(окончание. Начало в №3/2022)
XII. Фестиваль. Времена и время
Сейчас хочется сказать что-то обобщающе-панорамное. Что-то о временах и времени.
С хорошими цитатами.
Времена…
Тут мгновенно цитируется
«Времена не выбирают.
В них живут и умирают…»
(Александр Кушнер)
Не выбирают, да. Но сравнивать всё-таки можно.
А какие бывают времена?
Ну, конечно же, роковые. Великая поэзия всячески рекомендует наслаждаться роковыми временами.
«Блажен, кто посетил сей мир / В его минуты роковые! / Его призвали всеблагие / Как собеседника на пир./ Он их высоких зрелищ зритель, / Он в их совет допущен был — / И заживо, как небожитель, / Из чаши их бессмертье пил!» (Тютчев). И Пушкин о том же: «Все, все, что гибелью грозит, Для сердца смертного таит / Неизъяснимы наслажденья — Бессмертья, может быть, залог! / И счастлив тот, кто средь волненья / Их обретать и ведать мог». И Высоцкий: «Чую с гибельным восторгом пропадаю, пропадаю».
Как свидетель роковых времён, примерно с 1940-го года по 1953-й, не соглашусь с великими поэтами. Не испытываю никакого блаженства, думая об этих временах: наша семья еле выжила. Бывают другие времена — «застойные». Для этих времён есть специальная благодарственная молитва якобы китайского происхождения: «Благодарю тебя, Господи, что я живу не во время перемен!» И «застойные» времена мне знакомы, я жил в них примерно 20 лет, с конца 1960-х по конец 1980-х годов. Благодарить мне совсем не хочется. По личному опыту, они не гибельные, эти времена, но очень противные. «Бывали хуже времена, но не было подлей»…
Но мне и моим сверстникам повезло. Нам выпало жить и в прекрасное промежуточное время — между «роковыми» и «застойными». Это было «время надежды». Его называли «оттепелью», «поздней оттепелью». В Новосибирском Академгородке это — середина 1960-х годов. Такая вот щель… Станислав Лем говорил, что «культура — цветок в щели».
Поэзия — важнейший индикатор жизни общества, его решимости и чувствительности. Три мощных команды действовали в русской поэзии того времени: 1) Питерская четвёрка — «ахматовские сироты» (Евгений Рейн, Иосиф Бродский, Анатолий Найман, Дмитрий Бобышев). Их опекала Анна Андреевна Ахматова. Как известно, один из них в 1987 году получил Нобелевскую премию по литературе. 2) Московская четвёрка — «политехнические» поэты (Евгений Евтушенко, Андрей Вознесенский, Белла Ахмадулина, Роберт Рождественский). Они прославились выступлениями в Большой аудитории московского Политехнического музея. 3) Пятёрка «бардов» — поэтов, поющих под гитару (Булат Окуджава, Владимир Высоцкий, Новелла Матвеева, Александр Галич, Юлий Ким). Все поэты были талантливы. По разноцветью поэтов это время вполне сопоставимо с эпохами до и после революции.* Самое главное — время было талантливым. При Сталине Россию держали за горло, не давали дышать и говорить. Хватка ослабла. Россия задышала, заговорила и запела. Но поэты 1960-х разнились. Их нельзя объединить одной группой. «Ахматовские сироты» не стремились к широкой популярности, а вот «политехнические поэты» и «барды» обожали большие переполненные залы. И была большая разница между «политехническими» и «бардами». «Политехнические» вот чего хотели: «Я не знаю, как это сделать / Но, товарищи из ЦК / Уберите Ленина с денег/ Так цена его высока» (Вознесенский). Короче говоря, им нужен был «социализм с человеческим лицом». Хотя тут было и противоречие, у Владимира Ильича было человеческое лицо, и тогда не надо было убирать его лицо с денег. Кроме того, у «политехнических» была и общая «таинственная страсть», так и называется роман Аксёнова о своих друзьях. И у фильма то же название. А что же это за страсть? Белла Ахмадулина определила её так: «К предательству таинственная страсть, / друзья мои, туманит ваши очи». И это была сущая правда.
У «бардов» же девиз был такой «Возьмёмся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке». Сейчас, сравнивая «политехнических» и «бардов», я отдаю решительное предпочтение «бардам». Во-первых, они вернули поэзию к её музыкальным истокам. Кифареды, шпильманы, менестрели, миннезингеры, трубадуры, хуглары, жограры, скоморохи, лирники, бандуристы, акыны… Это всегда было в народном творчестве, в любой культуре. А в русской светской поэзии до «бардов» поющий поэт-музыкант был исключением (Михаил Кузмин). Вертинский поэтом не считался. Во-вторых, искренность «бардов». Она была вне всяких подозрений. И как же много «барды» дали истинного: Тотальный лиризм Булата Окуджавы, глубинно-нежный и хрупкий. Бешеная страсть Владимира Высоцкого, столь близкая русской душе. Хрустально-звенящая чистота Новеллы Матвеевой, гениальной юродивой. Горькая память и возвышенный сарказм Александра Галича. Ободряющий смех пересмешника Юлия Кима — как он помогал жить! С «бардами» в русскую культуру пришло ошеломляюще новое. Они создали новый городской фольклор. Более того, песня стала новым способом жить, новой религией. Концерты были службами, служениями свободе. Сотни, а иногда и тысячи людей собирались и слушали «бардов», затаив дыхание. Это создало уникальную ситуацию в русской культуре. Она продолжалась до тех пор, пока вал эпигонства не накрыл остров блаженства.
И вот мы снова в новосибирском Доме учёных на вечернем концерте Галича 9 марта 1968 года. Он спел «Памяти Пастернака», и две тысячи человек встали и молчат — до аплодисментов. Фестиваль стал таким культурно-социальным событием, какие происходят очень-очень редко, а помнятся долго.* Именно поэтому фестиваль вспоминали через 30, 40 и 50 лет, устраивая специальные торжества.
И сейчас я — более чем 50 лет спустя — думаю: а в чём был смысл этого фестиваля? Ведь это был Академгородок, город будущего. В нём счастливо жили молодые, образованные и целеустремлённые люди. Это был советский рай на земле, новенький, недавно построенный. И спел Галич. И советский рай заглянул в бездны советского ада. И ужаснулся.
XIII. Конец «Интеграла»
Три вопроса:
1) Был ли «Интеграл» диссидентским?
2) Как и когда прекратил «Интеграл» своё существование? Была ли эта смерть насильственной или добровольной, добровольным самоубийством?
3) Пострадал ли кто-нибудь из «интегральцев»?
Из этих вопросов первый — самый лёгкий. Был ли «Интеграл» диссидентским?
Со всей определённостью могу сказать: «Нет!». Ни один «интегралец» в эпоху «Интеграла» не был диссидентом. Мы были культурные активисты, старавшиеся сделать новое и даже небывалое, — в рамках системы, существующей системы. Бурштейн завершает свой «Реквием по шестидесятым»: «Под знаменем «Интеграла» мы провозглашали свою миссию: объединять все силы, стремящиеся к социальному миру и прогрессу, улавливать равнодействующую этих сил и следовать в заданном ею направлении. Мы ратовали тогда за эволюционное развитие и выбрали путь компромиссов как единственно бескровный выход из тупика». Хорошо сказано и, главное, всё — правда! Что касается меня, я думал: «Страшные вещи, такие, как сталинский террор — уже в прошлом, а сейчас иное время, время делать новое, и старые раны исцелятся или затянутся». Наивно, но я думал именно так.
