Вступительное слово и публикация Дины Поляковой (продолжение. Начало в №2/2020 и сл.)
Годы дальнейшего обучения
Летняя страда. 1929 год
Загруженность школьными делами в конце учебного года, экскурсия по Южному берегу Крыма и заботы, связанные с оформлением документов для поступления в ВУЗ полностью отвлекли меня от участия в трудовой деятельности семьи. Это было для меня необычным, и я испытывал моральную неудовлетворенность, омрачавшую даже то хорошее, что я испытывал в это время.
Работы весной и в начале лета было больше, чем в прошлые годы. Мое неучастие в этой работе увеличивало нагрузку на отца и отчасти на Сашу. Лошади за зиму окрепли. Утка и Шурка стали во всех отношениях полноценными и для работы, и для выезда. Сашина пара лошадей тоже выправилась, Коломбина округлилась и стала более степенной, и Выдра подправилась. Это вселяло надежду, что уборку урожая можно будет проводить быстрее, чем в прошлом году.
Я включился в работу с третьего июня, и отлично понимал, что никаких отвлечений от полевых работ вплоть до завершения уборки зерновых не предвидится. Хорошо, если ее удастся закончить до 20 августа, так как потребуется выехать в Симферополь для сдачи экзаменов именно к этому сроку. Естественно, что о специальной подготовке не могло быть и речи. Может показаться странным, но я не осознавал необходимости в этом. Мне казалось, что пройденное в школе я помню, а расширять объем своих знаний в расчёте их использования во время экзаменов, считал в тот момент невозможным. Так что все, связанное с учебой, на время полевой страды были вне сферы внимания. Все силы отдавались выполнению полевых работ.
Трудиться приходилось каждый день от зари до зари. С 24 июня началась косовица хлебов. Ее закончили как обычно 8 июля. С 10 июля начался обмолот зерновых катком по отработанному в прошлые годы порядку. В общем, спать приходилось не более четырех часов, а работать весьма напряженно по 13-14 часов в сутки. Естественно, что в этой обстановке трудно было отвлекаться даже на размышления о предстоящих экзаменах и учебе. К счастью, уборке урожая очень благоприятствовала погода. В ночь на 18 августа мы закончили провеивать последний ворох.
Согласно висевшему объявлению, 20 августа все абитуриенты к девяти часам собираются в большой аудитории административного здания для написания сочинения. Вечерним поездом 18 августа Рива и я выехали в Симферополь на экзамены. Надо отметить, что и Риве весь период после возвращения с экскурсии было не до подготовки. Так что мы ехали не обремененные усталостью от чрезмерных усилий постичь упущенное или восстановить в памяти пройденное в школе. Мы не испытывали волнений перед экзаменами, физическая нагрузка последних месяцев укрепила наши силы, и мы были достаточно бодрыми и благодушными.
Приехали мы в Симферополь в десятом часу вечера, остановились у Эды. Багажа у нас не было, я прихватил буханку хлеба, пару крупных арбузов и немного другой домашней еды. Ривина тетя очень хотела испечь на дорогу коржики, но не успела это сделать.
Утром 19 августа Рива и я отправились в Пединститут, чтобы выяснить, допущены ли мы к экзаменам и в каком порядке они будут проходить. Рива, как тысячница, командированная по путевке комсомола, была освобождена от экзаменов, зачислена на биофак и ей назначена повышенная стипендия в размере 65 рублей в месяц (обычная стипендия составляла 30 рублей). Меня допустили к сдаче экзаменов на физико-математический факультет.
В 9 часов 20 августа назначен первый экзамен — сочинение. Каждому абитуриенту надлежит иметь тетрадь. Ручки с перьями и чернила находятся в аудитории. На 21 августа для поступающих на физико-математический факультет назначен экзамен по математике, а на 22-е — по физике. Предусматривалось выполнение письменных заданий и устные ответы на вопросы экзаменаторов.
Рива и я в очень приподнятом настроении возвращались из института. Нас радовал не сам факт приема ее на учебу без экзаменов, так как мы не сомневались в возможности их успешной сдачи, а повышенная стипендия и другие привилегии, которые были очень кстати. Выпавший на долю Ривы успех и мне внушал дополнительную уверенность перед экзаменами.
Вступительные экзамены
Утром 20 августа я отправился писать сочинение, облачившись в вылинявшую синюю майку, заправленную в черные брюки из чертовой кожи и в поношенные некогда желтые сандалии на босу ногу. Моя мускулатура рельефно выделялась на загорелой коже, и я чувствовал себя хорошо. Такая форма не была рисовкой, рассчитанной на какой-то психологический эффект — другого подходящего наряда у меня просто не было, а к этому я привык. Может быть, в какой-то мере мое отношение к одежде, к внешности определилось впечатлением от чтения произведений Горького. Во всяком случае я своим нарядом не демонстрировал пренебрежения общественным нормам, но и не стремился показать свою благовоспитанность или быть привлекательным. Я демонстрировал самобытность и независимость.
Я пришел за полчаса до начала экзамена, имея при себе общую тетрадь на 60 листов, выбрал удобное место на краю седьмого ряда, вооружился чернильницей и ручкой с новым жестким пером. Вскоре вся большая аудитория оказалась заполненной экзаменующимися. По возрасту и внешнему виду публика была весьма разнообразной. В таком наряде, как у меня, я никого не видел, однако меня никто не сторонился и не удостаивал подозрительным взглядом.
За столом сидели трое экзаменаторов: две немолодые представительные женщины и мужчина в элегантном сером костюме. Мужчина четким почерком написал на доске три темы сочинения и дал пояснения к ним. Просьба писать четко, чтобы можно было прочесть каждую букву. Объем сочинения не ограничивается, главы и абзацы каждый выделяет по своему усмотрению. Последний срок сдачи сочинения 16 часов.
Я избрал для сочинения третью тему — «Романтика эпохи гражданкой войны и восстановительного периода по романам «Железный поток» Серафимовича, «Неделя» Либединского и «Цемент» Гладкова.
Первую главу сочинения я назвал «Сущность романтики». Я попытался доказать, что четкого определения сущности романтики не сложилось. Под романтикой подразумевают в какой-то мере идеализированные представления о борьбе людей за утверждение определенных норм взаимоотношений в обществе, исходя из складывающихся представлений о границах дозволенного и недозволенного, о добре и зле, правде и лжи. Однако по мере изменения социальной природы общества преобразуются его идеалы, в том числе и представления — бытие перестраивает сознание. Меняются не только моральные основы общественных отношений, но и формы разрешения, возникающих противоречий. В эпоху феодализма складывалась один тип романтики, а с развитием капитализма она приобретает иную направленность. Поскольку в эти эпохи общественные нормы взаимоотношений в первую очередь определялись догмами религии, то приверженность к определенной религии и, следовательно, национальность, существенно влияли на формирование романтики.
В этой связи я попытался показать, что романтика эпохи гражданской войны и восстановительного периода имеет принципиальные отличия от романтики всех предшествующих эпох. Прежде всего она определяется классовой сущностью и теоретическими представлениями о том, что пролетариат — ведущая сила социального прогресса. Новая романтика отметает догмы религии и национальную ограниченность норм во взаимоотношениях людей. Атеизм, интернационализм и классовые интересы пролетариата и примкнувших к нему социальных слоев становятся формирующей силой общечеловеческих ценностей. В этих условиях превалирующее значение имеют не только общественные интересы над личными, но и сама ценность жизни отдельного человека очень принижается. В общем, этот раздел я закончил только к 12 часам и исписал 16 страниц. Писал я увлеченно, со ссылками на известные мне произведения. Я даже привлек «Тараса Бульбу» Гоголя, показав, какие моральные нормы раскрыты писателем и каково их романтическое значение: и когда Тарас встречает сыновей, вернувшихся из бурсы, и когда он убивает Андрея, и когда, присутствуя на зверской казни второго сына, откликнулся на его вопль «Чую…»
Вторую главу я назвал «Романтика эпохи гражданской войны восстановительного периода». В ней я сначала показал, в чем состояли типичные проявления деятельности героев романов Серафимовича, Либединского и Гладкова, и какими мотивами они руководствовались в каждом конкретном поступке, как была связана их психология с социальной средой и основополагающими принципами морали. И я доказал, что эти новые принципы формирования общественных взаимоотношений и методы разрешения противоречий, в полной мере соответствуют тем особенностям романтики этой эпохи, которые я охарактеризовал в первой главе.
