(окончание. Начало в №8-9/2021 и сл.)
ЕВРЕЙСКИЙ ВОПРОС
Это хорошо, что у Мескина была такая фамилия. От неё — удобная кликуха — Меса. Потому что по имени Женьке, например, называть его было неудобно — Абрам. Вроде обзываешь его евреем, а это звучало оскорбительно. Но Мескин был отличным парнем, Женька к нему относился хорошо и обижать его совсем не хотел. Никто ему в глаза, конечно, ничего такого не говорил, хотя когда из-за чего-нибудь злились, то шипели: «Абраша-параша» или «Абрашка-какашка». Правда, мордоворот Чечеткин как-то крикнул ему: «Абрам, в морду дам!» и тут же получил в морду сам — Меса был парень крепкий, на турнике даже «солнце» крутил. Чечетка тоже был здоровый пацан. Они дрались на равных, но когда Меса в пылу драки закричал: «Что?.. Евреи и коммунисты — к стенке, да?!..», Чечетка дрогнул и Меса ему расквасил рожу. Женька и другие пацаны, кто, был рядом, радостно заржали, потому что были на стороне Месы, хотя некоторые тоже не любили евреев. Почему — никто бы не ответил. Просто так. Почему-то.
Вот поэтому Женьку устраивало, что Месу можно было звать Месой. А не Абрамом.
Однажды приключилось вот что. На ужин дали финики, по пять штук. Никто из пацанов никогда и не слышал, что это такое. Ребята впервые узнали, что растет он в жарких странах, а детдом получил его с американской помощью. Тогда впервые детдом получил яичный порошок, еще что-то и вот эти финики. Никто за столом их, конечно, есть не стал, взяли с собой в зал, куда обычно поднимались после ужина, пошухарить перед отбоем. Сначала все дружно стали рассматривать эти чудные сморщенные коричневые сливы, потом попробовали… Оказалось, очень вкусно! Женька вообще потерял над собой контроль — не заметил, как слопал все пять штук… И так ему захотелось еще этих фиников, что он объявил:
— На спор — прыгну из окна?..
— На что спорим?
— На финики!
— За финик прыгнешь?.. — спросил кто-то и глянул в окно, хотя и так было ясно — ничего не изменилось, как был всегда третий высокий этаж, так и остался.
Женька тоже глянул вниз… Осознал, что хватил чересчур, но отступать уже было нельзя. Осталось одно — загнуть цену…
— Ха!.. За финик… 5 штук! — Втайне Женька надеялся, что у всех осталось штуки по две и спор не состоится. Но тут Меса вдруг сказал:
— У меня осталось три штуки! Кто идет в долю?
— Я! У меня есть еще один!.. — откликнулся Гундосик.
Остальные молчали.
— Ну?.. Кто не пожидится еще на один финик?.. — оглядел пацанов Меса. — Посмотрим, как Шорин прыгать будет… — насмешливо добавил он, поскольку было же ясно — Жека зря трепался, уж очень высоко.
И тут Витька Поляков, верный друг-товарищ Женьки вдруг встрял:
— И у меня есть один! Жень, покажь им! — Витька так верил другу, так хотел, чтобы он утер всем нос, что даже не сомневался — это будет здорово!
— Ну вот!.. Витька, банкуй! — и Меса отдал все финики Полякову — Давай, Жека, сигай!..
Пути отступления были отрезаны. Теперь, даже если б это грозило смертью, отказаться значило бы полный позор и презрение, от которого не отмыться. Женька распахнул обе створки рамы окна и стал примериваться. Внизу был асфальт, но в квадрате вокруг чахлого деревца была земля. Прыгать нужно было туда. Женька так увлекся этими расчетами, что совсем забыл про страх опасности.
Пацаны притихли. Они понимали, что опасно, что Жеке страшно, и что он не имеет права отступить. Вдруг он услышал голос Месы:
— Жека, может, хрен с ними, с финиками этими?.. Убьешься еще…
Но на это предложение Женька уже ни за что не согласился бы! Да и поздно уже было — он прицелился в середину земляного кружка на маленькую акацию и прыгнул!..
