…а он не мог сказать правильно; хватали его и резали у переправ Иорданских
Книга Судей 12:6
1
Сегодня у нас среда?
Юрий Визбор
Он давно подозревал, что оказался в царстве мёртвых. Ещё когда жил в Иерусалиме и встречал на тамошнем рынке «Стоянка Иуды» тех, кто или остался в России и покупать здесь ничего не мог, или давно умер и тем более ходить за покупками сюда был не способен. А если приходил, значит, «Стоянка Иуды», Иерусалим и весь Израиль были другим миром. Даже жена, с которой прожил трудных десять лет вместе там и не менее трудных тринадцать лет вместе здесь, вдруг оскалилась и потребовала развода. Даже дети, вынянченные бессонными ночами любимые дочки, окостенели и писали в своих блогах просьбы Богу забрать его к Себе. Значит, он был жив, если Бог его не забрал. Значит, они были мертвы, если не хотели его присутствия рядом. Мёртвые боятся живых.
После развода и бегства он пытался вести себя, как будто тоже умер. Пил много. Сперва водку, потом перешёл на спирт. Выжил — ни алкоголиком, ни даже пьяницей так и не стал. Хотел сделаться наркоманом, мечтал выкурить косяк конопли, но, не имея опыта, даже не знал, где можно его купить, — опять выжил. Пытался читать фэнтези — бросил, поняв, что не хочет Бог брать его к себе. Он ходил среди мёртвых, прикинувшись мёртвым. Он перестал шарахаться от них, пытаясь даже разговаривать с ними, есть их пищу, делать то же, что и они. Он говорил только о деньгах и заработках. Когда на улице холодало, он говорил театрально на людях: «Какой холод!» Если шёл дождь, он дебильно спрашивал: «Дождь?» — интонационно выказывая удивление. Когда наступал летний сезон, он восклицал: «Какая жара!» Они так все вели себя, и он им подражал, чтоб его не трогали.
В этом мире мёртвых были свои запретные, ещё более мёртвые миры. По утрам дети шли в школы и исчезали там. На улицах никто не играл в классики, не прыгал в скакалки, не прятался и не бегал. Вечерами редкие рискованные мальчики, правда, катались на велосипедах и скейтах, но девочки пропадали до утра. Впрочем, некоторые из детей появлялись в супермаркетах со своими родителями.
Мертвецы много ели, закупая огромными тележками продукты по нескольку раз в неделю. Они жрали, жевали, хрумкали, хрустели, причмокивали, облизывая пальцы и откусывая большими кусками. Маленькими кусками они откусывали тоже. Ели толстые и жирные, со свисающими через ремень животами и безразмерными задами. Ели тонкие и поджарые, с накаченными мускулами нарциссы и немощные старики с болезненной худобой. Средние ели ничуть не меньше жирных и обезжиренных. Они шамали. Они хавали. Они грызли, сосали, глотали. Они кушали. Они кормили приведённых с собою детей. Они совали им во рты клубнику и виноград, кукурузные палочки и бананы. Они пихали в них шоколад и конфеты, заставляя запивать неоплаченной колой и спрайтом. Создавалось впечатление, что они ворвались в магазин из голодных краёв — какой-нибудь Зимбабве или Сомали — и боятся, что изобилие вот-вот отменят. Некоторые приходили в магазины несколько раз в день. Ближневосточное единоборство с едой. Еда всё время побеждала. Живые люди столько не едят. Он это знал хорошо, он изучал фольклористику на филфаке, читал Леви-Стросса и Проппа, а теперь работал мясником в большом супере.
Он скрывался от них только в своей маленькой квартирке. Когда закрывалась за ним дверь и поворачивался ключ, на него накатывала усталость и чувство «слава Богу, я один!» Он слушал Визбора и Кукина — живые голоса пели о людях, о жизни грустные и весёлые песни. Он слушал Окуджаву, и мудрый поэт очищал его от разговоров о деньгах, заработках, количествах рабочих часов в других фирмах.
2
Сегодня у нас беда.
Юрий Визбор.
День шёл обычным путём — безумствовал напропалую. Илья готовил паргиоты: осторожно кольцеобразно обрезал мясо с куриных голеней, — выполнял заказ покупателя, похожего на Мэла Гибсона. «Что он с ними будет делать дальше? Конечно, в них можно что-нибудь завернуть. Рис, к примеру, или шпинат — и пожарить. Так он же всё равно потом всё зальёт томатной пастой или кетчупом — ему хоть кошатину, хоть мраморную говядину продай — вкус будет один: томатный. А вдруг нет? Зальёт-зальёт. Мэл Гибсон, кстати, пещерный антисемит. Хотя в Израиле не был ни разу. Да и актёришко так себе». Захотелось порассуждать, продумать разницу между российской актёрской школой и голливудской, между эстетической ментальностью американцев и русских, да где там!
Напротив витрины мясного отдела умные израильские маркетологи очень удачно поставили большой короб с женскими прокладками. Илья обратил внимание, что какая-то бесформенная особь женского пола и немолодых лет давно уже в них копается, выискивая что-то особенное. Она вдумчиво читала инструкцию на упаковке, брала следующую пачку, нюхала её, снова вчитывалась в инструкцию, рассматривала картинку. Действия её были непонятны и завораживали. Вот только необходимость делать паргиоты отвлекала от естествознания. Чуть палец не порезал, идиот!
— Прости, — они все говорили «ты».
Илья поднял глаза — особь стояла перед ним и протягивала ему пачку упаковок. Похожа она была на жену, но только лицом. Жопа была выдающаяся. Трансцедентальная была жопа.
— Ты знаешь, у них внешняя сторона хлопковая или из синтетики?
Может, у неё дислексия?
— Мадам, — томно ответил Илья, — моя специальность мясо, а не кровь.
И снова углубился в нарезку. Потрясая ягодицами, жена удалилась. Не удовлетворённая.
День квадратным колесом покатился дальше. «…Подари молодой Пикассо треугольное колесо…» — начал бубнить себе под нос Илья.
Подошли два хасида. Один был одет в чёрный пиджак и чёрные, но в мелкую полоску брюки. Второй, помоложе, — наоборот: пиджак имел в мелкую полоску, а брюки чёрные. «Перепутали, что ли, когда одевались?» — подумал Илья. Рассеянно осмотрев прилавок с курятиной и индюшатиной, перешли к мясу. Но кроме говядины на витрине ничего не увидели.
Старший с лицом Владимира Этуша в роли Карабаса спросил:
— У вас есть кошерное мясо?
— У нас всё кошерное.
— А кошерное к Песаху?
