1.
Тоталитаризм — сравнительно новое понятие, рождение которого связывают с рубежом 1920-ых г.г, когда А. Пакет в Германии написал о революционном тотализме Ленина, а Дж. Амендола в Италии — о режиме Муссолини как о тоталитарной системе. Понятия тоталитарного режима, тотального государства были восприняты режимами Муссолини и Гитлера. О нём много дискутировали в 1930-ых г.г., в частности, Л. Стурцо называл большевизм «левым фашизмом», а фашизм «правым большевизмом», рассматривал тоталитаризмы итальянского фашизма, немецкого национал-социализма и русского большевизма как специфические формы «массового общества»[1]. После II Мировой войны концепция тоталитарного государства использовалась в анализе германского, советского и ряда других режимов, пересекаясь с понятиями большевизма, фашизма, нацизма, авторитаризма, диктатуры, деспотии и т.п.
Тоталитаризм — полюс континуума отношений «власть — человек», в пространстве-времени которого развивается и существует гражданское/политическое сознание, так или иначе взаимодействующее с гражданской/политической системой. Но исчерпывается ли это взаимодействие только тем, что система диктует человеку его политическое сознание? Сводимо ли поведение человека к его даже личному, не говоря уже о доминирующем в обществе, политическому сознанию? Вопросы такого рода носят скорее риторический и катализирующий рассуждение характер, чем представляют собой альтернативы типа «Что было раньше — курица или яйцо?» и «Кто кого сборет — кит слона или слон кита?». Как соотносятся индивидуальная психология, политическое сознание и политическое устройство общества? Как соотносятся моя экзистенциальная жизнь и предлагаемые или навязываемые социумом ценности? Э. Фромм подчёркивал, что
«…кризис демократии … угрожает каждому современному государству … совершенно несущественно, под каким знаменем выступают враги человеческой свободы. Если на свободу нападают во имя антифашизма, то угроза не становится меньше, чем при нападении во имя самого фашизма»,
и приводил слова Дж. Дьюи:
«Серьёзная опасность для нашей демократии состоит не в том, что существуют другие, тоталитарные государства. Опасность в том, что в наших собственных личных установках, в наших собственных общественных институтах существуют те же предпосылки, которые в других государствах привели к победе внешней власти, дисциплины, единообразия и зависимости от вождей. Соответственно поле боя находится и здесь, в нас самих, и в наших общественных институтах»[2].
Типы общественного устройства чаще всего представлены не в чистом виде, а, несмотря на их качественные различия, как место в континууме хаос-порядок, и, соответственно, и типы политического сознания — системы подвижные и изменчивые. Спектр типов политического сознания представлен в табл. 1. Жизнь в таблицы не укладывается и вот уже на слуху либеральная демократия, суверенная демократия, имитационная демократия … попытки моделирования разного рода гибридных демократий. И неологизмы типа либерасты,дерьмократы и т.п., становящиеся руководством к действию, сказываются на индексе демократии не меньше отмеченных в таблице признаков.
В глазах одних тоталитаризм добро, в глазах других зло. Тем более, нет единства ни в содержательном, ни в оценочном понимании таких концептов как тоталитарная личность, тоталитарная психология, тоталитарное мышление, тоталитарное Эго и др. По мере необходимости и в границах своей компетентности я буду обращаться к разным дискурсам — антропологическому, биологическому, культурному, политическому и проч. Но в фокусе моих интересов — создающий мир, живущий в нём и претерпевающий, переживающий его человек в его психологическом, душевном дискурсе. Моя задача — постараться не заступать за границы избранной темы и сохранять возможную беспристрастность, чтобы не превращать идею обсуждения в затею и не мешать диалогу с читателем. Мне интересно попытаться понять не только явление, но и связанный с ним собственный человеческий и профессиональный опыт.
Тридцать с небольшим лет назад, подступаясь к теме Homo Sovieticus, я наивно думал или хотел думать — и не я один, что застарелая болезнь уходит, чтобы не вернуться. Тогда Юлий Ким в интервью Алле Гербер сказал:
«Я много думаю, куда пойдет перестройка, и, знаешь, мне замерещился какой-то странный тип человека, который должен появиться в нашей жизни. Этот новый тип человека будет составлен из всего самого дорогого, что было в нас. Я так живо его себе представляю: в нём «гуляет» столько черт знакомых мне с детства людей. Самая главная его отличительная черта — свободный российский человек. Новый стиль Человека оформится и станет прочным противостоянием троглодитству во всех его выражениях, таких как необразованность, холопство, хамство, бескультурье, агрессия. Стиль независимого духа, утверждающий достоинство каждого, неповторимость его личности, его индивидуальное лицо, не имеющее общего выражения. Но одновременно он сохранит дух товарищества. Дух, который нас всех спасал в годы реакции»[4].
Пробивавшийся сквозь надежды голос рассудка заглушался «сплошной лихорадкой буден» перестройки и не мог рассказать, что шаг вперёд обернётся маршем назад и в 2018-ом Алла Гербер скажет:
«Мы действительно искренне верили, что такой свободный человек и есть будущее в будущей свободной России и будущее это не за горами. Оно с нами. Оно наше настоящее. Тридцать лет назад! За это время выросло поколение, которое даже не догадывается, в какую страну мы верили, в какой должны были жить они. Не получилось. Одна надежда, что они сделают реальностью предсказание моего собеседника …»[5].
Два года назад, готовя статью «Homo Totalitaris»[6] в сборник «Исследования по истории науки, литературы и общества», я ещё не мог представить себе эпоху после 24 февраля 2022-го, когда жизнь перейдёт черту, за которой она уже никогда не будет такой, как была, и в ней будет происходить «… нечто такое небывалое с точки зрения нашего понимания истории и всех ее представимых проекций на современность, что не только осмыслить, но даже толком почувствовать это не получается. Разум все время отодвигает от себя реальные невозможные факты и сверхъестественные картинки, отчуждая их в область сновидений или ролевых игр»[7].
