Моим внукам, Орену и Боазу, с любовью.
Таков закон безжалостной игры.
Не люди умирают, а миры.
Людей мы помним, грешных и земных.
А что мы знали, в сущности, о них?
Евгений Евтушенко
Пролог
Двадцать первый век долгое время был моим Будущим, невообразимо далеким будущим. Однажды я придумал шутку, которой поделился со всем классом: Все мы пенсионеры двадцать первого века — объявил я на уроке обществоведения [1]. Вот хохоту-то было тогда, в 1965 году! А теперь я давно уже живу в этом самом двадцать первом столетии. И даже совсем еще не на пенсии. Многое, очень многое осталось в ушедшем двадцатом веке. В том числе, и мои бабушки.
Бабушек у меня было две [2]. И были они в моей жизни долго, до моего в общем-то вполне взрослого возраста. Обе они были женщинами замечательными, личностями яркими, неординарными и, в то же время, совершенно разными. Жили они в Ленинграде недалеко друг от друга, в нескольких трамвайных остановках по Садовой, а вот друг с другом не общались. Сколько я помню — никогда. И при этом ни одного плохого слова друг о друге я от них не слышал. Как, впрочем, и любого другого слова [3]. И когда папа попробовал кодифицировать ситуацию, с присущей ему выразительностью определив для меня бабушку Няму, свою маму, как бабушку Красный Помидорчик, а бабушку Аню, мамину маму, как Бабку Ёжку, то этот самый Красный Помидорчик пресек такой вредоносный и чуждый нам подход к делу незамедлительно, правда, с трудом при этом сдерживая лукавую улыбку.
История каждой из моих замечательных бабушек заслуживает отдельного рассказа. И начну я, конечно же, с бабушки Нямы, которая была моей «главной» бабушкой, потому, что другая бабушка, бабушка Аня, представлялась мне в детстве все-таки больше бабушкой моего двоюродного брата Рафика, сына маминой сестры. Дело в том, что я и мои родители жили с бабушкой Нямой, а Рафик и его родители — с бабушкой Аней, и, таким образом, разделение бабушек на мою и не совсем мою казалось вполне естественным и обоснованным. Ведь на бабушку Няму, маму моего отца, Рафик претендовать никак не мог. Ну никакого, совершенно никакого отношения он к ней не имел. И я снисходительно, сочувственно, и с облегчением уступал ему бабушку Аню, которую видел не так уж и часто, долгое время побаивался, называл на Вы, и которую соглашался ритуально поцеловать при встрече только после долгих маминых уговоров, начинавшихся за несколько дней до нашего предстоящего визита.
Ну, как говаривал один из литературных героев Стругацких, это была преамбула, а вот теперь начнется и сама амбула.
Красный Помидорчик, или баллада о светлой мудрости
Очень трудно мне писать о моей бабушке Няме. Очень больно. Как и в тот давний день, когда я сидел на тротуаре, через дорогу от нашей парадной, прижавшись спиной к стене дома, а бабушка тяжело лежала на мне. И пульса на ее руке уже давно не было. И я никак не мог заплакать, хотя точно знал, что если сейчас же не заплачу, то тоже умру. И ребята из скорой помощи не могли уговорить меня отпустить ее. И легче с тех пор, 43 года спустя, совсем не стало. Но разве могу я не написать о ней в этих «рассказах дедушки, который сам когда-то был внуком»? Ведь это я, именно я, был ее внуком, любимым внуком. А она была моей любимой бабушкой, и первые мои семь лет, таких долгих и важных лет, только и исключительно моей бабушкой.
Жизнь моей бабушки не была легкой: младший ребенок в большой и бедной семье, черта оседлости, рано умерший отец, ужасы революции, гражданской войны, бегство с Украины в Петроград, опять война, эвакуация, коллизии теневого бизнеса деда, нарастающие проблемы со здоровьем, ну и все прелести советской действительности в придачу. Но бабушка прошла по этой невозможной жизни, через все ее нескончаемые вызовы, не просто достойно, но прожила ее максимально полно, с изяществом, красиво, и мудро.