Закончил я сочинение кратким заключением. В нем я отметил, что гражданская война была в историческом масштабе периодом кратковременным. Восстановительный период тоже практически закончился в 1927 году. Сейчас мы вступили в полосу бурного развития индустриализации и дальнейшей социальной перестройки общества. Реализация грандиозных планов строительства социализма требует определенных жертв от нашего общества во имя лучшего будущего В этом я вижу полную преемственность основ романтики периодов гражданской войны и восстановительного периода с периодом грядущего построения социализма в нашей стране. В то же время мне кажется, что цена жизни человека, несмотря на продолжающуюся классовую борьбу, должна возрастать.
Я закончил сочинение последним и не помню, чтобы в процессе написания отрывался от работы. Я сдал его, когда аудитория была уже пустой, и, может быть этим обратил на себя внимание экзаменаторов.
Выйдя на улицу, я ощутил оглушительный голод. Мама перед отъездом просила меня навестить ее сестру тётю Соню, которая жила где-то поблизости, и я не раздумывая пошел к ней. До этого она один или два раза видела меня на пятом году жизни, когда мы временно ютились в Мелитополе.
Пришел я к тете Соне часов в пять дня. Вероятно, мой внешний вид настораживал, меня несколько минут держали перед полуоткрытой дверью, выясняя мои намерения и биографических данные. Когда заметили, что я собираюсь отказаться от так и не начавшегося визита, двери все же открыли и меня впустили в квартиру без выражения чрезмерной радости от столь неожиданной встречи.
Тетя выглядела моложе мамы, хотя была на два года старше. Они были похожи, но прожитые годы оставили на мамином лице больше морщин. Тетя Соня позвала меня в столовую, и мы сидели с ней за обеденным столом. Я предполагал, что наша встреча начнется с предложения мне поесть, как сделала бы моя мама, принимая гостя, но ошибся. Тетя Соня строго разглядывала меня, в начале задала несколько вопросов, относящихся к состоянию здоровья и благополучия мамы и нашей семьи. Я отвечал кратко, но точно. Затем она высказала неудовлетворенность тем, что наши семьи не проявляют взаимной родственности и редко обмениваются письмами. На это я возразил, зная, что мама всегда отвечает на полученные письма родных. Я даже сказал, что у нас ежегодно подолгу гостят родственники, живущие в том числе и в Симферополе. Наконец, мой приход к тете, совершенный по настоятельной просьбе мамы, я просил также считать проявлением родственных чувств.
Мой ответ тете явно не понравился. Отмечу, что к этому времени и она настолько стала мне несимпатична, что я уже не мог не выражать это в беседе с ней, к тому же я испытывал мучительный голод. А тетя не унималась с расспросами и суждениями, но теперь они касались меня. Ее интересовала цель моего приезда. Я ответил, что сдаю экзамены в ВУЗ, и сегодня писал сочинение с 9-ти до 16-ти часов. По детской наивности я полагал, что такой ответ подтолкнет ее к догадке предложить мне еду, но тщетно. Последовал вопрос, где я собираюсь жить в случае поступления. Мне очень хотелось ответить, что надеюсь на приют в этом доме, но я сдержался. Я полагал, что на этом вопросы исчерпаны, но ошибся. Тетя все же высказала недоумение, как это я в таком виде решил явиться на экзамен, а заодно, подразумевалось, и к ней в гости. Это меня взорвало. Пришлось разъяснить, что экзамены устраивают для выявления знаний человека, его сообразительности. Если бы наряд мог влиять на эти качества, то тогда имело бы смысл наряжаться, к тому же у меня нет другого костюма. Я надеюсь, что моя одежда не будет причиной провала на экзаменах.
На этом я поднялся, чтобы уходить, и тетя не стала меня удерживать. Она только сказала, что у меня шершавый характер, на что я заметил, что это зависит от обстановки, в которой он проявляется. Я сказал, что маме передам привет, но своим посещением в будущем досаждать не буду. И действительно, в будущем мне больше никогда не приходилось видеть тетю и кого-либо из членов ее семьи.
На следующий день состоялся экзамен по математике. Было несколько задач, в решении которых требовалось проявить знания по геометрии, стереометрии, алгебре. В общем, они были мне понятны, так как аналогичные задачи мы решали в школе с Юркиным. Устные вопросы также касались знакомых формул и способов доказательств. Я даже позволил себе воспользоваться заимствованными у Александра Михайловича положениями относительно аксиом и увязывания доказательств новых формул с теми, которые были известны ранее. В мой адрес экзаменатор не высказал критических замечаний или одобрений. Он был непроницаем, однако мои рассуждения все же заставили его спросить, кто у нас в школе преподавал математику. Когда я назвал Александра Михайловича, на его строгом лице возникло подобие улыбки.
Заключительный экзамен по физике тоже состоял из письменной работы и устных ответов на вопросы экзаменатора. Первая часть экзамена сводилась к решению трех задач, с которыми я не испытывал затруднений. Устный вопрос касался конденсации паров. В ответе я осветил физическую сущность явления, показал, как оно проявляется в природе, как используется в промышленности. Говорил я увлеченно и меня не прерывали. Под конец я позволил себе задать вопрос экзаменатору, который меня очень интересует, но на который я не мог пока найти ответ. Суть его заключается в том, что одной из форм проявления конденсации паров в природе стало выпадение росы. Она выпадает в то время суток, когда солнце не согревает почву и температура опускается ниже дневной температуры. Обилие росы зависит от насыщенности воздуха парами воды и длительности периода, когда идет их конденсация, а не от температуры воздуха, или в меньшей мере от этого. Значит, определяющим условием является насыщенность воздуха парами воды. Однако согласно народным приметам, правильность которых я многократно проверял, в наших широтах, если ночью не выпадает роса, то на следующий день обязательно идет дождь. Таким образом, насыщенность парами воздуха, недостаточная для выпадения росы, оказывается достаточной для выпадения обильных осадков. Я не понимал, как это можно объяснить, пользуясь представлениями о физической природе конденсации паров.
К моему вопросу экзаменаторы отнеслись серьезно. Они не стали высказывать сомнений в надежности народных примет. Можно предположить, что в ночи, когда не выпадает роса, происходят движения атмосферных масс, определяющих выпадение дождя. Вероятно, у метеорологов можно найти ответ на этот вопрос.
Вечером Рива и я уехали в Джанкой и к полуночи уже были дома. В общем, экзамены прошли без каких-либо неожиданностей. Проведенные в Симферополе четыре дня в определенной мере были отдыхом после напряженной летней страды. О приеме Ривы было известно, а в моем приеме я почему-то не сомневался. Мы решили, что, не дожидаясь официального извещения, 30-го августа необходимо выехать на учебу.
С 24-го по 29-ое августа я был занят вывозом зерна на элеватор, чтобы хоть частично избавить от этой работы папу. Ежедневно удавалось сделать по два рейса. Всего было перевезено 15 тонн первоклассной пшеницы. Грузчики проявляли ко мне уважительное отношение как к старому знакомому.
Вечерами к нам заходила Рива. Мы ели арбузы и обменивались мнениями относительно того, что необходимо брать с собой и как идет подготовка к отъезду. Нам понадобиться выехать из дома не позднее половины второго, чтобы попасть на поезд, уходящий в три часа дня. На станцию нас должен был отвезти папа и я просил Риву как-нибудь деликатно сказать об этом тете, чтобы она на этот раз успела испечь коржики на дорогу и не задержала наш отъезд.
Неожиданное начало
Нам удалось своевременно подготовиться к отъезду на учебу. И даже на вокзал мы выехали без большой задержки. Правда, когда я пришел за багажом Ривы, то обнаружил, что ее огромная и почти пустая корзина не закрывается. Я высказал сомнение, пустят ли нас с такой большой корзиной в вагон и не придется ли сдавать ее в багаж. Я попросил веревку, чтобы как-то перевязать незакрывающуюся корзину. Веревки не оказалось. Тогда я сказал, что подыщу веревку дома и, забрав корзину, попросил Риву не задерживаться, так как лошади уже запряжены. На это тетя сказала, что я деспот, и на этом мы с ней распрощались.