За эти тридцать лет потрясённый падением Берлинской стены и железного занавеса мир изменился, как в 1917 году «потрясённый десятью днями». Ф. Фукуяма назвал 1989-ый годом конца тоталитаризма и начала новой — открытого общества — истории. Начала — не ознаменованного разрезанием ленточки в открывшееся светлое будущее праздника, а трудного и болезненного пути, кризиса либеральной демократии: по словам Ю. Харари, в 1938-ом году мир стоял перед выбором из трёх глобальных проектов, в 1968-ом их осталось два, в 1998-ом — один, а к 2018-му мир остался с ни с чем[8]. Как сказал Дмитрий Муратов в своей Нобелевской речи,
«Мир разлюбил демократию. Мир разочаровался в правящих элитах. Мир потянулся к диктатуре».
Тоталитаризм становится конкурентом либеральной демократии. Лекала новых тоталитаризмов отличаются от лекал прошлого. Тоталитарная психология — проблема не ретроспективы, а перспектив, выбор которых совершается в настоящем, и понимание её не может не сказываться на проектировании будущего. Тоталитаризм порождает тоталитарную психологию или тоталитарная психология порождает тоталитаризм? Так или иначе — они две руки, смыкающиеся на горле свободы.
2.
Проблема советского человека как особого социально-антропологического явления возникла в разделившейся на отечественную и эмигрантскую русской общественной мысли век назад[9]. Однако путь от советского человека до Homo Sovieticus как негативного коннотата («термин в человеческой зоологии» по выражению Ю. Левады[10], ироническое с лёгкой руки А. Зиновьева[11], появившееся в 1970-ых пренебрежительное «совок» — обозначение и СССР, и советскости) как подвида Homo Totalitaris оказался долог. То, что ты в этом родился, жил, живёшь и жить будешь до смерти, меняло оптику восприятия реальности, юстируя её по механизмам психологической защиты и меркам навязываемых политических и идеологических симулякров. Причём эти мерки работали вне зависимости от политических векторов — «против» могло быть пропитано большевизмом не меньше «за».
В студенчестве, занимаясь в кружке при кафедре психиатрии, я готовил доклад о характерах и усердно искал в библиотеке самую современную литературу. Но улова даже на самую тощую ушицу какого-никакого доклада было мало. Особенно впечатлила фраза в книге двух маститых профессоров о том, что патриотизм — черта характера (характер — структура врождённая) советского человека. Сегодня такими утверждениями, которые уже тогда были дичью, никого не удивишь…
В начале 1980-х г.г. меня пригласили прочитать лекцию на конференции по воспитанию. Президиум — горком, горсовет, гороно. Два лектора передо мной гипнотизировали зал, на разные лады распевая мантры о воспитании советского человека, начиная с пелёнок. Я позволил себе говорить о том, что человек — имя существительное, а советский — прилагательное, и надо воспитывать человека, а потом уже прилагательные к нему прилагать. В перерыве меня взяла в оборот горкомовская дама, мол, вы не понимаете — советский человек это имя существительное, которое на существительное и прилагательное не делится. Аудитория уже услышала то, что я хотел сказать, никакого смысла после драки махать кулаками перед номенклатурной дамой я не видел, а она стояла передо мной таким живым и ярким образцом новой исторической общности людей что, в моём ответе, мол, вы правы, да, сейчас я вижу, что советский человек это имя существительное, не было лжи.
Я тогда не знал, что С.Н. Булгаков уже в 1918-ом году писал о Homo Socialisticus
«Признаюсь вам, что «товарищи» кажутся мне иногда существами, вовсе лишёнными духа и обладающими только низшими душевными способностями, особой разновидностью дарвиновских обезьян — homo socialisticus»[12],
что проблема авторитарной личности возникла на рубеже 1920-1930-ых г.г. и тогда же в Германии был проведен первый массовый опрос на эту тему, а в 1933 г. вышла книга немецкого психоаналитика В. Райха «Психология масс и фашизм»[13], не слышал о работах Т. Адорно[14], Х. Арендт[15] и др. Доходившие для прочтения за ночь тамиздат и самиздат скорее будоражили умы, чем серьёзно меняли их. Осознавание тоталитарности в жизни и в себе встречало множество осознаваемых и неосознаваемых сопротивлений, шунтировалось в анекдотах, сатире в дозволяемых и чуть шире рамках, бардовской песне, кухонных посиделках … Сознание был пропитано советскостью, как ромовая баба дешёвым сиропчиком, так что взрывом было даже советское до мозга костей стихотворение А. Вознесенского 1967-го года, аукающееся с «Явившись в Це Ка Ка идущих светлых лет, над бандой поэтических рвачей и выжиг я протяну…» (В. Маяковский):
Я не знаю, как это сделать,
Но, товарищи из ЦК,
уберите Ленина с денег,
так цена его высока!
Понимаю, что деньги — мера
человеческого труда.
Но, товарищи, сколько мерзкого
прилипает к ним иногда…
Я видал, как подлец мусолил
по Владимиру Ильичу.
Пальцы ползали малосольные
по лицу его, по лицу!
В гастрономовской бакалейной
он хрипел, от водки пунцов:
«Дорогуша, подай за Ленина
два поллитра и огурцов».
Ленин — самое чистое деянье,
он не должен быть замутнён.
Уберите Ленина с денег,
он — для сердца и для знамён.
Дело даже не в мотивах автора, а в восприятии, о котором спустя три года написал И. Бродский:
В расклеенном на уличных щитах
«Послании к властителям» известный,
известный местный кифаред, кипя
негодованьем, смело выступает
с призывом Императора убрать
(на следующей строчке) с медных денег.
Толпа жестикулирует. Юнцы,
седые старцы, зрелые мужчины
и знающие грамоте гетеры
единогласно утверждают, что
«такого прежде не было» — при этом
не уточняя, именно чего
«такого»: мужества или холуйства.
Тоталитаризм и тоталитарное сознание описывались в фантастических и сатирических антиутопиях. Но обращение к теме советского человека как социально-антропологического типа связано с перестройкой. Тут можно было бы поиронизировать, мол, осмелели по разрешению и задним умом … Отчасти, может быть, и так, но есть и более серьёзные условия.
«Перемен требуют наши сердца, перемен требуют наши глаза, в нашем смехе и в наших слезах, в пульсации вен перемен! Мы ждём перемен!»