Есть светлые люди, к которым нельзя относиться плохо [4]. Таких людей всегда немного, да их и не может быть много. Но без них мир был бы гораздо менее приемлемым для человеческого существования. И первой в коротеньком ряду светлых людей, которых я знал, и о которых я читал, и о которых я слышал от других, вне всякой конкуренции, стоит моя бабушка Няма. Она была человеком завораживающего обаяния, необыкновенного изящества, неповторимого шарма, лучезарной доброты, бесконечно позитивной ауры, и глубокого, тонкого ума. И сочетались в ней все эти выдающиеся качества с невероятной скромностью, сдержанностью, тактом, и тихим, очень тихим голосом, который она не повышала ни при каких обстоятельствах, никогда.
Видавший виды мой дед боготворил ее. Их дом был образцом умиротворяющего порядка, размеренности, успокаивающей тишины, правильного устройства, располагающего к душевному покою, неспешной беседе, уютному чаепитию, чтению, шахматам. Это был остров, разительно отличавшийся от окружающего его гнетущего мира советской действительности. Это был ее остров. И все мы — дед, папа, а потом и мама, а потом и я, а со временем и моя сестра — просыпались и засыпали на этом острове который она создала и поддерживала для нас. Ну и, конечно же, для себя. Дед и родители с утра уходили на работу, мы с сестрой — в школу, а бабушка с этого острова не уходила никуда. Она рано перестала работать и проводила время дома, в гармонию и уют которого все мы всегда спешили вернуться.
Хозяйкой она была от Б-га. О ее кулинарных феноменах до сих пор, полвека спустя, напоминают мне те, кому посчастливилось сидеть за ее столом. Да что мне эти рассказы — ведь она долгие годы кормила меня каждый день. Когда был маленький — с ложки. Потом, когда начал есть сам, любила сидеть рядом со мной, смотреть как и что я читаю за едой, радовалась, что мальчик интересуется книгами и ест. Наконец-то, после долгих лет упорного гастрономического воздержания, охотно ест! Разговоров каких-то особенных со мной не вела, а я, дурак, вместо того чтобы с ней поболтать, читал. Ну, впрочем, в те годы я все время читал. Или же играл в футбол. Или в шахматы. Папа и дедушка были полны разными историями, и я постоянно теребил их, чтобы послушать еще. А бабушка была на язык очень сдержанна, больше слушала меня, хотя чего там было слушать — смешно, право же.
Моя мама называла ее, свою свекровь, мамой. И, похоронив ее, говорила, что не знает, сможет ли так же горевать и плакать по своей родной и любимой матери. О которой, впрочем, рассказ еще впереди.
Бабушка совсем не была, что называется, душой компании, но атмосфера ее дома, атмосфера доброжелательности, спокойствия, житейской мудрости, бросающейся в глаза любви всех обитателей ее острова друг к другу, привлекали самых разных людей. Мамины подружки — молоденькие учительницы из школы, где она работала, забегали к бабушке днем попить чай с ее неповторимым тертым пирогом, поделиться своими напастями, спросить совета.
Была бабушка человеком образованным — образованным по-старинке, по-настоящему, ведь она училась в классической дореволюционной гимназии [5]. Поэтому она легко поддерживала приятный, непринужденный разговор на самые разные темы. Помню долгие вечера с друзьями бабушки и дедушки, которые собирались вокруг гостеприимного бабушкиного стола. Кого только у нас не было — и люди «академий не кончавшие», но прошедшие уличные университеты той крученой жизни [6], и известные в городе адвокаты, и университетские преподаватели, и прочая «образованская» публика. Бабушка никогда не говорила много, но удивительным образом была в центре любой беседы, деликатно задавая тон, позволяющий людям с самыми разнящимися взглядами чувствовать себя спокойно и хорошо. Дедушка любил, чтобы я, совсем еще маленький, сидел рядом с ним во время этих бесконечных застольных разговоров обо всем и ни о чем. Затаив дыхание, прижавшись к дедушке, слушал я взрослых, пока глаза мои не начинали слипаться, и мама не уводила меня спать.