Весь багаж ее состоял из маленькой подушки, байкового одеяла, пары простынь, полотенец, одного платья, туфель, купленных в Севастополе на подаренные ей дядей Толей денег по случаю окончания школы, и какие-то женские принадлежности. Все это можно было поместить в небольшой чемодан, но корзину все равно некуда было девать, а чемодан, если и был, то мог еще пригодиться.
Мой багаж тоже не отличался изысканностью. Годом ранее я пошил себе френч и брюки из толстого грубошерстного сукна. Это и была моя зимняя одежда. Кроме этого в моем багаже было две пары брюк из чертовой кожи, три верхние рубашки, одеяло, подушка, две простыни и полотенца, старые, но достаточно крепкие черные ботинки. Все это вмещалось в фанерный чемодан, закрывающийся на висячий замок.
В заплечный мешок я поместил большой арбуз, буханку хлеба и немного других домашних продуктов. Мы знали, что в Симферополе нам выдадут карточки, по которым сможем получать только по 300 граммов темного хлеба в день. Эта перспектива меня очень пугала, так как я привык за последние годы к неограниченному потреблению прекрасного хлеба домашней выпечки. К тому же в Симферополе ожидались ограничения и на другие продукты питания.
В Симферополе мы остановились у Эды. Она торопилась на ночное дежурство, поэтому разговор был короткий и сбивчивый. С дежурства она вернулась часов в десять утра. Мы ее ждали, и только после ее прихода, быстро позавтракав, отправились в институт выяснить обстановку.
Списки зачисленных студентов были уже вывешены в проходной на Госпитальной улице. Риву мы быстро нашли в списке студентов биофака. Свою же фамилию я в списке студентов физико-математического факультета не обнаружил. Это меня огорошило, и я по началу не мог решить, что мне нужно предпринять Не знаю, сколько времени тянулось мое тягостное раздумье. Его прервал парень, который зычным голосом оповещал, что Полякова Илью просят зайти к профессору Филоненко, заведующему кафедрой русской литературы в центральном здании института. Я подошел к парню и переспросил. Оказывается, что меня разыскивают второй день, и профессор ждет меня у себя в кабинете на кафедре.
До сих пор я никогда не видел живого профессора и не имел представления, как надо вести себя при встрече с такими людьми. В моем представлении профессора должны быть людьми другого мира с непостижимым для меня образом жизни. Все это проносилось в моей голове, пока я шел с Госпитальной площади на улицу Ленина. Я даже не мог представить себе, почему вдруг должен прибыть к этому профессору и почему меня так настойчиво разыскивают. С чувством необъяснимой тревоги и растерянности я подошел к двери кабинета, где на блестящей медной пластинке было выгравировано: «Профессор Адам Георгиевич Филоненко, заведующий кафедрой русской литературы».
На мой робкий стук в дверь послышалось благозвучное «Войдите!». Кабинет профессора был небольшим, но строго и красиво обставленным. Хозяин сидел в черном кожаном кресле за большим письменным столом, перед которым стояли два кожаных кресла. У стен стояли три одинаковых черных шкафа, заполненных книгами и папками. Мой внешний вид, хотя я на этот раз был в рубашке, заправленной в помятые брюки, резко контрастировал с убранством кабинета и еще более — с обликом профессора. Филоненко было около 60-ти лет, он был высоким, стройным. Его красивая голова и энергичное лицо в моем представлении выражали недосягаемое величие и достоинство.
Войдя в кабинет, я не сразу смог заявить о себе и цели своего прихода. Образовалась небольшая пауза, пока я освоился с обстановкой. Вероятно, и профессор за это время успел догадаться, кто к нему пожаловал. Во всяком случае, когда я сказал, что моя фамилия Поляков и я пришел по вызову, он, вставая из-за письменного стола во весь свой рост, произнес не то с разочарованием, не то с удивлением: «Так вот вы какой!»
Я продолжал стоять у двери. Он подошел ко мне и, пожав мне руку, пригласил разместиться в кресле, а сам сел напротив за столом. «Нам надо побеседовать — сказал он, — и так будет удобнее».
В начале говорил Филоненко, пытливо всматриваясь в меня своими по-доброму прищуренными глазами. Он сказал, что по его настойчивой просьбе, высказанной приемной комиссии и ректору, меня зачислили студентом факультетом русского языка и литературы. Он приносит извинения, что позволил себе навязать свое мнение относительно того, на каком факультете мне следует учиться. Он изложит мотивы своего поведения, и мы их обсудим. Однако, если я с ними не соглашусь и предпочту обучение на физико-математическом факультете, то, согласно его договоренности с приемной комиссией, меня не лишают этой возможности. Комиссия вынесла решение о зачислении меня на физико-математический факультет, и оно остается в силе.
Далее речь шла о мотивах, которыми руководствовался Филоненко. По сложившейся традиции ежегодно 10 наиболее интересных сочинений абитуриентов, представляют ему на рассмотрение. В этом году к нему попало и мое сочинение, и оно было призвано лучшим. Прежде всего профессора интересовала моя трактовка романтики и ее особенности в период гражданской войны, а равно и взгляды на ее формирование в современных условиях. В целом он считает, что сочинение было не ученической работой, а скорее исследованием по теме сочинения. Оригинальность мыслей, способ их обоснования, общее владение материалом, привели его к убеждению, что меня надо готовить к литературной деятельности. Именно это и побудило его начать хлопоты о зачислении меня на этот факультет, которые встретили полное понимание администрации. Профессор спросил, пишу ли я стихи. На мой утвердительный ответ он заметил, что был в этом уверен. Далее он еще раз попросил извинение, если у меня складывается впечатление, что он навязывает мне свое решение. Профессор не исключает наличия у меня способностей к физике, но литературные способности уже проявились и их можно успешно расширять. Вероятно, мне трудно сразу принять решение. К этому можно вернуться после обсуждения некоторых положений моего сочинения.
Филоненко поинтересовался, приходилось ли мне в литературе встречать суждения о романтике, аналогичные изложенным в сочинении. В это время у меня уже прошла скованность, и я стал отвечать на вопросы более полно. В литературе я подобных трактовок не встречал, но на литературном кружке я выступал с докладом, где попытался высказать эти соображения. Они не вызвали возражений, но и одобрения тоже не высказывались. Мне, конечно, хотелось бы знать, насколько их можно считать правильными, хотя лично я убежден в этом.
Филоненко проявил интерес к школьному кружку. Оказывается, он был знаком с Петром Сергеевичем Соколовым. На мой вопрос профессор ответил уклончиво. Он сказал, что эта тема вообще недостаточно разработана. Сейчас неясно, насколько будут приемлемы мои соображения, но они представляют несомненный интерес. Вероятно, на семинаре при кафедре следует провести их широкое обсуждение. Мне представиться возможность выступить с докладом, а в перспективе и опубликовать статью на эту тему.
Профессор затронул еще один вопрос, который был для меня неожиданным. Ему сообщили, что я сдал сочинение последним и работал почти 7 часов без перерыва. Изложено оно на 44-х страницах убористого почерка, написана работа без помарок и при самых жестких требованиях не вызывает нареканий к стилю, орфографии и структуре. Такую работу за такой срок может написать человек, обладающий навыками литературной деятельности и отменной работоспособностью. Профессор полагал, что мне должно быть не менее 30-ти лет, что я обогащен жизненным опытом и даже профессиональными навыками. Он был удивлен, когда из документов узнал, что мне всего 17 лет, и я вчерашний школьник.
Я без лишней скромности заметил, что работоспособность определяется умением трудиться и волей и определяется общей трудовой закалкой. Я работал с шести лет, с четырнадцати лет я трудился как взрослый, без скидки на возраст. Я и сочинение писал, имея только один день на отдых после почти трехмесячной полевой работы от зари до зари.
Профессор внимательно выслушал мою тираду, явно заинтересовавшись этим высказыванием. Я по его просьбе уточнил, что профессиональные навыки помогают производительности и повышению качества труда. Филоненко не оспаривал моих суждений, но все же спросил: «Неужели вам никогда не приходилось с увлечением и упорством подолгу работать именно при написании стихов или других сочинений?» Я ответил, что приходилось, но свою работоспособность связываю с приверженностью к любому виду труда и прежде всего, требующего предельного физического напряжения.