Мы не были диссидентами, но власть не могла в это поверить. А поводы власть находила. В мае 1967 г. на дискуссии «О социальной вялости интеллигенции» один выступавший сказал: «Я делаю науку, это мое призвание. А общественное отношение я выражаю на выборах — я голосую против коммунистической партии Советского Союза». Это нам вспомнили очень скоро.
И слова Галича «Мы поименно вспомним всех, кто поднял руку» — власть запомнила их сразу и крепко…
Второй вопрос — о конце «Интеграла». Убийство или самоубийство?
«Быть может, и хорошо, что „Интеграл“ умер не своей смертью, а сгорел в одночасье, как фейерверк, осветив напоследок сумрачный вечер 60-х и их бесславный конец». Так Бурштейн написал в «Реквиеме», и поэтично, и правдиво, но слишком кратко.
В действительности, была более сложная предсмертная ситуации. «Интегралу» стало трудно жить с лета 1967 г. Клуб находился на бюджете у Дома культуры «Академия», его директор Владимир Иванович Немировский был большим другом «Интеграла». Мы всегда рассчитывали на его поддержку. Но вот в мае 1967 г. прошла дискуссии о вялости интеллигенции, где прозвучало открытое признание: «Я голосую против КПСС». В июне 1967 г. Немировского «ушли», заменив его на новую директрису Е. М. Кигель, «чего изволите». Она немедленно прекратила финансирование «Интеграла». Всё-таки «Интеграл», несмотря на препоны, смог провести фестиваль. Но после этого жить стало ещё труднее. Ни о каком финансировании и речи не было. «Интеграл» фактически перестал работать, но формально существовал. До поры до времени. Осенью 1968 г. было принято решение о самороспуске. Это было самоубийство в положении безвыходности, когда дальнейшее существование стало невозможным
И вот что пишет Бурштейн, всё тот же «Реквием».
«Тогда-то я и решил: воскреснем ещё раз. Не узкий круг посвящённых, а весь Городок должен знать: мы не подавлены, не деморализованы, участвующие в этом времени, в безвременье. Мы закатим напоследок «Бал неучей» в Доме учёных и завяжем с политикой, но сами. Это случилось в ночь на новый 1969 год».
Эта и была вторая смерть, окончательная.
Вот такая судьба «Интеграла», два самоубийства и одно воскрешение.
Нетривиально.
Но Бурштейн нарисовал в «Реквиеме» и более сложную картину. По его версии, вопрос о самороспуске вставал и раньше, во время кризиса 1967-го года, и первый самороспуск был осуществлён в июне 1967-го, не в 1968-м. Но тогда, за счёт тонких аппаратных ходов, ему удалось добиться решения о воссоздании клуба, о возобновлении финансирования и, более того, о предоставлении клубу нового помещения. Так он утверждал. А Василий Димитров, через которого в это время проходили все финансовые документы, считает, что никакого самороспуска в 1967 году не было. Будущему историку «Интеграла» предстоит покопаться в его архиве (он есть) и выяснить, сколько у него было самоубийств и сколько воскрешений.
Как бы то ни было, после фестиваля «Интеграл» фактически прекратил своё существование, и это было осмысленным решением.
Третий вопрос. Преследования… Кого и как преследовали после фестиваля?
Бурштейн в «Реквиеме» написал, что «никто, в сущности, не пострадал». И добавил: «Если, конечно, не считать того, что «Интеграл» был закрыт».
Я, честно говоря, не понимаю, что он имел в виду. Может быть, то, что в Академгородке не было арестов. Действительно, их не было. Год спустя арестовали директора картинной галереи Дома Учёных Михаила Макаренко, но он уже переехал в Ленинград и, вообще, не имел никакого отношения ни к «Интегралу», ни к фестивалю.
А вот Галич — движущая сила фестиваля. Его исключили из двух Союзов, писателей (в 1971 г.) и кинематографистов (в 1972 г.) и, наконец, вынудили эмигрировать в 1974 г
Но преследовали и самого Бурштейна. Он, кстати, это предвидел. Процитирую его ещё раз.
«Не быть мне после этого (после принятия решения о фестивале — Г. Я. ) в Большой физической несколько лет, не бывать за границей вдвое больше, а быть притчей во языцех на закрытых партсобраниях и страницах местных газет и парией в академических верхах в течение двух последующих десятилетий. Но я хоть буду знать, за что, а это дано было не каждому».
И Бурштейн оказался прав в своих предвидениях: его отстранили от преподавания в университете, он стал «невыездным», у него возникли трудности с докторской диссертацией, не критические, но всё же.
Преследования были. И с размахом… После фестиваля прошла серия партийных собраний, где обсуждали и осуждали фестиваль: бюро горкома, бюро райкома, партактив областной, партактив районный (сколько чудных забытых слов!) Публиковались статьи в областной и центральной печати. Секретарь ЦК ВЛКСМ и председатель КГБ написали специальные записки в ЦК КПСС. (См. Дополнение к Главе). И всюду говорилось об «Интеграле» и склонялись наши фамилии.
В это же время развернулась кампания по поводу так называемого «Письма 46-ти». Это — особая большая тема, которой я не хочу касаться здесь в деталях. Можно набрать в Google «Письмо 46-ти» и найти много интересного, например, книги И. В. Кузнецова и М. С. Качана. Коротко говоря, сорок шесть академгородковцев, в основном учёные, написали протест против процесса над Галансковым и Гинзбургом. А этот процесс был продолжением процесса Синявского-Даниэля, которых осудили за публикацию книг за рубежом. Среди 46-ти подписавших были «интегральцы» — Карпов, Меньщиков, Рожнова, Яблонский и другие. Отягчающим обстоятельством считалось то, что «Письмо 46-ти» было якобы прочитано по «Голосу Америки» и напечатано в «Нью-Йорк Таймс». Сейчас совершенно ясно, что ничего не было «прочитано» и ничего не было «напечатано», но в 1968 году никаких сомнений ни у кого не было, в том числе и у наивных 46-ти авторов письма.
Какие меры принимались против «подписантов»? А вот такие: исключение из партии (как правило), ограничение в карьерном росте (всегда), «невыездность» (всегда), увольнение с работы (редко)… Но — не арест… Всё-таки Академгородок…
Дополнение к Главе XIII «Конец «Интеграла»»
Хроника текущих событий — после фестиваля
Через 10 дней после фестиваля, 22 марта 1968 г., бюро Новосибирского горкома КПСС провело заседание с резким осуждением фестиваля бардов.
29 марта 1968 г. первый секретарь ЦК ВЛКСМ Сергей Павлов направил в ЦК КПСС секретную докладную записку о фестивале.
16 апреля 1968 г. бюро Советского райкома (райкома Академгородка) КПСС приняло постановление о «политической беспринципности» клуба «Под интегралом».
18 апреля 1968 г. в газете «Советская Сибирь» была опубликована статья Николая Мейсака «Песня — это оружие», целиком посвящённая фестивалю.
19 апреля 1968 г — собрание партактива Новосибирской областной организации, где выступил первый секретарь обкома Ф. С. Горячев.
7 мая 1968 г. — два собрания, собрание партактива Советского райкома и партийное собрание «Академстроя».
«Советская Россия» опубликовала две статьи о «бардах»: Ю. Шпаков «Логика падения» (о Г. Яблонском) 28 мая 1968 г. и Г. Мушита, В. Бондарик «О чём поёт Высоцкий?» 9 июня 1968 г.
