе с другими обитателями детдома, маршировал под звуки горна и барабана, распевая наспех, и поэтому плохо заученный, «Интернационал», горланил красноармейские и революционные песни вроде «Смело, товарищи, в ногу» и другие. Но, поскольку жизнь не марширует строем, наряду с лживой пропагандой возникали слухи и шушукались люди.
Шло время и казалось, что умиротворенности не будет конца.
У Левочки, неожиданно для него самого, вдруг прорезался дар. Ему нравилось рисовать, его даже избрали в редколлегию, где он вместе с другими школьниками оформлял школьные стенгазеты, прикрепляя их кнопками к стене или рисовал плакаты к революционным праздникам.
Хотя Соня не запрещала сыну рисовать, но к его изумлению и неудовольствию, не поддержала это увлечение:
— Лева, пойми, ты малюешь — бог с тобой. Но, во-первых, наша вера запрещает изображать людей, а во-вторых, только немногие добиваются успехов. Ты должен выбрать более серьезное занятие, чтобы заработать на кусок хлеба, — уговаривала Соня драгоценного отпрыска.
— Евреи занимаются многими ремеслами. Ты можешь стать портным, как твой дедушка Шмуль, сапожником или даже фотографом. Фотограф — профессия будущего. Возьми, к примеру, Герша, у которого ателье на Торговой площади. У него от клиентов отбоя нет. Будешь кататься как сыр в масле.
— Мама, ты права, — Леве, добропорядочному еврейскому сыночку, даже в голову не могло прийти перечить мамочке.
С 1922 года Лёва жил в детском доме, а когда юноша закончил обязательную тогда семилетку в 1929, детдом дал воспитаннику путевку в жизнь, направив его на учебу в город Житомир в техникум по обработке древесины. Может потому, что неподалёку в местечке Коростышеве, находился лесопильный завод, которым до революции владел лесопромышленник Нахман Бялик, власти решили в Житомире открыть техникум для подготовки редких специалистов по дереву.
Когда без всякой бюрократии и проволочки формальности были улажены, детдомовцу определили Государственную стипендию на содержание до окончания учебы в 1932 году. Честно говоря, обработка древесины совсем не интересовала Леву, но ничего лучшего не оказалось под рукой, и детдом направил туда, где принимают, или место пустовало, а желающих там учиться не нашлось.
Когда двадцатилетний выпускник получил диплом техника-технолога, юноше понадобилась фотография для работы в комбинате Киева. Надев парадную сорочку в клетку на выход и, повязав, модный в 30-х годах, узкий галстук, он отправился в студию к Гершу на фотосъёмку.
— Здравствуйте, молодой человек! Чем могу быть вам полезен? — поприветствовал пришедшего фотограф.
— Здравствуйте, дядя Герш! Вы меня, конечно, не помните? — усмехнулся юноша. Меня зовут Лёва Стеркис. Вы снимали меня много лет назад, когда мне стукнуло около двух лет.
— Что-то такое припоминаю. Невинный ангелочек-блондин с голубыми глазами. Ты совсем не изменился. Я имею в виду, такой же красавчик, как раньше, от поклонниц отбоя не будет.
Белая Церковь. Леве 20 лет, 2 февраля 1932 года.
Лева забрал готовую карточку и показал маме. Соня взяла в руки фотографию и неожиданно застыла, как в детской игре «Замри» по сигналу ведущего «Стоп»:
Море волнуется раз,
море волнуется два,
море волнуется три,
фигура на месте замри!
— Мамочка, что стряслось? — только и вымолвил испуганный сын.
— Что с тобой? — повторял и повторял Лёва.
Соня оцепенела и продолжала молчать, только на глаза навернулись слезы, будто она готовилась заплакать.
— Мамочка, глянь-ка сюда, я в полном порядке, — недоуменно убеждал Лева.
— Почему ты расстроилась?
— Да, потому что, как только ты показал мне портретик, в какое-то мгновение мне почудилось, что это снимок Ниселя. Просто, я никогда о вашем сходстве не задумывалась. Такой же модник и красавец, каким сохранился в памяти твой папа. Женщины просто сохли по нему. Ты — вылитый отец. Моё сердце чуть не разорвалось, — вздохнула Соня. — смотрю на фото, вспоминаю Ниселя и благодарю бога за то, что ты есть у меня.