— Есть, мой господин.
Ясно. Брать ничего не будут. Делать в городе нечего, пойти некуда — гуляют по ближайшему супермаркету в качестве развлечения.
Младшенький ни на кого не походил — он был никто. «Мистер Никто» мелко толокся по ту сторону витрины.
— А почему ты без кипы?
Очень захотелось послать Барабаса на, в и к. На выбор по вкусу. Всё было кошерным. Но Илья ответил вежливо и внятно.
— В штопку отдал. Пулей пробило.
Карабас покивал шляпой. Понимает. Сочувствует.
— А лицензия у тебя есть?
— От кого? — искренно удивился Илья.
— От рава.
— От рава — есть.
— А как его зовут?
Илья ответил, ничем не рискуя:
— Швондер.
Хасиды ушли удовлетворённые. От соседнего прилавка с колбасными изделиями и сыром вскоре донеслось:
— Да, мой господин, мы используем разные перчатки для молочного и мясного.
Еврею нужна не простая квартира, еврею нужна для житья непорочного квартира, в которой два разных сортира, — читал про себя Илья любимого и ехидного Губермана, — один для мясного, другой для молочного.
Подошёл директор.
— Илья, — сказал он укоризненно. — Илья. Ну, перестань ты шутить с покупателями. Опять на тебя жалобы.
— Если я перестану шутить, нечем будет торговать.
— Почему? — изумился директор.
— Птицы и коровы передохнут от этих покупателей.
— Илья! Илья. Илья…
И погрозил пальцем.
Подошёл взрослый израильтянин, один в один похожий на замдекана Путятина. «Как его звали-то? — вспоминал Илья. — Вообще-то он был педагог». Кандидат эзотерических педагогических наук. Наук без единого закона. В практике, к тому же, активно нарушавших основной ответ на основной вопрос марксистской философии: что первично? У педагогов первично было слово. Ибо материи: не то, что мела, даже аудиторий, — не хватало. Особенно при наплыве вечерников во второй половине дня, а дважды в год и заочников. И те, и другие блистали перлами: «Ахилл изнасиловал гетеру», или «Фаблио родился в бедной крестьянской семье», или «Гулливер за ужином выпил много вина, и потому смог потушить пожар во дворце», или «Ромео переспал с малолеткой и сбежал». А один провинциальный сотрудник местной газетки в маленьком, но очень промышленном городке, пожелавший овладеть дипломом филолога, припёр свою напечатанную заметку, где среди прочего было и такое: «Необходимым атрибутом лица нашего города являются фекальные сооружения». Илья захихикал, вспоминая свою работу в мире людей. Несмотря на необходимые атрибуты, вспоминал со вкусом.
А в этом загробном мире за безымянным Путятой скопилась уже небольшая очередь, желающих покушать-похрумкать-поесть дома в кругу вечерней семьи. Сам же воитель язычников стоял, дегенеративно отвесив челюсть, и рассматривал куриные крылышки, как его предшественник, внук Добрыни, побитых новгородцев. Но тут всё прояснилось. Путяту загробного звали Ицик.
— Ицик! — заорал на него подошедший Фаина Раневская: мужчина лицом был копия великой актрисы в фильме «Свадьба». Даже голос у него был такой же. Илья замер в восторге предчувствия — сейчас скажет:
— Я три года перину собирала! Пушинка к пушинке! Ни одного пёрышка!
Но мужчина ничего не сказал. Мужчины обнялись с любовью и начали целовать друг другу щёки. Потом они хватали друг друга за щёки пальцами и трясли их в приступе нежности. Потом они щупали друг другу плечи и гладили спины.
«Нет, — уговаривал себя Илья. — Это совсем не то, о чём ты подумал. Это Восток. И эти знаки имеют другое семантическое наполнение».
— Господи! — шёпотом возопил Илья. — На кой азазель мне сдалась здесь семиотика? Не нужна тут никому эта глупая наука. Нет здесь и не может быть здесь никакой семиотики! И вспомнил цитату из того же фильма: «А ежели мы, по-вашему, выходим необразованные, зачем же вы к нам ходите? Шли б к своим, образованным!» — голосом Раневской пролетело в мозгу. Гениальная всё-таки была актриса. Кого можно поставить рядом с ней? И сам себе отвечал — никого. И снова Илья хихикал уже над собой, над Горьким и над Лениным, цитат из которых сегодняшние ни заочники, ни вечерники, ни стационарники — никто из тамошних не помнит. А тутошние, уже бессмертные, и знать никогда не знали.
Раневская тут же пролез без очереди к витрине и заказал индюшачьих шницелей. Очередь заволновалась. Путята их успокоил. Очередь заволновалась сильней. Послышались выкрики. «Хорошо! — подумал Илья и вытащил из холодильника длинные индюшачьи горла. — Тут главное — попасть в ритм».
Едва самая возмущённая тётка со злым лицом актрисы Пилецкой в фильме «Разные судьбы», открыла было рот, чтоб выкрикнуть что-то «безбилетнику», как Илья с грохотом отрубил кусок горла. Тётка щёлкнула челюстями. Ритм был пойман: она набирала воздух в грудь — Илья превентивно бил секачом, пауза — удар, пауза — удар. Скандал погас. Как говаривал замдекана Путятин: «В зачатии». Но мир потустороннего безмолвия наполнился грохотом, звуками, разговорами на повышенных тонах.
Толстый жирный мальчик что-то, икая, жевал. Маленькая девочка, сидя в магазинной тележке, орала чем-то недовольная, запрокидывая голову к высокому потолку. «Муля, посмотри, какая чудная девочка потерялась! — продолжали в своём мире всплывать мысли, фильмы, книги, ассоциации. — Скажи, маленькая, что ты хочешь, чтобы тебе оторвали голову?.. Да заткнись уже!» Но маленькая рыдала в голос, как четыре больших. Пробежала мелкая собачонка похожая на таракана с ошейником, за которой гнался в полусогнутой позе охранник. Без ошейника. Ошейник с пистолетом у него висел под брюхом. Из короба просыпались женские прокладки, из соседнего — мужские трусы; они спарились на полу разноцветно. Осталось меньше трёх часов. Господи! Дай мне силы и терпения. Не дай мне Бог сойти с ума, уж лучше посох и сума… Борьба Базарова с князем Мышкиным на время прекратилась — наступил перерыв на обед. За прилавком остались толстая мясницкая тётка и её щуплый муж в кипе. Тётка умела материться на шести языках, потому работа у неё получалась хорошо. Муж её был жилист и любил разделывать туши: покойные коровы и овцы безмолвствовали, и разговаривать с ними не нужно было. Скачаю новый фильм по Грибоедову и посмотрю, решил Илья. Сегодня же.