Записка Ю.В. Андропова. 9 сентября 1968 г. председатель КГБ Ю. В. Андропов направил докладную записку в ЦК КПСС:
«Комитет государственной безопасности располагает данными о политически вредных и антиобщественных проявлениях среди отдельных научных работников Сибирского отделения АН СССР и других лиц, проживающих в Академгородке.
<…> Отрицательную роль в формировании общественных взглядов интеллигенции и молодёжи Академгородка в последнее время играла деятельность клуба «Под интегралом». Ввиду отсутствия должного контроля со стороны партийной и комсомольской организации клубом руководили политически сомнительные лица (Бурштейн, Яблонский, Рожнова, Гимпель и др.), которые устраивали встречи с такими лицами, как Копелев, Галич, пытались пригласить Якира, Кима.
Как уже сообщалось в ЦК КПСС, по инициативе бывшего руководителя клуба «Под интегралом» в Академгородке в марте 1968 г. проведён фестиваль самодеятельной песни с участием Галича, Бережкова, Иванова, в песнях которых содержалась клевета на советских людей и нашу действительность. У значительной части зрителей эти выступления вызвали нездоровый ажиотаж».
XIV. Жизнь после смерти…«Интеграла»
«Интеграл» умер. Ну и что? «Ой, ну что ж тут говорить, что ж тут спрашивать»… Казалось бы, в Академгородке есть чем заняться, есть куда пойти. На все интересы, для всех возрастов. Для детей и подростков есть КЮТ (клуб юных техников) и СЮН (станция юных натуралистов), и «Виктория», замечательный фехтовальный клуб… Для взрослых — альпинистский клуб «Вертикаль», киноклуб «Сигма», картинная галерея и клуб межнаучных контактов при Доме Учёных. И многое другое. Но это — досуг, культурный досуг, спортивный досуг, всего лишь досуг… Это не ТВП («твори, выдумывай, пробуй»),не интегральское «Пусть делают, что хотят!»
Николай Николаевич Покровский, в будущем великий археограф, академик, в 1950-е годы был осуждён по так называемому «университетскому делу». Шесть лет вне науки… А в ранние 1960-е он устроился работать в Городке и был поражён: «Как здесь свободно говорят… Как на зоне!» Преувеличение всё-таки… Но со смертью «Интеграла» от Академгородка отлетел дух свободы, вольного творчества, социального энтузиазма, объединяющего и патриархов, и молодых. Для Городка 1968 год — конец героически-романтического периода, когда творили отцы-основатели, учреждались новые институты и научные школы, когда осваивались — на мировом уровне — новые области (ядерная физика, генетика, математическое моделирование, сложные реакции), и, главное, валом валили подростки и юноши с горящими взорами.
Думаю, не надо связывать кризис Городка с концом «Интеграла» напрямую, причины были куда глубже. «После этого — не вследствие этого». Конец «Интеграла» был всего лишь видимой вехой: изменился цвет времени.
И во всём мире год 1968-й был особым: сначала «пражская весна», а потом августовские танки; майская студенческая революция в Париже («запрещено запрещать») и, наконец, антивоенные демонстрации в Америке. Какой-то глобальный взлёт и падение иллюзий!
После 1968 года Академгородок плавно — без взрыва, без всхлипа — перешёл в иное время, 1970-е, годы средней застойности. А в 1980-е годы застойность дошла до гниения. Стояла «глухая пора листопада». Запретный Самиздат читался взахлёб. Обоснованная осторожность, инстинктивная подозрительность, угрюмая озабоченность — таким стало общение. А тут ещё возникло «социалистическое соревнование в науке», и расцвело черносотенное общество «Память». Была самая пора писать хронику «История одного городка».
Но текла вода и подо льдом! Работала знаменитая 130-я английская школа, питомник будущих эмигрантов, а в 1975 году её выпускник, 20-летний студент Новосибирского университета Виктор Фет, ныне профессор биологии университета Маршалла, сделал первый русский перевод «Охоты на Снарка» Льюиса Кэрролла, жемчужной загадки английской литературы. Замечательное культурное достижение! Но кто об этом знал? В той же 130-й школе блистательно работал учитель математики Виктор Матизен, ставший потом кинобунтарём, дерзнувшим бросить вызов кинодельцу Никите Михалкову. Леонид Янович лелеял идею нового издательства «Хронограф». И не гас в Городке интерес к театру, особенно в университете. В течение двух лет (1975-76) там существовал театр «Феномен», режиссёр — тот же Фет. Была и группа со странно-привлекательным названием «Контора братьев Дивановых». А в Доме учёных театр «Лицедей (режиссёр — математик Вячеслав Новиков) поставил в 1984 убийственную и — по неслучайному совпадению — самоубийственную сатиру Эрдмана «Самоубийца». Райком партии отреагировал мгновенно, запретив дальнейшие представления и отстранив одного из ведущих актёров, доктора наук Владимира Штерна, от преподавания.* Ближе к горбачёвским временам, возрождённый университетский КВН трижды становился чемпионом Союза, прославивишись шуткой «Партия, дай порулить!». А Татьяна Лазарева из этой команды просияла потом звездой Российского телевидения.
1990-е, годы бедности и эмигрантского оттока, по-видимому, не украсили Городок. Но была открытость, а с нею и надежды, да и научный энтузиазм вспыхивал. С середины 1990-х годов я потерял с Городком прямую связь, посетив его только один раз, в 2007-м году. Но я постоянно узнаю о нём из Интернета и от своих коллег из Городка, то из их писем, то встречаясь с ними на конференциях, и, наконец, от бывших академгородковцев, рассеянных по всему свету. Ситуация не блестящая, но и не трагическая. Финансирование, по сравнению с 1990-ми годами, улучшилось, а вот надежды и иллюзии исчезли. Насильственная академическая реформа была воспринята с большим неудовольствием, но затем с ней смирились. В науке, в основном, рутина, но есть и интересные результаты, основанные на предыдущих заделах. Четвёртое или пятое поколение руководителей не блещет, конфликты и интриги процветают, гранты распределяются нечестно и с «откатами». Результат — большинство институтов выживает. Да и научные сотрудники тоже выживают, и не на грани нищеты. Международное сотрудничество свёрнуто, и даже один институт (мой Институт катализа) недавно попал под санкции. Но тот же Институт каждые два года устраивает международные конференции в Европе, то в Вене, то в Генте, то в Лондоне, наконец, в 2021-м году, в Милане — несмотря на всякие санкции. Значит, у Института есть и научный потенциал, и средства.
И наконец, быт улучшился. Приезжие, те, кто долго не был в Городке, отмечают, как много новых магазинчиков на главной улице, Морском проспекте. Есть и товары, и покупатели. Люди на улицах хорошо одеты — без разделения на бедных и богатых. Но до сих пор в Академгородке нет современной гостиницы.
В общем — в моём понимании — такова жизнь Академгородка, и академическая, и просто. Как-то так…
-
Академгородок. Итоги и идеалы
А теперь мне кажется необходимым высказать общие соображения о судьбе и значении Академгородка. Уже потом я скажу о себе — на его фоне.
Начну с очевидного.
Ни Афин, ни Флоренции не получилось. И Кремневой долины тоже.
Про Городок есть две крайние концепции. Одна — «Город науки». Это из документальных фильмов 1960-х — 1970-х гг. Кортеж чёрных машин мчится по дороге. Панорамный вид сверху на вековую сибирскую тайгу. Надпись на арке «Могущество России прирастать будет Сибирью» (Ломоносов). Большое беломраморное здание — Институт чего-то там. Из правительственной машины выходит премьер-министр или президент (Косыгин? Де Голль?). В следующем кадре академик на фоне железной установки и аспиранток рассказывает премьеру или президенту о чудесах науки. Все лучатся непередаваемым счастьем.