Неожиданно для всех, Лева полюбит эту странно выбранную и невиданную профессию как человек, женившийся по расчету, а затем влюбившийся в жену и ставшим ей преданным на всю жизнь. Юный технолог приходил в мастерскую раньше всех, до начала работы, пока ещё никто не появился, с удовольствием вдыхал аромат свежеструганной деревянной стружки, ступая по желтоватым опилкам, как по пушистому ковру.
Лева всю жизнь будет благоговейно и с нежностью относиться к дереву и до самой смерти сохранит учебники, изданными и напечатанными какими-то заковыристыми значками на идише. Книги, ставшие библиографической редкостью, его дочь по неразумению и за ненадобностью сдаст в макулатуру в обмен на никудышно изданные книги на серой газетной бумагой, в непрочном картонном переплете, которые после прочтения рассыпались, становились негодными и их ошметки выбрасывали.
Сознайтесь, вам известно много евреев-гуру в деревообрабатывающей области? Так вот, Лева выучился в техникуме, с преподаванием на идише, именно, этой редкой для евреев, чтобы не сказать небывалой, специальности. Надо добавить, что он неплохо усвоил пройденное и даже преуспел, мало того, как окажется в будущем, эта судьбоносная профессия сохранит жизни его маме Соне, жене Мусе, сыну Алику, теще Лизе, сестрам жены Гене и Риве, их детям, тете Ханне и ее дочке Бебе, короче всей большой семье (мишпухе).
Глава 5 Белая Церковь и Бердянск
В квадратном дворе, похожим на колодец, окружённый одноэтажными и двухэтажными домишками, жила Соня с сыном Левой и сестрой-красавицей Фрумой-Рухль. Одна сторона двора выходила на Базарную улицу, а другая по перпендикуляру вела к улице Бердичевской. К Торговой площади, к БРУМу вела узенькая улочка — проход, о котором мало кто знал, разве что местные жители. Двор, как бы являлся громадной коммуналкой, где вместо длинного коридора с дверьми, как продолжение квартир, во двор выходили двери неприглядных домишек. «В конце и налево двора» находилась, единственная на весь двор, уборная, которой пользовались все обитатели, и, которая легко обнаруживалась по бившему в нос смраду. Старый еврейский двор. Тут все знали всех. Всем двором справляли свадьбы или хоронили. Тут считалось нормальным забежать запросто к соседям, попросить соль или какую-нибудь чепуху. Там всегда стоял не прекращающийся гвалт, все изъяснялись на идише, мотались дети, пацаны бросали «ножички» в землю, а девочки играли в «классики», пиная ногами битки, бывшие коробочки из-под гуталина, в которые насыпали песок.
В глубине двора выстроился ряд сараев с погребами, где держали уголь и дрова, а на зиму в деревянных, обтянутых металлическими обручами, кадушках, солили помидоры или огурцы, квасили капусту. Не выходя со двора, можно было подбить набойку, или заказать верхнюю одежду у Аврума-Янкеля Шапиро — первоклассного закройщика, у которого набиралась гора заказов и даже работали подмастерья. Давным-давно, в молодости Шмуль, папа Сони, тоже учился крою и шитью у Аврума-Янкеля Шапиро, известного на всю Белую Церковь, мастера.
Аврум-Янкель Шапиро с 3-й женой Зельдой. 1934 г.
Авруму-Янкелю Шапиро выпала судьба жениться три раза и вовсе не потому, что оказался Казановой, а просто две первые жены ушли одна за другой на тот свет, правда, успев родить семеро детей. Лизу, старшую дочь, осиротевшую в пять лет, воспитывала одинокая тетя Хайка, родная сестра Аврума-Янкеля, которая жила вместе с ними в одном доме.
Лиза — старшая дочь Аврума-Янкеля с воспитавшей ее, тетей Хайкой
Сам бог велел подмастерью Давиду Габовичу, сыну Мордко, жениться на шестнадцатилетней дочери-сироте Аврума-Янкеля, бедной Лизе, которую в метрике 1889 года записали “Сура-Лея”.
Разница в возрасте между Давидом и Лизой получилась в десять лет: Давид родился в 1879 году, а Лиза — в 1889.
А, когда Лизе стукнуло 25, их семья уже растила четверо дочерей и сына Юзю. Так сложилось, что, младшая дочь Лизы — Муся 1914 года, внучка Аврума-Янкеля, оказалась племянницей Ханны, 1913 года, младшей дочери Аврума-Янкеля.