В общей сложности собеседование продолжалось около двух часов. Я как мог сердечно поблагодарил профессора за проявленный интерес и внимание к моей судьбе. Мне очень трудно быстро и радикально переориентироваться. Пока я начну обучение на факультете русского языка и литературы. Прощаясь, профессор задержал мою руку в своей и сказал, что он не будет обижен, если я почему-либо не смогу обучаться на его факультете, но безусловно будет сожалеть об этом.
Я вернулся на Госпитальную площадь, где меня ждала Рива. За это время она определилась в общежитие. В комнате 17 разместилось 14 первокурсниц с разных факультетов. В распоряжении каждой была железная жесткая койка, устланная досками, тощий матрас, жесткая подушка и тумбочка. В центре большой комнаты стоял длинный стол и вокруг него — 14 стульев. Риве досталась койка в дальнем углу комнаты. Переезд ее мы отложили на вторую половину следующего дня.
С Госпитальной мы шли к Эде пешком, и я подробно рассказал Риве о беседе с профессором Филоненко. Для нее, как и для меня, все это было полной неожиданностью. Советоваться не с кем, решение надо принимать самим. Все же мы не могли не рассказать об этом Эде. Она мой рассказ восприняла восторженно, как признание моих литературных способностей и выражение большого успеха, достигнутого мною на экзамене. Она сказала, что у Поляковых в крови заложена склонность к литературной деятельности и стала называть каких-то родственников, которые были не то поэтами, не то писателями. В общем Эда рекомендовала учиться на факультете русского языка и литературы.
На следующий день, первого сентября я отправился слушать лекции на факультет литературы, а Рива — на биологический. Первая лекция, которую я прослушал, была вводной то ли по курсу языкознания, то ли русского языка. Ее читал немолодой и непредставительный доцент. Говорил он невнятно, сбивчиво, скороговоркой, не определяя главного и не давая четких формулировок. В общем, можно было догадаться, что речь идет о том, насколько слова, используемые в языке, образно выражают предназначаемое содержание. Одновременно разговор шел об источниках обогащения языка и о местных наречиях, о несоответствиях правил написания и произношения слов. Тема, в общем, интересная, но все подавалось сбивчиво, дикция лектора была невнятной, и основные положения остались неясно сформированными. Я ушел, прослушав лекцию, с чувством неудовлетворённости не только формой, но и содержанием.
Вторая лекция была вводной к курсу педагогики. Ее читал профессор Бауман, мужчина импозантный, с хорошо поставленным голосом и четкой дикцией. Лекция была интересной. Профессор определил современные задачи педагогики и как они эволюционировали с древнейших времен до наших дней. Была показана социальная обусловленность не только содержания педагогики, но и используемых ею методов. В общем, эта лекция произвела на меня положительное впечатление.
Третьей лекции не было. Я использовал свободное время, чтобы купить себе примитивную деревянную раскладушку за три рубля и переселиться к двоюродному брату Киве, который уступал мне угол за три рубля в месяц. Кива занимал комнату площадью около 20 квадратных метров с двумя окнами в коммунальной квартире. Вход в квартиру находился в углу двора. Из небольшого коридора, вход вел в большую прихожую. Из нее можно было попасть в комнату Кивы. Никаких удобств в квартире не было, даже водопровода. Воду завозил утром и вечером водовоз, получая по 3 копейки за ведро. Так называемая прихожая служила местом хранения запасенной воды, для умывания и накопления всего прочего, что неизбежно при таком уровне благоустройства.
Комната Кивы была высокой и светлой. Кроме моей раскладушки в ней помещалась железная койка Кивы, небольшой стол, покрытый клеенкой, в центре комнаты и два стула. В изголовье кровати Кивы стоял небольшой сундук, а на нем покоился деревянный чемодан.
Кива работал механиком в крупном гараже, обслуживающем автобусы дальнего следования. Для внутренних перевозок в Симферополе автобусы тогда не использовались. Для перевозки пассажиров служил один трамвай, кроме того, к услугам пассажиров было много пролеток и фаэтонов разной степени комфортабельности, а также грузовой гужевой транспорт.
С Ривой я встретился у Эды, как мы и договаривались. Сначала я забрал свои вещи и перенес их к Киве. Затем я вернулся к Эде, чтобы помочь Риве с переездом в общежитие.
Вечером, гуляя по довольно безлюдной госпитальной площади, мы делились впечатлениями первого дня. Я рассказал, какие прослушал лекции, в какой обстановке они проходили и какое оставили впечатление. В моем рассказе не было восторга, но и разочарования пока не было.
Рива рассказывала о прослушанных лекциях с несвойственной ей восторженностью. Первая лекция была посвящена введению в неорганическую химию. Ее читал профессор Турбаба в сопровождении четырех ассистентов. Они очень эффектно демонстрировали, проводя соответствующие опыты, типы химических реакций, о которых говорил профессор. Сама обстановка была какой-то необыкновенной. Аудитория была заполнена до отказа, так как на лекции присутствовал не только все принятые на факультет студенты, но и очень много преподавателей. Сам профессор в своем поведении сочетал добродушие, простоту и величие. Он был весьма преклонного возраста, плотный, округлый, с крупным красивым лицом и очень теплой улыбкой. Начал он свою лекцию такой фразой: «Вы, вероятно, магистры и доктора, но, как говорил мой незабвенный учитель, профессор Бутлеров, для меня вы неучи, и я свой курс начну сначала».
Голос у Турбабы был мягким, сказывался возраст, но все формулировки были четкими, а дикция вносила в изложение материала какую-то уютность. Была еще одна оригинальная деталь: закончив изложение какого-либо положения и предоставив возможность ассистентам его проиллюстрировать, он заполнял паузу тем, что из колбочки, закрытой пробкой, сквозь которую были проведены две трубочки, наполнял в нужном количестве содержимое в химический стаканчик и опорожнял мелкими глотками, явно испытывая удовольствие. В ходе лекции эта процедура повторялась столько раз, что колбочка к концу оказывалась опорожненной. О ее содержимом строились догадки. Рива так образно рассказывала о лекции, что у меня создалось ощущение, что я пропустил что-то важное и невосполнимое.
Вторую лекцию читал Валериан Викторович Лункевич. Он назвал ее «Клетка — основа жизни». Основным пособием по курсу общей биологии служил недавно опубликованный профессором четырехтомный труд «Основы жизни». Этот курс состоит из двух частей: основы биологии и основные биологические понятия. Эти понятия раскрываются не только по существу, но и с учетом истории развития биологии, с показом, на каком этапе они формировались и какое влияние оказывали на дальнейший ход познаний.
Лункевич постоянно жил в Москве и приезжал в Симферополь только для чтения лекций по курсу общей биологии. Он читал лекции три раза в неделю. После каждой лекции проводились практические занятия под руководством доцента Карпаса и ассистентки Юркиной.
Лекция профессора Лункевича произвела на Риву еще большее впечатление. Прежде всего с первого взгляда поражала внешность лектора. Мощная белоснежная шевелюра, ниспадающая на плечи, высокий открытый лоб, черные брови, лучистые черные глаза, смуглое лицо придавали облику шестидесятилетнего профессора подлинное величие и привлекательность. Безупречная выразительность голоса, изысканная литературная речь и образность изложения материала, четкость формулировок каждого положения буквально приковывали аудиторию к лектору. Слушание его лекций имеет не только неоценимое познавательное значение, но и доставляет эстетическое удовольствие.
Третья лекция тоже была интересной и посвящена введению в курс «История техники». Ее читал доцент Лампси. Говорил он вразумительно и доходчиво, богато иллюстрируя все данные с помощью эпидиаскопа.
Рассказы Ривы меня ошеломили. Я решил назавтра отправиться слушать лекции на ее факультете. Это еще не было окончательным решением о моем переходе на биологической факультет, однако я неожиданно почувствовал себя вполне подготовленным к такому решению.
В 1929 году еще считалось нормальным, что студенты посещают лекции, да и другие занятия по своему усмотрению. Регистрация посещаемости не велась и пропуски не осуждались. Важно было своевременно сдавать зачеты и экзамены за каждое полугодие, но допускались задолженности. Учитывая эти обстоятельства, я решил, что посещение в течение недели занятий на биологическом факультете вполне допустимо.