Вторая концепция — «Провалившийся проект». Сухой анализ на основе простых критериев показывает: ничего не вышло. Потёмкинская деревня испарилась мыльным пузырём.
Я уже упоминал Григория Ханина, экономиста, прославившегося разоблачением потёмкинских деревень советской статистики (перестроечная статья «Лукавая цифра»). А недавно Ханин опубликовал рецензию на книгу Качана «Мой Академгородок». Он пытается ответить на вопрос, велики ли достижения Новосибирского Научного Центра (ННЦ). Ханин понимает, что оценка состояния науки — сложная вещь. Но у него два критерия: 1) число высших научных премий; 2) членство в престижных академических организациях. По этим критериям, достижения ННЦ не столь значительны.
Простой факт. За всё время работы Новосибирского центра Нобелевскую премию получил только один человек, Леонид Канторович, — за работы, выполненные не в Новосибирске.
Резкого вывода («проект провалился») Ханин не делает, он говорит о сильных и слабых сторонах Новосибирского центра, соответствующих сильным и слабым сторонам советского/русского общества. Но ясно, какой вывод напрашивается: за 60 лет всего лишь одна Нобелевская премия. «Хвалилась синица море зажечь»…
Но, во-первых — помимо Нобелевской — есть другие престижные международные премии и позиции, и если их учесть, результат изменится. Я нашёл, что премий и «членств» не так уж мало.
Вот их список (каждый учёный был постоянно или временно связан с Новосибирским центром). Конечно, список можно править, расширять или сокращать:
Леонид Канторович — Нобелевская премия (1975);
Ефим Зельманов — Филдсовская премия (1994). Зельманов эмигрировал в США в 1987 г., но Филдсовскую премию получил за результаты, полученные в Новосибирске. В новосибирском Институте математики у него были большие проблемы с защитой диссертации.
Владимир Захаров — медаль Дирака (2003);
Роальд Сагдеев — звание «Человек Года», Франция (1988), медаль Тейта (1992), премия Этторе Майорана (1993), премия Лео Сцилларда (1995), премия Максвелла (2001), мемориальная премия Карла Сагана (2003), иностранный член Национальной академии наук США (1987), Американской академии искусств и наук, член Папской академии наук (1990), Шведской Королевской и Венгерской академии наук;
Алексей Ляпунов — медаль «Пионер компьютерной техники»(1996, посмертно);
Самсон Кутателадзе — премия Макса Джейкоба (1969);
Сергей Соболев — иностранный член Французской Академии наук, Национальной академии Линчеи в Риме, Академии наук в Берлине, почетный член Американского математического общества и Эдинбургского Королевского общества.
Георгий Боресков — президент Международного конгресса по катализу (1972—1976);
Валентин Коптюг — президент Международного союза химиков (IUPAC) (1988—1989);
Николай Воронцов — премия Бруно Х. Шуберта за выдающиеся достижения в области охраны окружающей среды (1989), член Шведской королевской академии наук, почётный иностранный член Американской академии искусств и наук;
Кирилл Замараев — премия столетия, присуждаемая британским Королевским химическим обществом ежегодно за популяризацию и выдающийся вклад в химию (1994). Президент Международного союза теоретической и прикладной химии (IUPAC) (1994-95).
Владимир Шильцев (выпускник Новосибирской физматшколы) — премия Европейского физического общества за оригинальный, значительный вклад в области ускорительной физики (2004), премия «Серебряный лучник — США» по науке за экспериментальную репликацию открытия М. В. Ломоносовым атмосферы Венеры (2013), премия Симана Американского физического общества APS (2015), премия Гамова Российско-американской ассоциации учёных (RASA-USA) (2016), Outstanding Referee Американского физического общества (2018), премия Нишикава за выдающиеся достижения в области ускорителей (2019). Член Европейской Академии (2020) Иностранный член Болонской Академии Наук (2021)
Виктор Иврий (выпускник Новосибирской физматшколы) — член Королевского научного общества Канады.
Вообще, число премий людям — важный признак эффективности системы, в которой эти люди работают. Тут я согласен с Ханиным. Важный, но косвенный! Премия, особенно престижная, всегда отягощена возможной несправедливостью, иерархической, бюрократической или политической. Корни этой несправедливости всегда сокрыты. Первая Нобелевская премия по литературе была присуждена в 1901 г. не Льву Толстому, а Сюлли-Прюдому. Кто теперь помнит Сюлли-Прюдома?
Что касается двух крайних концепций Академгородка, «Город науки» (лубок), или «Провалившийся проект» (тотальная критика), я думаю, обе они не работают.
Реальный Академгородок — это научный комбинат, который в разные годы работал с разной эффективностью, производя данные, информацию, экспертные оценки и, наконец, концептуальное знание (не так часто). Лаврентьев мечтал о создании вокруг Академгородка «пояса внедрения» — институтов, связывающих науку с промышленностью. «Внедрения» не получилось, промышленность никакого «внедрения» не хотела, она ему сопротивлялась, потому что у неё был «план». Что касается военных приложений, здесь я ничего не знаю. Возможно, они были значительны, мне это неведомо.
В общем, к Академгородку надо относиться спокойно. Он живёт и работает, в России он всё ещё пользуется авторитетом (и заслуженным!), но он пережил свою славу. Это бывает и с людьми, и со странами.
Но есть, есть в ранней истории Академгородка один момент, нечто, к чему я отношусь с восхищением и даже с благоговейным трепетом. Это — прямой контакт между отцами-основателями и молодыми «горячеглазыми», входящими в науку. Лаврентьев, Ляпунов, Будкер, Соболев, Александров, Воеводский и другие регулярно встречались с учениками физматшколы («фымышатами») и со студентами университета. Струились встречные потоки энтузиазма. Именно это стало визитной карточкой Академгородка, надолго определило его репутацию притягательного центра творчества.
Академик М.А, Лаврентьев с «фымышатами»
Академик С. Л. Соболев со студентами.
Откуда это взялось? Говорилось, что взяли модель МИФИ (Московского инженерно-физического института). МИФИ был создан после войны в рамках атомного проекта.
Его студенты имели возможность учиться у плеяды выдающихся учёных.
Академгородок воспроизвёл такой опыт ещё в большом масштабе, и количество перешло в качество. Такого эксперимента не было ранее ни в СССР, ни в дореволюционной России. Я ищу ближайшую аналогию. 1920-е годы? «Республика ШКИД» (Школа имени Достоевского)? Да нет. «Педагогическая поэма»?» Макаренко? Ни в коем случае. НКВД — плохой воспитатель научной молодёжи.
И я нахожу настоящую параллель. Царскосельский Пушкинский Лицей, где способные ученики вдохновлялись талантливыми учителями.
«Куницыну — дар сердца и вина!
Он создал нас, он воспитал наш пламень!
Заложен им краеугольный камень.
Им чистая лампада вожжена!»
Это Пушкин о своём лицейском учителе Александре Петровиче Куницыне.
Пользуясь этой параллелью, определю Академгородок как Мега-Лицей.