Потом я стал старше и все больше времени проводил вне дома. Но чудесный бабушкин остров по-прежнему был моим домом, где уже взрослыми глазами я видел какой красивой и правильной может, должна быть жизнь. Вот как-то приехал я из дальнего студенческого стройотряда в Коми, где работал на лесоповале и прокладке железной дороги Сыня — Усинск. Множество градусов северной широты. Мне 20 лет. Окреп это не то слово — силы распирали меня. Фарфоровая ручка крана, под которым я мыл руки, рассыпалась у меня в руке. Родители были на работе, бабушка накрыла на стол. Дед, с деланным безразличием, а на самом деле проверяя степень моего падения «в солдатах», спросил у меня — Выпьешь? Нальешь — выпью, солидно ответил я. Бесстрастно, как будто так и положено, дедушка налил мне пол-стакана медицинского спирта. Я выпил и принялся за вожделенные бабушкины котлеты. Бабушка, сидевшая напротив меня, рядом с дедом, горько заплакала. И я не мог ее успокоить. До этого я не видел, как бабушка плачет. И больше спирт не пил никогда. И вообще крепкие напитки старался по возможности не пить. И дедушка, между прочим, сколько я его помню, тоже не пил. Так, разве что мог пригубить за компанию. Ну отец-то конечно выпивал, да еще как выпивал. Но отец — это совсем другая, отдельная история.
Бабушка была образцовой матерью для моего отца, а это было совсем не просто. Потому что унаследованный от бабушки неординарный ум его не был сдержанным, спокойным, и взвешенным, как у нее, а совсем наоборот — искрился, фонтанировал, пенился, и брызгал на окружающих шутками, остротами, буффонадами, литературными цитатами, историческими параллелями, и не совсем цензурными меридианами. Ну а бабушка, вместе с дедушкой, стойко несли свой крест [7]. Во время какого-то очередного многолюдного застолья, когда хорошо выпивший и закусивший отец, как всегда буквально уложил всех собравшихся под стол своими шутками [8], кто-то из гостей, заметив мрачноватый настрой бабушки и дедушки, так резко диссонирующий со всеобщим весельем, обратился к деду, вытирая обильные слезы смеха — Арон Абрамович, ну а вы-то что-же не смеетесь? На что дед, переглянувшись с бабушкой, ответил горько и афористично — Кабы не мой дурень, так и я б посмеялся.
С бабушкой у отца были совершенно особые, закрытые от всех других отношения. Едва услышав тихий бабушкин голос — Муленька, я хочу поговорить с тобой — отец преображался, замолкал на полуслове, и почтительно следовал за бабушкой в ее комнату. И дело было совсем не в том, что при деде, зорко наблюдавшим за всем что происходило вокруг бабушки, любая конфронтация с ней, «два шага в сторону, прыжок на месте» [9], были бы вполне и гарантированно самоубийственны. Нет, дело было вовсе не в этом. Сама ее личность, манера разговора, взгляд, весь ее облик категорически исключали саму возможность какого бы то ни было с ней конфликта. И выходил из бабушкиной комнаты отец всегда задумчивый, притихший, и, не побоимся этого слова, просветленный. Как впрочем и положено было ее сыну. Вот только длились периоды этой умиротворенной просветленности совсем не так долго, как бабушке бы хотелось.
Да что там мой отец, когда наши многочисленные соседи-антисемиты затихали в ее присутствии, уважительно советовались с ней о житейских делах, и угощали лучшими куличами на Пасху. Семья бывшего владельца огромного дома, где мы жили, делила с нами коммунальную квартиру, в которой они жили еще до революции — естественно, в то давнее время, без всяких соседей. Ну никаких, абсолютно никаких, оснований у них, у пожилых уже детей расстрелянного большевиками бывшего купца-домовладельца, не было для теплого отношения к евреям вообще, и к подселенным к ним евреям в частности. Но к бабушке, а через нее и ко всей нашей семье, они относились уважительно и даже тепло. Возились со мной, маленьким, играли, читали мне, показывали старые фотографии. Одна фотография врезалась мне в память — двое пышущих здоровьем статных молодых господ, в расстегнутых шубах, широко улыбаются, закинув руки друг другу на плечи. И надпись на обороте — Моему другу Ване Калашникову (фамилия изменена) от Феди Шаляпина [10]. Этот был их отец. Вот такие дела. Вот так люди, которые по всему должны были бы мою бабушку ненавидеть, относились к ней.
Кстати, благоприобретенное — от собственного сына — имя Красный Помидорчик подходило к ней безусловно и многопланово. Вся ее невысокая, полная, ладная фигура, округлый овал природно гладкого, без всяких морщин лица, с милым румянцем на щеках, плавные жесты, мягкая улыбка, умиротворяющий тон тихого голоса безусловно навевали ассоциации с чем-то уютным, домашним. И, в гастрономических терминах, имя Красный Помидорчик удивительно точно и смешно отражало ее ауру и облик.