Женьке показалось, что летел он долго и даже как-то управлял в воздухе руками… Пацаны кинулись к окнам… Жека точно приземлился прямо на прутик акации! Правда, завалился на бок… И потом возвращался, прихрамывая… Кстати, пришлось бежать, открывать ему окно в туалете на первом этаже, чтоб он попал в здание. Но все это ерунда! Главное — он прыгнул! И Женька сильно поднялся в авторитете. И еще — все поняли на всякий случай: если надо будет рвать когти — можно сигануть в окно даже со второго этажа. Главное, как всем со знанием дела объяснил Жека, попасть не на асфальт, а на землю возле этого прутика, который он, между прочим, даже не сломал.
Один выспоренный финик он решил отдать Витьке, который так их зажал в руке, что вмял в ладонь, но тот решительно отказался и Женька съел все пять фиников под молчаливое завистливое одобрение всех участников спора — заслужил.
На Месу Женька какое-то время держал зло, но потом всё забылось.
Они дружили до самого того дня, когда Женьку с Витькой Поляковым отправили в другой детдом.
А на следующий день после истории с финиками его вызвали к директорше. «Ну всё… Кто-то заложил…» — подумал Женька и стал, прикидывать, что говорить. Ясно было одно — ни в какую не признаваться. Кто докажет?.. Не было никаких прыжков и всё!
В кабинете сидел невзрачный боец в некрасивой серой шинели.
— Женя, — сказала директорша, — ты знаешь этого дядю?
Женька глянул и мотнул головой, боец был ему незнаком. И отлегло от сердца — никто не заложил и будут гонять за что-то другое, в чем он не виноват. И Женька повеселел.
— Это твой родной дядя, брат твоей мамы, Абрам Семенович Модель… — с каким-то едва заметным нажимом выговаривая имя-отчество и фамилию, сказала директорша. — Он всего на два дня приехал после госпиталя и хочет с тобой познакомиться поближе. Я отпускаю тебя до ужина. Иди, одевайся.
Дядя Женьке не понравился. Во-первых, потому, что он еврей. Женька никогда не слышал, что его мама была еврейка и что он, получается, тоже еврей. Даже то, что мама была расстреляна немцами в Змиевской балке с другими евреями Ростова, он тоже не знал. Однако погулять в городе хотелось, кроме того — понятно, что будет угощение, и Женька пошел одеваться.
Они сразу пошли на Центральный базар, который находился совсем недалеко. Пока шли, дядя Абрам (как-то неловко было произносить его имя…) рассказал, что он младший брат мамы, что у Женьки есть еще один дядя, другой брат мамы, который тоже сейчас на фронте, только дядя Абрам не знал, где он воюет. Рассказал, что сам он музыкант и сначала был в армейском оркестре, но потом его перевели в пулеметную роту, а два месяца назад его ранило, он отлежался в госпитале, здесь, в Батайске, и теперь вот, возвращаясь на фронт, решил разыскать Женьку. А то — как там сложится дальше — неизвестно, война…
До войны он видел Женьку раза два, совсем маленьким, на работе у мамы, а в гостях у них не бывал никогда. «Твой папа не привечал мамину родню…» — почему-то усмехнулся боец.
Женька вдруг подумал, что видит этого неказистого дядю, может, в первый и последний раз, даже как-то ясно понял — вот уедет на фронт и его там убьют. И Женьке стало нестерпимо жалко этого простого бойца, у которого была одна нашивка за ранение и всего одна медаль, «За отвагу».
Они купили на базаре всякой еды и поехали куда-то в гости. Какие-то незнакомые люди радостно встретили и дядю, и Женьку, накормили, рассказывали жуткие истории про то, как жили в оккупации. Он познакомился с каким-то рыжим пацаном, чуть постарше.
Через десять лет, когда Женя уже учился в техникуме, в Новочеркасске, его разыскал солдат из соседней части, сказал, что его брат. (Откуда? У Жени была только сестра Ленка…). Солдат не застал Женьку, оставил ему записку и здоровенный шмат сала, который потом Женька долго, бережно расходовал.