При победившем социализме, когда стало совсем худо и не хватать продуктов, Лиза и Давид, дождавшись Муси, закончившей семилетку в 1929 году, вместе со всеми детьми, скрепя сердце и набравшись решимости, сорвались с насиженного места, где жили поколениями, и двинули в Бердянск на берег Азовского моря, чтобы не сдохнуть от голода и хоть рыбой побаловаться.
Пятеро детей Давида и Лизы в 1936 году.
В 1930 году, в Бердянске Муся, уже в 16 лет, трудилась бухгалтером в «Артели 1-го мая» и училась в вечерней десятилетке, а в 1933 году контора командировала выпускницу школы на курсы плановиков-бухгалтеров в Днепропетровск, где ей, по тем временам, удалось по совершить подвиг с риском для жизни. Об этом опасном случае она часто и с гордостью вспоминала до конца своей жизни. Каким-то образом, 19-летней девушке удалось добыть целый чемодан хлеба для прокорма своей большой семьи. С чемоданом, набитым хлебом, Муся возвращалась домой в Бердянск в плацкартном вагоне. Хлеб в чемодане предательски издавал изумительный аромат, и, если бы голодающие учуяли запах съестного, то, не раздумывая, владелицу чемодана укокошили, а хлеб умяли
. В Украине в 1932—1933 свирепствовал Голодомор, повлёкший многомиллионные человеческие жертвы. Историки считают, что причина Голодомора — принудительная и репрессивная хлебозаготовка, проводимая коммунистами. Ходили слухи, что иногда доведенные до отчаяния крестьяне, ели тела умерших детей. К людоедству часто прибегали женщины, когда в жертву приносили одного ребенка, чтобы сохранить семью.
Муся сидела на нижней полке в плацкартном вагоне, спрятав чемодан под сиденье, ни жива, ни мертва от страха и, не сомкнув глаз ни на секунду. В вагоне несло потом немытых тел и перегаром, что забивало запах хлеба. Муся никогда в жизни не забудет об этом жутком напряжении. Все закончилось благополучно, и Муся чувствовала себя героем, накормившим всю семью.
Однажды тёплой сентябрьской осенью в Белой Церкви, беременная Ханна вышла из дома своего папы Аврума-Янкеля. Глянь, а по двору идет тетя Соня, мама красавца Левы.
— Доброе утро, (а гут мОргн) тетя Соня! Что у вас слышно? (Вус герцах?) — приветствовала соседка.
— Доброе утро, (а гут мОргн) Ханна! — кивнула Соня.
— Тетя Соня! А что слышно (Вус герцах?) у Левы? — поинтересовалась Ханна.
— О! Он молодец! Закончил техникум, получил диплом специалиста по дереву и командирован на работу в Киев, — сообщила гордая мама.
— А сколько Леве лет? — уточнила без обиняков Ханна.
— Да, уже вырос, 21 год, — вздохнула Соня, — скоро упорхнет из гнезда.
— Слушайте сюда. Сейчас из Бердянска приехала к дедушке Авруму-Янкелю его внучка Муся. Она добрая и красивая девочка (а шейне мейделе) 19 лет. Как вы смотрите на то, чтобы их познакомить и сосватать?
— Пойми, мне совсем не легко расставаться с единственным ребенком. Конечно, я не против, чтобы он встретился с хорошей еврейской девочкой (мейделэ). Когда у тебя сын, понимаешь, что рано или поздно, он как плывущий пароход отчалит, найдет другую гавань, и уйдет от меня. И жена станет для него главной. Так чего ж не отпускать, какой толк? Главное, чтобы им было хорошо. Мазел тов!
— Будьте здоровы (зай гезУнт) — попрощалась Ханна.
Лева нашел новую знакомою очень даже ничего. Возможно, он видел Мусю и раньше в общем дворе, но не обратил внимания, а может потому, что уже в 15 лет школьница с родителями умотала в Бердянск. Девушка в 19 лет, с пухлыми щечками и белой кожей, смахивала на фарфоровую куколку и выглядела совсем по-детски. То ли вязаная шапочка с бубончиком, то ли белый берет прикрывал густые, вьющиеся, цвета вороного крыла, распущенные до плеч волосы. Достаточно редкая, но очень интересная внешность — почти белоснежная кожа, черные, четко очерченные брови дугой, идеальной формы, обрамляли серые печальные глаза, делавшие ее необычайно привлекательной. Шею украшал шелковый шарфик, который из обрезков соорудил ее папа Давид.