Он вытащил взятый из дому сэндвич с жареной курятиной и, войдя в овощной холодильник, выбрал пару огурцов. Не успел он захлопнуть дверь, как всё и началось.
Откуда-то из-за ящиков выскочил начальник по безопасности и заорал на Илью.
— Ты вор! Ты воруешь продукты!
— Тебе в голову пнуло? Я три года тут работаю, и все три года беру по паре огурцов на обед. Так поступают все.
— Ты вор! — продолжал вопить главный надсмотрщик.
И Илья рассвирепел. Он взял начальник за нос двумя мясницкими своими пальцами, повернул нос в сторону и, когда начальник раскрыл рот от боли, всунул ему в пасть огурец со словами «Жри, подонок!» И толкнул его в лицо так, что тот сел, опрокинув ящики. Потом Илья вытащил из заднего кармана бумажник, высыпал на ладонь мелочь — шекелей пятнадцать, не меньше, — и швырнул охраннику в морду.
— Когда ты сдохнешь, я насру на твою могилу!
Сорвав с себя белую фирменную куртку и фартук, он отметился на выходе и ушёл. Пройдя метров пятьдесят, он, всё ещё злой, наткнулся на неё.
3
Ах, какая ты, зараза, даже рифмы не подобрать!
Юрий Визбор.
— Жлобы, — сказала девочка зло по-русски и утёрла лоб краем майки. — Дай сигарету.
Возраст её был трудноуловим. Ростиком она едва дотягивала до четырнадцатилетней, вместо грудей сквозь майку торчали два острых соска. Так что лет ей могло быть и двенадцать, и двадцать пять. В лице кроме злобной жестокости ничего не отражалось. Впрочем, опытно определил Илья, следов от иглы на локтевых сгибах тоже не было. Малолетка, решил он. А, может, и нет.
— Не рано ли?
Девочка выразилась в том плане, что будь она парнем, то… и далее по-арабски про гениталии его сестры…
— Я понял-понял, — перебил её Илья; это был распространённый молодёжный сленг. — Только угощать детей сигаретами — уголовное преступление. Для меня.
— Ссышь, папашка? — даже не спросила, а утвердительно произнесла девочка.
— Да и Хилель сказал: «Не делай другому того, чего себе не пожелаешь».
— Иди в жопу, — равнодушно, успокоившись, произнесла малолетка.
— У меня тоже есть дочь, я не хочу, чтоб…
— Воспитатель, — перебила его девочка, — купи тогда три бутылки колы. Хотя там же кофеин… — ехидно произнесла она. — Что сказал Хилель про кофеин?
Нет, она не малолетка, решил Илья, так тинэйджеры с взрослыми не говорят. Почти на равных.
— И стаканчики тоже! — крикнула ему в спину девочка.
Когда Илья вернулся с коробкой в четыре бутылки кока-колы, девочка уже курила, откинувшись на спинку скамьи. Она посмотрела устало на Илью и смяла сигарету.
— А что так мало? Мог бы связку и из шести бутылок взять.
— Ты же заказали три!
— Ладно, пошли, — приказала она тихо.
— Я думал, это тебе.
— Я что ли потащу шесть кило? Да у меня жопа оторвётся. Пойдём-пойдём, тут недалеко.
Всё-таки коробила её вульгарность и словесная вольность. Впрочем, было интересно пообщаться, так сказать, с генерацией «некст» вот так вблизи. В своём кругу они тоже так разговаривают? Или это игра-показуха для взрослого?
Далеко-недалеко, но с полкилометра оказалось. Dortel Sol — огромный когда-то отель — давно уже стоял сгоревшим почти на самом берегу моря. Какие-то работы в нём периодически лениво начинались, потом столь же странным образом прекращались. То его выставляла на аукцион мэрия, то шум вокруг здания снова затихал на неопределённое время. Летом, во время съезда разноязыких израильских бомжей в тёплые края, когда спать можно на пляжах, газонах, под пальмами, почерневшие от копоти давнего пожара стены становились бесплатным приютом малоэстетичной публики. Впрочем, публика вела себя незаметно: бархатными курортными вечерами спитые личности протянутыми руками просили подаяние и одновременно вели меж собой матримониальные разборки. От сбора бутылок и алюминиевых банок их оттеснили суданцы и эритрейцы, в трёх благотворительных бесплатных столовых они тоже не появлялись. Чем жили? Как жили? Куда исчезали на зиму — Илья подозревал, что улетали на юг.
По узкой тропочке среди ломаного бетона, строительного мусора и мусора бытового: какие-то скукоженные чемоданы, тряпьё, разрушенные и сгнившие детские коляски, останки корзин и сумок и пр. и пр. и пр., — стали подниматься по такой же захламлённой лестнице наверх. Сквозь отсутствующие окна свет пробивался на грязь и пыль. Илья думал об одном: не оторвались бы картонные ручки от коробки с колой. По этим завалам он иногда прогуливался в поисках то проволоки, то резиновой велосипедной камеры, но так высоко — на второй этаж из девяти! — не восходил. «Алия моя, алия, — стал он напевать песенку Городницкого, — час решительный настаёт. Круто вьётся тропа моя, начиная второй исход…»
— Вообще-то очень интересно, что по составу мусора можно определить город, в котором ты находишься. Так сказать, мусор на улице как портрет израильского общества.
Девочка-девушка-кавалерист-девица молчала, тревожно вслушиваясь в какие-то неясные звуки, имевшие место в пыльном гостиничном коридоре. Илья продолжил:
— В Тель-Авиве, например, отходы на улицах сугубо бытовые: бумага, пакеты из супера, пластиковые бутылки и стаканчики, окурки, объедки и недоедки. В Иерусалиме, особенно во время осенних непогод, сломанные зонты и множество кип — коллекцию собрать можно. А в Эйлате очень часто встречаешь сломанные чемоданы и рваные дорожные сумки.
— Не трясись, — резко оборвала его мадрихá[1]-ведущая. — Двигай туда.
Она махнула тощей ручонкой, куда двигать, и он двинул. Девочка шла легко и на редкость ловко и бесшумно. Она быстро перемещалась среди битой штукатурки, кусков бетона и цемента, разгромленных дверей и оконных рам, развороченных бумажных мешков и кусков рубероида. Илья же постоянно спотыкался об это всё. Она шла, словно не касался её этот хлам и тлен разрушения.
Из самого конца гостиничного крыла раздавались невнятные тихие голоса.
— Там кто-то есть? — удивился Илья.