— эта написанная в 1985-ом вовсе не о перестройке песня В. Цояначала сбываться (из сегодня воспринимается как провидческое её окончание: «Так замыкается круг. И вдруг нам становится страшно что-то менять»). Появилась возможность увидеть прошлую жизнь и себя в ней из настоящего. Другой ракурс, другой угол зрения, другое отношение, другая оптика. Было немало пены, но сделать шаг-другой от прежнего давало возможность увидеть жизнь и себя в ней иначе.
Тем более, что, как пишет Ольга Седакова:
«… свойства советского человека в перестроечное и постперестроечное время не просто «уцелели», но впервые так явственно проявились. В эйфорические времена разворачивания и расширения личных свобод старый московский священник сказал мне с огромной печалью: «Теперь начнётся». «Что?» — спросила я. «Все эти годы сеялось столько дурного в человека, сеялось — и сверху прижималось. А теперь гнёт снимут — и всё взойдет». Взошло то, что сеялось и не могло до поры развернуться за ритуальным «двоемыслием»[16].
В 1989-ом Юрий Левада с сотр. во Всесоюзном Центре Изучения Общественного Мнения начали проект социологического исследования советского человека[17], [18]. Они считают 1930-1940-е годы классическим периодом, временем расцвета Homo Sovieticus.
Он человек исключительный и особый, принципиально отличается от человека других времён и жизненных укладов. Эта приятно щекочущая самооценку индульгенция на несоблюдение правил в отношениях с другими/чужими или признаваемыми «чужими», с теми, кто «сегодня поёт не с нами», влечёт за собой множество разрушительных следствий.
Он человек государственный — принадлежит государству, немыслим и сам себя не мыслит вне всепроникающей и всеобъемлющей государственно-патерналистской системы. Государство, в отличие от европейского понимания, не система социальных институтов со своими функциями и границами, а не ограниченный ни в сфере деятельности, ни в функциях сверхинститут, задача которого — не оставлять свободного от себя пространства гражданам. Оно, замечают авторы, выступает одновременно матерью (Родина-мать, материнская забота) и отцом, роль которого присваивает вождь. Государство-родитель обращается не к самостоятельной, автономной личности, а к полностью зависимому от его власти субъекту, которому отводится роль сознательного, благодарно принимающего «заботу» (политический режим и социальный порядок) ребёнка — инфантилизм и иерархичность.
Авторы подчёркивают, что «все перечисленные характеристики скорее говорят о принадлежности человека определённой системе ограничений, чем о его действиях. Отличительные черты советского человека — его принадлежность социальной системе, режиму, его способность принять систему, — но не его активность»[19].Homo Sovieticus скорее образец, чем массовая характеристика. Это очень важная ремарка, по крайней мере, касающаяся социальной ипостаси — вернее говоря, социальных ипостасей. Но так ли это в смысле психологическом? Как соотносятся психологические и социальные характеристики? К этому мы вернёмся позже. Пока же отмечу то, что авторы называют антиномичностью: государственная иерархичность — её отвержение; идеологизированность — безразличие к идеологии; гиперорганизованность — аномия и т.д. «Налицо некая парная связка демонстративной и латентной функций. Это не просто теоретические конструкты … В относительно стабильной ситуации доминируют явные, демонстративные компоненты названных выше парных категорий: изолированность, государственность, иерархия, имперская символическая идентификация. А в обстановке общественного кризиса латентная компонента каждой антиномии выступает на поверхность и превращается в мощный дестабилизирующий фактор»[20]. В разной степени и в разных формах это прослеживается после крушения советской империи.
Наконец, атрибут универсальной простоты: «Советский человек — простой человек». Своего рода гимном ему была впервые исполненная в 1937-ом песня на слова одного из основоположников советской песни В. Лебедева-Кумача:
Разносятся песни всё шире
И слава повсюду везде
О нашей единственной в мире,
Великой Советской стране.
По полюсу гордо шагает,
Меняет движение рек,
Высокие горы сдвигает
Советский простой человек.
Отбросивши сказки о чуде,
Отняв у богов небеса,
Простые советские люди
Повсюду творят чудеса.
Всех лучше советские скрипки
На конкурсах мира звучат,
Всех ярче сверкают улыбки
Советских весёлых девчат.
В морские глубины пробьётся,
Взойдет на Эльбрус и Казбек
И всюду победы добьётся
Советский простой человек.
Америка снова открыта
Сквозь холод, туманы и снег
В неё прилетел деловито
Советский простой человек.
Цветёт красотой небывалой
Народного счастья весна,
Всемирной надеждою стала
Советская наша страна.
И звезды сильней заблистали,
И кровь ускоряет свой бег,
И смотрит с улыбкою Сталин —
Советский простой человек.
Образчиками простоты были вожди. Дедушка Ленин с морковным чаем в окружении детей и спасённых им зайцев делится с ними последней морковкой. Великий отец всех народов в скромных, чуть не до дыр заношенных одежде и обуви, крайняя непритязательный в еде, проверяющий дневники ходивших в обычные школы детей. То, что такими они были только на сусальных литературных и живописных иконах, никого не смущало — иерархичность как принцип жизни советского человека делала свою работу: для служившего простому народу простому человеку на ответственном посту стандарты были повыше. Жизненным заботам простого советского человека надлежало быть минимальными, обеспечивающими выживание, а не роскошества. Показательные порки «за буржуазные излишества» выпадали становившимся неугодными по другим причинам и играли роль средства воспитания/запугивания. «Забота у нас простая, забота наша такая: жила бы страна родная и нету других забот» (Л. Ошанин, 1958). «Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст» — выглядящий не так и думает не так, изменника можно определить по ширине брюк, как шпиона по «коричневой пуговке» (Е. Долматовский, 1939).