г. Бердянск. 3 марта 1933 г. Муся. 19 лет.
Лева, её новый знакомый, специально отправился в ателье, чтобы сделать портрет и послать Мусе карточку. Смуглый Лева с голубыми глазами, высоким лбом, роскошной шевелюрой, в праздничной белой сорочке, при галстуке выглядел просто настоящим киноартистом.
Юноша четким почерком вывел на обороте снимка:
«От того, кто будет вечно помнить о ней.»
г. Белая Церковь. 8 августа, 1934 года. Мусе от друга Лёвы.
Муся долго не тянула с ответом. И уже 11 сентября, 1934 года, она заказала в ателье, по тем временам, совершенно немыслимую фотографию со своим двойным изображением в двух белоснежных платьях. Слева на портрете Муся — задумчивая и печальная с едва заметной улыбкой Моны Лизы, в летнем платье с округленным воротничком, подчеркивающим мягкость девушки, в светлом берете, из-под которого выбиваются пушистые волосы, а справа радостно-счастливая, с укладкой коротких волос и косым пробором в стиле 30-х. Начало сентября. Открытое тонкое платье без рукавов из майи, лёгкой ткани с пелериной, выглядит нарядным, недаром ее папа Давид Габович и дедушка Аврум-Янкель Шапиро, обшивали всё местечко.
Бердянск. 11 сентября, 1934 года. Мусе 20 лет. Лёве от друга Муси.
Между Левой и Мусей затесалась одна и даже очень серьёзная закавыка, на что теперешние молодые только рукой махнут или ничего не поймут: Лёва все еще в Белой Церкви, а Муся в Бердянске.
— Подумаешь проблема? Ну, жили Лева и Муся в разных городах? А что нельзя позвонить, приехать, прилететь или Е-мэйл послать?
— Увы, нет. Не изобрели тогда еще такого. Приехать? Да, где набраться денег на поездки? Но возникла еще одна непреодолимая причина. Леву призвали служить в Красную армию — топографом. Вот, наконец, когда Леве пригодилось его умение рисовать. А воинская часть оказалось расположенной… не поверите: в родной и для сына, и для мамы Белой Церкви, где они родились!
1 января 1935 года Лева поздравил Мусю с Новым годом и просит подругу, чтобы та хранила копию и помнила об оригинале, уже подписываясь ТВОЙ Лева.
Белая Церковь. 1 января 1935 года. Бритый Лёва — срочник в гимнастерке.
Так началось их общение — эпистолярное. Именно частыми письмами и фотографиями молодые люди крепили свои узы.
Соня, мама Левы, стряпала с утра до ночи в детдоме. Расстояние между Белой Церковью и Бердянском казалось непреодолимым. Как будто сейчас между разными материками.
Лёве, конечно, и в голову не могло прийти, что у него есть соперник, женский мастер Йоня из парикмахерской, «перукарни», как было написано на вывеске заведения, где оказывал услуги Йоня, слывущий в Бердянске крутым парикмахером и знал всех и вся. Заведение находилось рядом с соседней конторой, “Промартелью 1-го Мая”, где трудилась бухгалтером-плановиком Муся.
В четверг, после работы Муся забежала в салон с большим окном, с креслами для клиентов и зеркалами на стене, где Йоня развесил коллекцию разнообразных расчёсок, и красовался плакат: «Нет женщин некрасивых, а есть женщины непричесанные». Надеялась подравнять и уложить волосы, и ещё на «пообщаться» с Йоней. Специалист по женским прическам освоил укладку на коротких волосах клиенток, особенно, ему удавались эксперименты с Мусей, у которой от природы выросли роскошные, вьющиеся крупными волнами, волосы, которые не нуждались ни в завивке, ни в мелких бигудях или папильотках. С большим шиком, лишь слегка растрепав локоны вокруг лица, мастер достигал желаемого результата. Увидев подружку, Йоня тут же: «Рад тебя видеть, Муся. Может, вечерком прошвырнемся?»