Девочка продолжала идти, не производя шума. Не доходя до последней двери перед пожарным выходом на лестницу, она замерла, подняв руку ладонью вверх. Жест был знакомый. Илья встал. В комнате разговаривали несколько человек. Говорили, кажется, по-русски. И, кажется, голоса принадлежали не взрослым. Девушка замерла в какой-то странной позе полусогнувшейся фигуры. Лицо её было радостно, словно извещало: «Ох, что сейчас будет!» Спина и ноги напряглись, по-кошачьи приготовленные к броску. И бросок состоялся. Странный это был полёт — в проём двери с вертикальным поворотом.
— А-а! — угрожающе закричала она, приземлившись в комнате.
В ответ раздались несколько испуганных выкриков, внутри помещения что-то уронили и кто-то произнёс укоризненно:
— Да ну тебя, Женька! Вечно ты…
Женька, смеясь, махнула Илье рукой:
— Иди сюда.
Илья втащил в комнату коробку с кока-колой и упаковку прозрачных стаканчиков. Разминая побелевшие пальцы, он огляделся. На магазинных пластмассовых ящиках сидели шестеро: четыре мальчишки и две девчонки. Всем было не больше четырнадцати-пятнадцати лет. Один, по виду младше остальных, поднимался, с пыльного бетонного пола. Опрокинутый зеленый ящик для бутылок валялся рядом.
— Наш заяц снова чуть не обосрался, — ехидно произнесла одна из девочек.
Подросток, отряхивая штаны, ответил дрогнувшим голосом:
— Я не заяц. Я просто не люблю, когда вот так…
— Ша! — твёрдо произнесла Женька и кивнула головой в сторону Ильи. — Это добрый папашка. Штии[2] нам купил. Тебя как зовут-то?
Илья представился.
— А вы, я смотрю, увели всё-таки пару арбузов.
Подростки заулыбались.
— Да. Пока ты перед ними кривлялась и уводила от нас, мы спустили с горки парочку.
— Было три, — сказал заяц, — но один треснул, мы его не взяли.
— Ага, пусть подавятся, подонки.
— Так вы арбузы упёрли, — рассмеялся Илья.
— Да они каждое утро выбрасывают больше! Мы специально следили. Что им эти арбузы! — возмутились сразу несколько.
— Да я знаю. Сам сегодня украл два огурца.
— Ты украл? — изумилась Женька. — Ни хрена себе!
— Я там работаю. Или работал. Не важно.
Подростки сдвинули два ящика и уселись на них втроём.
— Садись, — предложила Женька. — Угостим ворованным.
Самый старший, всё это время молчавший подросток, рыжий, усеянный конопушками по всему лицу, достал нож и отработанными движениями вскрыл крышку арбуза и столь же профессионально постриг его на дольки. В освобождённую сердцевину воткнул нож до рукоятки и протянул Женьке. Она взяла и уткнулась лицом прямо в красную мякоть.
— Сладкий, — одобрила она и тут же превратилась в простую девчушку с лицом, испачканным по самые глаза красным соком: и глаза эти оказались серыми под тёмно-каштановой чёлкой и весёлыми.
Все потянулись за скибками. Взял и Илья: обедать не вышло, так арбузом угощусь. Умиротворённую тишину, наполненную хлюпающими звуками, нарушил заяц.
— А я сегодня ещё пачку чёрного перца стырил.
Все перестали чмокать и жевать. Все удивлённо уставились на зайца. А Женя спросила ласково:
— Витасик, солнце моё, ты любишь кушать арбуз с чёрным перцем? Может, тебе кетчупа подать?
У рыжего рот растянулся до ушей и конопушки запрыгали на его лице. Казалось, от смеха они сейчас осыплются.
— А зачем они его продают? В Иерусалиме перечные деревья растут чуть не на каждом шагу. Бери сколько хошь. Это несправедливо.
— И где твой перец? — спросил Илья.
— А выкинул, — небрежно махнул рукой Витасик.
Лицо у Жени снова посуровело.
— Давайте ещё раз условимся. Мы за справедливость. Но мы не воры. И сегодняшние арбузы — тоже случай последний. На каждом из вас висит тик.[3] За каждый проступок вы можете оказаться в колонии под Бэер-Шэвой. На полную катушку. Мы кто?
— Мы — борцы, — вразнобой и вяло ответили подростки.
— Ещё раз, — потребовала Женя. — Мы кто?
— Мы — борцы! — гаркнули и девочки и мальчики.
— Наша цель?
— Новый Израиль!
— Наша жизнь?
— Справедливость!
И тут в коридоре раздался хруст шагов. Все смолкли, прислушиваясь.
— Двое, — прошептала Женя. — Гена, нож спрячь.
Рыжий Гена сунул ножик под ящик, на котором сидел, и проговорил тихим голосом:
— Лишь бы не полиция.
Но это оказалась не полиция. Это оказались два то ли суданца, то ли эритрейца — кто их разберёт? Они тут же заговорили громкими визгливо-женскими голосами. Никто их не понимал. Кроме, кажется, Женьки. Она сидела, чуть склонив голову к плечу, и внимательно наблюдала за пришельцами. Лицо её было брезгливым и настороженным.
— Копчёные, — произнёс Гена. — Беженцы оттуда сюда.
У Витасика лицо подрагивало, он медленно впадал в истерику. Остальные тихо сидели на своих местах, но у ребят в кулаках уже оказались зажаты обломки кирпичей.
Беженцы, судя по тону, сперва были удивлены не столько присутствующими, сколько их наличием. Потом возмущены. Потом их что-то рассердило, и они подошли к подросткам, что-то выкрикивая и размахивая руками. Илья встал.
— Может вы с нами, — спросил он, улыбаясь. — Арбузика? Я по-вашему знаю только одно слово «тум» — чеснок, уж извините.
Но беженцы оттуда сюда не извинили. Они были неласковы. Тот, что повыше, вдруг ударил размашисто Илью ладонью по уху. Как тогда в Ялте. Гостиница Dortel Sol, выдержавшая пожар, зимние ливни и прибежище бомжей, рухнула на Илью и зазвенела хрустальным звоном. Илья поскрёб ногами и, упавший, прислонился к стене.
Случилось нечто. Это было страшно и красиво. Страшно красиво. Женя издала какой-то кошачий звук и, не приподнимаясь с ящика, встала на руки, ударив нижнего в челюсть ногой. Нижний оказался внизу, почти рядом с Ильёй. Сверху на него упал Витасик и, крича и рыдая взахлёб, стал молотить кулаками по лицу. Мальчишки стали приподниматься с камнями в руках. Но Женька уже подскочила к высокому, что-то крикнула ему в лицо на непонятном языке, сделала что-то правой рукой ниже его пояса и крутанулась в боковом сальто. Высокий заорал высоким голосом и осел на пол, сделавшись ниже нижнего. Гена с разбегу ударил его ногой в лицо.