На другой день Женька разыскал по адресу эту воинскую часть и ему вызвали повара Валентина Павлова. Это и был тот самый рыжий пацан, его двоюродный брат. До армии он работал поваром в ресторане, ну и здесь в офицерской столовой, тоже служил поваром. Мама Валентина была младшей сестрой женькиной мамы. Звали ее Бэлла. Женька потом видел фотографии… Какая это была красавица! Мама тоже была очень красивая… Но тетя Бэлла — «это чего-то особенного!», как шутила по-одесски женькина двоюродная сестра Софа, с которой он тоже познакомился через много лет.
Брат потом не раз выручал Женьку во время учебы, помогал ему выжить до окончания техникума.
А тогда, при первой встрече Валентин рассказал, как он чудом уцелел при немцах. Когда по приказу коменданта они с мамой уже сидели в машине для отправки, она вдруг сказала: «Ох, сынок… Что-то прохладно стало… Сбегай домой, надень синюю курточку…» Валька побежал домой, а когда вернулся — машина уже уехала… Он погоревал и отправился домой. Соседи-армяне (как их-то немцы не расстреляли?..) оставили его у себя, а когда приходила облава, прятали его в сундук. То ли такие смелые, то ли по простодушию не понимали, дураки, что им самим за это грозит. Однако — спасли пацана! И он чудом избежал Змиевской балки, где взрослых евреев просто расстреливали, а детям мазали губы белым порошком и они падали в ров, потому что это был яд.
Перед отправкой евреям говорили, что их везут на вокзал для отправки на работы, даже велели иметь с собой продукты на три дня… Это потом все узнали, что было в Змиевской балке…
Но как матери чувствовали беду!.. И тетя Бэлла спасла сына, и женькина мама — сестру Лену, которую тоже отправила со сборного пункта домой…
А тогда, при той встрече во время войны, после этих гостей дядя Абрам отвез Женьку в детдом, на прощанье обнял и сказал:
— Ну что ж, прощай, племяш! Мы на фронте, может, и не переживем войну… Но вы здесь теперь обязательно будете жить! А войне скоро конец, это точно. Мы победим! — дядя Абрам поцеловал Женьку, прижал к груди и ушел. И хотя слова его были про победу, но сказал он все это как-то грустно, словно знал, что его непременно убьют. Женька смотрел ему вслед, пока тот не скрылся за углом. Не оборачиваясь.
Из Ростова Женьку перевели в новошахтинский детдом, потом в гундоровский… Война уже лет семь как кончилась, а дядя Абрам так и не появился. И Женька понял — не зря предчувствовал, видать, погиб он.
Но дядя Абрам оказался жив! И они встретились!
Жене исполнилось уже 16 лет, в детдоме он был самым старшим. Последние года три его каждый раз пытались куда вывести из детдома. То возили в Ростов, в ремесленное училище, то устраивали воспитанником в Ансамбль донских казаков — Женька неплохо плясал в детдомовском танцевальном ансамбле, то с помощью бывших коллег отца по цирку предлагали его в ученики известного клоуна Константина Бермана, то хотели определить в шкиперское училище ростовского пароходства… Особенно хотел Женька поступить в военно-музыкантское училище, он учился играть на баяне и уже здорово получались «Амурские волны» и «Семеновна»… Но каждый раз что-нибудь мешало — то не проходил по зрению, то Ансамбль уезжал на гастроли, то заболел Берман… А в последний раз — плоскостопие!.. Ну скажите, как плоскостопие может помешать играть музыканту?.. Даже если он военный музыкант!..
И вот дядя Абрам снова появился в женькиной жизни. Дирекции детдома этот женькин дядя свалился, как манна небесная на голову. Войну дядя Абрам закончил старшиной, у него был орден Красной Звезды и три медали. Да еще две нашивки за ранения, одна за тяжелое, а другая — легкое. Он появился с предложением усыновить сироту. Женька обрадовался, что дядя Абрам не погиб.
Усыновить ему не разрешили, но оформили опеку. Он рассказал, что после демобилизации работал в военном оркестре, потом — музыкантом в санаториях где-то в Сочи, а теперь вот стал на ноги и решил взять Женьку на воспитание, хочет определить его в ученики настройщика на ростовской фабрике пианино.