Йоня-парикмахер ухаживал за Мусей уже давно. Обиняками молодые люди не раз обсуждали свои чувства и взгляды на семейную жизнь, но юноша все колебался. Их конфетно-букетный период, как говорят в наше время, длился уже больше двух лет. Только не существовало в 30-х ни конфет, ни цветов. Приходилось выживать. Ни до жиру, быть бы живу. У Муси и Йони сложились прочные отношения, но которые как бы застопорились, не развивались. Когда у неё появился Лева, хоть и живущий в другом городе, девушка решила: «Надо обсудить все с Йоней, поставить точки над «i» и определиться!»
— Муся, ты всем хороша, и добрая, и красивая. Я бы, не раздумывая на тебе женился, если бы не один неисправимый недостаток, — признался Йоня.
— О чем ты говоришь? Какой еще недостаток? — рассердившись, вскрикнула обиженная.
— Ты слишком услужливая, — вздохнул Йоня.
Как ни убийственно это звучало для Муси, но Йоня оказался прав и прозорлив. Муся всегда старалась идти людям навстречу и славилась своей готовностью помочь, даже если её об этом не просили. Что отталкивало Йоню, привлекало Леву.
Наступил 1935 год. Лёве стукнуло 23, а Мусе 21. Разлука продолжалась. Муся в восторге от Левы и мечтает в душе и ночной тиши о любви, но все еще подписывает свой портрет: «Лёве от друга Муси.»
Бердянск. 2 февраля, 1935 года. Мусе 21 год.
Глядя на снимок Муси в простом платье, отделанном кружевом, невольно вспоминается Цветаева:
«Не слушайте толков досужих,
Что женщина — может без кружев!»
В марте 1935 года Лева, воодушевлен песней Утесова «Как много девушек хороших» из популярного кинофильма «Веселые ребята»:
Утёсов — Как много девушек хороших — YouTube
Печатными буквами каллиграфическим почерком юноша выводит:
Как много девушек хороших,
Как много ласковых имён,
Но лишь одна из них тревожит,
Унося покой и сон, когда влюблен:
«Муся».
На память любимой Мусе.
Белая Церковь. 24 марта 1935 года. Лёве 23 года
Лёва в кепке цвета хаки, с пришитой звездой из ткани и красной эмалевой красноармейской звездочкой, приколотой к гимнастерке — воплощение мужества.
Никогда в жизни Лёва и Муся столько не фотографировались, как в годы их разлуки, вынужденные обмениваться посланиями и карточками.
На снимке 2 февраля, 1936 года Мусе 22 года. Пальцы переплетены. В ней не сохранилось ничего детского. Это уже зрелая женщина в берете и выглядит респектабельно. По фотографии не скажешь, что Муся живет скудно. Зимнее пальто, пошитое из грубой шерстяной ткани, оторочено меховыми манжетами необычной формы, декорировано не только меховым воротником, а также нашитой накладкой на плечах и груди, выполненной из мутона — стриженого меха овчины с коротким ворсом, из-за чего пальто смотрится изящным и изысканным. Видно, папа Давид Габович и дедушка Аврум-Янкель Шапиро постарались на славу, сделав из дерьма конфетку.
Бердянск. 2 февраля, 1936 года. Мусе 22 года.
Срочная служба заканчивается. Лёва в гимнастерке, всё еще в армии, но волосы уже отрасли. Он полон оптимизма и выводит четким почерком печатными буквами: «Будущее принадлежит нам!»
Белая Церковь. 24 мая 1936 года. Лёве 24 года
В 1936 году Лёву демобилизовали из армии, и они вместе с мамой Соней уезжают навсегда в Бердянск к Мусе.
Постепенное усиление чувств нарастало в мощное крещендо, сметая все преграды на своём пути и, наконец, достигло апогея …
21 мая 1937 г в Бердянске (0сипенко) Лёва и Муся (Матля) зарегистрировали в ЗАГСе брак. Мусе почти исполнилось 23 года, а Леве — 25 лет.
г. Бердянск. Свидетельство о браке, выданное 21 мая 1937 г.
г. Бердянск. 26 октября, 1937 года. Лёва и Муся (Матля) вместе.
Конечно, мне бы хотелось завершить свое повествование счастливым концом “Happy End”, но, увы, так случается только в сказках, а действительность совсем другая.
Лёвина карьера начиналась удачно. В 25 лет — заместитель начальника деревообделочного цеха в городе Бердянске на «Первомайском заводе».
Муся — бухгалтер-плановик в Промартели и заочная студентка вуза.
В 1938 году судьба награждает их сыном, которого нянчит бабушка Соня.