Второго сентября с 9 до 11 часов Рива и я были на практических занятиях по общей биологии, которые проводили Карпас и Юркина. Карпасу, еврею по национальности, было около 40 лет. Это был плотный мужчина среднего телосложения с седеющей темной шевелюрой. Широкое бритое лицо и сосредоточенный взгляд слегка близоруких глаз выражали деловую озабоченность. Каждая фраза, каждое движение были точно рассчитаны и врезались в память. Юркина была высокой, стройной и очень миловидной. Движения ее были стремительными, но не суетливыми.
В нашей школе не было микроскопов, бинокуляров и другой оптики. Вероятно, такое положение дел было и в других школах. Здесь же на столах стояли микроскопы из расчета на двух студентов один. Начал Карпас с краткого объяснения строения микроскопа и правил пользования. Далее он показал, как извлекать эпидермис из луковицы, расправлять его на предметном стекле и приготавливать из него препарат. Затем он показал, как настраивать освещение в микроскопе. Каждому было предложено приготовить препарат, рассмотреть его под малым и большим увеличением и зарисовать увиденное. В течение первого часа мы освоили технологию изготовления препарата эпидермиса, рассмотрели и зарисовали увиденные крупные клетки.
В течение второго часа мы рассматривали постоянные препараты различных тканей животных и человека, знакомясь с многообразием форм клеток в зависимости от функции ткани. Все виденное запоминалось легко и прочно. Занятия проходили без перерыва в деловой и доброжелательной обстановке.
С 11 до 13 часов мы были на вводной лекции по курсу физики. Ее читал профессор Тиханович, заведующий кафедры физики. Он сказал, что этот курс для биологов будут читать доценты, а профессор собирается только ознакомить нас с основным содержанием и принципами изложения материала. Далее были перечислены основные темы, в какой мере они будут связаны с известными нам положениями, изучаемыми в средней школе и в каком направлении потребуется расширить и углубить наши познания, указывалось, в каком направлении ведется сейчас научная разработка темы. Если в исследованиях по теме участвовала кафедра, то это оговаривалось особо. Профессор Тиханович закончил свою лекцию соображениями о взаимном проникновении наук, особенно при решении технических проблем, в том числе и о взаимодействии физики и биологии. Профессор охарактеризовал ряд проблем, где требуются совместные усилия биологов и физиков. Я ушел с этой лекции очарованным. Мне не приходилось ранее слышать подобное, а главное, я не встречал лектора способного заставлять слушателей думать.
С 13 до 15 часов Рива и я были на вводной лекции доцента Лампси по курсу математики. Лампси был человеком высочайшей компетенции и широкой эрудиции. Он также преподавал нам курс истории техники. Это далеко неродственные дисциплины, но интерес к ним в его изложении был неизменно высоким. При этом внешность Лампси до обидного, как бы нарочито, не соответствовала его интеллекту. Он был низкорослым и тщедушным, что его очень угнетало. Черты его лица были правильными, но небольшие глубоко сидящие глаза и низкий лоб лишали его выразительности. Ему было около сорока лет, но в нем не было солидности. Он одевал туфли с пятисантиметровыми каблуками, подбривал лоб, чтобы придать лицу большую выразительность. У него был хорошо поставленный голос, но тембр его был неопределенным, между мужским и женским. Все это, вероятно, мешало ему в жизни, но мы его сердечно уважали, и сочувственно и снисходительно относились к его переживаниям.
Вечером Рива и я обсудили итоги дня и сложившуюся ситуацию. Было решено, что я становлюсь студентом химико-биологического факультета. И как мы раньше не подумали, что, обучаясь на одном факультете, мы сможем по сложившейся традиции, совместно готовиться к экзаменам и во многом помогать друг другу. Оставшись один, я еще раз задумался — не совершаю ли я малодушный легкомысленный поступок. В конечном итоге я пришел к выводу, что именно биология должна стать главной сферой моих интересов. Я просто не понимал это ранее. Я вспомнил замечание Юркиной, когда она увидела меня на практических занятиях по общей биологии: «Вот и хорошо, что пришли! А я не сомневалась, что вы станете биологом.»
Неожиданно стали развиваться другие события, но не в мою пользу. Уже четвертого сентября стало известно, что мне отказали в стипендии. Справка, выданная Юдиным об имущественном положении моей семьи, как он и предполагал, сыграла роковую роль. Без стипендии мое обучение не представлялось мне возможным. Отец на дорогу дал мне 50 рублей, и я понимал, что на большее до конца года, а может быть и далее, мне рассчитывать не приходится. Устроится на какую-либо работу было трудно. Тогда еще свирепствовала безработица. Все трудоустройство шло через биржу труда, мне же требовалось найти такую работу, которую я мог совместить с учебой. Я попытался выяснить обстановку, но ничего обнадеживающего не наблюдалось.
Председателем комиссии по распределению стипендии был профессор Вячеслав Михайлович Белоус. Он заведовал кафедрой педологии, читал курс анатомии и физиологии человека, обладал способностью гипнотизировать людей. В общем, это был очень известный и уважаемый человек, беспартийный. Почему он был поставлен во главе такой комиссии, никто не знал. И все же я был вынужден к нему обратиться за разъяснением и советом.
Я пришел в назначенное им время. Он принял меня на кафедре в своем кабинете и был подготовлен к разговору со мной. Вячеслав Михайлович разъяснил мне, что в комиссию кроме него входят деканы факультетов, представитель парторганизации, профкома и комсомола. При рассмотрении моих документов предложение отказать в стипендии вынес на обсуждение представитель комсомола. Декан факультета русского языка и литературы горячо отстаивал необходимость предоставления мне стипендии. Лично Белоус тоже склонялся к такому решению, но три члена комиссии проголосовали против. Профессор и сейчас остается при своем мнении. Он отлично понимает сложившееся у меня положение и считает возможным дело исправить. Решение об отказе в стипендии принято не единогласно и не в связи с отсутствием лимитов на стипендии, а по соображениям формальным. Мне, как комсомольцу, надо обратиться в комсомольскую организацию института и добиться решения бюро, в котором бы поддерживалась бы моя просьба о предоставлении стипендии. Сердечно поблагодарив профессора за разъяснения и совет, я ушел от него с надеждой. Конечно, я понимал, что предстоит трудная операция и займет она немало времени, но я должен добиться победы.
К этому времени я уже стал на учет в комсомоле, прошло первое общеинститутское собрание, на котором выступал ректор с докладом об итогах приема в ВУЗ. Он отметил, что в целом объем приема оказался недовыполненным, хотя отсев среди поступающих по уровню их подготовки не превысил 20%. Подготовленность поступающих в институт была явно недостаточной, что проявилось как на экзаменах, так и при написании сочинений. В то же время некоторые поступающие отличились по своим способностям и уровню подготовки. Среди нескольких фамилий была названа и моя. Было также отмечено, что институт не заполнил все вакансии на тысячников, командированных на учебу комсомолом. На этом собрании я договорился с секретарем комсомольской организации о встрече, которая состоялась через два дня.
В комнате бюро комсомола кроме секретаря было еще трое. Я объяснил, что прошу комсомол поддержать мою просьбу о предоставлении мне стипендии, без которой я не смогу учиться. Естественно, я не сообщил о роли представителя комсомола в процедуре принятия решения об отказе мне в стипендии. Упомянул, что попытки подыскать работу, которую можно совмещать с учебой, не увенчались успехом.
В начале меня расспрашивали об имущественном положении семьи. Я объяснил, как оно сложилось и в тоже время не постеснялся назвать его неблагополучным. Меня спрашивали, как мне удалось закончилось среднюю школу, помогал ли я дома по хозяйству и занимался ли я общественной работой. Я рассказал о нашей жизни, показал свои ладони, которые были так отшлифованы трудами, что на них уже не образовывались мозоли. О моей общественной работе можно запросить школу и райком комсомола Джанкоя. Были еще разные уточняющие вопросы. Под конец я сказал, что, конечно, хочу учиться, особенно теперь, когда неожиданно у меня обнаружили некоторые способности. Я не пытаюсь представить сложившееся положение как личную трагедию, хотя понимаю, что, не получив стипендию, мне придется прекратить учебу. Как комсомолец, я считаю это нелепым недоразумением.
Слушавшие меня не высказывали своего отношения к тому, что я говорил, и сидели с непроницаемыми лицами. Я понимал их положение и не торопил их с ответом, однако важно было направить их мысли в решении этого вопроса в нужном направлении. И это мне удалось. Я пришел за поддержкой в комсомольскую организацию, и она должна решить мою судьбу.
