«Нам дано творить, но не дано завершать творения свои». Этот афоризм, который Фейхтвангер (в «Семье Опперман») якобы заимствует из Талмуда[1], тем не менее, верен (ибо лишь Всевышний способен довести Свои творения до истинного совершенства). Лишь на половину страницы не дописал Вильям Баткин свой обширный роман о Рут-моавитянке, над которым работал более четырех лет – как теперь оказалось, последних лет своей жизни. Сколько часов мы посвятили с ним исследованию, как эта история излагается в наших еврейских первоисточниках, и обсуждению их, чтобы определить направление в этом бескрайнем океане сведений, очень нередко не согласных друг с другом и иной раз даже совершенно несовместимых один с другим. А главное – решить, в какой степени допустимо творческое истолкование их и украшение авторским домыслом. Я не переставал поражаться, с какой энергией и пытливостью Вильям снова и снова прорабатывал – буквально «прокапывал»! – любые упоминания о Рут, ее эпохе и ее современниках в наших священных книгах, воссоздавал реалии того времени и оживлял все своим воображением. С какой силой духа он побеждал свою быстро прогрессирующую болезнь, чтобы – скорее, скорее! – записать то, что уже сложилось в уме, и зафиксировать непрерывно возникающие новые идеи! За восемь месяцев до последнего дня Вильям прекратил наши встречи. Я подозревал, что он тяжело болен, но он не хотел, чтобы об этом знали. Он желал, чтобы о нем думали и помнили как о человеке сильном и здоровом. Наше общение продолжалось только по телефону – и со мной говорил совершенно здоровый человек, полный творческих сил и вдохновения. Даже за два дня до конца (наступившего 18 ноября), когда я пришел к нему в госпиталь и ужаснулся его физическому состоянию, стоило ему заговорить – зазвучал его обычный голос, глубокий и теплый. А о чем? О романе, о планах его перечитки, исправления и издания. Ни слова о болезни, о мучительных болях, о страшной слабости!.. Я воочию видел, как дух побеждает и подчиняет себе плоть.
Вот эту безграничную внутреннюю силу я ощутил в нем сразу, при первом знакомстве более десяти лет назад. Мы начали заниматься вместе, изучая «Теѓилим» – их многогранный смысл и их поэтику, и я пленился цельностью его натуры, его упорством в постижении иудаизма, которым он занялся, уже перейдя половину седьмого десятка своей жизни.
Легко ли в 66 лет начать, фактически, с нуля?!
Заслуженный шахтер, живший в мире с советской властью, верно ей служивший и награжденный ею, позволившей ему выпустить две книжки стихов с оптимистическими названиями «Пойте песни о верности» (1967) и «Надежда» (1972); переводчик, успешно перелагавший на русский язык стихи украинских поэтов, взысканный дружеским отношением корифеев советской литературы и их похвалами, всегда прекрасно материально обеспеченный, окруженный всеобщей симпатией и уважением, – «Рожден еврейской мамой, был я гой...».
Как он однажды рассказывал, то, что заставило его подумать, будто еврейское происхождение означает нечто особенное, было не каким-то внутренним тяготением и даже не притяжением со стороны других евреев, но – толчком, полученным «с противоположной стороны»: от нееврея. Баткина, еще молодого, засыпало в шахте вместе с пожилым, бывалым шахтером. Вильям потерял самообладание (по его собственным словам), начал психовать: надо же, мол, что-то делать, что-то предпринимать! «Что ты сидишь так спокойно?!» – напустился он на шахтера. «А что мне суетиться? – ответил тот. – Ты же еврей! Значит, тебя твой еврейский Бог спасет, и меня заодно».
Но воздействие этого толчка сказалось очень-очень нескоро: через десятки лет. Весной 1996 года вся семья Баткиных приехала в Страну Израиля. Но... через очень короткое время Вильям вернулся в Россию, побуждаемый непреодолимым чувством долга, «громадной ответственностью»: там – очень, якобы, важная работа, там – верные заработки, там – все, чем он жил до сих пор. Но... внезапно все его проекты лопнули, испарились без следа: не осталось ни работы, ни заработков, ни каких-либо видов на будущее. «Это был знак с Неба, – рассказывал он мне, – мне показали, где мое место». Однако понял он и смирился несколько позже, а тогда, в 1996-м, он вернулся в Страну Израиля перед самым Йом-Кипуром в самом дурном настроении...
Средь Иудейских гор, точнее – в глубине,
на поселеньях, вознесенных в скалах,
со всей семьей, с ее баульным скарбом,
случилось чудом очутиться мне...
И началось постепенное, трудное-трудное ВОСХОЖДЕНИЕ. Осознание того, что все, происшедшее и происходящее, – отнюдь не игра слепого случая.
Когда не хнычешь и не бьешь баклуши, –
и силы потаенные берутся,
и совладаешь с болью и бедой,
и разумеешь – медленно и смутно, –
что твой Исход явился не безумьем,
а свыше предначертанной судьбой.
Намного, неизмеримо труднее переделать самого себя, пересмотреть свое мировоззрение, привыкнуть руководствоваться во всем совершенно новыми критериями, ориентироваться на совершенно новые ценности. И – прежде всего – преодолеть приступы уныния, побороть ощущение отчужденности...