Все должны были думать и действовать по стандартам простого советского человека, которому надлежало быть «как все»: один из моих на дух не переносивший советскую власть друзей возмущался тем, что, как рассказывали, А.Д. Сахаров пытался покупать в «Берёзке» на советские рубли: зачем, мол, выёживается, не может просто, как все, что ли?! Даже в самом тоталитарном обществе, где вроде все одним миром мазаны, не все одинаковы и один измазан, другой помазан, этот в тоталитарном строю в прицел глядит, а тот — «один, который не стрелял». Тот, «кто сегодня поёт не с нами» или не то, что мы, или молчит, когда все поют, «тот против нас» — отступник, инакомыслящий, диссидент, отщепенец, «враг народа». В середине 1970-ых оказался у меня на приёме мальчишка лет восьми — «дёрганость», плохо спит, упрямство — не поёт на уроках пения, хотя дома поёт, тройки по пению ему из жалости ставят, так как в остальном он отличник. Двое родителей и прародители с обеих сторон — все педагоги — безуспешно борются с его упрямством то лаской, то таской. Прошу приведшую его мать посидеть в коридоре и, когда мы остаёмся вдвоём, он обречённо говорит: «Я понимаю, что нужно петь хором, тем более — у нас страна такая. Но я же не виноват, что люблю петь один». Очень я его зауважал.
«Простой советский человек» это и пропагандистский слоган, и средство управления, и самая что ни на есть реальность, и «демонстративный символ противопоставления всему чуждому миру (включая и внутренний мир человека) как слишком динамичному, сложному, изощрённому … это лишь ориентация на всеобщее усреднение»[21]. Быть как все, не выделяться, не высовываться — правила этой простоты, отклонение от которых чревато. Здесь рождалась «Психология массового заложничества … непременная принадлежность всякой системы массового террора, в которой каждый индивид, независимо от меры его лояльности, вынужден отвечать за отчаянные поступки другого в своём окружении. И сыновья отвечали за отцов, жёны — за мужей (АЛЖИР — Акмолинский лагерь жён изменников родины), детские дома для детей «врагов родины». В такой системе покорное или даже умеренно-критическое большинство становится яростным противником «экстремизма», т.е., протеста. Здесь одна из главных точек совпадения идеологических установок «верхов» и массовых привычек, которая обеспечивала массовую психологическую (порой молчаливую, порой истерично-демонстративную) опору режиму. «Простой» человек не должен был и не мог куда-либо уклоняться»[22].
Лев Гудков подытожил эти данные обобщённым портретом: «Это человек, сформированный государственными институтами, человек в очень большой степени зависимый от государства, которое легитимирует себя обещаниями патерналистской заботы о народе («гарантиями» социализма, придающими уверенность в будущем и общий социальный оптимизм), сознанием своей «исторической» миссии, а по существу — идеологией имперского превосходства, военной мощи, борьбы с враждебным окружением, изоляционизмом. Это человек, испытывающий постоянное давление государства, но научившийся уживаться с ним, что неизбежно порождает двоемыслие, лицемерие, цинизм, многообразие способностей оппортунизма, подыгрывания власти. Больше всего он озабочен собственным выживанием в условиях войны, репрессий, постоянной угрозы чисток, произвола, хронической бедности и тотального дефицита. Всерьёз же он занят только своими проблемами — самосохранением и благополучием семьи. Демонстрируя лояльность и поддержку власти, он далёк от обязательного восхищения вождями, даже, наоборот, в повседневной жизни он относится к власти с неуважением, если не с презрением. Но вместе с тем он признаёт её, почти как природный фактор, пресмыкается перед начальством, поскольку не видит ей альтернативы: у неё все ресурсы. Конформистская, оппортунистическая тактика приспособления и определяет суть этого человека. Это человек, не участвующий в политике и не принимающий на себя ответственность за действия властей, но в то же время отождествляющий себя с властью. Это раздвоенный человек, фрустрированный, боящийся нового»[23].
Проект «советский человек» продолжился опросами по примерно тому же опроснику в 1994, 1999 и 2003 году.
Менялось время, менялись люди. Ю. Левада отмечает два момента[24]:
«Человек не просто беспомощно терпеливый… Человек наш лукавый, он думает, что он стерпит, и его не тронут. Что кого-то разорят, а его — нет. Что он послушается и стерпит повышение цен, но сумеет получить зарплату, с которой налогов не заплатит, и покроет это повышение. Эта черта является одной из самых прочных. Когда мы спрашиваем людей, приходилось ли вам поступать вопреки тому, что совесть велит, в разные времена процентов 15 говорят, что никогда, а все остальные говорят — “да”. Часть людей говорит “так всегда приходилось жить”, часть говорит “ради трудового коллектива, ради семьи, а то и просто страха, приходилось и приходится”. Когда мы спрашиваем людей, а можно ли в армию не ходить и детей туда не отдавать, больше половины отвечает — “можно”. Можно ли без билета в трамвае ездить? 60% отвечает “почему бы и нет”. Правда, когда мы спрашиваем, а как с налогами быть, вылезает такая штука: если налоги не платит хозяин — плохо, олигарх — ещё хуже, он ведь нас ограбил. А если я не плачу — это хорошо»,
« … власть делится на 2 части: одна часть — это господин Президент, на него надеются, причём объясняют это тем, что надеяться больше не на кого. Поэтому если он до сих пор мало что сделал, то, может быть, сделает это дальше <…> Это фигура, которую массовый человек отделяет от всей остальной власти. Вся остальная власть — продажная, коррумпированная, вороватая, людям чуждая».
Были и другие отличия от стартового портрета 1989-го года, но — заключает Ю. Левада в 2004-ом году — «…человек советский» никуда от нас не делся. Или точнее: мы сами от него никуда не делись — от этого образца, от этого эталона, который сложился или выдумался раньше».
В конце 1980-х — начале 1990-х г.г. появились работы Р. Бистрицкаса и Р. Кочюнаса[25], Л. Гозмана и А. Эткинда[26], М. Геллера[27] и др. Они описывали феномен Homo Sovieticus как «ощущение своей принадлежности к великому, сильному и доброму народу; ощущение своей включённости в движение по магистральному пути мировой цивилизации; ощущение своей подвластности могущественному, никогда не признающему своих ошибок государству; ощущение своей безопасности среди равных друг другу людей, живущих общей жизнью и всегда готовых прийти на помощь; ощущение своего превосходства над порочным и не признающим очевидных истин миром»[28]. Но это скорее то, что идеология предписывала и навязывала человеку, а
«…основная трагедия русской политической и общественной жизни заключается в колоссальном неуважении человека к человеку»
— говорил Иосиф Бродский[29] и продолжала Ольга Седакова:
«Я описывала бы феномен советского человека скорее негативным образом: отмечая не то, что в нём есть, а то, чего в нём нет и быть не должно. И первым среди этих отсутствий я бы назвала уважение к себе…»[30]. «…одно дело советский человеккак проект или идеал, другое дело — реальность»,
замечает она[31]. Идеал был сформулирован в принятом в 1961-ом году и просуществовавшем до 1986-го года «Моральном кодексе строителя коммунизма»:
-
Преданность делу коммунизма, любовь к социалистической Родине, к странам социализма.