Что-то обнадеживающее прозвучало, когда секретарь под конец спросил, какой общественной работой в институте я собираюсь заниматься. Ответ был стандартным: любой, какая мне будет доверена и окажется мне по плечу. Однако, разумеется, что об этом может идти речь, если я смогу продолжить учебу. Однако секретарь заметил, что вот сейчас комсомол привлекается к общественному контролю за деятельностью администрации или ее подразделений. С этой целью организуется «легкая кавалерия». Дело новое, и здесь нужны комсомольцы с опытом организации общественной работы.
В общем, дело о предоставлении мне стипендии тянулось больше месяца. Я написал подробное письмо директору Джанкойской средней школы. К нему я приложил проект письма от Джанкойского райкома комсомола на имя секретаря комсомольской организации и отдельно ректору пединститута. Полагаю, что Михаилу Ивановичу удалось эти письма пробить через райком комсомола. Я использовал все доступные приемы и пути для достижения положительного решения моей проблемы. Теперь оставалось только ждать. Я не досаждал запросами секретарю комсомольской организации. В начале октября он сам разыскал меня и попросил подготовиться к тому, чтобы стать начальником «легкой кавалерии». На это я ответил, что собираюсь сняться с учета, так как, не получая стипендии, вынужден покинуть институт. Тогда он по секрету сказал мне, что вопрос о предоставлении мне стипендии решен. Проект приказа находится у ректора и при очередной выдаче стипендии я получу ее сразу за сентябрь и октябрь.
На следующий день меня вызвали к ректору профессору Розенбергу. Это был пожилой располневший человек среднего роста с очень выразительным лицом. Он меня встретил тёплой улыбкой и вопросом, почему я не обратился к нему, когда узнал об отказе в выдаче мне стипендии. Я ответил, что как комсомолец, я искал защиты моих интересов в моем же комсомоле. Далее ректор заметил, что он наслышан обо мне и рад случаю познакомиться: «В будущем нам предстоят контакты по работе, так как вас хотят назначить начальником легкой кавалерии от комсомола.» На этом мы распрощались.
Через два дня я получил стипендию за два месяца. Вечером Рива и я отправились в один из буфетов в центре города, где на радостях распили по бутылке бузы и съели по четыре пирожных. Заодно мы решили, что с первого сентября мы будем считать себя мужем и женой, но пока не будем распространяться об этом среди родных и друзей.
Первый месяц учебы был не только периодом, насыщенным описанными событиями, но и временем приспособления к непривычным условиям жизни. Особенно меня мучило недоедание. Утром я съедал сразу свой дневной паек — 300 граммов хлеба, обычно с хамсой, запивал чаем и полуголодным отправлялся на занятия. После шести часов занятий все мы, зверски голодные, отправлялись в столовую, находящуюся в центре города, так как студенческая столовая не работала. Потратив не менее двух часов на ожидание, каждый из нас получал по 100 граммов хлеба, тарелку жидкого борща с крохотным кусочком мяса и второе блюдо тоже очень скромное по размеру и калорийности. Правда и платили мы за этот обед всего 20 копеек, но оставались голодными и не имели права на повторную трапезу, так как талон был одноразовым.
А впереди еще был вечер. В магазинах тогда можно было купить вареную колбасу, достаточно вкусную, по 1 рублю за килограмм. Продавались пласты прессованного яблочного мармелада тоже по рублю за килограмм. На эти продукты я мог тратить из моего бюджета не более 20 копеек в день. Хлеб в свободной продаже отсутствовал, а потребность в нем ощущалась особенно отро. Я обнаружил в магазине манную крупу по приемлемой цене. Пришлось варить густую манную кашу и поедать ее вместо хлеба с колбасой или мармеладом, запивая водой или несладким чаем. Сахара не было. Были и другие сферы быта, к которым потребовалось приспособиться. Я постиг технику стирки и вполне прилично себя обслуживал.
В общем, первые полтора месяца учебы так сложились, что собственно обучение ограничивалось посещением лекций и практических занятий, остальное время тратилось на обеспечение полуголодного существования.
Втягивание в учебу
На 12 октября было назначено расширенное заседание бюро комсомольской организации института, на котором должны были принять решения об организации легкой кавалерии. Секретарь попросил меня посоветоваться в райкоме или даже обкоме комсомола относительно задач легкой кавалерии, содержания и форм ее работы. Вопрос о назначении меня начальником этой своеобразной организации во всех инстанциях согласован, поэтому мне нужно на бюро изложить свои соображения о том, как организовать эту работу в институте.
Я сказал секретарю, что пойду посоветоваться не в райком, а в обком комсомола, а представителя райкома желательно пригласить на заседания нашего бюро. Мне кажется, что главное внимание легкая кавалерия должна уделять не функциям контроля, а инициативе в решении тех вопросов, от которых зависит качество учебы. И здесь легкая кавалерия может опираться на инициативу и активность студентов и профессорско-преподавательского состава. Я ему рассказал, как полезна была работа учкома в школе. Применительно к условиям нашего института я вижу две задачи: наладить нормальное питание студентов и, второе, активизировать работу научных кружков, расширяющих кругозор студентов и приобщающих их к творческой деятельности. Секретарь одобрил намерение посоветоваться в обкоме комсомола. Он не возражал также и против моих предложений относительно первоочередных задач, но требуется найти пути их решения, иначе это будет пустой болтовней. Если я намерен говорить об этом на бюро, то надо иметь представления об организации этой работы.
На следующий день после занятий и, так называемого, обеда, я пошел советоваться в обком комсомола. Там еще не было отдела, возглавляющего комсомольскую работу ВУЗах. Меня принял секретарь обкома, которому поручалось руководство работой легкой кавалерии. Он мне понравился с первого взгляда и своей складной фигурой, и открытым лицом, и манерой здороваться, крепко сжимая руку. Я постарался немногословно объяснить цель моего прихода, что собираюсь делать и в каких конкретно советах нуждаюсь. На все поднятые вопросы были получены обстоятельные ответы.
Больше всего меня обрадовало, что секретарь, фамилия которого была Горелов, одобрил мои соображения, с чего надо начать работу легкой кавалерии. Он посоветовал в целях облегчения быта студентов организовать студенческую коммуну. Положительный опыт организации таких коммун уже имелся, и он передал мне типовой устав студенческой коммуны. Имеются правительственные решения о том, что студенческие коммуны переводятся на режим централизованного снабжения продуктами питания, приравненный к рабочим столовым. Есть и другие важные льготы. Важно проявить инициативу в создании коммуны, выявить деловых и активных ребят, способных организовать ее повседневную работу. Легкая кавалерия может в дальнейшем только следить за тем, чтобы работа коммуны полностью отвечала интересам студентов.
Горелов также одобрил намерение активизировать деятельность научных кружков. Он поинтересовался, в какие конкретные формы может вылиться эта работа. Я ему ответил, что располагаю только некоторым опытом организации работы в средней школе. Там она была очень полезной. Думаю, что в институте имеются условия для лучшей организации — это проведение семинаров, организация факультативных курсов, обсуждение отдельных докладов ученых, преподавателей и студентов.
Мы обсудили и то, какую структуру должна иметь легкая кавалерия и как следует комплектовать ее состав. Она подчинена бюро комсомола института и подотчетна ему. В состав легкой кавалерии должны входить: начальник, утвержденный бюро комсомола, и по одному представителю от каждого факультета. В пединституте было четыре факультета, следовательно, легкая кавалерия будет состоять из пяти человек. По мере необходимости можно привлекать к участию в мероприятиях других комсомольцев.
Наша беседа продолжалась долго. Мы рассмотрели все вопросы, которые надо было решать. Я ушел с полной уверенностью в том, что и как нужно делать. Особенно меня радовала возможность решения большого комплекса трудных бытовых задач в результате создания студенческой коммуны.
