Название взято в кавычки, потому что эти слова стоят на обложке небольшого, но прекрасно выполненного каталога, выпущенного к выставке работ Саши Стояновой в Музее русского искусства в Рамат-Гане в ноябре 2009года.
Но первым я открыла альбом-каталог 2013 года.
Как много я уже не смогу увидеть в Израиле!
Прекрасно изданный альбом-каталог — это память о закрытом в галилейской промзоне Тефен выставочном павильоне и о выставке работ Саши Стояновой, которую посетили семьдесят тысяч человек.
Промышленный парк Тефен существует. И четыре из пяти павильонов работают. Вот только художественной школы для детей и выставок художников там больше нет.
Говорят, нет незаменимых людей.
Есть. Ушёл из жизни известный промышленник С. Вертхаймер, который считал, что природа, искусство, старт-апы, автомобили и даже заводские цеха не должны мешать друг другу. Что цветы и травы, парк скульптур, выставки художников могут органично вписаться в промышленную зону.
Продолжателей его идеи не нашлось.
Наверное, эти сожаления я должна была поместить в конце своей беспомощной попытки передать, что я почувствовала, открыв этот альбом-каталог.
После нескольких работ я была вынуждена остановиться. Даже если бы я не побоялась ставшего уже штампом слова «потрясение», оно не передало бы причину, по которой перехватило дыхание.
— Ох, как… — это единственное, что могла произнести.
И вот я стараюсь хоть как-то адекватно расшифровать эти «Ох, как…».
Одесская коммунальная квартира на 8 семей, из окна которой девочка видела… крышу Оперного театра. Филармония, которая открыла такое богатство музыки, что она, кажется, с тех пор и звучит в натянутых на станке, как струны на огромной арфе, шерстяных нитях. Театрально-техническое училище, оформительский факультет.
Не там ли было усвоено: театр начинается не с вешалки, а с мизансцены, в которой пока только стол и стулья играют героев, как придворные играют короля.
Фотографии родных и друзей в семейном альбоме, которые вдруг проявляются в памяти через много лет и настойчиво требуют отчёта…
Как соединить всё это с тем, что мы увидели в этом ни на что не похожем доме в городе Йокнеам-Илит с видом на холмы?
Только училище как-то соотносится с тем, чем занимается сегодня Саша Стоянова.
И с чего начать? Хорошо, что я не связана рамками жанра и тем более необходимостью кому-то что-то объяснять. Поэтому начну с того, что мне показалось основой. Ведь и картины–гобелены начинаются с основы. Только если в памяти всплыли виденные вами в Версале и в других музеях шпалеры, так это не про то.
В этой квартире, в которую нужно спускаться по лестнице вниз, чтобы, оказавшись в ней, понять, что ты поднялся почти вровень с холмом за окном, живут два человека, способные доказать любому скептику, что любовь и преданность не выдумка поэтов. Вот только доказывать они никому ничего не станут.
Программист Ян Беленький и художница Саша Стоянова по сути и есть два поэта, вдохновляющие друг друга.
Какое отношение имеет серьёзный программист к коллекциям старинных ножниц, швейных машинок, тёрок, слесарных инструментов? Какую компьютерную программу могли помочь написать эти странные коллекции?
Что делала бы худенькая, как девочка-подросток, Саша без Яна с этими килограммами необработанной овечьей шерсти, которую нужно вычесать, отмыть (в общей ванне!), покрасить? Помните у Блока: «Она кончает прясть и тихо складывает пряжу». А ведь нити ещё нужно скрутить и смотать в клубки. Клубков этой пряжи сотни.
Нужно натянуть на станок нити, чтобы они вибрировали под пальцами, как струны.
Но, чтобы получилась возникшая только в замысле картина, нужно сделать эскиз, картон.
Я не могу даже соотнести этот тяжёлый и трудоёмкий процесс с хрупкой женщиной. Но ей есть на кого опереться.
Как вообще написать хоть слово о Саше, не видя перед собой любовно–восхищённый взгляд Яна в ответ на попытку жены защитить свою застенчивость от восторженного рассказа мужа?
Даже слова «муж» и «жена» к этой паре не подходит, хотя у них взрослая дочь, защитившая диссертацию, и внуки. Такой взгляд бывает только у юных влюблённых.