И я звоню по Skype в Англию Александру (Саше) Горбаню, профессору University of Leicester, мы — друзья больше, чем сорок лет. Он полтора года учился в физматшколе. А в январе 1968 года он был 15-летним студентом физического факультета. И он же был «надписантом» — вместе с тремя другими студентами. Несмываемой краской они написали лозунги на зданиях Городка, протестуя против процесса над Галансковым и Гинзбургом. За это его исключили из университета.
А сейчас я звоню и спрашиваю: «Саша, как тебе это определение Академгородка, Мега-Лицей»?» Не возражает. Он вспоминает, что не раз читал на вечерах:
«Куда бы нас ни бросила судьбина
И счастие куда б ни повело,
Всё те же мы: нам целый мир чужбина;
Отечество нам Царское Село».
А потом мы долго говорим с ним об Акалемгородке, и для меня это очень полезная беседа.
И я думаю, а зачем вообще мыслить Городок в терминах проекта, удачного или провального, основанного на единых принципах и единой цели, которые формулируются заранее. А может, и не было никакого проекта. Михаил Качан, который был рядом с Лаврентьевым в ранний период Городка, замечает: «Пишут, что Михаил Алексеевич Лаврентьев в основу создания Сибирского отделения АН СССР — научного центра нового типа — положил три принципа. Но вряд ли он сам их формулировал, скорее всего, что за него эти три принципа сформулировали другие, — я не знаю. Никогда не слышал, чтобы он сам говорил о принципах. Лаврентьев обычно не формулировал, а говорил простым и ясным языком».
В общем, если и был проект, то «беспринципный» и, скорее всего, «бесцельный».
Академгородок — это живое существо. Он был зачат, родился и рос.
Что же определяло становление Академгородка?
Два эксперимента.
Один из них, научно-организационный, состоял в том, чтобы:
— найти научных лидеров-вдохновителей, желательно с учениками
— обговорить с ними область деятельности
— дать им свободу и посмотреть, что получится
Второй эксперимент, научно-педагогический, был схожим
— найти способных учеников, подростков и молодых людей
— найти талантливых учителей
— создать свободную среду и посмотреть, что получится
Эти два эксперимента объединяются «идеальной» формулой:
CАМООРГАНИЗАЦИЯ ТАЛАНТОВ В СВОБОДНОЙ СРЕДЕ
Формула эта — для идеальных условий, то есть работает не всегда и не всюду. Оговорок и условий можно придумать много. Можно уточнять определения: что такое «самоорганизация». «Талант» — что это? И «свободная среда» — как это понимать?
И всё-таки Академгородок — несмотря на все несовершенства — зажил живой жизнью, заработал, в условиях, когда учёным не рисовали перспективы превращения а лагерную пыль.
Академгородок стал сложным организмом, со многими функциями. Перечислю их.
Первая и Вторая — они определялись двумя упомянутыми типами экспериментов, научно-организационным и научно-педагогическим. В Академгородке эти эксперименты были связаны единой системой «Институты — Университет» + Физматшкола.
Третья функция (я о ней тоже говорил) — быть фабрикой знаний разного уровня, производя данные, информацию, концепции.
Но были и другие функции.
Долгие годы Академгородок играл роль убежища для гонимых, учёных, преследуемых по разным причинам. Как Нидерланды в своём Золотом веке. Здесь нашли пристанище учёные-генетики в период, когда ещё было сильно влияние Лысенко. Здесь находили работу люди, только что реабилитированные, после лагерей и ссылок. Среди элиты Городка были дети врагов народа. Отцы Валентина Коптюга, одного из президентов Сибирского отделения Академии, и Владислава Воеводского, академика, были расстреляны в 1930-е годы. Сюда, в Городок — в эпоху государственного советского антисемитизма — стремились из Киева, Одессы, Питера потоки евреев, абитуриентов, студентов и научных работников. В Городке 1960-х антисемитизма не было вовсе.* А потом, конечно же, завёлся как неизбежное заболевание с локальными очагами и временными вспышками, то в Университете (периодами), то в Институте математики (долговременно), то в дикой разновидности общества «Память» 1980-х**, а то в специфически-неизличимой обкомовской форме. Но должен сказать, что среди академических звёзд антисемитизм был исключительно редок. Ни Лаврентьев, ни Ляпунов, ни Александров антисемитами не были. Я очень надеюсь, что в нынешнем Городке этой заразы нет.
А ещё Академгородок стал — важная функция — питомником интеллектуалов. В 1990-е годы, «лихие», «отвязные» годы дарованной свободы, когда пришлось двигаться в новом, совершенно неизведанном социальном море и без всяких лоций, интеллектуалы, выросшие в Городке, заполняли вакансии политиков, бизнесменов, консультантов. Они быстро адаптировались к молниеносным изменениям и достигали успеха. Слава Новиков, ставивший в Городке «Самоубийцу» Эрдмана, стал председателем Красноярского краевого Совета народных депутатов, а потом членом Совета Федерации России. Валерий Меньщиков, «министр песни» «Интеграла», инициатор фестиваля бардов, был заместителем председателя Комитета по экологии Верховного Совета. Неблагонадёжный философ Симон Кордонский в 2000—2004 гг. был начальником Экспертного управления Администрации Президента. И т. д., и т. п.
Я уже не говорю об учёных Академгородка, нашедших работу на Западе. Я встречал их во многих престижных университетах, в Миннеаполисе и Оксфорде, Париже и Генте. Выпускник физматшколы Владимир Шильцев ныне — директор Национальной ускорительной лаборатории им. Э. Ферми в Штатах.
В Академгородке начал складываться особый образ/cтиль жизни. Интеллектуальные работники учились общаться поверх профессиональных барьеров и даже поверх пресловутого разделения на две культуры, условно «физиков» и «лириков». 60 лет тому, после книги барона Чарльза Сноу «Две культуры и научная революция» (1959), конфликт между ними казался роковым. В Городке этот конфликт естественным образом смягчался, и «Интеграл» играл в этом особую роль.
Повторю сказанное:
Ни Афин, ни Флоренции не получилось. И Кремневой долины — тоже.
И вдобавок: Академгородок пережил свою славу.
Но Академгородок был и всё ещё реально существует. А идеальные Телемская обитель и высокоинтеллектуальная страна Касталия — только в книжках Рабле и Гессе.
Итожу.
Академгородок и «Интеграл» важны как исторические прецеденты.
По словам великого физика Ричарда Фейнмана, если бы всё научное знание было бы уничтожено в страшном катаклизме, и только одно сообщение могло бы быть передано следующим поколениям, то это сообщение было бы «атомистическая концепция».
Перефразируя Фейнмана, скажу, что если придётся воссoздавать Академгородок и/или «Интеграл», рецепт уже готов:
CАМООРГАНИЗАЦИЯ ТАЛАНТОВ В СВОБОДНОЙ СРЕДЕ.
XVI. Рай потерянный и вновь увиденный
Что было со мной после смерти «Интеграла»? Была длинная цепочка событий, которой не место в этом тексте. Дело не в том, что я был изгнан из Рая. Рай был закрыт. В результате со мной произошло очень плохое. Постараюсь описать своё состояние точно. Можно сказать, что я потерял смысл жизни, по крайней мере, частично. Было тупое оцепенение, умственное и эмоциональное. Нежелание действовать и вспоминать. Постепенно почва под ногами вновь возникла: у меня вырос интерес к науке.
У Достоевского в одном из писем после его помилования я нашёл такое выражение «тяжёлая минута грусти и саморазложения». «Саморазложения» у меня не было, грусть, конечно, была, но оцепенение преобладало. Порой оно сменялось какими-то умственными судорогами, и это было неприятно. Я думаю, что Адам, которого выгнали из Рая, тоже старался не вспоминать о нём. Во всяком случае, он как человек неграмотный не оставил мемуаров, и мы знаем о Рае не от Адама.