— Стоять всем! — крикнула Женя. — Витьку останови!
Илья, потряхивая головой, уже поднялся на ноги. Гена схватил молотящего беспорядочно кулаками мальчика в охапку.
— Все наружу! Уходим!
Вся компания с грохотом ссыпалась по лестнице и через пустырь выскочила на улицу, устремившись бегом на пляж, — море находилось в сотне метров через шоссе. Илья с ними не устремился. Илья, потряхивая головой, подумал: «Арбуз не съел, сэндвич потерял и кока-кола пропала. Зато получил звездюлей. Что-то мне сегодня не фэншуйно. Что-то мне сегодня фэншуёво. Однако день прошёл на редкость насыщенно».
В своей маленькой квартирке, когда голова перестала болеть, он сел за клавиатуру компа. Писем не было. Скайп молчал. В социальных сетях он был всем неинтересен. И тогда он открыл свой потаённый файл.
4
И работа, работа, не отложенных строчек гора…
Владимир Ланцберг.
ТИТРЫ идут на фоне кадров внутренних помещений хранилища ядерных отходов. Пульт управления с дежурными. Дежурные пьют кофе. Между ними на стуле стоит шахматная доска. Параллельный монтаж кадров заснеженного зимнего утра небольшого Городка, жители которого работают на Объекте. Детский садик с вывеской на фронтоне «Колокольчик». У забора резко тормозит военный грузовик, из которого начинают в боевом порядке выпрыгивать вооружённые солдаты. За углом детского сада останавливается ещё один такой же грузовик. «Колокольчик» окружают солдаты с автоматами наперевес. Первые ряды перепрыгивают через забор и сразу же увязают в снегу. В окнах видны испуганные лица воспитателей.
Двое-трое солдат подкрадываются к боковой стенке детской беседки-«веранды», показывают какие-то «американские» жесты друг другу пальцами и машут руками. Совершают бросок в веранду, где их встречает вставший на задние лапы медведь с оскаленной мордой. Медведь, задрав морду, ревёт. Первый солдат, столкнувшийся с ним, с испугу отступает, нажимает на курок. Раздаётся автоматная очередь. От шкуры медведя летят клочья. Взревев, животное падает на снег.
ТИТРЫ заканчиваются.
Совместное совещание командования батальона ВВ МВД и ФСБ.
Полковник ФСБ: Дожили! Медведь в закрытом городе! Настолько закрытом, что летом все мухи на учёте и без паспортов не летают.
Капитан ВВ: Товарищ полковник…
Полковник ФСБ: Где ваша хвалёная система «Щит»?!
Капитан ВВ: Товарищ полковник! Мы уже докладывали. Медведь прошёл по льду, была метель, потому электроника не сработала. Охрана на островах за снегом его не увидела.
Полковник ФСБ: Хороша охрана! Под носом у охраны прошло тупое животное. А если не тупое? И не животное? И не в город, а прямо на Объект?
Майор ФСБ: Я предлагаю: во время метелей выстраивать на льду людей цепью через каждые десять метров.
Полковник ФСБ: В такую брешь между людьми рота диверсантов проведёт стадо слонов — и наша охрана ничего не увидит! Через пять метров! Даже через три. Город должен быть закрыт для всех и в любую погоду.
Капитан ВВ: Но…
Подполковник ВВ: Капитан, в трёхдневный срок разработать меры и доложить мне лично. Иначе я поставлю вопрос о несоответствии вами занимаемой должности.
Полковник ФСБ: И не только разработать, Сергей Саныч, а принять и принять немедленно. Второго Чернобыля нам только не хватало! А он, стараниями ваших подопечных, уже запланирован. Все свободны. Сергей Саныч, прошу остаться.
Все уходят, кроме подполковника ВВ и заместителя начальника ФСБ — Майора.
Полковник ФСБ: Ну и вояки у тебя! Четыре взвода не могли как следует медведя обратать. Они же от шкуры ничего не оставили, шнайперы. Что теперь с ней делать? (Подполковник ВВ разводит руками.) Вот что, тут до тебя есть работа. Послушай-ка.
Майор (открывает папку): На протяжении последних полутора лет пеленгаторы фиксировали приближение человека к охранной полосе. Возможно, что такие фиксации происходили и раньше, но ребята считали, что имели дело с лосями, кабанами…
Полковник ФСБ: Помните, корова попала в «Паутину» прошлым летом?
Майор ФСБ: В последний раз запеленговали две недели назад. Мною была послана группа в составе трёх человек. Был крепкий наст, но в одном месте, в тридцати трёх метрах от колючей проволоки был обнаружен след, похожий на лыжный. Взгляните.
Майор ФСБ выкладывает на стол несколько фотографий. Подполковник ВВ рассматривает, передаёт полковнику ФСБ.
Полковник ФСБ: Ты знаешь… похож на следы кабанов… наст провален, толком не разберёшь… как будто семейка прошла.
Майор ФСБ: Обратите внимание, по краям обломанного наста с периодичностью шага человека встречаются полукруглые провалы — явные следы от лыжных палок. След выходит из леса, по дуге приближается к охранной зоне и уходит в лес.
Подполковник ВВ: Вы хотите сказать, что минимум полтора года за объектом ведутся наблюдения? (Испуганно) Этого не может быть!
Полковник ФСБ: После вчерашнего я готов поверить во всё. Медведи гуляют по зоне, как по Бродвею, понимаешь. А вместо шкуры — гамак какой-то… Хоть пельменей накрутить можно, слава Богу.
Майор ФСБ: Я тут полистал рапорты на имя моего предшественника за последние три года. Среди полной чепухи есть два интересных. В одном говорится: группа девочек-подростков, собирая грибы, встретила километрах в трёх от зоны старика, тоже собиравшего грибы.
Подполковник ВВ: Ну и что?
Майор ФСБ: Ближайшая деревня в семи километрах.
Подполковник ВВ (со злостью): А ближайшая закрытая зона от группы девочек-подростков — в трёх! Встретились почти посередине между деревней и нами!
Полковник ФСБ: Да, майор, ваш предшественник был неглупым человеком. И изучал местные условия, а не штурмовал карьерную лестницу с наскока.
Майор ФСБ: Второй рапорт: при расширении территории полтора года назад…
Полковник ФСБ: Это под новый могильник, Сергей Саныч, ты помнишь.