И не из боязни приступить к тому, из-за чего мы попали в этот дом, я сначала говорю об этой паре. Конечно, боюсь.
Но это действительно так: без этого единства (или страха перед тем, что может нарушить его?) не было бы и того, о чём я делаю отчаянную попытку рассказать.
Ох, как… как же это трудно.
Если бы я была способна снять немой фильм, весь построенный только на крупных планах…
На экране два каталога –большой и поменьше.
На одной стол, покрытый грубой холщовой скатертью. На другой — стулья.
Для меня лично они глухо отзывались потерей. Чем они навеяны автору?
Тем одиночеством, которое всегда испытывает художник, как бы счастливо ни сложилась его личная судьба?
Что за пространство, в которое помещены эти говорящие со мной предметы? Это бревенчатая стена или сложенная из потемневших от времени камней?
Листы в альбомах переворачиваются медленно, иногда замирая.
На развороте с одной стороны тот же стол, но на другой мы видим, что он расположен почти по центру прямоугольного большого гобелена.
Почему стол почти пуст? Это пространство призвано подчеркнуть одиночество? Эти предметы не для омовения рук ли?
Слева фон светлее. Игра света? Издержки печати?
Я читала о растяжке цветов от холодного до тёплого в живописи. Но невозможно же добиться такого эффекта нитками!
Оказалось–возможно.
Крупно название: МОЛЧАНИЕ.
Мне стыдно, что я нарушила его. Пусть каждый помолчит о своём.
В Толедо, где находится этот гобелен, кто-то тоже молча стоит перед ним.
А страницы продолжают медленно переворачиваться.
Стулья. Стулья на гобеленах и фотографиях. Стулья для молитвы, и стул, выставленный на авансцену; стул, отодвинутый к краю гобелена, однозначно подчёркивая личное пространство, которое так трудно сохранить в наше время; и стулья–ожидание; фотографии стульев, на которые, как знак расставания небрежно брошена старинная или современная одежда.
Большой прямоугольный гобелен, на котором… овца в самом начале прерывает ряд стульев. Гобелен называется «Молитва».
Овца — символ жертвоприношения. Она должна заменить человеческую жертву. Это прочитывается.
А длинный ряд стульев? Приглашение принять участие в молитве? Как это близко. В жизни каждого бывает момент, когда ты обращаешься к Богу с молитвой о здоровье близкого. И просишь помолиться тех, кто бывает в синагоге или в соборе. Бог един.
Да, нам впору всем помолиться. Есть о чём.
Но как бы ни прочитывалась та или иная работа, она, как все произведения искусства (если не всё в жизни вообще), — невидимая грань «между реальностью и фантазией».
Не случайно так назван гобелен, который мне показался попыткой Автора заглянуть в… себя.
И что вообще мы называем реальностью?
Можно ли сказать реальности: « Остановись!» «Замри!»?
На полке фотография маленькой девочки. Такой когда-то была художница.
А вот как будто прошитый светлыми полосами полиптих.
На трёх частях та же фотография. Только она как будто на глазах тускнеет, а на четвёртой, на месте, где стояла девочка, только тёмный след.
Вы не забыли, что речь идёт не о живописи в первичном смысле слова, а о живописи скрученными шерстяными, шёлковыми и льняными нитками? И ещё этим грубоватым на ощупь волокном из листьев агавы, которое называется сизаль.
Саша Стоянова пыталась объяснить, каким способом достигается этот переход от света к тени. Как взятую от белой овцы шерсть после вычёсывания и тщательного мытья она красит не только в разные цвета, но и в оттенки цветов. «У меня, наверное, сорок оттенков серого».
Думаю, и гамма от коричневого до рыжеватого богата не меньшим числом оттенков.
Но разве термины и техника ткачества откроют тайну превращения материала в произведение искусства?
Смотрю в окно на холм. Зелень стала выгорать, преобладают рыжие, серые цвета. И ещё оливковый. Небольшое белое облако присело на холм.
Цвета, подсказанные этой землёй Но что, кроме восхищения перед этой сложной, требующей терпения, да и просто физических сил работой, может объяснить знание, откуда пришёл колорит, когда ты видишь, как будто на твоих глазах тает и исчезает изображение?!