Добросовестный труд на благо общества: кто не работает, тот не ест.
Забота каждого о сохранении и умножении общественного достояния.
Высокое сознание общественного долга, нетерпимость к нарушениям общественных интересов.
Коллективизм и товарищеская взаимопомощь: каждый за всех, все за одного.
Гуманные отношения и взаимное уважение между людьми: человек человеку друг, товарищ и брат.
Честность и правдивость, нравственная чистота, простота и скромность в общественной и личной жизни.
Взаимное уважение в семье, забота о воспитании детей.
Непримиримость к несправедливости, тунеядству, дурости, нечестности, карьеризму, стяжательству.
Дружба и братство всех народов СССР, нетерпимость к национальной и расовой неприязни.
Нетерпимость к врагам коммунизма, дела мира и свободы народов.
Братская солидарность с трудящимися всех стран, со всеми народами.
Психологический портрет Homo Sovieticus отличается от этого идеала и включает в себя: догматизм; нечувствительность к собственному опыту и безграничное доверие коллективному уму; принятие ответственности только за желательные результаты своих действий (внутренний локус контроля успехов) и вера во внешние силы и возложение на них ответственности за нежелательные результаты (внешний локус контроля неуспеха); расщепление личного и социального Я; постоянный страх, чувство небезопасности и неустойчивости; низкие самооценка и самопринятие; тенденция скорее избегать трудностей, чем стремиться к достижению позитивных целей; низкое осознавание социальных процессов; восприятие настоящего как точки симметрии прошлого и будущего» [32].
К этому — уже больше психологическому, чем социальному — портрету относится и сказанное позже о портрете социальном:
«В чистом виде, таким, как его описывал Левада, его, разумеется, нет, как нет «идеального газа» или «математического маятника». Это — аналитический конструкт, обобщающий, соединяющий характеристики множества людей. Характеристики реальны, но проявляться могут в разной степени. Важно, что это — несущая конструкция всей системы, однако такое утверждение вовсе не означает, что к этому типу сводится всё население страны. В концентрированном виде, как показали исследования, с ним можно отождествить где-то 35-40% населения, в размытом виде те или иные особенности его присущи более 60%. И конечно, это не единственный тип человека в посттоталитарном социуме»[33].
В наивных мечтах романтиков от демократии постсоветский человек рисовался по кальке Homo Sovieticusкак противоположность советскому Homo Novus, который исчезнет вместе со строем, уступив место новому Homo Novus. Но чудес не бывает и Л. Гозман и А. Эткинд[34] в своём прогнозе говорили о том, что HomoSovieticus сохранится либо по защитным механизмам утрируясь, либо меняя знак с плюса на минус — чувство принадлежности к великой общности, идущей столбовой дорогой развития, сменится чувством выброшенности за рамки общего хода истории, отвергнутости, отторженности, потерянности, подавленности и приниженности.
3.
Идея создания нового человека — не советское ноу-хау. Мечтали о нём давно и «Спектр подобных мечтаний был очень широк — от футуристов до националистов, от утопий социализма до «научных» теорий евгеники. Во всех случаях она основывалась на вере в возможность радикального социального преобразования. Но практический характер и реализацию идея «нового человека» приобрела только в тоталитарных режимах — итальянском фашизме, германском нацизме и, конечно, в советском коммунизме»[35]. Она была заложена уже в революционные лозунги и зазвучала в полный голос после октября 1917-го.
В этом было много революционной романтики. А.К. Гастев (26 сентября 1882 — 15 сентября 1939, расстрелян) — революционер, писатель, основавший в 1921-ом году Центральный Институт Труда, создавший понятие научной организации труда. В его написанной в 1921-ом и впервые изданной в 1966-ом книге «Как надо работать» читаем:
«Мы живём в эпоху крушения культуры, эпоху социальных перемещений, грузных сдвигов наследства веков. Тысячелетиями скованные людские массы растут под знаком парадокса; даже понижая свой непосредственный культурный уровень, они всё время чувствуют себя на обрыве истории; их психология насторожена, они просят больших определяющих жестов, им грезятся идущие в командной линии большие люди, они ждут пришествия гигантских технических факторов. И может быть в то время, когда Европа и Америка живут под знаком охранения старого, в восточной Европе появится беспримерное хотение жизни, невероятная вера в подъём. Страна огромных рек, безумных буранов, бесконечных степей, страна, наполненная странниками, искателями и самородками, даст своеобразный патриотизм и призовёт к жизни смелых выходцев для смелых дерзаний и дел. Мы уже чувствуем пришествие этих людей, первые колонны их уже выстраиваются. Мы будем партизанами новых батальонов…»[36].
Увлекавшийся психоанализом Лев Троцкий видел в Эдиповом комплексе источник неврозов, от которых революционер должен быть свободен, и в послереволюционной России строились интернаты, где на основе психоанализа осуществлялось свободное половое развитие, а в 1921-ом году по его инициативе и при одобрении З. Фрейда был открыт для создания «нового человека» детский дом-лаборатория «Международная солидарность». Падение и высылка Троцкого из России (1927—1929) стали началом разгона не только психоанализа, но и объявленной реакционной псевдонаукой педологии, перевода психологии в режим жёсткого домашнего ареста — ею занималось очень ограниченное число людей в учреждениях философии и её преподавали в педагогических институтах, функции психологического просвещения выполняли психиатры и пропагандисты — первые психологические факультеты были открыты в МГУ и ЛГУ только в 1966-ом году.