В детстве бабушка научила меня танцевать вальс — под пластинку с Амурскими волнами. И теперь, когда я думаю о ней, то всегда вспоминаю этот вальс, ее улыбку, изящные движения, и ощущение того, что жизнь красива, добра, и прекрасна.
Выражаясь современным языком, в моей жизни бабушка была человеком системообразующим, то есть во многом определившим, создавшим ту среду, в которой я вырос. Впрочем, услышав этакую сентенцию, бабушка конечно же быстро бы меня образумила — выспренность и нарочито ученый слог были ей совершенно чужды.
А давай-ка лучше пирог мой попробуем — только вот спекла, но не уверена, как получилось, не передержала ли его, паче чаяния — сказала бы она, лукаво переключая и спуская меня на грешную землю. И, ведя меня на кухню, тихо бы заметила — Ты родителям спасибо скажи, папе, маме. И дедушке твоему, конечно. Ну а мы с тобой сейчас чайку попьем.
Однако, «пора мой друг, пора», пора мне заканчивать этот рассказ о бабушке Няме. Уж очень мне трудно писать о ней, очень. Потому что очень больно. Потому что до бесконечности можно рассказывать об этом удивительном человеке, о ее чудесном острове, об этой ушедшей Атлантиде, переполненной солнцем, теплом, покоем, и любовью. А, я как видите, рассказать-то смог так мало и так бестолково. Эх, насколько же более умелого летописца заслуживает бабушкина жизнь! Но сложилось так, что либо я, либо никто, и я сделал то, что смог [11].
Бабка Ёжка, или баллада о беззаветности и долге
Бабушка Аня была красавицей. Голливуд, типа Греты Гарбо, только интересней. Ослепительная натуральная блондинка, с прекрасными серыми глазами. Вообще-то, близкие знали что один глаз у нее имел, в дополнение к серому цвету, некоторый зеленоватый оттенок. Но посторонние этого не замечали никогда, особенно мужчины — у бабушки было на что посмотреть кроме глаз. Но тут, многоуважаемый читатель, я должен слегка притормозить свое описание ее внешности — ведь речь все-таки идет не о какой-то выставленной напоказ звезде экрана, а о моей бабушке, что подразумевает вполне понятную уважительную сдержанность. Ну, в общем, думаю что Вы меня и так поняли. Одним словом, красавица Грета Гарбо ей уступала по всем статьям. Вот только жизнь у моей бабушки сложилась несколько по-другому, чем у Греты.
Начинала она в беспросветно бедной, даже по меркам нищей Новоукраинки, большой еврейской семье. На танцы бегала в самодельных матерчатых тапочках, натертых мелом. Там ее и нашел мой дедушка Давид, жгучий еврейский идальго, коммерсант, которого какие-то дела случайно занесли в эти забытые Б-гом места. И он немедленно увез бабушку в Ленинград. Там началась у нее совсем другая жизнь — квартира, домработница, корзины с фруктами, модные платья, опера в Мариинке. Бабушка стала художницей по тканям, по ее эскизам фабрики выпускали материю для довоенных модниц.
Одним словом, бабушка и дедушка жили хорошо. Появились две дочки — старшая, моя тетя Мэра, и младшая, моя мама. Конечно, жизнь редко бывает безоблачной. И хотя парой они были замечательной, дедушкин неизменный интерес и успех у слабого пола вносил определенный диссонанс в эту идиллическую картинку.
А потом началась война, которая разрушила все и вся. Дедушка ушел добровольцем на фронт и вскоре погиб [12]. Бабушка с дочками эвакуировалась из Ленинграда в Свердловскую область, потом в Сталинабад — тот, который ныне известен как Душанбе. И все это время бабушка работала, тяжело работала и поддерживала как своих дочек, так и родственников, которые в этом бедламе войны держались за нее как утопающие за спасательный круг. С чем только ей ни приходилось иметь дело, какие только проблемы устройства жизни и выживания в этом хаосе войны она ни должна была решать [13].