Подполковник ВВ молча кивает.
Майор ФСБ: …была обнаружена в траве утерянная кем-то брезентовая рукавица. Расследования тогда не проводилось. Даже не была сделана экспертиза.
Подполковник ВВ (насмешливо): Да. Потеряли бдительность.
Полковник ФСБ: Что бдительность — стрелять, мля, разучились…
Майор ФСБ: Я настаиваю на общевойсковой операции, о чём вынужден буду подавать рапорт в Москву.
Подполковник ВВ (хохоча): С применением тяжёлой артиллерии, превентивным ядерным ударом и высадкой морпёхов!
Полковник ФСБ: Ну, с рапортом пока подождём, (мудро-наставительно) подождём. А вот лес прочесать — тут, Сергей Саныч, наш рьяный по молодости лет майор — прав. Отправьте-ка роту автоматчиков по следам (тычет пальцем в фотографии) этих лыж.
Подполковник ВВ (вздыхая): Хорошо.
Майор ФСБ: Я бы хотел…
Полковник ФСБ (перебивая): И майора захватите. Наблюдателем. (Подполковнику.) Завтра с Валентиной своей на пельмени приходите. Стресс снимем.
5
Ах, гостиница моя, ах, гостиница!..
Юрий Кукин.
По ночам ему снились книги. Книги стояли на полках, лежали на полу — умные, старые, любимые. Как-то раз ему приснилась сельская библиотека — вроде, он в этой деревне картошку копал то ли от завода, то ли студентом. И он увидел на пыльных дальних стеллажах дореволюционные издания Северянина и Гумилёва, Арцыбашева и Крестовского, там стоял «Мелкий бес» Сологуба и «Записки маленькой гимназистки» Чарской, там в плотных переплётах пылились «Юрий Милославский» и «Рославлев» пушкинских времён, «Сожжённая Москва» и «Княжна Тараканова» первых публикаций. Но когда он увидел «Душеньку» суворинского издания «Дешёвой библиотеки», сердце во сне задрожало и он проснулся. Напился воды, подышал в жаркое окно и снова лёг. Но вместо сна пришла дрёма, в которой он начал фантазировать, как выменивает эти книги («Национализированные у местного попа», — пояснила в дрёме молодая девушка-библиотекарь) на собрания Дюма и Пикуля.
«Это всё проклятая кастрюля! Как ты меня достала! Дай поспать хоть пару часов!» Илья приоткрыл смятый подушкой глаз — над кастрюлькой, бросая отблески на стену, стояло сияние. «Что-то сегодня сильнее обычного…»
Ровно в половине седьмого утра мобильник заиграл саунд-трек из «Пиратов Карибского моря». Илья горестно вздохнул, заставил себя сесть. Спал он на полу, на толстом одеяле без простыни. Кровать со скомканной простынёй стояла рядом. «Не подумайте плохого: нынче ровно в полвторого….», — пробормотал Илья, заправляя постель и убирая одеяло. Ровно в половине второго ему, как обычно по ночам, надоело вертеться в духоте, которая побеждала медленно и верно охлаждённый кондиционером воздух, надоело ломать тело, которое ныло в любом положении: на спине, на животе, на боку, как на правом, так и на левом, — ныло и стонало, скрепя шпангоутами и гудя мачтами. И он снова переполз на заранее расстеленное одеяло на полу. Рёбра какое-то время сопротивлялись и не хотели, но, снова как всегда, неожиданно рухнул тяжёлый мёртвый сон.
И снова от этой пытки болели мышцы спины, грудной клетки, шеи. Зарядку делать не хотелось — глаза слипались и требовали лечь и продолжать. Однако Илья заставил себя взять самодельную штагу — древко от швабры с привязанными на концах бутылками с водой — и проделать получасовой комплекс гимнастики. «Здравствуй, чайник! — обратился он к чайнику. — Вскипяти мне водички, пожалуйста». Пока подбривал щетину на щеках и над верхней губой, вода вскипела и чайник отключился. Он поблагодарил его: «Спасибо, чайник», — понимая всю нелепость свою. Но разговаривать с телевизором или трусами было бы нелепостью ещё большей: с трусами разговаривать было не о чем, а телевизор мог и ответить. Крепкий кофе и двенадцатикилограммовая тяжесть штанги изгнали мертвечину сна. Пока пил кофе, ознакомился с тусклыми новостями в Интернете. Всё было без изменений. Арабы продолжали бурлить по всему миру — мир им подбурлюкивал в разной степени активности, смазывая свой анус вазелином. В Москве то резали кого-то из пришельцев, то стреляли своих, то создавали новые политические партии, то мастурбировали старыми. На прочей территории доисторической родины горели леса, торфяники и дома престарелых, с рельсов сходили вагоны с бромом и нефтью, травились массово дети в школах и солдаты в казармах, но, как уверяли верховные жрецы, страна развивалась в правильном направлении, от чего болельщики громко кричали на всех стадионах «Россия, вперёд!»
«В белом венчике из роз впереди единоросс…» — бормотал Илья, переходя на израильские новостные сайты. На исторической родине было не лучше. Левые и сверхлевые вовсю совокуплялись с арабами. В Кнессете различные партии занимались мастурбацией на глазах у изумлённой публики, каковая уже устала изумляться эксгибиционизму и порнографии. Бастовали все: врачи, ординаторы, учителя, друзы, арабы, проститутки, сутенёры, местные советы, легальные и нелегальные рабочие, медсёстры и секретарши в судах. Если кто-то ещё не бастовал, то объявлял о готовности. Чиновники из разведки, контрразведки, полиции и дипломаты с удовольствием выдавали секретные данные в газеты, на радио и телевидение, думая, как бы оккупировать первыми ещё и Интернет. Кого-то резали в драках и стреляли в разборках, на дорогах гибли горячие израильские водилы, канализационные стоки заливали то тель-авивские пляжи, то побережье Хайфы и Ришон-ле-Циона. Цены на всё или поднимал Минфин, или они сами росли без удобрений Минфина. «Ах, как хочется пройтись на гей-параде, — думал Илья, — с портретами некоторых политиков в руках! Но рук не хватит».
Раздался тихий, шепотком, стук в дверь. «Какой ты деликатный!» — подумал Илья и открыл. На пороге, как и ожидалось, стоял, пошатываясь, Вовчик. Слюнявая толстая губа его отвисла, взгляд был пустой. Впрочем, он пытался придать ему некоторую осмысленность и даже выражение извинительной усмешки.