«Как молоды мы были»… «Когда мы были молодые и чушь прекрасную несли»… Голубые фонтаны и красные розы — ничего такого. Никакого сожаления или запоздалого восхищения я не испытывал. Но и никакого отвращения… Забыть… Инстинктивно я старался не думать и не вспоминать об «Интеграле» и обо всём из этого времени. У меня это получилось. Я как бы засунул этот пласт памяти в специальный ящик, а ключ от него выбросил. Всё это продолжалось долгие годы, десятилетия
Я дважды встречался с Бурштейном в Израиле, в 1990-х и 2000-х годах. Он был профессором Вейцмановского института, хорошая, почётная позиция. Он говорил со мной, но только об «Интеграле», он был как бы вморожен в то время. Я разговор поддерживал, но тема меня не интересовала и даже удивляла. Мне по-прежнему не хотелось вспоминать. Более того, сам процесс воспоминаний казался неестественным.
Другой пример. В том же 1968 г. театр Академгородка поставил мою пьесу. Называлась она «Всё, что есть, — есть». В условных терминах, это была авангардистская пьеса, комбинация смешного и трагического. Пьеса была набита песнями, «зонгами», как тогда говорили, от лица Маркса, Брехта, Мао Цзэдуна, Высоцкого, Боба Дилана. И был ещё монолог Никиты Сергеевича Хрущёва. А поставил эту пьесу серьёзный, думающий режиссёр Арнольд Пономаренко. Перед этим Пономаренко поставил «Сирано де Бержерак», «Бориса Годунова» и «Безымянную звезду». Вот такого уровня была моя пьеса. Шутка. Так вот, после генеральной репетиции райком запретил пьесу. И театр прекратил своё существование: действительно, пьеса была сильной. Подробнее об этом см. книгу Качана «Мой Академгородок». И эту сильную пьесу, и всё, что связано с ней, я тоже забыл, а мой экземпляр затерялся. Спустя 40 с лишним лет Люба Качан, ведущая артистка театра Пономаренко, жена Миши Качана, нашла в своём архиве экземпляр и прислала мне. Спасибо Любе! Я прочитал пьесу с удивлением.
Всё изменилось летом 2021 года. Я решил выпустить книжку своих рассказов «Правдивые истории» и обратился к издателю. Им был Сергей Юрьенен, Сергей Сергеевич, который в 2011-м уже издал мою первую (и пока единственную) книжку «Григорий Шекспир». Издательство называется «Franc-Tireur USA». Франтирёр — «вольный стрелок» в переводе с французского. Первый роман Юрьенена так и назывался «Вольный стрелок». Юрьенен был и остаётся не знающим устали франтирёром свободы, литературной и общественной.
Сергей Сергеевич согласился издать мои истории и попросил прислать фотографии. Я прислал, понадобились мои комментарии к фотографии с Галичем. Я стал писать их, и тут произошло необычайное: Сергей Сергеевич оживил мою уснувшую память. Самое интересное, что я никогда не видел Сергея Сергеевича в жизни и никогда не говорил с ним, даже по телефону или по Skype. Только получал от него электронные письма, с особыми ободряющими словами… Но после них — спасибо Сергею Сергеевичу! — в моей памяти разжались какие-то тиски! Воспоминания полезли из меня, как фарш из мясорубки — серия отдельных воспоминаний, событие за событием. А то пробулькивали крупные воспоминания, как пузыри, сквозь какой-то размягчённый слой.
А потом я стал связываться с моими друзьям и знакомыми по «Интегралу» и Новосибирску. И они тоже помогали мне восстановить память. Обычно мне напоминалась какая-то деталь, и моя память кристаллизовалась вокруг неё. Или у меня что-то выплывало и проявлялось, как на фотографической пластинке, от смутного — к отчётливо вспоминаемому.
Кого я должен поблагодарить?
Анастасию Безносову-Близнюк, Новосибирск, Россия
(Интегральный музей-квартира Академгородка, дочь Германа Безносова)
Профессора Михаила Голубовского, Richmond, California, USA (дискуссия о генетике, «Интеграл», 1967 г.)
Профессора Александра Горбаня, Leicester, United Kingdom («надписант» 1968 г)
Профессора Василия Димитрова, Торонто, Канада (председатель совета министров «Интеграла»)
Академика Владимира Захарова, Москва, Россия; Тucson, Arizona, USA («подписант» 1968 г. автор названия клуба «Под Интегралом»)
Кандидата наук Валерия Меньщикова, Москва, Россия (министр песни «Интеграла», один из авторов идеи фестиваля бардов, народный депутат 1990-е гг.)
Профессора Владимира Штерна, Houston, USA (актёр театра-студия Академгородка и театра «Лицедей»)
Кандидата наук Клару Штерн, Нouston, USA (зав. научной библиотекой Вычислительного Центра Академгородка)
Всем Вам — спасибо! Без Вас этот текст был бы невозможен.
В результате, я написал его. И я хочу повторить:
Среди религиозных учений есть и такие, согласно которым наступят времена, когда на земле будет Рай, люди будут радостно жить в вечном мире и согласии среди прекрасной природы. Я верю в такую перспективу и сердцем, и разумом, потому что я уже жил в таком Раю примерно три с половиной года.
История моей жизни обычная: у меня был Рай, и я его потерял.
Но я верю, что будет день, намного раньше, чем будет Рай на всей земле. Наступит мой день, когда сложится пазл, лягут карты, сойдутся планеты, откроется окно возможностей, и я вновь увижу свой Рай, в его сияющей и слепящей красоте, среди вековых сибирских деревьев на берегу небольшого, но всё-таки моря, увижу его — говоря поэтически — смежая очи — на далеком временном горизонте, в дымке, не без слёз, конечно, не без слёз, увижу его так, как вижу сейчас, в своих воспоминаниях и размышлениях.
31 декабря 2021 г.
Дополнение. Чешу-чешу ногу, или Лекция о международном положении
«Лекция о международном положении» — так называлась моя песня, которая была представлена на концерте 8 марта 1968-го года. Пели мы её вдвоём с Юрой Вяткиным, гитаристом, моим товарищем из моего же Института.
Григорий Яблонский (справа) и Юрий Вяткин (слева) исполняют песню «Лекция о международном положении». Новосибирск, Академгородок, март 1968 г. Фото из архива Клуба «Под интегралом».
Эта песня сделала меня знаменитым, судя по откликам слушателей и последующим статьям в газетах «Советская Сибирь», «Советская Россия» и «Вечерний Новосибирск». Не могу лишь сказать, что я проснулся знаменитым, потому что в ночь после концерта я вовсе не ложился. Знаменитым — в смысле печально знаменитым.
Почему я написал эту песню? Лекции о международном положении — это часть моей жизни. Моя мама была партийным работником* и лектором-международником. Мне было от 7 до 10 лет, и когда мама читала лекции о международном положении на открытом воздухе, например, в Зелёном театре, она брала меня с собой и усаживала на первый или второй ряд. Несколько раз было так, что я задавал вопросы, и маму это смущало. А вообще мама читала лекции в разных местах, в Зоопарке — по радио, в тюрьмах. В тюрьмы она меня, правда, не брала. Мама была знающий ответственный лектор. У неё был хорошо поставленный лекторский голос. «Товарищи!» — начинала она лекцию, обращаясь к аудитории. В лекции она любила вставлять разные поэтические цитаты, Исаковского или Твардовского.