В Ростове они временно остановились у Софы. Софья была дочерью другой, старшей маминой сестры, которая умерла в эвакуации, и, значит, тоже была племянницей дяди Абрама, а Женьке приходилась двоюродной сестрой. Второй женькин дядя, его звали чудно — Ехиель, погиб где-то в Бессарабии. И получалось, что из всех пятерых братьев и сестер в живых остался только вот дядя Абрам. И, как он сказал, им надо держаться всем вместе.
Дядя стал добиваться квартиры, поскольку он фронтовик с сиротой-племянником на руках, а жить им негде. Он подарил Жене кожаную куртку и ходил с ним по всяким конторам, вел переговоры, привлекая в свидетели племянника. Но однажды Женька понял, что дядя Абрам хочет получить их квартиру на Буденновском, где они жили с папой, мамой и Леной до войны.
Но ведь там теперь жила тетя Лиза! Её папа поселил к ним, чтобы Женька не остался один, если его вдруг не станет. И так и вышло, когда отца арестовала полиция, они с тетей Лизой вдвоем, вместе переживали и голод, и холод, и бомбежки… Она его и в приют немецкий отдавала, а когда он сбежал оттуда, снова вместе ждали прихода наших. А после освобождения она устроила его в Дом младенца, потом благословила на усыновление… И всегда, когда он бывал в Ростове, на олимпиадах, на смотрах или когда возили его устраивать куда-то, он всегда приходил к ней. Как в свой родной дом. Короче, тетя Лиза была роднее, чем все эти двоюродные родственники, которых Женька фактически не знал… Как же он мог отнимать у нее квартиру?!
И когда дядя Абрам ушел опять по делам, Женька снял куртку, чтоб его не обвинили в краже, и поехал на Буденновский. Тетя Лиза была дома. И у нее в гостях — её подруга, тетя Дуся, с которой они тоже вместе прятались в бомбоубежище при налетах.
Женька рассказал все про историю с квартирой.
— Господи! — воскликнула тетя Дуся. — Да если у него нет жилья, куда он брал ребенка на воспитание? Он хочет использовать ребенка, чтобы заполучить квартиру! Вот и все!.. Они не имели права отдавать ему мальчишку! Конечно, он фронтовик и имеет право… Ну, так пусть ему и дадут какое-то жилье! У тебя, Лиза, и два сына отвоевали… Слава богу, живые вернулись!.. И муж израненный по госпиталям мается… Ты тоже имеешь право!
— Вот что, Женечка, — сказала, как бывало, тетя Лиза, — у себя я не могу тебя оставить, у тебя официально есть опекун, твой дядя. Но тебя не должны были отдавать ему на воспитание. Ты объясни, что у дяди — ни кола, ни двора и тебе с ним негде жить. И они отменят это опекунство и снова возьмут тебя в детдом. И должны устроить тебя куда-то учиться, нужно думать о будущем, о профессии. Вот что мы сделаем. Поешь, возьмешь с собой еды и я посажу тебя в поезд — езжай в Гундоровку и прямо — к директору. Все понял?
— Понял, — сказал Женька. Действительно, все было просто и понятно.
Вечером он уже качался на третьей полке вонючего вагона, а наутро был в Каменске. Еще через час уже сидел в кустах за детдомовским забором-кладкой и ждал кого-то из ребят, которые рванули в столовку — принести чего пожрать.
Вместе с пацанами к забору пришла Ниловна, заведующая банным хозяйством. Женька и все пацаны любили её, она была добрая, с ней всегда можно было поговорить обо всем по душам.
Женька все рассказал и не выдержал — заплакал, так было ему одиноко и сиротливо, и жалко самого себя.
— Правильно сделал, что приехал, — сказала Ниловна. — Никуда они не денутся! Возьмут тебя обратно. Пошли. — Она обняла его за плечи и повела к директору.
Больше дядю Абрама Женька никогда не видел. Много лет спустя то ли брат Валька, то ли сестра Софа рассказывали ему, что дядька уехал опять куда-то к морю, работал музыкантом в разных санаториях и умер от последствий фронтовых ранений, так и не заработав себе постоянного родного угла. Женьке было задним числом жаль дядю Абрама, но он считал, что поступил верно, уехав тогда от него.