Все Мусины сестры уже замужем и растят детей. Все семья (мишпуха) в сборе, как поет Окуджава:
«На фоне Пушкина снимается семейство.
Фотограф щелкает, и птичка вылетает.»
Фотография большой семьи. Сделана в 1938 году в Бердянске.
На довоенном выцветшем фотоснимке навечно запечатлены Мусины родители:
Посредине папа Давид Мордкович Габович и мама Лиза Яковлевна Габович (Лея-Сура Шапиро в девичестве), окруженные четырьмя дочерями с мужьями и пятью внуками. Холостой сын Иосиф (Юзя) стоит в середине верхнего ряда.
Все мгновенно рухнуло, когда разразилась Отечественная война в 1941 году.
Мама Соня, жена Муся и сын Алик принадлежали к тем, кого в первую очередь эвакуировали из Бердянска, как семью Лёвы Стеркиса, работника, вывозимого предприятия,
В 1941 году маме Соне исполнилось 53 года, жене 27 лет, а сыну Алику, уроженцу Бердянска — 3 года.
Эвакуировались в спешке, всё громче, с нарастанием силы звука, уже слышался грохот разрывающихся снарядов, успевали забрать с собой только самые важные документы.
Невероятно, когда над головами уже летали бомбардировщики и наступила смертельная опасность, спешно уезжая из Бердянска в эвакуацию на восток во Фрунзе, брали в дорогу только самое ценное. Среди самых нужных сокровищ оказались фотографии.
В Киргизии Лёва продолжал работать на том же заводе, эвакуированном из Бердянска. С большими усилиями ему удалось собрать во Фрунзе всю большую семью Муси, разбросанную эвакуацией по разным сторонам за исключением, воевавших на войне, мужей сестёр и Ханны.
Во Фрунзе эвакуировались: его мама, жена Муся (Матля) с сыном Аликом и её сестры:
Геня с сыном Мариком, Рива с дочерью Магдой и сыном Славиком, Ханна со своей дочерью Бебой.
Как все умудрялись разместиться в одной единственной комнате, во Фрунзе остаётся загадкой.
Лёва — детдомовец, никогда бы не высказался, даже с горькой иронией, как «Мальчик Мотл» Шолом-Алейхема: «Мне хорошо — я сирота!». Всю жизнь он завидовал Мусе, выросшей в большой семье с кучей родственников.
Эпилог
Воспоминания о бабушке
Мне, несмышлёному ребенку, нравилось копаться в старом ободранном альбоме, где грудой и в полном беспорядке были свалены фотографии. К сожалению, некоторые потрясающие старинные карточки безвозвратно потеряны, о чем я не могу упоминать без слез. Иногда, я натыкалась на семейный портрет, где запечатлены мама, папа, бабушка, брат Алик, приблизительно в 1946 г во Фрунзе, когда я еще не родилась. Бабушке ужасно этот снимок не нравился, и она порывалась его выбросить или разорвать. Ей претило, что на фото она выглядит изможденной старухой с седыми волосами и глубокими морщинами, хотя на снимке она не старше 58 лет. На оборотной стороне нет даты, но можно догадаться, когда было сделано фото, так как брат родился в 1938 году и сохранилось фото мамы в похожем платье и с такой же прической, подписанное 1947 годом.
Мама, папа, бабушка, брат. Приблизительно 1946 г во Фрунзе. Я еще не родилась.
Я не могу оторвать взгляда от единственного, а потому самого любимого снимка бабушки Сони со мной, невероятно низкого качества. А может больше совместных карточек никогда и не было. На крошечном неказистом фото, брат Алик, и я сидим на скамейке во дворе нашего дома, в Харькове.
Бабушка и внучка — единое целое, я прильнула к бабушке, правой рукой обнимаю за плечи, протянув ей левую ручонку-лапку, которую с невысказанной нежностью она пожимает. У миниатюрной немолодой женщины 64 лет, такое же узкое запястье, как у шестилетней девчушки.
Брат Алик, скрестив руки на груде, о чем-то задумался, я безмятежно улыбаюсь, а у бабушки, в халате с передником, уставший и грустный вид, как писал Мандельштама: «Я от жизни смертельно устал, ничего от нее не приемлю.»
1952 г. Бабушке 64 года. Сидя на скамейке, бабушка правую руку положила себе на колено, а другой тоненькой рукой держит ручонку шестилетней внучки.