Потом, в 1950-е годы, она всегда цитировала: «За годом год, за вехой — веха, / за полосою — полоса. /Нелёгок путь, но ветер века/ он в наши дует паруса». А во время Карибского кризиса все лекции она кончала так: «Хочешь мира — готовься к войне!»
-
См. мой рассказ «О бабушке, дедушке и литовских партизанах» в книжке
Г. Яблонский. «Григорий Шекспир», издательство «Franc tireur USA», 2012
Это были сказки моего детства — лекции о международном положении. Они менялись. Например, мама сначала много рассказывала об Иосипе-Броз Тито, герое Югославии, борце с фашизмом. Я видел его на фотографиях с любимой большой собакой. И вдруг Тито сам стал кровавой собакой и кровавой кликой Тито-Ранковича.
Надо сказать, что советский народ всегда очень интересовался международным положением. Когда умирала Александра Петровна, мать моей жены (не хочется говорить «тёща»), она попросила меня подойти к её кровати и спросила тихим голосом: «Гриша, как там в Ливане?»
«Интеграл» на Новосибирском ТВ. Слева направо: Юрий Карпов, социолог; Наталья Смирнова из Ленинградского клуба песни; Валерий Меньщиков, «министр песни»; Григорий Яблонский; Юрий Вяткин, Юрий Лосев, инженер из Академгородка, певец с замечательным голосом, альпинист и дельтапланерист, погибший в Крыму; крайнего справа я не помню
А вот внутреннее положение никого не интересовало. Я думаю, что никто бы не пошёл на лекцию о внутреннем положении, тем более что таких лекций никто не читал и лекторов-внутринародников не было.
Марксизм учит, что нельзя жить в обществе и быть свободным от общества. Глубокий интерес к международному положению был базовой чертой моей личности. Короче, я не мог не написать песни о международном положении.
Но со времён детства и отрочества моё отношение к международному положению существенно изменилось.
И моя песня отразила регулярное чередование глубокой озабоченности и не менее глубокого безразличия. Такое уникальное чередование, мне кажется, и было истинным отношением советского народа к международному положению. В определённом смысле моя песня пересекалась со знаменитой «Песней про зайцев» («А нам всё равно) из кинофильма «Бриллиантовая рука», вышедшего на советские экраны несколько позже — в декабре 1968 года.
Вот она, моя песня:
Лекция о международном положении
Сладко спали мы в купе,
Паровоз кричал: «Ау!».
Кто-то рядом тихо пел,
А я чешу-чешу ногу!
А торопливый паровоз
Раскричался на бегу,
Бьёт десятками колёс,
А я чешу-чешу ногу!
Вновь толчок потряс Ташкент,
В Конго — новый президент.
О Бен-Белле ни гугу.
А я чешу-чешу ногу!
Маршал Амер принял яд,
Шансы «Селтика» горят.
Всех китайцев гнут в дугу.
А я чешу-чешу ногу!
Новый взрыв народных масс.
На экране «Фантомас».
Завезли «Спидолы» в ГУМ.
А я чешу-чешу ногу!
А мандарин не завезли,
А греки греков извели,
И заснуть я не могу,
И всё чешу-чешу ногу!
…другие куплеты… и концовка:
Себе чешу-чешу ногу!
Тебе чешу-чешу ногу!
И им чешу-чешу ногу!
И вам чешу-чешу ногу!
И начесаться не могу!!!
Март 1968 г.
Всего было написано куплетов сорок, я заразил этим своих друзей. Я бы и сейчас мог писать новые куплеты о нынешнем международном положении, был бы заказ.
Необходимые комментарии:
«Вновь толчок потряс Ташкент» — серия толчков после Ташкентского землетрясения, происшедшего в апреле 1966 г.
«В Конго — новый президент». По-видимому, это президент Мобуту (Мобуту Сесе Секо), в 1965 г. ставший президентом Демократической Республики Конго.
«О Бен-Белле ни гугу». Ахмед Бен-Белла — первый президент Алжира, отстранённый от власти в 1965 г. В 1964 г. получил звание Героя Советского Союза.
«Маршал Амер принял яд». Абдель Хаким Амер — ещё один Герой Советского Союза (1964 г.). Вице-президент Египта, маршал и командующий египетской армией во время 6-дневной войны с Израилем. После поражения был смещён со всех постов и покончил жизнь самоубийством.
«Шансы „Селтика“ горят». «Селтик» — шотландский футбольный клуб (Глазго)
«Всех китайцев гнут в дугу». Китайская «культурная революция» 1960-х годов.
«На экране „Фантомас“». Французский фильм 1960-х годов о великом неуловимом преступнике. Был необыкновенно популярен в Советском Союзе.
«Завезли „Спидолы“ в ГУМ». «Спидола» — советский портативный радиоприёмник, выпускавшийся рижским заводом ВЭФ. «ГУМ» — Государственный универсальный магазин.
В 1967 г. в Греции пришёл к власти военный режим «чёрных полковников», Переворот сопровождался репрессиями.
В моей песне был и рефрен: «А я чешу-чешу ногу… (второй слог ударный)». Откуда он взялся? Подростком я слышал много дурацких песен, где использовались слова с заведомо неправильными ударениями. Например,
«А я сижу на берегу/ и не могу поднять ногу (второй слог ударный)/
Не ногу (второй ударный), а ногу (первый), /всё равно не могу (первый)».
Или:
«На далёком Севере эскимосы бегали…/ Эскимос поймал моржу и всадил в неё ножу… (второй слог ударный)»
А вот «А я чешу-чешу ногу»… Я слышал этот рефрен или сам придумал? Спустя 53 года мне трудно сказать. Где-то в середине 1980-х годов я слышал песню совсем другого содержания, но с тем же припевом, кажется, в исполнении братьев Жемчужных или Аркадия Северного. Но раньше я её не слышал… В общем, не знаю… Скорее всего, я что-то взял «из воздуха» и приспособил в своих целях.
А теперь, как же восприняли мою «Лекцию»? Замечательно, я бы даже сказал, с большим воодушевлением, и что удивительно, люди самых разных убеждений.
Мой друг Серёжа Андреев, твёрдый демократ, подошёл ко мне и сказал: «Гриша! Ты же умный человек! Как ты мог написать такую чушь!»
А журналист Николай Мейсак в статье «Песня — это оружие» («Советская Сибирь», 18 апреля 1968 г.) высказался более подробно:
«Устарел Чайковский! Устарел Бетховен! И Хачатурян — тоже. Что за удивительные мастера искусств появились на земле новосибирской? Нет, не миланский театр «Ла Скала», не изумительный ансамбль Реентовича, не Дмитрий Дмитриевич Шостакович — все они безнадёжно устарели! Взошли, оказывается, новые звезды — барды
«Я спою вам песню „Лекция о международном положении“! — объявляет очередной. Не звучала ещё с эстрады песня с таким названием. Что скажет певец о клокочущем мире, который сбрасывает с себя цепи рабства, о мире, где в смертельной схватке борются две идеологии, два отношения к человеку, два отношения к жизни, два класса — класс тружеников и класс паразитов? Кажется, прозвучит песня-призыв, песня-раздумье о судьбах мира, песня, славящая Родину нашу, которая всей мощью своей сдерживает черные силы, рвущиеся к ядерному пожару. Но где там! Мальчикам, именующим себя «народными певцами», как говорится, «до лампочки все эти премудрости»! И вот звучит под гитарное треньканье сипловатый торопливый говорок:
А я чешу, чешу ногу и начесаться не могу,
В ЦУМ «Спидолы» завезли, в ГУМ «болонью» привезли,
А мандарин не привезли, а греки греков извели,
А я чешу, чешу ногу.