Котлом переплавки человека в нового человека стала сама тоталитарная система и её всепроникающая пропаганда. В 1989-ом году, когда я впервые оказался за железным занавесом и как раз в эти дни рухнула Берлинская стена, мы говорили с моим французским коллегой об этом и он радостно сказал, что это «варится новое», я заметил, что он смотрит на кастрюлю снаружи, а я глазами цыплёнка в супе. Мы тогда посмеялись, но, если исходить из того, что Homo Sovieticus формируется тоталитарной системой, возникает вопрос о том, какой ценой и как это даётся человеку. Этому посвящена огромная специальная литература и практически необозримые свидетельства в художественной и мемуарной литературе, в обретающей всё большие права нарративной истории. Поэтому ограничусь лишь одним примером. Перечитывая Ольгу Берггольц, я вдруг услышал за её стихотворением стихи другого поэта — вот они оба:
Павел Коган 4.VII.1918 — 23.IX.1942
Есть в наших днях такая точность,
Что мальчики иных веков,
Наверно, будут плакать ночью
О времени большевиков.
И будут жаловаться милым,
Что не родились в те года,
Когда звенела и дымилась,
На берег рухнувши, вода.
Они нас выдумают снова —
Сажень косая, твердый шаг —
И верную найдут основу,
Но не сумеют так дышать,
Как мы дышали, как дружили,
Как жили мы, как впопыхах
Плохие песни мы сложили
О поразительных делах.
Мы были всякими, любыми,
Не очень умными подчас.
Мы наших девушек любили,
Ревнуя, мучаясь, горячась.
Мы были всякими. Но, мучась,
Мы понимали: в наши дни
Нам выпала такая участь,
Что пусть завидуют они.
Они нас выдумают мудрых,
Мы будем строги и прямы,
Они прикрасят и припудрят,
И все-таки пробьемся мы!
Но людям Родины единой,
Едва ли им дано понять,
Какая иногда рутина
Вела нас жить и умирать.
И пусть я покажусь им узким
И их всесветность оскорблю,
Я — патриот. Я воздух русский,
Я землю русскую люблю,
Я верю, что нигде на свете
Второй такой не отыскать,
Чтоб так пахнуло на рассвете,
Чтоб дымный ветер на песках…
И где ещё найдешь такие
Берёзы, как в моем краю!
Я б сдох как пес от ностальгии
В любом кокосовом раю.
Но мы ещё дойдём до Ганга,
Но мы ещё умрём в боях,
Чтоб от Японии до Англии
Сияла Родина моя.
1940-1941
Ольга Берггольц 3(16).V.1910 — 13. XI1.1975
…и я не могу иначе… Лютер
Нет, не из книжек наших скудных,
Подобья нищенской сумы,
Узна́ете о том, как трудно,
Как невозможно жили мы.
Как мы любили — горько, грубо.
Как обманулись мы, любя,
Как на допросах, стиснув зубы,
Мы отрекались от себя.
И в духоте бессонных камер,
Все́ дни и ночи напролёт,
Без слёз, разбитыми губами
Шептали: «Родина… Народ»…
И находили оправданья
Жестокой матери своей,
На бесполезное страданье
Пославшей лучших сыновей.
…О, дни позора и печали!
О, неужели даже мы
Тоски людской не исчерпа́ли
В беззвёздных топях Колымы?
А те, что вырвались случайно, —
Осуждены ещё страшней
На малодушное молчанье,
На недоверие друзей.
И молча, только втайне плача,
Зачем-то жили мы опять, —
Затем, что не могли иначе
Ни жить, ни плакать, ни дышать.
И ежедневно, ежечасно,
Трудясь, страшилися тюрьмы,
И не было людей бесстрашней
И горделивее, чем мы.
За облик призрачный, любимый,
За обманувшую навек
Пески монгольские прошли мы
И падали на финский снег.
Но наши це́пи и вериги
Она воспеть нам не дала.
И равнодушны наши книги,
И трижды лжива их хвала.
Но если, скрюченный от боли,
Вы этот стих найдёте вдруг,
Как от костра в пустынном поле
Обугленный и мёртвый круг,
Но если жгучего преданья
Дойдёт до вас холодный дым, —
Ну что ж, почтите нас молчаньем,
Как мы, встречая вас, молчим…
22 — 24/V, 1941
Поражённый этим диалогом, я принялся искать — не может ведь быть, чтобы никто раньше эту диалогичность не заметил и не обсуждал — и ничего не нашёл. Впрочем, дело не в пальмах первенства — даже если я открыл велосипед, эти стихи не перестают быть свидетельством. Может быть, Павел Коган и Ольга Берггольц были знакомы? Ни в её дневниках, ни в литературе упоминаний об этом тоже не нашёл. Спросил об этом Наталью Соколовскую, много лет занимающуюся биографией и творчеством Ольги Берггольц, но ответ был отрицательным. Однако, Берггольц бывала в Москве и могла от кого-то слышать эти стихи Когана.
Павел Коган не увидел ни одного своего стихотворения опубликованным. Точку в выборе им позиции поставила его гибель, и мы не знаем, какие гражданские выборы он делал бы после войны — послевоенные судьбы поэтов-фронтовиков и послеперестроечные судьбы советских поэтов не дают оснований для таких гаданий. От трагической диалектики этого стихотворения, испытывающего на разрыв не только автора, но и читателя, тянутся нити к другим его стихам:
И тётя Надя, их педолог,
сказала: «Надо полагать,
что выход есть и он недолог,
и надо горю помогать.
Мы наших кукол, между прочим,
посадим там, посадим тут.
Они — буржуи, мы — рабочие,
а революции грядут.
Возьмите все, ребята, палки,
буржуи платят нам гроши;
организованно, без свалки
буржуазию сокрушим!»
Сначала кукол били чинно
и тех не били, кто упал,
но пафос бойни беспричинной
уже под сердце подступал.
И били в бога, и в апостола,
и в христофор-колумба мать,
и невзначай лупили по столу,
чтоб просто что-нибудь сломать.
Володя тоже бил. Он кукле
с размаху выбил правый глаз,
но вдруг ему под сердце стукнула
кривая ржавая игла.
И показалось, что у куклы
из глаз, как студень, мозг ползёт,
и кровью набухают букли,
и мертвечиною несет,
и рушит черепа и блюдца,
и лупит в темя топором
не маленькая революция,
а преуменьшенный погром.