О чём думают посетители «Метрополитена», стоя перед гобеленом, скромно названным «От первого лица»? Какие ассоциации возникают у них?
Моя первая была — с Анной Франк, с дымом, которым она стала.
Понятно, что у Автора был другой замысел, раз использована личная фотография.
Но работа закончена, и теперь она наполняется тем содержанием, которое рождается у зрителя. Возможно, чьи-то ассоциации будут подсказаны выцветшими от времени фотографиями, которыми дорожат пожилые люди.
Старые фотографии, как старая мебель и старая одежда, хранят память: человека, семьи, времени. Может, поэтому так больно бывает, когда вдруг на улице видишь среди выброшенных вещей фотографии, а то и семейный альбом. Не уверена, что компьютер способен так же хранить «связь времён». И мне понятно, почему на «шуке пишпишим» (барахолке) художница не может пройти мимо чужих старых фотографий: хочется хоть таким способом продлить чужую память.
У Саши Стояновой есть две работы, которые прямо обращаются к памяти: «Судьи» и «Свидетели».
Конечно, названия метафоричны. Но насколько многослойны эти метафоры!
Я помню наш тяжёлый альбом с уголками для фотографий, иногда какой-то недоставало, а от какой-то была отрезана часть.
Сначала просто любила листать плотные страницы. После смерти Бабушки я часто оставалась одна. Мне было десять лет.
Я любила слушать по радио передачу «Театр у микрофона». Альбом закрывался на металлические застёжки. Я открывала его тяжёлую обложку, как занавес, и люди на фотографиях становились для меня действующими лицами какой-то пьесы.
Она никогда в моём воображении не была страшной. Да и вспомнила я об этом только, когда увидела «Судей». В первый момент мне показалось, что портрет человека в левом углу — это портрет Гумилёва.
И воображение уложило все остальные фотографии в этот жуткий длинный временной отрезок.
Из немногих вопросов — чисто технических — это был единственный, касающийся содержания.
Нет. Это просто фотографии из альбома. Но на гобелене тоже есть пустая ячейка.
Всех этих людей забрало время. Но того, чья фотография отсутствует, — чья-то злая сила. Может, эта перенесённая на гобелен увеличенная многократно страница свяжет нас с этими людьми? Не потому ли поверхность гобелена покрывают незакрепленные светлые нити? Протяни руку, дотронься–они хранят тепло.
Почему художница назвала свою работу «Судьи»? И кто кого судит? Они нас? Мы их за что-то? Мы себя под их взглядом?
И кто эти «Свидетели»? Кто заточил их в темницу? Какая странная решётка…
Сквозь неё можно при желании выбраться. Что же заставляет их оставаться на месте и корчиться в муках?
Может, свидетели это мы сами?! Только мы знаем всё, что не только совершили в действительности, но и в мыслях.
Самый правдивый, а потому и самый опасный свидетель-наше подсознание. А самый бескомпромиссный судья–душа, когда она корчится от боли и стыда..
Значит, человек сам себе и свидетель и судья, и всё зависит от того, не подкупаем ли мы свидетеля?!
Эти две работы после закрытия павильона в парке Тефен забрал Тель-Авивский музей. Будем надеяться, что они наконец-то будут перенесены из запасников и зрители смогут постоять перед ними и подумать.
Картины-гобелены Саши Стояновой звучат. И я задала вопрос о музыке.
Оказалось, художнице не близок Шнитке, который, как мне показалось, пронизывает работу «Свидетели». Композитор сказал в каком-то интервью, что для него важно «то, что говорят нервы, сознание, подсознание». «Свидетели» это и «озвучили».
Саша Стоянова любит Баха. Но Бродский прав: «в каждой музыке –Бах». Я услышала его в «Молчании».
И тогда возникший перед глазами станок с натянутыми нитями показался мне органом.
«Молитва» звучала Лакримозой Моцарта.
А из спелёнутых гобеленов, казалось, доносилась «Жалоба» Гречанинова, которую в музыкальной школе играют дети.
Но всё это при каком-то энном взгляде на работы. Потому что при первом ты оглушён, опрокинут, тебя как будто поднял какой-то великан и так сильно встряхнул, что всё, что может вырваться, чтобы вернуть дыхание, это: «Ох, как…».
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer4/preyger-dolgova/