В одиннадцать с половиной лет я потеряла бабушку Соню. Тогда она мне представлялась глубокой старухой, а, на самом деле, ей едва стукнуло семьдесят. В моей памяти не сохранилось, чтобы она когда-нибудь не суетилась по дому, отдыхала или болела, хотя невероятно страдала от астмы. Постоянно тишину разрывал её надрывный сухой кашель. Бабушку убеждали, что шерсть животных вызывает астму.
Но даже в самые скудные дни по дому важно прогуливалось три, а то и пять кошек. Вполне возможно, что кошки кормились сами, ловили мышей, птичек или другую мелочь. Бабушка сумела кошек, не поддающихся дрессировке, так воспитать, что дальше кухни, они не рыпались, хотя двери в комнаты не закрывались.
Тяжелый быт требовал невероятных усилий и кучу времени. Зимой бабушка вставала затемно, чтобы нагреть остывший за ночь дом, голыми руками, выгребала тлеющую золу из печки. Непонятно, как бабушка не обжигалась. Сначала клала старые газеты и дрова, чтобы разжечь огонь, а после уголь, который колола во дворе, а затем в ведре приносила из сарая.
Мое раннее детство пришлось на голодные послевоенные годы в Киргизии, где я родилась. Жрать попросту оказывалось нечего, а я выкаблучивалась. Манную сладкую кашу я не только отказывалась есть, но даже вид сопливого бело-желтого месива с комками вызывал отвращение. Тем не менее, я ухитрялась объестся, то, лежащими на земле, грязными незрелыми, персиками из сада, подхватив кровавую дизентерию, чудом не унесшую меня на тот свет, то насытившись, по недосмотру, варевом, из непонятно каких ошметков, которое бабушка варила для свиньи. Чтобы семье продержаться в эвакуации, осенью, выросшего поросенка закалывали, а свинину продавали. В нашем доме мясо свинину не употребляли.
Бабушка знала, что такое голод, недаром еда занимала важное место в её жизни. Во время войны в эвакуации находчивая хозяйка жарила оладушки из картофельных лушпаек, латкес, а затем их выносила к проходной завода, где работали родители и продавала. Изголодавшиеся рабочие мгновенно их расхватывали и тут же уплетали. До войны, бабушка проработала много лет кухаркой в еврейском детдоме Белой Церкви, где воспитывался мой папа-сирота, оставшийся без отца.
Бабушка, проявив недюжинную смекалку, готовила мне манную кашу так: сначала поджаривала манку без жира на сковородке до золотистого цвета, а затем хрустящую крупу с солью варила на воде. После этого бабушка заталкивала мне в рот это кушанье с соленым огурцом. Моя двоюродная сестра Роза вспоминала что, как только появлялась у нас в гостях, бабушка тут же усаживала её за стол. Даже по прошествии десятков лет, Роза помнит кисло-сладкий вкус жаркого и его аромат.
Моя мама прожила со свекровью двадцать один год, ни разу не повздорив и не поссорившись.
«Мэхатэнэстэ майнэ, мэхатэнэстэ гитрае» — » Сватья моя, сватья дорогая, если вы увидите по детям, что сын любит невестку больше, чем вас, не дай Бог, чтобы вас это опечалило!» — эту народную еврейскую песню я слышала много раз от другой бабушки Лизы, которая вместе с бабушкой Соней растила, меня и брата Алика. Две бабушки прожили вместе с нами в одном доме до самых последних дней своей жизни. Я сроду не расставалась в жизни ни с папой, ни с мамой и росла абсолютно домашним ребенком, даже в детский сад не ходила. Меня воспитывали две бабушки, с трудом и ошибками, говорящие на русском, не зная вообще грамоты. Что же они мне могли дать кроме всепоглощающей любви?
Как, я ни пытаюсь напрячь свою память, представляю бабушку Соню только в халате, ситцевом или байковом. А может у неё и не нашлось платьев. Она особо никуда не ходила, даже на Рыбный базар, так назывался ближайший рынок, куда за продуктами, ходили по выходным папа с мамой, а кухня всецело принадлежала бабушке. Жили скромно, двое детей, бабушки никаких денег не получали, а родители работали на заводе и жили только на зарплату. Я рассматриваю малюсенькую фотокарточку, сделанную во дворе нашего дома в Харькове. Бабушка тщедушная, худенькая, руки скрещены, седые волосы гладко зачесаны и убраны в пучок.