— Вован, я же тебе объяснил, — сказал Илья устало, — я бросил. Нету у меня сигарет. Нэма тютюну.
Вовчик попытался покивать понимающе головой.
— Ну, — с трудом подбирая звуки, произнёс он, — может, десять шекелей…
— И денег я тебе не дам: в долг — никому. И что ты купишь? Самая дешёвая пачка стоит шестнадцать.
— Вот я тебя с малолеткой вчера видел, а ты мне денег жалеешь… — с упрёком произнёс Вован. — А ещё племянницу ждёшь!
«Железная логика», — подумал Илья и посоветовал вслух:
— На четвёртом этаже ремонт начинают. Там рабочий нужен. Я тебя рекомендовал — обратись в рецепшн.
Он закинул на плечо собранную с вечера сумку, закрыл перед носом Вована дверь на ключ, вышел из «Отеля Тамар» и через пятнадцать минут был уже на пляже Кису́ски. А по дороге всё думал: «Такие сны легко объяснить. Под утро тестостерон увеличивается… Столько времени без женщины… И прочий атеизм. Но что-то тут не то. Едва появилась эта кастрюля… Интересно, что будет, если подсунуть её Вовчику? И где он меня видел с малолеткой? Только по дороге с кока-колой».
6
Я на святую Русь
Базукой обопрусь,
По планке выверю прицел…
Юрий Визбор.
Илья поплевал в маску, прополоскал стекло, засунул в рот загубник и нырнул в Красное море. Вода, по утру холодная, обожгла его кипятком. Но тренированная кожа быстро освоилась, и стало тепло. Илья прежде всего поплыл поздороваться с рыбками: в метрах пятидесяти от берега стоял гигант-валун, заросший зелёными губками. Почуяв человека, изнутри зарослей стали подниматься разноцветные обитатели, к которым Илья так и не мог привыкнуть — вот уже больше года они его удивляли своей тропической экзотикой.
— Привет, родные, — проговорил он в загубник. — Как вы тут без меня?
Он вытащил из мешка подтухшую котлетку и раскрошил её в воде. Рыбёшки кинулись пожирать мясо, клевали его в ладони, щекотали в голые ноги. Из голубой бездны поднялась пара ярко-синих попугаев с роговыми губами-клювами, но, боясь человека, лишь подбирали остатки уносимые течением.
— Ладно. Пора работать.
Илья поплыл над кораллами. Мусора за неделю понакидали, конечно, но немного: пивные банки и бутылки, пластиковые стаканчики, затонувшие магазинные мешки. Подплыв к мосткам, вытащил истекающий водой пакет с мусором. И ахнул: у самых мостков вдоль оградительного каната плавали с десяток белых пляжных стульев из пластмассы.
— Вот козлы! — ругался он, стягивая маску и ласты.
Выбросив мусор в бак, вернулся и начал вытаскивать стулья, забрасывая их на мостки. Подбежал испуганный Хадиш, работник-эфиоп, взимавший плату за эти стулья и лежаки, следивший за чистотой и порядком на пляже.
— Что случилось? — спросил он на иврите, запыхавшись.
— Не люди — свиньи!
— Я же на цепь вечером закрыл! — удивлялся Хадиш.
— Да им хоть цементом залей — расковыряют!
Один стул унесло-таки ветром за буйки. Он догнал его и подталкивая перед собой головой, притаранил к мосткам. Но по пути к берегу увидел что-то странное, лежащее на дне — ремень или что-то другое. Выглянул из воды, сориентировался по берегу и засёк место. Перекидав стулья и выслушав благодарность Хадиша, отправился к месту находки.
Он завис над странным предметом, лежавшим на дне, пытаясь сообразить, что это может быть и какова глубина его залегания. «Метров двенадцать-четырнадцать, — прикинул он. — Чёрта лысого достать…» Нырнул раз, другой, третий — ласты были коротки, под названием «Турист», «цена 5 руб. 30 коп.», найдены на помойке. Снова вернулся к мосткам и у работников проката «Кисуски» выпросил настоящие «ocean». В них, преодолевая с трудом боль в ушах, удалось с первого раза ухватить пряжку ремня. Когда на последнем дичайшем желании вдохнуть воздух (теряю хватку, теряю, думал он) вынырнул, вышиб из трубки воздух и отдышался, то почувствовал во рту вкус крови. В маске под самым носом тоже плескалась розовая водичка. И уши заложило до глухоты. «Только бы перепонки не полопались». Он глянул под воду и беззвучно охнул: на ремне висел автомат «Тавор». Работая только ногами, поплыл к берегу — «ocean» его тащили, создавая бурунчики на плечах. Хорошо бы купить такие, да стоят они заоблачно. Он вернулся к Кисуски. Молодые ребята спортивного вида, инструкторы по дайвингу, смотрели на него, растопырив глаза.
— Вот, это вам — вернул он ласты, — а это — не знаю чьё.
И положил автомат на прилавок. К оружию был приторочены резиновым кольцом спаренные магазины с патронами.
— Вспомнил, — закричал вдруг спасатель Рувен, — неделю назад девчонка-солдатка тут рыдала, убивалась, что автомат с лодки уронила.
— Не понял, какая солдатка? — спросил Илья.
— Сопровождала школьную экскурсию. Откуда-то с Cевера.
— Надо полагать, вставили ей патрон в задницу на базе, — как сказать «впендюрили» да ещё «по самое здрасьте», Илья не знал.
Но ребята всё поняли и заржали.
— Короче, — продолжил он, — звоните в полицию. Я пока отдышусь.
Хадиш стоял рядом и удивлённо смотрел и слушал. Илья обратился к нему:
— Хадиш! Я возьму один лежак?
— Конечно, приятель. У тебя из носа течёт кровь.
— Я знаю. Сейчас пройдёт. Там была большая глубина.
Глубина, как оказалось, была очень большой — ногти на ногах посинели: под ними образовались гематомы. Теряю форму, в который раз подумал он, старый стал, раньше такое случалось только после тридцати метров. Да мы и не ныряли практически на такие глубины. Один Марсель ставил рекорды.
Я опять не умер, думал он. Хотя бы инсульт. Кессонки мне не видать без акваланга, а инсультика куда-нибудь в район дыхательного центра — не допросишься.
Он лежал под тентом на белом лежаке и тихо сопел носом, проверяя, не остановилась ли кровь. Остановилась. Ещё минут десять и можно прополоскать морской водой для дезинфекции. Быстро, однако. Особенно быстро в Израиле сохнет бельё и проходит время. Сколько лет здесь живу, а такое ощущение, что продолжаются бесконечные летние каникулы. И полное одиночество. Одиночество ежеминутно и ежечасно, везде и всюду, среди людей и на работе.