Недаром стихотворный сборник, напечатанный уже здесь, в Иерусалиме (1997), имеет название, совершенно не похожее на прежние: «Неприкаянный мир».
Я говорю себе: евреем будь
под нежный небом, негасимо синим, –
ужели мы с тобою не осилим
лишь два десятка наших древних букв?
И вскоре – новое испытание: смерть любимой жены, да еще после страшных мучений. Как раз после этого, в том траурном году, я познакомился с ним. Смею сказать, что наши занятия, сразу возникшая между нами глубокая душевная близость помогли ему тогда сохранять душевное равновесие. В знак признательности и доверия он дал мне прочитать самое-самое сокровенное: только что написанную поэму в память умершей жены. Это были первые стихи Баткина, увиденные мною. Первое впечатление – опаляющее душу выражение безысходного горя... Однако, вчитываясь в эти то скорбные, то бушующие страстью строки, я ощутил, что само выражение этого горя и является его преодолением. А позже, узнав другие его стихотворные произведения, я понял, что таков лейтмотив поэзии Баткина: беспощадный самоанализ – нерадостный итог и неожиданный «катарсис»: внезапное изменение точки зрения, звучащее иной раз как мощный мажорный аккорд. Недаром его излюбленная стихотворная форма – сонет: два четверостишия – тезис и антитезис – и два трехстишия, заставляющие по-новому понять только что сказанное.
Не вчера я постиг: ностальгия меня не настигла,
И неведом мне плач о российский метельных снегах.
Я бегу по годам, как по брошенным бревнам настила.
От себя убежать – не дано мне, похоже, никак.
Впрочем, ради чего? Да, изгибы судьбы не простые
Изменили, как грим, седина в бороде и в висках.
Но себе изменить – никогда, ни за что не простил бы, –
ни в толпе, ни в семье, ни в бегущих из сердца строках.
Полной грудью дышу в нерушимых горах Иудеи,
И по праву живу в заповеданном Свыше наделе,
И высокое небо сквозь ветви струится в окно.
Трижды в день я молю – быть услышанным в тайной надежде,
И наивен в мечтах, и в стихах хорохорюсь, как прежде, –
Остаюсь я собой – от себя убежать не дано.
Да: возвращение к еврейству – это не приобретение чего-то неизвестного, совершенно нового, но медленное, порой мучительное припоминание глубоко-глубоко утонувшего в душе: открытие своего истинного «я».
Силу преодолеть все препятствия дало ощущение чуда: обретение Святой Земли, куда тысячи лет стремились евреи-изгнанники, гордость за то, что этого удостоился, и слёзы благодарности:
Здесь я шепчу с любовью и тоской:
– Благословенна твоя память, мама...
И Святая Земля преподнесла Вильяму Баткину особый подарок: именно здесь дивно развернулся его талант прозаика. Рассказы, эссе, воспоминания щедро представлены в прессе и литературной периодике Израиля: в газетах «Новости недели» (в ее литературном приложении «Еврейский камертон») и «Мост», в журналах «Литературный Иерусалим», «Галилея», «Семь дней», «Роза ветров», «Иерусалимский журнал». Публикации Баткина стали широко известны далеко за границей Израиля: они появились в нью-йоркском «Новом журнале» и филадельфийском «Побережье», в интернете (особенно на сайтах «Заметки по еврейской истории» и «Семь искусств»). Наиболее дорогие его сердцу сочинения Баткин соединил в сборнике «Талисман души», изданном в 2007 году творческим объединением «Иерусалимская антология».
И еще один драгоценный подарок получил он в Стране Израиля: любящую, чуткую жену, конгениальную ему по дарованию: журналистку и писательницу Лею Алон (Милу Гринберг). Историю знакомства с ней Вильям описал в поэтическом и также проникнутом ощущением чуда рассказе «Четверть века спустя» (также вошедшем в сборник «Талисман души»). Последняя его фраза – это последняя строчка сонета «Этюды души», в другой форме – стихотворной – выражает изумление тем же самым чудом.
Мудрецы наши постановляют непреложно, что каждый человек из народа Израиля – целый мир[2]. Пожалуй, никогда я не чувствовал это так ясно, как во время общения с Вильямом Баткиным: этот человек поистине вместил в себя целый мир. Пятнадцать лет прожил он в Стране Израиля, приезд в которую называется на священном языке словом алия: движением вверх. Независимо от того, при каких обстоятельствах, с какой целью и по какой причине еврей появляется на Земле Израиля, для него это всегда является подъемом на более высокую жизненную ступень. От человека лишь зависит, каким именно будет этот подъем – потому что, в принципе, не исключено, что он, этот подъем, так и останется лишь в потенции. Но для Вильяма Баткина жизнь в Стране Израиля стала подлинным ВОСХОЖДЕНИЕМ – непрерывным и неустанным подъемом в Духе.
[1] Его источник – Мишна, Авот, 2:16, однако Фейхтвангер значительно изменил и форму, и смысл этого изречения.
[2] Санѓедрин, 4:5.