Три семьи, бабушкина и ее двух сестер, жили в Сталинабаде все вместе, в маленькой мазанке— незамысловатом однокомнатном строении, стены которого были покрыты засохшей глиной и коровьим навозом. Внутри, с потолка свешивалась люлька, в которой обитало пронзительно орущее дитё — бабушкина племянница. Спать на земляном полу было невозможно из-за пауков и прочей ядовито-агрессивной южной живности. Поэтому большую часть небольшого жилища занимали наспех сколоченные невысокие нары. Короче, условия были, прямо скажем, не курортные. Ну а с едой было еще хуже, чем с жильем. И работы тоже не было никакой. Но, как и постулировал классик, красота, бабушкина красота, спасла мир многочисленных обитателей этой маленькой душанбинской мазанки — бабушка устроилась буфетчицей в столовую городского управления милиции. Вот так проблема физического выживания была решена, потому что каждый вечер бабушка приносила домой бидоны, наполненные остатками супа, каши, и бог весть каких еще яств этого голодного военного времени.
А потом, когда бесконечная война повернулась к закату, бабушка с двумя дочерьми вернулась в Ленинград. Дома ведь, как известно, и солома едОма. Но соломой сыт не будешь, да и где ее взять-то в большом городе? Кусок черного хлеба, слегка посыпанный сахаром, был вожделенным лакомством для питерской детворы того сурового времени. И куски хлеба эти на деревьях не росли. Вот и устроилась бабушка работать в вагон-ресторан «Красной Стрелы» — советского поезда номер 1, курсирующего между Ленинградом и Москвой. Работа эта была совсем не простой: тяжелая физически — попробуй-ка разнести судки с едой по качающимся вагонам мчащегося скорого поезда, нервная — бесконечные изматывающие проверки всеми контролирующими и карающими органами, которые кормились вокруг этого хлебного места, опасная — да и как могла быть безопасной работа, связанная с дефицитной едой в то голодное время?
На промежуточной станции Бологое бабушка закупала и привозила дочкам в Ленинград творог, сметану, грибы, мед — продукты, которые были роскошью в послевоенном городе, приходящем в себя после испепеляющей блокады. Уезжая в бесконечные поездки, бабушка оставляла дочкам огромную, ведерного размера кастрюлю с густым грибным супом, который они, заправляя той самой сметаной, ели на завтрак, обед, и ужин [14].
И опять, хотя бабушка и не была в семье старшей, она продолжала заботиться о всех своих многочисленных братьях и сестрах. Бесконечные посылки с салом и медом отправлялись ее брату, который болел туберкулезом. Покупалась комната в коммунальной квартире — чтобы ее овдовевшей сестре с дочкой было где жить. Бабушка не отказывала своим родным ни в чем: например, доставала невесть где дефицитнейшие сосиски — единственная еда, которую соглашалась есть ее болезненная и капризная племянница. И в таких бесконечных заботах о других, о своих родных, прошла вся ее жизнь.
Мамой для своих дочек она была очень строгой и требовательной. Опасаясь, что взрослея без погибшего на фронте отца, и предоставленные сами себе во время ее поездок, они могут «сбиться с пути», «попасть под влияние улицы», бабушка тщательно организовывала и жестко контролировала их времяпровождение. Дочкам поручалась ежедневная уборка, протирание полов, вытирание пыли, поднос дров к каминам, и вся прочая реальная и придуманная домашняя работа. Проверялось же выполнение этой работы гораздо более пристрастно, чем на флоте, где боцман удостоверяется в чистоте вымытой палубы с помощью своего белоснежного носового платка. Отличная учеба дочек в школе ожидалась безоговорочно и никакие оправдания по этому поводу не принимались. В дополнение к школе, обе они, моя мама и тетя Мэра, учились в музыкальной школе, занимались с «частными» преподавателями. Прекрасная мастерица, бабушка шила дочкам платья, которые, естественно, тоже должны были поддерживаться в идеальном состоянии. В общем, свободного времени у них было совсем не много, поэтому предаваться мерихлюндии и всяким глупостям им было совершенно некогда. И никаких «телячьих нежностей» в отношениях не допускалось категорически! Много лет спустя, когда дочки уже были совсем взрослыми, бабушка призналась, что позволяла себе поцеловать их только когда они спали.