До заседания бюро секретарь комсомольской организации института встретился со мной, и я ему подробно рассказал о встрече в райкоме и показал устав студенческой коммуны. Он обрадовался не меньше меня возможности решения бытовых трудностей студентов. Я предложил подобрать инициативную группу организаторов коммуны из числа студентов, пришедших в институт из рабфаков. Эти люди обладают жизненным опытом и специальными навыками. Я назвал фамилии нескольких товарищей, которые могли бы включиться в эту работу. Инициативную группу следует пригласить на бюро 12 октября, утвердить ее и поручить подготовить совместно с легкой кавалерией проект устава коммуны. Вполне реально начать полноценную деятельность коммуны до ноября. Таким образом на собрании нужно было решить вопрос о создании легкой кавалерии в институте, определить ее задачи и организовать в институте студенческую коммуну.
Только под конец беседы мы затронули вопрос о структуре легкой кавалерии и ее подотчетности бюро. На бюро следует утвердить начальника и остальных членов легкой кавалерии, выбранных на факультетах
12 октября собрание бюро комсомола было многолюдным. Кроме девяти членов бюро там присутствовало два члена партбюро института и представители факультетов. Первым вопросом было обсуждение моей информации об организации и задачах легкой кавалерии. Второй вопрос — утверждение ее состава. И третий вопрос — о создании студенческой коммуны.
Обсуждение первого и второго вопросов прошло без осложнений. Секретарь предложил назначить меня начальником легкой кавалерии. Он сообщил, что на меня получена положительная характеристика из Джанкойского райкома комсомола. Утвердили мою кандидатуру, а затем и других членов кавалерии. Мои соратники мне понравились.
К идее создания коммуны все отнеслись положительно, однако некоторые вопросы ее организации и деятельности оставались неясными, например, возможность уложиться в рамках стипендии и еще выделить из нее какую-то сумму на карманные расходы. Именно эти вопросы предлагалось разработать инициативной группе вместе с легкой кавалерией.
В состав инициативной группы вошли студенты, имеющие жизненный опыт, заведующая столовой, бухгалтер. Председателем был назначен Резников. Ему предстояло выступить на собрании и отвечать на возникшие вопросы. Он сказал, что ознакомился с типовым уставом, и в течение ближайших дней группа выяснит, на каких условиях будет обеспечиваться продовольственное снабжение коммуны, во что могут обойтись и другие сферы обслуживания — прачечная, парикмахерская, на каких условиях будут содержаться повара, кладовщик, парикмахер и другие. После этого будут проведены расчеты исходя из числа членов коммуны. Инициативная группа надеется, что на оплату бытовых расходов из стипендии будет изыматься не более 25 рублей, во всяком случае, к этому нужно стремиться. Разумеется, что большой объем работ в столовой и прачечной коммунары будут выполнять своими силами, используя дежурства по графику. Это предусмотрено уставом коммуны.
После бюро инициативная группа и легкая кавалерия договорились о формах сотрудничества. Самое важное — определение условий продовольственного снабжения коммуны. Предстояло обойти ряд снабженческих организаций, но для разговора с ними нужен был какой-то представительский документ. Решено было запастись письмом за подписью ректора и секретаря парторганизации института. Я не стремился принять участие в посещении снабженческих организаций, так как это было связано с пропуском занятий. К тому же в группе были более компетентные в этих вопросах и более солидные студенты, чем я.
На следующий день на последней лекции мне сообщили, что меня вызывает ректор. Профессор дружески со мной поздоровался и сообщил, что мне необходимо завтра в 17 часов зайти в НКВД к капитану Игнатьеву. Пропуск на меня будет выписан, но надо иметь при себе комсомольский или студенческий билет. Вероятно, на моем лице отразилось смятение и недоумение, поэтому он постарался меня успокоить, сказав, что лица, назначенные начальниками легкой кавалерии, регистрируются в этой организации. Вероятно, мне предстоит заполнить анкету и, может быть, будет дано какое-нибудь задание.
В назначенный час я получил пропуск и прошел к капитану Игнатьеву. Он принял меня в маленьком кабинете на втором этаже, где не было ничего, кроме письменного стола, двух стульев и большого железного шкафа. Единственное окно было защищено мощной решеткой.
Капитан был рослым и складным блондином с замкнутым и строгим лицом под стать кабинету. Он взял мой пропуск и предложил мне присесть. Он объявил, что общественное положение начальника легкой кавалерии обязывает к высокому уровню политической активности. Проявлять ее с наибольшей пользой для Родины можно, сотрудничая с НКВД, поэтому он и пригласил меня. Надо заполнить анкету — это формальная регистрация, которую проходят все начальники легкой кавалерии.
Анкета была стандартная, такая же, как при отправлении в институт. Он быстро ее просмотрел и положил в ящик стола. Никаких вопросов по анкете мне задано не было, но капитан заинтересовался, как мы собираемся организовать работу легкой кавалерии в институте. Я кратко сказал, что мы собираемся делать, сославшись на рекомендации обкома комсомола. Мой рассказ об организации студенческой коммуны капитан выслушал равнодушно, не проявил ни одобрения, ни осуждения. Последовал вопрос: «Ну, а какую политическую деятельность планирует легкая кавалерия?»
Я ответил, что ее деятельность подчинена бюро комсомола института и по его заданию выполняет важный раздел работы по совершенствованию подготовки преподавателей школ. Разве это не политическая задача, учитывая намечаемую культурную революцию? Капитан вынужден был со мной согласиться, но заметил, что это проходит в условиях обостряющейся классовой борьбы, поэтому легкая кавалерия не имеет права не учитывать такое положение. Ее создание обусловлено именно этим обстоятельством, а в обкоме комсомола еще не поняли этого. Разумеется, и у нас не понимают, но понять это неизбежно предстоит.
Капитан был явно недоволен моим ответом. Далее он дал мне два задания. Первое: ознакомиться с личными делами всех студентов, принятых в этом году. Мне была передана чистая общая тетрадь с пронумерованными страницами. На каждого студента необходимо отвести страницу, где четким почерком заполнить все данные студента, социальное положение родителей до революции и в настоящее время, имеет ли студент рабочий стаж, социальное и семейное положение. Представляют интерес участие студента или его родителей в революции и гражданской войне, данные о занимаемой должности родителей, если они находятся на госслужбе. Эти сведения записываются в виде примечаний. На выполнение этого задания мне отводилось две недели. Пропуск к капитану будет меня ждать.
Второе задание было более деликатным. Капитан назвал мне три фамилии студентов старших курсов, которые исчезли. Двое из них обучались на историческом факультете, а один — на физико-математическом. Нужно узнать, что известно студентам об их исчезновении, может быть, кто-то знает, где они сейчас. Я был смущен этим заданием и заявил, что не смогу его выполнить. Обучаясь на биологическом факультете, я не могу прийти на исторический и расспрашивать незнакомых студентов, куда подевались их однокурсники. Я спросил, могу ли я поручить это задание другим членам легкой кавалерии, которым это сделать сподручнее. Капитан был явно недоволен моим ответом, однако согласился с этим предложением. Правда, он потребовал это сделать так, чтобы не возбуждать подозрений. Поставить эту задачу нужно как бы случайно, беседовать с каждым отдельно и, главное, чтобы это не носило характер задания. В общем, мы договорились, что это задание не имеет жестких сроков выполнения и расспросы будут проводится с учетом рекомендованных предосторожностей.
Я уточнил, как капитан мыслит выполнение первого задания. Дела студентов находятся в канцелярии и доступ к ним, вероятно, ограничен. Мне потребуется разрешение ректора. Кроме того, эту трудоемкую работу я смогу выполнять только вечерами, когда канцелярия уже закрыта. Это тоже неосуществимо без специального разрешения. К этим моим заботам капитан отнесся одобрительно и сказал, что завтра обо всем договорится с ректором, и вечером я смогу приступить к выполнению этого задания. Далее Игнатьев меня строго предупредил, что о нашем с ним свидании и о полученных заданиях я не имею права никому рассказывать. Ректору института будет известно в общих чертах о первом задании. Никакой другой информации о нашей беседе и дальнейших встречах я не имею права ему передавать. Капитан вручил мне пропуск, и мы расстались на две недели.
На следующий день в 17 часов я зашел к ректору, и он распорядился, чтобы мне дали ключи от шкафа, где хранятся дела студентов последнего приема, отвели стол для работы и обеспечили возможность задержаться в канцелярии до 11 часов вечера.