Харьков. Во дворе. Пятидесятые годы 20 века.
Я стала свидетелем, когда бабушку хватил удар. Она ни с того, ни с чего потеряла сознание и упала на пол в кухне, а папа, почему-то, оказался дома.
Приехала скорая, но врачи ничего сделать не могли. Исход был предрешен. Бабушку разбил обширный инсульт. Она лежала в небольшой спаленке на узкой металлической кровати с никелированными шариками, а зала принадлежала мне. Там я спала, там же стоял самодельный письменный стол, за которым я корпела над уроками, а во второй спальне обитали родители. Я до сих пор в недоумении, как умирающей бабушке удалось встать, зайти в залу, подойти ко мне и посмотреть, чем занимается ее любимая внучка?
Было ли это желанием бросить последний взгляд и попрощаться? Говорить она уже не смогла. Постояла и помолчала мгновение, затем папа её увел. Может, этот героический поход ухудшил предсмертное состояние и приблизил кончину? Все, что произошло дальше, мне так явственно видится, как будто произошло только что. В одиннадцать с половиной лет дети спят крепко. Повисла мертвая тишина и сплошная мгла, и непонятно почему я неожиданно проснулась, чувствуя неясную тревогу и какое-то напряжение. В кромешной темноте и гробовом молчании я лежала в смутном беспокойстве. Неслышно отворилась дверь, и в комнату, крадучись, вошли папа с мамой. Они беззвучно плакали и шептались: «Как же мы сообщим Неллочке, что бабушка умерла?» Хотите верьте, хотите нет, но я проснулась, оглушенная, в полном безмолвии в тот же миг, когда у бабушки остановилось сердце. Нахлынула тишина, от которой заныло в ушах.
Так окончательно порвалась пуповина, крепко связывающая жизнь бабушки с папой.
Бабушка ушла в мир иной 13 февраля, когда рано темнеет и порывистый ветер раздевает догола. Недаром по-украински февраль называется «лютый». Мороз продирал до костей. Папа собрался поехать в военное училище, где учился сын Алик, и сообщить горькую весть, а я напросилась к нему, чтобы поехать вместе. Папа хотел договориться с руководством, чтобы курсанта отпустили на похороны. На всю жизнь мне запомнилось, как долго и нудно тащился ледяной трамвай номер «2» с Москалевки на Алексеевку, где находилось авиационное училище, в котором занимался брат.
На следующий день тело бабушки положили в гроб в белом саване, на котором по краям что-то написали на древнееврейском. Тогда, по незнанию, я полагала, что так хоронят всех, не только евреев. Я, рожденная в РСФСР, где все еврейское было под запретом, никогда больше в жизни не видела савана. Мне кажется, что так бабушка завещала себя похоронить. Существовала даже пропавшая фотография бабушки в саване в гробу. Принято, чтобы сын читал Кадиш по своим родителям. Однако, папа попросил другого человека, так как был не в состоянии это сделать сам. На кладбище прощальные слова произнес картавым голосом Лёва, а затем, нараспев, прочитал молитву. Кажется, Лева жил чуть ли не до ста лет. Подвижная жизнь на свежем воздухе, каждый день одна-другая стопка водки содействовали его долголетию. Значился ли он кем-то типа раввина или просто добровольно соблюдал еврейские обычаи? Когда бы мы ни посещали Еврейское кладбище на Салтовке, нас встречал вездесущий Лёва, в валенках, кожухе и шапке-ушанке с опущенными ушами. Он молился и пел на древнееврейском. Тогда Лева мне казался последним могиканам, хранившим в Харькове еврейские традиции.
Взяв горсточку земли и положив в носовой платок, я принесла в кулаке домой. Мне казалось, что щепотка земли, взятая с могилы, хранит дух бабушки.
Последняя фотография бабушки. Возле окна нашей галереи. Конец 50 -х годов, 20 века.
Бабушка — преданная еврейка, говорящая на идиш, с житейской мудростью, не раздавленная горестями, неповторимой скромности и самопожертвования, всегда оставалась человеком необозримой доброты, никогда не повернувшись сторону зла.
Такой навсегда осталась в моей душе бабушка Соня.
15 августа, 2021 г.
Оригинал: https://s.berkovich-zametki.com/y2022/nomer1/epelman/