И стало стыдно так, что с глаз бы,
совсем не слышать и не быть,
как будто ты такой, и грязный,
и надо долго мылом мыть.
Он бросил палку, и заплакал,
и отошёл в сторонку, сел,
и не мешал совсем, однако
сказала тетя Надя всем:
что он неважный октябрёнок
и просто лживый эгоист,
что он испорченный ребёнок
и буржуазный гуманист.
и
Честнейшие — мы были подлецами,
смелейшие — мы были ренегаты.
Я понимаю всё. И я не спорю.
Высокий век идёт высоким трактом.
Я говорю: «Да здравствует история!» —
и головою падаю под трактор».
Ольге Берггольц к написанию её стихотворения был 31 год. Она уже вполне признанный и вошедший в литературные круги литератор, безоглядный коммунист, знакома с высокими чинами ГУЛАГа, участвует в политическом осуждении своего первого мужа Бориса Корнилова, который потом будет расстрелян — в её дневнике появляются записи:
«Борьку не жаль. Арестован правильно, за жизнь <…> Иду по трупам? Нет, делаю, что приказывает партия. Совесть в основном чиста».
Потом сама попадает под тот же каток, её выгоняют из комсомола, кандидатов члены партии и Союза писателей, после вызовов на допросы у неё происходит выкидыш, она восстанавливается в Союзе писателей, но в 1938 г. попадает в тюрьму, где снова происходит выкидыш, после которого она никогда не сможет стать матерью, в 1940 г. после освобождения вступает в партию, опять восстанавливается в Cоюзе писателей.
«…ощущение человека, живущего в каком-то угаре, не приходящего в сознание, — говорит Н. Соколовская, — … человек понимает, что он делает что-то не то, но не понимает, как выйти из этого порочного круга. Её выводит из этого круга тюрьма».
В стихотворении как раз эта драматическая, если не трагическая корректировка, которая будет продолжаться в дневниках:
«О мерзейшая сволочь! Ненавижу! Воюю за то, чтобы стереть с лица советской земли их мерзкий антинародный переродившийся институт»
пишет она о том, в чём совсем недавно сама участвовала. И ещё:
«Надо уничтожить фашизм, надо, чтобы кончилась война, и потом у себя всё изменить <…> Как я ни злюсь, как ни презираю я наше правительство, — господи, я же русская, я ненавижу фашизм ещё больше, во всех его формах, — я жажду его уничтожения — вместе с уничтожением его советской редакции <…> Живу двойственно: вдруг с ужасом, с тоской и отчаянием, слушая радио или читая газеты, понимаю, какая ложь и кошмар всё, что происходит, понимаю это сердцем, вижу, что и после войны ничего не изменится. …Но я знаю, что нет другого пути, как идти вместе со страдающим, мужественным народом, хотя бы всё это было — в конечном итоге — бесполезно…»[37].
В начале 1950-ых ей опять припоминают 1937 год. «И дальше начинается третий период её жизни — она понимает, что жизнь погублена. А не хочет выступать на бесконечных собраниях, не хочет лгать. И она начинает пить…:
«Когда председатель собрания объявлял: «Следующей приготовиться Ольге Фёдоровне Берггольц!» — я уходила в буфет и к моменту выступления была неспособна что-либо говорить. Когда-нибудь всех спросят: «А что вы делали в начале 50-х?» Я отвечу, что пила, и многие захотят со мной поменяться биографией»[38].
Литературоведы могут уточнить связь этих двух стихотворений. Но думаю, что метрика и ритмика стиха, образный строй, почти дословные совпадения, содержание и накал переживаний не оставляют сомнений в их связанности при всей разнице диктовавшего стихи личного опыта. Именно эта разница и делает ценным сопоставление: Павел Коган переступает ради идеи то, к чему Ольга Берггольц мучительно пробивается сквозь неё. Этот трагический диссонанс не обязательно отражался в рефлексивном сознании каждого, но был неизбежным спутником переплавки и перековки человека в советского человека.
«Привлекательность тоталитаризма — в его обещании разрешающего самые суровые внутренние конфликты мира с собою и дающего чувство собственной безопасности согласия с окружающим. К несчастью для противника режима, эти согласие и мир достигаются лишь утратой самостоятельности, самоуважения и человеческого достоинства. Царящее в тоталитарных государствах спокойствие оплачено гибелью души»[39].
Я бы всё-таки сказал, что не гибелью (т.е., если и гибелью, то в смысле погубленной души), а в психологическом дискурсе — глубокой душевной трансгенерационной42 травмой не только для самого человека, но и для идущих за ним по крайней мере одного-двух поколений:
«Жертвами режима считают обычно убитых и репрессированных, но …настоящими жертвами террора (то чёрного, то серого) стали те, кто уцелели и приспособились — и чем успешнее они это сделали, тем плачевнее антропологический результат. Я думаю, мы все — кроме блаженных — несём в себе этот советский невротизм: какую-то дыру внутри на месте точки опоры»[40].
В дискурсе же культуры — памятью культуры, блестяще проанализированной на советском-постсоветском опыте Александром Эткиндом в его «Кривом горе»[41]. Позволю себе ещё одну длинную цитату:
«В России не сложился консенсус в отношении к прошлому. Память, лишённая памятников, проходит через циклический процесс опровержений и возвращений. Новые голоса помогают смягчить чувство вины; новые тексты могут бросить вызов даже самым влиятельным аргументам прошлого. Публичное пространство наполняется живыми мертвецами — призраками, вампирами, монстрами. Они отказываются покидать мир живых, пока невинно убиенные не вернутся в культуру на всех её уровнях — высоких и низких, официальных и народных, националистических и космополитичных. Только эти постоянные акты узнавания незнакомого, вспоминания забытого, включения исключённого помогут сохранить целостность и жизнеспособность новой российской культуры. Получилось так, что я завершаю эту книгу во время очередного политического кризиса в России. <…> Будущие историки новой России, возможно, примут за точку отсчёта 2012 год, когда в России после долгой, тяжкой беременности родилось политическое настоящее. Возможно, эта новая история будет печальной и расскажет о регрессе, войне и коллапсе. <…> В момент кризиса публичная сфера новой России наконец повернулась к настоящему. Возможно, ей удастся вытащить страну из постсоветской эпохи и направить её в открытое будущее».