Я сразу приступил к работе. Обдумав всю процедуру, я решил, что смогу справиться с заданием за 7-8 вечеров. О причинах моих вызовов в канцелярию и работы там допоздна я не распространялся, даже Рива не знала об этом. Ничего неожиданного в личных делах студентов я не обнаружил, примечаниями мне предстояло пользоваться очень редко, хотя некоторые несуразности попадались. Так, Наталья Константиновна Фрейтаг родилась в 1911 году в Тегеране в семье дипломата. Родители ее в настоящее время живут в Москве, а она поступила на учебу в Крымский пединститут. Казалось, что удобнее ей поступать в Московский пединститут. В общем, я это задание выполнил, затратив на это семь вечеров упорного труда. Я не испытывал от этой работы никакого удовлетворения, не было у меня и чувства выполненного общественного долга. Я был уверен, что не хуже меня эту работу могла выполнить канцелярия института своими силами.
Что касается второго задания, то здесь я столкнулся с неожиданностью. Когда я после первого заседания легкой кавалерии мимоходом заметил, что с исторического факультета сбежало два студента, то мой коллега ответил, что они не сбежали, а были арестованы как активные участники троцкистской оппозиции. Об этом знают все студенты факультета. Меня это сообщение озадачило по многим соображениям. Если все на факультете знают, что студентов арестовало НКВД, то как об этом может не знать Игнатьев. Он наверняка знал, зачем ему понадобилось давать мне это дурацкое задание, хотя сам он не производит впечатление дурака? Я решил, что при очередной встречи скажу капитану о слухах об аресте, не вдаваясь в анализ случившегося.
Подготовка к созданию коммуны шла полным ходом, и я был в курсе всех дел. Инициативная группа установила, что можно обеспечить вполне приличное питание студентов, еженедельное посещение бани, стирку белья, стрижку ежемесячно, посещение театра, изымая из стипендии 25 рублей, оставшиеся 5 рублей — на карманные расходы. При этом снабжение продуктами идет по рабочей категории, в частности, хлеба мы будем получать не 300, а 800 граммов в день. Очень грамотно инициативная группа подошла к использованию подсобных ресурсов. Хорошо продумали возможности использования институтского транспорта — одноконной упряжки — для доставки продуктов и создания базы для откорма свиней пищевыми отходами столовой. Успешно прошли подготовительные собрания студентов по факультетам.
Общеинститутское собрание проходило 24 октября. С обстоятельным докладом выступил Резников. Было много вопросов, касающихся всех сторон жизни коммуны и отчетности по ее деятельности, на которые были даны исчерпывающие ответы. Собрание постановило создать студенческую коммуну при Крымском педагогическом институте имени М.В.Фрунзе.
Выступивший секретарь парткома Измайлов предложил избрать Резникова и еще шесть членов правления, а также вынести благодарность инициативной группе за проведенную подготовительную работу. Было решено поручить правлению коммуны до первого ноября завершить решение всех финансовых и организационных проблем, включая укомплектование штата и проведение санитарного осмотра кухни, столовой, посуды с тем, чтобы с первого ноября коммуна начала свое полноценное существование.
Так закончился организационный период создания коммуны. С первого ноября на полную мощность заработала столовая, и сразу мы почувствовали улучшение в нашей жизни. Уже через неделю к ноябрьским праздникам исчезло ощущение постоянного недоедания. Мы сразу получили по 4 талона на месяц для сдачи белья в стирку, по 4 талона в баню, талон на стрижку и бритье, а в конце ноября коммунары почти в полном составе отправились в театр на оперу «Евгений Онегин». Многие из нас впервые слушали оперу, поэтому перед началом и в антракте проводилась небольшие лекция. В основном она сводились к тому, чтобы вызвать у нас снисходительное отношение к этому виду искусства, которым в прошлом увлекались эксплуататоры.
В столовой был вывешен месячный график дежурств по кухне и прачечной. Каждому члену коммуны предстояло одно дежурство в месяц. Дежурство на кухне было суточным, в прачечной — 12—ти часовое. Все почувствовали, какое облегчение жизни студентов принесла организация коммуны, и каждый старался содействовать ее деятельности.
В назначенный день и час я прибыл к капитану Игнатьеву. Он принял меня в том же кабинете. Я передал ему почти полностью исписанную тетрадь. Просмотрев на выбор мои записи, он, вероятно, был удовлетворен, так как вопросов и замечаний не последовало. Затем я рассказал о двух студентах исторического факультета, прекративших обучение: студенты считают, что они арестованы органами НКВД как троцкисты. Не проявив никаких эмоций, он спросил, как мне удалось узнать об этом. Я сказал, что после очередного заседания легкой кавалерии я, оставшись наедине с моим коллегой с исторического факультета, попросил его разузнать о судьбе этих двух студентов. И тогда он сразу же сообщил мне об их аресте, и об этом на факультете все знают. Это тоже не смутило капитана, и он переменил тему. Далее Игнатьев поинтересовался, как прошла организация коммуны. Я с удовольствием рассказал ему о проведенной работе. Он слушал, но не очень вникал в мое повествование. О третьем исчезнувшем студенте речи не было. Мне был возвращен пропуск без назначения даты новой встречи. И могу с огромным удовлетворением сообщить, что больше встреч с капитаном у меня не было.
В ноябре наконец-то представилась возможность начать подготовку к экзаменам. В декабре предстояло сдать экзамены по общей биологии и неорганической химии, а также зачеты по физике, математике и истории техники.
При недостатке времени трудно уделить равное внимание всем предметам, да и учебных пособий иногда не хватало. Общую биологию можно было готовить по четырехтомнику В.В.Лункевича «Основы жизни». По другим предметам таких пособий не было, поэтому приходилось обходиться конспектами лекций и тем, что сохранилось в памяти. Совместные занятия с Ривой существенно облегчали восстановление в памяти нужных знаний и их систематизации. Мы занимались у меня в комнате, где могли работать до восьми часов вечера. В общем, нам удалось в какой-то мере восполнить то, что было упущено в первые месяцы учебы.
Рива очень активно включилась в работу по ликвидации неграмотности. Она была прикреплена к группе работниц консервной фабрики, с которыми занималась два раза в неделю по вечерам. Рива работала с увлечением и была довольна результатами. Мне удалось активизировать работу научных кружков. Кроме того, профессор Лункевич согласился прочесть в вечернее время в актовом зале три лекции по истории биологии. Он начал подготовку к печати капитального многотомного труда «От Гераклита до Дарвина». Эти лекции были посвящены биологии античного мира. Задолго до начала выступления профессора актовый зал был переполнен. Его появление на трибуне было встречено аплодисментами. Валериан Викторович проявил свою эрудиция и талант лектора. В превосходной форме слушателям давались знания, которые им были недоступны в тот период, представляли исключительный интерес. И лектор, и слушатели остались довольными, и благодарными: Лункевич — за внимание и проявленную симпатию, а мы — за обогащение наших знаний и миропонимания.
Подошла пора экзаменов и зачетов, а в моем матрикуле значилось, что я студент факультета русского языка и литературы. Пришлось мне обратиться к ректору с просьбой оформить мое фактическое положение. Он, не требуя от меня мотивировок и заявлений, собственноручно зачеркнул на титульном листе матрикула слова «русского языка и литературы» и вписал четким почерком «биологического». Затем поставил звездочку, и внизу листа рядом с такой же звёздочкой написал «исправленному верить». В канцелярии на эту подпись поставили печать и таким образом я официально стал студентом химико-биологического факультета.
Зачеты и экзамены мы с Ривой сдавали с первого захода. Отметок тогда не ставили, однако по содержанию дополнительных вопросов, помогавших полнее раскрыть знания экзаменуемого, можно допустить, что ответы были полноценными. Мы и сами это чувствовали, но понимали, где следует расширить наши представления о предмете.
Занятый всякими делами, до конца декабря я не смог приобрести что-либо из верхней одежды, доступное по цене и способное защитить от холодов. Так и проходил я весь ноябрь в своем френче и грубошерстных брюках, бравируя пренебрежением к любому ненастью. Закончив экзамены, я утром отправился на толкучку. Мне удалось с рук купить новую красноармейскую шинель за 10 рублей. Шинель хорошо сидела на мне, и я себя удобно в ней чувствовал. В тот же день мы с Ривой уехали в Кодымо на двухнедельные каникулы.
(продолжение следует)
Оригинал: https://s.berkovich-zametki.com/y2022/nomer1/ipoljakov/