— Папашка! Ты умирать собрался? Молитву шепчешь?
Над ним стояла Женька. Стройная, поджарая, в чёрных плавках, с рельефными мышцами на животе. И какой-то пёстрой маечке вместо лифчика. Не нужен ей был никакой лифчик. Надень она «багамы», сошла бы за мальчишку. Илья улыбнулся.
— Тут полиция тобой интересуется. Ты, говорят, полтанка со дна поднял.
Илья принял вертикальное положение. Он улыбался. Рядом с ней нельзя было не улыбаться.
— Уважуха, — сказала Женька. — Мои просто в восторге от твоего подвига.
— Где они?
— Да вон, вертятся возле автомата.
Илья обернулся. Ребята, не приближаясь слишком близко, рассматривали оружие, лежащее между двумя полицейскими, о чём-то перешёптываясь между собой.
Полицейские писали протокол. Один из них спросил у Ильи номер его удостоверения личности, адрес и где он работает. Илья ответил, не доставая документа. Полицейский даже проверять не стал.
— Вас не искали?
— С чего?
— Ну, за тогда?
— Умоются.
Илья сказал ровным голосом, сочтя, что это нужно сказать:
— Я там не успел ничего сделать. Как-то неожиданно он меня…
— Ты сделал. Я оценила.
— Где ты научилась так драться?
— Детство было трудное. Деревянные куклы, чугунные игрушки…
— Как ты вырубила первого, я понял. А что ты сделала второму?
Девочка поморщилась и ответила брезгливо.
— Яйца оторвала. Будет теперь только ссать. С трудом.
Тут что-то она врёт. Илья сам видел, как валилась чёрная дылда, схватившись за пах. Такому во дворах не научишься.
— Мне надо идти. Скоро смена.
— Ты всё в том же магазине?
— Да. Типа простили. Но контролёра этого выгнали. Смешно: вор продолжает работать, а он нет. Говорят, всех достал. К женщинам чуть не под юбки лезет, проверяет.
— И что он там ищет?
— У него тоже было трудное детство.
Женька подумала и засмеялась.
— Дурак круглый, как число «пи».
Это уже шутка. Это уже шутка не малолетки. Это уже шутка человека с мозгами для человека с мозгами. Уважуха.
Подошли ребята.
— Привет, — сказал рыжий Гена и протянул руку.
Две девчушки по местному обычаю по очереди прикоснулись к его щекам своими щёчками, издав поцелуйные звуки. Витасик сказал:
— Здорово ты… Вы, — споткнувшись, поправился он. — Глубоко там было?
— Да. Было.
— Инструкторы говорят, метров двадцать.
— Не успел померять.
— Я бы не смог.
— А кто бы смог? — спросила Женька. — Без пояса.
— И автомат бы не вернул. Ни за что, — произнёс он твёрдо.
Ребята вернулись к «бананам» и каноэ. Наступило молчание. Илья стал одеваться. Натянув футболку, спросил:
— Где… — хотел сказать «тебя», — вас найти?
Женька улыбнулась понимающе.
— Встретимся. Эйлат — город маленький. И адрес твой я теперь знаю, — лукаво произнесла она.
На работе он узнал, что рьяному контролёру кто-то проколол на машине все колёса и облил авто растворителем для краски. Орал, говорят, до хрипоты. День снова начинал набирать обороты. «Будет полдень, хлопотливый и звенящий, звон трамвая и людской водоворот, но прислушайся — услышишь, как весёлый барабанщик… мясо резать в супермаркете идёт. Сколько же ей лет? И вообще, странная компания».
7
И тут ко мне явился мой чёрт
И уселся верхом на стул…
Александр Галич
Зимний солнечный день. Лес. Несколько вооружённых солдат на лыжах склонились над застарелым лыжным следом. Майор ФСБ в белом масхалате что-то говорит в переносную рацию «Негро». Над ними в пронзительно голубом небе пролетает самолёт, оставляя за собой инверсионный след.
В то же время. По яркому голубому небу медленно пролетает тот же самолёт. Недалеко от берега на заледеневшем озере стоит чёрная фигурка человека. Средний план: прикрывши ладонью глаза от солнца, заросший неопрятной бородой человек смотрит на небо. Сверхкрупный план: в пробитой во льду штробе страшно качает льдинки чёрная озёрная вода; в ледяную воду опускаются руки и начинают выбирать рыбацкую сеть, в которой попадается редкая рыбёшка.
Солдаты выходят на небольшую полянку в лесу. Всё занесено снегом. Вдруг становится видно, что небольшой холмик на краю — занесённая по самую крышу землянка. С разлапистой сосны падает медленно и спокойно ком снега. Солдаты напряжённо вслушиваются в тишину. Хищные глаза майора ФСБ.
Человек вскидывает на спину старый рюкзак, поправляет на льду опознавательную вешку, берёт в руки воткнутый в лёд железный ломик и идёт к берегу. Из ветвей разлапистой ели достаёт припрятанные там широкие охотничьи лыжи и ставит на их место лом. Надевает лыжи, ещё раз рассматривает заснеженное озеро, курящуюся дымом деревушку на далёком берегу, засыпанную снегом лодку, лежащую на берегу вверх дном.
Опушка леса. Из леса к землянке идёт человек, ловивший рыбу. Едва он открывает дверь, как из землянки в грудь ему упираются стволы автоматов. Он пятится назад, сзади из-под снега выпрыгивают ещё несколько солдат с автоматами. Из-за заснеженного стожка, взмемекнув, появляется коза. Автоматная очередь — коза падает на снег. Из землянки выходит в масхалате майор ФСБ, с сомнением оглядывает пойманного.
Майор ФСБ: Что за стрельба?
Солдат: Да тут вон…
Показывает на козу.
Майор ФСБ: Лейтенант! Самым тщательным образом проведите обыск. Соберите всё, до последней мелочи.
Зимняя дорога в лесу. В грузовик укладывают изъятые вещи: тряпьё, полные мешки, тяжёлую бочку, лопаты, грабли, связки сушёных грибов, вёдра, веревки. В военный «газик» заталкивают со связанными руками пойманного. Возле чёрной «волги» майор снимает масхалат и садится в машину. Весь транспорт отправляется, дымя синеватыми выхлопными газами.
(продолжение следует)
Примечания:
[1] Мадрихá (иврит) — вожатая, руководительница.
[2] Штия́ (иврит) — питьё, напиток.
[3] Тик (иврит) — в широком смысле «папка»: в данном случае «судебное дело».
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer4/bklejman/