Мне остаётся лишь отдать должное печальному оптимизму автора.
2 апреля 2022
(продолжение следует)
Примечания
[1] — Большая Российская Энциклопедия. Эл. источник: https://bigenc.ru/philosophy/text/4198665
[2] — Фромм Э. Бегство от свободы. М.: Прогресс, 1995. с. 13-17.
[3] — Гозман Л.Я., Эткинд А.М. Люди и власть: от тоталитаризма к демократии. В кн.: В человеческом измерении. Прогресс, 1989. — 488 С.; Гозман Л. Я., Эткинд А. The Psychology of Post-Totalitarianism in Russia. London, 1992. — 121 Р.
[4] — Огонёк, 1989, №1
[5] — Эл. источник: https://ed-glezin.livejournal.com/1488799.html
[6] — Исследования по истории науки, литературы и общества. Сборник статей, посвященный 75-летию Евгения Берковича. Ганновер: Семь искусств, 2021 — 470 с.
[7] — Л. Рубинштейн 25 марта 2022.// Эл.источник: https://www.facebook.com/permalink.php?story_fbid=5313110678699630&id=100000022518126
[8] — Юваль Ной Харари. 21 урок для XXI века М.: Синдбад, 2019 — 440 с.
[9] — Левада Ю. А. Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х. М., 1993, с.10
[10] — Левада Ю. «Человек советский» //Эл. источник: https://polit.ru/article/2004/04/15/levada/print/
[11] — Александр Зиновьев. Гомо Советикус. Lausanne : L’Age d’Homme. 1982.
[12] — Булгаков С.Н. На пиру богов. В кн.: Изъ глубины. Сборникъ статей о русской революции. Москва-Петроградъ:Русская мысль. 1918, С.300.
[13] — Райх В. Психология масс и фашизм. СПБ: «Университетская книга», 1997. 380 с.
[14] — Адорно Т. Исследование авторитарной личности. М.: Серебряные нити, 2001. 416 с.
[15] — Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М.: ЦентрКом, 1996. 672 с.
[16] — Седакова О. О феномене советского человека// Огонёк, 2011, № 2.
[17] — Левада Ю. А. Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х. М., 1993.
[18] — Левада Ю. «Человек советский» //Эл. источник: https://polit.ru/article/2004/04/15/levada/print/
[19] — Левада Ю. А. Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х. М., 1993. с.24.
[20] — Левада Ю. А. Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х. М., 1993. с.24.
[21] — Левада Ю. А. Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х. М., 1993. с.24
[22] — Левада Ю. А. Советский простой человек. Опыт социального портрета на рубеже 90-х. М., 1993. с.25
[23] — Гудков Л. Кто такой «Советский человек»? 28 мая 2019//Эл. источник: https://www.wilsoncenter.org/blog-post/kto-takoy-sovetskiy-chelovek-segodnya-intervyu-s-direktorom-levada-centra-lvom-gudkovym?fbclid=IwAR3gRo97uS1iUdynpbg08emWZsDc9SQwZJe1FCIm1G4i81tY9GriLLd8vf0
[24] — Левада Ю. «Человек советский» //Эл. источник: https://polit.ru/article/2004/04/15/levada/print/
[25] — Бистрицкас Р., Кочюнас Р. Homo soveticus или Homo sapiens? Несколько штрихов к психологическому портрету // Радуга. 1989. № 5. С. 78—82.
[26] — Гозман. Л. Я., Эткинд А. М. Метафоры или реальность? Психологический анализ советской истории // Вопр. филос. 1991. № 3, С. 164-173.
[27] — Геллер М. — Машина и винтики. История формирования советского человека. М.: «МИК», 1994. 336 С.
[28] — Гозман. Л. Я., Эткинд А. М. Ibid..
[29] — Бродский И. В фильме «Прогулки с Бродским» // Эл. источник https://www.youtube.com/watch?v=aFprU0gZkK8
[30] — Седакова О. Седакова О. О феномене советского человека// Огонёк, 2011, № 2.
[31] — Седакова О. Седакова О. О феномене советского человека// Огонёк, 2011, № 2.
[32] — Бистрицкас Р., Кочюнас Р. Ibid.
[33] — Гудков Л. Кто такой «Советский человек»? 28 мая 2019//Эл. источник: https://www.wilsoncenter.org/blog-post/kto-takoy-sovetskiy-chelovek-segodnya-intervyu-s-direktorom-levada-centra-lvom-gudkovym?fbclid=IwAR3gRo97uS1iUdynpbg08emWZsDc9SQwZJe1FCIm1G4i81tY9GriLLd8vf0
[34] — Гозман Л.Я., Эткинд А.М. Люди и власть: от тоталитаризма к демократии. //В кн.: В человеческом измерении. Прогресс, 1989 — 488 С.
[35] — Гудков Л. Кто такой «Советский человек»? 28 мая 2019//Эл. источник: https://www.wilsoncenter.org/blog-post/kto-takoy-sovetskiy-chelovek-segodnya-intervyu-s-direktorom-levada-centra-lvom-gudkovym?fbclid=IwAR3gRo97uS1iUdynpbg08emWZsDc9SQwZJe1FCIm1G4i81tY9GriLLd8vf0
[36] — Эл. источник: https://royallib.com/read/gastev_aleksey/kak_nado_rabotat_sbornik.html#102400
[37] — Цит. по: Берггольц О. Ф. Запретный дневник. СПб.:Азбука. 2011. 610 С.; Соколовская Н.
Эл. источн.: https://echo.msk.ru/programs/beseda/2643305-echo/?fbclid=IwAR0SP7ghMRP_RJJcDt4dJKaWp8zIe7VviYk2SuVfzMhUvq0Unec4SSF_Dqo
[38] — Балуев С. Эл. источн.: http://gorod-812.ru/olga-berggolts-padenia-vsleti/
[39] — Беттельгейм Б. Ibid.
[40] — Седакова О. Ibid.
[41] — Эткинд А. Кривое горе. Память о непогребённых. М.: НЛО, 2016, 328 с.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer4/kagan/