Рискну утверждать, что бабушка моя, безусловно, была пассионарием, человеком «длинной воли». И хотя Гумилев, вводя этот термин [15], имел в виду людей, избыток энергии которых переворачивает мир, суровое время воздвигло такие надолбы, что колоссального избытка бабушкиной энергии хватило только на ее семью и семьи ее братьев и сестер. Там где мужчины не смогли ответить на вызов времени, не смогли превратиться в атлантов, она стала кариатидой и гордо несла на своей голове мир большой семьи, мир ее рода, в самом прямом, первобытном понимании этого слова.
Так получилось, что я рос с другой бабушкой, в другой семье, однако же опосредованное влияние на меня бабушки Ани огромно. Это ведь она подарила мне мою маму. И за одно это я ей благодарен без меры. А также за роскошное пианино — мамино приданное, звуки которого переполняли мое детство. И, конечно, я благодарен бабушке за экзотический напиток из чайного гриба [16], которого я одновременно опасался и вожделел в детстве. За тот буфетик, который бабушка до выхода на пенсию держала в кинотеатре «Рекорд», на углу Садовой и Лермонтовского, где меня всегда ждали пирожные и ошеломляюще шипучая газировка. За то, что она растила Рафика, моего единственного двоюродного брата, самого близкого друга детства, которого мне всегда ставили в пример, и с которым связано столько светлых, счастливых, смешных, и, уже в самом конце, очень горьких воспоминаний [17]. Ну и конечно же за то, что одна из очень немногих, бабушка регулярно ходила в синагогу, в ту самую знаменитую хоральную синагогу на Лермонтовском, одну единственную на десятки тысяч ленинградских евреев, где молилась за всех своих родных, за всех нас.
Господь суров, но и милостив, и я надеюсь что Он предоставит мне еще один шанс обнять мою бабушку Аню, поцеловать ее, и, наконец-то, назвав ее на Ты, сказать ей спасибо.
Эпилог
Как мало мы знаем и понимаем о жизни наших бабушек, о той безумной эпохе, закрутившей их в бешеном водовороте времени. Мне трудно осознать и истолковать семейные предания о том, что моя тишайшая и милейшая бабушка Няма в 15 лет была секретарем революционного трибунала на Украине. Или что в те же времена ослепительная красавица бабушка Аня работала в отделе по борьбе с бандитизмом, виделась и вела беседы с Нестором Махно и начальником его контрразведки Левой Задовым. Те бабушки, которых я знал, никак не могли иметь ничего общего с персонажами этих историй! Но это было, и теперь уже эта часть их жизни навсегда останется закрытой и непонятной для меня. Ну да, как сказал Сенека, «Если кто и безгрешен, то он не человек… Люди грядущего поколения будут знать многое, неизвестное нам, и многое останется неизвестным для тех, кто будет жить, когда изгладится всякая память о нас».
Очень жалко, что мои бабушки не доехали до Америки — О, как бы они преуспели здесь, с их-то энергией и умом! И, определенно, они бы оценили этот мир и его блага гораздо больше чем мы, избалованные и огражденные ими от многих житейских неурядиц. Они бы получили здесь столько удовольствия! Ах, как бы я хотел взять их на какой-нибудь здешний курорт на море или в горах. Или просто посидеть с ними за воскресным завтраком в хорошем ресторане. Или сводить их в одну из здешних синагог, и послушать их беседы с местными стариками на идиш. Они бы отдохнули здесь от ежедневной битвы за выживание, от той несправедливо тяжелой жизни, которую обрушила на них безжалостная эпоха. Но жизней их не хватило на то, чтобы увидеть крах системы, искалечившей их судьбы. Они навсегда остались в двадцатом веке. И они навсегда остались моими ангелами-хранителями, которые продолжают молить Б-га о том, чтобы он не убирал свою руку, простертую над моей головой и над головами моей дочки и моих внуков.
Светлая память
Нехама (Няма) Самуиловна Гушанская,
1904, Сосница, Черниговская губерния — 1978, Ленинград.
Хана Мошковна (Анна Михайловна, Нюра) Виницкая,
1905, Новоукраинка, Херсонская губерния — 1983, Ленинград.
Атланта — Скай Вэлли, июль — октябрь, 2021
Примечания,
состоящие из совсем никому не нужных отступлений, зачастую не имеющих к этой повести никакого отношения
[1] Я всерьез настаиваю на своем приоритете и авторском праве на эту шутку, которая позже, ближе к рубежу столетий, стала избитой.