Себе чешу, чешу ногу, тебе чешу, чешу ногу,
И вам чешу, чешу ногу, а начесаться не могу…
В баньку бы сбегать перед концертом! Чтоб не чесаться под гитару на сцене. И хотя бы раз в неделю читать газеты и слушать радио».
Эта же статья была перепечатана «Вечерним Новосибирском» в первозданном виде, без изменений. А 28 мая 1968 года в газете «Советская Россия» появилась статья обо мне с хорошим названием «Логика падения». 9 июня 1968 г. та же газета напечатала статью о Владимире Высоцком «О чём поёт Высоцкий?»
А вот на эту статью я наткнулся в Интернете, уже будучи в Штатах. Нью-йоркская газета «Новое русское слово», 18 июля 1968 г. Статья «Зощенко в стихах» за подписью «Аргус». Из того же Интернета я узнал, что «Аргус» — это псевдоним Михаила Константиновича Айзенштадта-Железнова (1900—1970). Вот что он написал: «Виктора Высоцкого советская печать особенно ненавидит. Его и Григория Яблонского. Яблонский — научный сотрудник Новосибирского института катализа. Он выступает со своими песенками на спектаклях и вечеринках сотрудников института. Бренча на гитаре, он поет куплеты, которые называет лекциями. В Советском Союзе такие выступления не прощаются. Этому барду — крышка». Слава тебе, Господи, что статью журналиста Аргуса не прочитали в Советском Союзе! Аргус даже не знал, что Высоцкого зовут Владимир, а не Виктор. В конце 1970-х годов (78-й или 79-й) Высоцкий написал песню с тем же названием «Лекция о международном положении» («Ну как мы место шаха проворонили…»). Знал ли он о моей песне, написанной в 1968 году? Вряд ли. Но мне такое совпадение лестно.*
Какова же сила искусства, моего искусства! Я выступил всего лишь на одном концерте. Один раз! С одной своей песней! На гитаре я не играл и не умею. И такой эффект…
А если бы я спел две своих песни?
Юрий Вяткин (слева) и Григорий Яблонский (справа) исполняют песню «Лекция о международном положении». Новосибирск, Академгородок, март 1968 г. Фото из архива Клуба «Под интегралом».
ЛИТЕРАТУРА
А. И. Бурштейн, «Реквием по шестидесятым, или Под знаком интеграла // ЭКО: Экономика и организация промышленно. Производства, 1992, 1, стр. 86–105 http://old.ihst.ru/projects/sohist/memory/burstein.htm (ЭКО, 1992, 1-2, 86-105)
Л. Жуховицкий, «Арьергардный бой оттепели» https://1968.memo.ru/text/zhuhovitsky/
В. Батшев, «Александр Галич и его жестокое время», Франкфурт на Майне, «Литературный Европеец». 2010
И.В. Кузнецов, «Новосибирский Академгородок в 1968-м году. Письмо 46», 2-е изд., 2015
-
Качан, «Мой Академгородок. Книга I. 1959-1967», «Новый Хронограф», 2021
Качан, «Мой Академгородок. Книга II. 1968», «Новый Хронограф», 2022 (в печати)
Ю. Шпаков, «Логика падения», «Советская Россия», 28 мая 1968 г.
Г. Мушита, В. Бондарик, «О чём поёт Высоцкий?», «Советская Россия» , 9 июня 1968 г.
Г. И. Ханин, «Честный и талантливый рассказ о Новосибирском Академгородке, советском народе и советском обществе (воспоминания Михаила Качана)», «Идеи и идеалы», 2019, 11, 4, ч.1, стр. 217—239
Примечания:
* Горный ландшафт русской поэзии видится как «смешанный». Есть «горные хребты», где вершины тесно примыкают друг к другу, а есть одинокие вершины. Вот «Золотой век» — четвёрка «Пушкин — Дельвиг — Вяземский — Баратынский». И рядом, но отдельно — Лермонтoв. Вот «Серебряный век» — Анненский и четвёрка «Блок-Белый-Брюсов-Бальмонт». И Кузьмин. И рядом вершина «Гумилёв». И «питомцы Cеребряного века» — тоже четвёрка «Ахматова-Цветаева-Мандельштам-Пастернак» («нас мало, нас, может быть, трое». Нет, не трое, четверо). Странный гений Хлебников и близкие обэриуты Хармс, Заболоцкий и Введенский. А вот «вершинные» поэты, которые не вписываются в «группы». XVIII век: Ломоносов, Державин. XIX век: Крылов, Батюшков, Жуковский, Тютчев, А.К. Толстой и Фет. И конечно, Некрасов. XX век: две трагические вершины -Маяковский и Есенин, неоклассики Бунин и Ходасевич, советские поэты Твардовский, Самойлов, Слуцкий, детские кумиры Маршак и Чуковский.
* В России таким событием была речь Достоевского на открытии памятника Пушкину (июнь 1880 г), где Достоевский провозгласил идеи «русского мира»: «Да, назначение русского человека есть бесспорно всеевропейское и всемирное. Стать настоящим русским, стать вполне русским, может быть, и значит только (в конце концов, это подчеркните) стать братом всех людей, всечеловеком, если хотите» и «…русскому скитальцу необходимо именно всемирное счастие». В других странах были события и помасштабней. Так, в Брюсселе в 1831 г. после оперного спектакля «Немая из Портичи» произошли беспорядки, и началась революция, и возникло новое государство — Бельгия. Фестиваль в Вудстоке, США, 15-18 августа 1969 года, стал гигантской вехой, концом «эры хиппи». Вообще, имеет смысл сравнить этот фестиваль с новосибирским фестивалем… Отдельная тема.
* Позднее, в 2004 г., уже в эмиграции, профессор Штерн воспроизвёл этот спектакль в Русском театре Хьюстона (США).
* Мне кажется, что первые отчётливые признаки антисемитизма в Городке были инициированы ‘сверху’ — в кампаниях по поводу фестиваля бардов и «письма 46-ти». Доводили до сведения, что настоящая фамилия Галича — Гинзбург. Распространялась шутка — с официальным оттенком — что среди 46 «подписантов» 23 сиониста и 23 Иванушки-дурачка.
** Мой аспирант Володя Елохин, к сожалению, уже ушедший от нас, любил посещать митинги «Памяти»—из познавательных целей. Потом рассказывал мне. Однажды он присутствовал на собрании, посвященном жгучей теме—как евреи спаивают русский народ. Совершенно неожиданно один из ораторов выступил против этой неоспоримой догмы. Стоявший рядом знакомый Володи, активист «Памяти», как говорили тогда, «памятник», произнёс с ненавистью: «Жидяра!». У оратора была типично славянская внешность, и Володя удивился: «Да посмотри, он же русский!» «Памятник» не замедлил с ответом: «Так он в прошлой жизни был евреем». Это характерно. Академгородок оказался в состоянии творчески развить антисемитизм, обогатив его элементами буддизма.
* Вот цитата из недавней передачи «Эха Москвы» (12 ноября 2021 г): «Любопытно, что песня была задумана Высоцким, как уже сказано, ориентировочно в конце 1978 года, а десятью годами ранее бард Григорий Яблонский написал песню с таким же названием».
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer4/jablonsky/