[2] Ха! — скажет внимательный читатель — У любого человека неизбежны две бабушки, а как же иначе? Закон природы ведь, однако.
Ну что ж, отвечу я, так-то оно так, а вот не забыли ли Вы, уважаемый, к примеру про сыновей Лота, которых он родил от своих дочерей? Вот у этих ребят бабушка-то точно уж была всего одна. Хотя и та обратилась в соляной столб еще до их рождения. И хотя внимательный читатель, немного поразмыслив, может возразить, что ведь мать этого самого Лота тоже была для этих парней бабушкой, также как и его жена, мы решительно отвергнем это схоластическое утверждение, поскольку по линии дочерей Лота, для их сыновей она была прежде всего прабабушкой. Ну и как принято у евреев, важнейшие вещи связанные с ребенком, например национальность, должны определятся по его матери. Так что, внимательный читатель, прабабушка она, эта самая мать Лота, прабабушка, а вовсе и не бабушка.
А вот, с другой стороны, у Праотца Исаака, кстати, двоюродного брата того самого злосчастного Лота, хотя бабушек и было две, но зато дедушка был один единственный — ведь его родители, Авраам и Сара, были единокровными братом и сестрой, у них был один отец но разные матери.
Или другой вариант, как, например, у моей жены, котороя застала только одну бабушку — потому что другую бабушку, вместе со всеми евреями колонии Ингулец на Украине, зверски убили местные жители так называемой коренной национальности, в гармоничном сотрудничестве с представителями весьма культурно продвинутой немецкой ветви европейской цивилизации.
Так что по разному может складываться в жизни с количеством бабушек, мой внимательный читатель, по разному.
Ну да бог с ним, с внимательным читателем, давайте вернемся к моим бабушкам.
[3] Семейное предание, которое в новейшие времена рассматривается как апокрифическое, в далеком детстве донесло до меня, что когда-то давно, очень давно, может быть даже до меня, бабушка Аня слегка повздорила с мужем бабушки Нямы, дедушкой Ароном. В результате чего бросила в него хрустальный графин с морсом. И как-то на этом дипломатические отношения в этом поколении моей семьи прервались. Навсегда. Конечно же, это предание совершенно не вяжется с благовоспитанными манерами общеизвестно присущими обеим ветвям моей семьи, а потому всю эту историю следует считать совершенно не соответствующей действительности. Тем более, что в графине был совсем не морс, а как раз наоборот — водка, настоянная на лимонных корочках.
[4] Таким, например, был Таль, которого в колючем и беспощадном мире шахмат любили все. Ботвинник, которому для того чтобы показывать свою лучшую игру, нужно было ненавидеть оппонента, никак не мог рассердиться на Мишу-младшего. И даже привычное втыкание иголок в висящую на стене фотографию противника не помогало ему поймать правильный настрой. По сложившейся легенде, в изложении шахматного Гомера той ушедшей эпохи — ленинградско-голландского гроссмейстера Генны Сосонко, Патриарх советских шахмат в конце концов недовольно пробурчал — Да, очень приятный молодой человек этот Таль, очень. И тут же, со свойственной ему изобретательностью, нашелся — Но вот зато дядя его, Роберт, такая сволочь! И таким образом проблема нужного настроя на партию была решена.
[5] Позволю себе привести небольшой фрагмент из моего рассказа «Мой идиш», опубликованного в сетевом журнале «Заметки по Еврейской Истории»:
«В Соснице, моя бабушка до революции ходила в русскую классическую школу («гимназию»), что было необычно для еврейского ребенка, особенно для девочки. Бабушка была единственной еврейкой во всей школе, куда ее приняли за неординарные способности, несмотря на строгие официальные ограничения для евреев, действовавшие в то время, и неофициальные препоны. Дело в том, что процентная норма, законодательно ограничивающая число евреев в Российских гимназиях и университетах, на практике с энтузиазмом понижалась местными антисемитами. Я помню небольшой парк в центре Сосницы, куда бабушка завела меня в 60-х. В этот парк ее отсылали из гимназии убивать время, как «нехристя», во время уроков закона Божьего. Рассказывала мне об этом бабушка весело, улыбаясь, но, глядя на нее, я понимал, как одиноко она там себя чувствовала. В результате учебы в гимназии, бабушка говорила по-русски лучше, чем большинство коренных россиян. Старинные обороты хорошего тона элегантно и неожиданно проскальзывали в ее речи».
[6] Шахматная молва приписывает супруге Василия Васильевича Смыслова бессмертные слова — Я в шахматы играть не умею, но позицию понимаю.
[7] Если только выражение это, «нести свой крест», может быть применено к евреям. Хотя, с другой стороны, ведь Иешуа, несший тот самый изначальный крест на Голгофу, несомненно был евреем, по крайней мере — по матери. Что, кстати, и подвигало моего отца, при входе в трамвай, горько провозглашать — За что они распяли нашего Христа? Примечательно, что никакого ответа на этот эпатажный вопрос он не получал никогда.
[8] Как-то Александра Дюма рассказывал, как весело было на званом обеде. Однако, добавил он, если бы там не было меня, я бы умер от скуки!
[9] Традиционное дружелюбное предупреждение в советских лагерях перед началом движения колонны заключенных: «Два шага в сторону, прыжок на месте — рассматриваются как попытка к бегству. Конвой стреляет без предупреждения».
[10] После некоторого размышления, добавляю для молодых читателей: Федор Иванович Шаляпин (1873-1938) — выдающийся оперный певец, слава и гордость русского искусства.
[11] Feci, quod potui, как говаривали суровые, но справедливые, латиняне, а также представители академической науки, например незабвенный профессор Выбегалло.
[12] Мой дедушка воевал и погиб в дивизии народного ополчения Октябрьского района горда Ленинграда: Давид Яковлевич (Янкелевич) Ольвовский, 1901, Елисаветград — 29 сентября, 1941. Похоронен в братской могиле, в деревне Мишкино, Ленинградской области.
[13] Например, история с верблюдом. Да, да, в Душанбе были верблюды, для детей родившихся и выросших в Ленинграде — животные крайне экзотические. Естественно, что моя мама, которой в ту пору было отроду восемь лет, обратила на встретившегося ей на улице верблюда самое пристальное внимание. Верблюд был величественен, надменен и флегматичен. И играть с мамой никак не хотел — чай не кошка тебе или же собака какая-нибудь. Тогда мама стала прыгать перед ним, размахивая руками и выкрикивая тут же сочиненную дразнилку — Верблюд Яшка, красная рубашка… Короче, пыталась установить контакт с представителем другой цивилизации. Однако мультикультурализм в те времена, как впрочем и в эти тоже, не разделялся многими обитателями Душанбе. Поэтому верблюд, утомленный контактом, в котором он был совершенно не заинтересован, обиделся и плюнул. Три дня бабушка Аня попеременно лупила и мыла, вернее пыталась отмыть маму — неустроенность в эти первые дни в Душанбе была страшная, горячей воды не было, и вообще бабушке было совсем не до ликвидации последствий провалившегося контакта с верблюдом. Даже сегодня, восемьдесят лет спустя, мама заметно оживляется, когда вспоминает эту историю.
[14] Лысенко, конечно же был неправ с его мичуринской генетикой и теорией наследования приобретенных признаков. Однако же, загадочным образом, больше всего на свете я люблю именно грибной суп — роскошную еду 40-х годов, которой задолго до моего рождения бесконечно наслаждалась моя мама.
[15] Люди длинной воли — Красивый термин Л. Н. Гумилева из пассионарной теории этногенеза, которую он измыслил лежа под тюремными нарами.
[16] Чайный гриб — Симбиоз дрожжевого гриба с бактерией, основа для изготовления кисло-сладкого оздоровительного напитка. У меня дома, у бабушки Нямы, этого чуждого нам зелья «бабки Ёжки» не было и в помине. Ну а то что дедушка выслушивал мои восторги об этой необычной, диковинной вещи несколько настороженно и скептически, придавало употреблению этого напитка в гостях у бабушки Ани характер рискованного приключения. И пил я поэтому этот «чайный квас» с опасливым наслаждением.
[17] Рафаил Александрович Маслинковский, 1955, Ленинград — 2008, Тель Авив.
Оригинал: https://s.berkovich-zametki.com/y2022/nomer1/ljalin/