Женьку приняли, но дали понять, что при первой же возможности, его из детдома выведут. Теперь уже было ясно — на трудоустройство. То есть, куда-нибудь на производство.
Поселили его в спальню ссыкунов. Это было оскорбительно и противно, но Женька понял — он изгой, никаких прав нет, он должен стерпеть и дождаться какого-то конца. В спальне было двадцать коек, каждую ночь больные пацаны обсыкались, вонь стояла постоянная. Женька боялся, что он весь провонял, и ему было стыдно в школе сидеть рядом с Катюшей Аникиной.
Вообще-то в школу они часто ходили с Асей Стрельниковой. Они были самыми старшими в детдоме, она одна училась в седьмом классе, а он, тоже один, в восьмом. Оба — во вторую смену. Вот и ходили в школу обычно вместе. А первую половину дня готовили уроки каждый в своей спальне, двое на весь спальный барак. Сколько раз Женька мечтал пойти к ней в спальню, поговорить, может, обнять…
Ася была красавицей — высокая, длинноногая, с маленькой головкой на высокой шее, черноволосая и с огромными черными глазами. На нее засматривались в школе и старшеклассники. Некоторые завидовали Женьке, думали, что они с Асей дружат, ну, в смысле — гуляют. Но он даже ни разу так и не решился пойти к ней в спальню. Не только потому, что стеснялся. Он был уже у директора «на крючке» и малейшее замечание, да еще по поводу приставаний к девочке, грозило немедленным выгоном из детдома, куда придется. Так что им подспудно руководило еще и чувство самосохранения.
Только однажды он при людях проявил свою к ней симпатию. Как-то проводился вечер бальных танцев и Женя пригласил Асю на вальс. А когда танец закончился, он проводил её на место (как шутил Аркадий Петрович: «Взял вещь, попользовался — положи на место…»), а пионервожатая Лариса сказала со вздохом: « Вы так красиво смотритесь вместе… Совсем уже большие…». Женя с Асей смущенно переглянулись, но на этом всё и кончилось. Женька все так же только посматривал на Асю, всей душой согласный с Аркадием Петровичем, который сказал о ней: «Настоящая казачка!..»
Только спустя много лет Женька догадался, что значила при этих словах легкая добрая усмешка воспитателя — когда в фильме «Тихий Дон» Аксинью сыграла Элина Быстрицкая. Ася тоже была еврейкой.
После седьмого класса Асю вывели из детдома в Каменск, на трудоустройство — ученицей ткачихи на фабрику, и они никогда в жизни больше с Женькой не встречались.
Весной его и нескольких ребят замдиректора Захаров повез в райотдел милиции получать паспорта. Там они подписывали всякие бумаги, долго ждали, а когда Захаров вышел из кабинета и раздал всем пацанам паспорта, то отвел Женьку в сторону и тихо сказал, обняв за плечи:
— Женя, всю жизнь будешь благодарить меня, что тебе в паспорте написали «русский».
Тогда Женька не оценил сказанного и даже обиделся. Но чем дальше текла и усложнялась жизнь, особенно когда перед смертью Сталина в начале 53-го года в Ростове евреев даже выбрасывали из трамваев, он в полной мере оценил сказанное ему Захаровым, мысленно не раз его благодаря.
А тогда, оформив ему паспорт и не дожидаясь окончания учебного года, его вывели из детдома на шахту треста «Гундоровуголь» — замерщиком в маркшейдерское бюро.
КРУШЕНИЕ КУМИРА
В Гундоровку из новошахтинского детдома их перевели летом, перед самой школой. Еще в поезде они решили на новом месте держаться вместе, кто его знает — что там за порядки, какие пацаны и вообще… Женька был старше остальных на два класса и потому чувствовал себя ответственным за них, готовым, если что, заступиться за любого. И вся четверка была одной спаянной компанией, готовой за друга на всё.
Однако ничего враждебного их не встретило. Во-первых, оказалось, что старше Женьки в детдоме было только два пацана. Они держались отдельной компанией. Было понятно, что доучивались последний класс и весной их выведут из детдома. Короче, думали о своем ближайшем будущем, и жизнь детдома их уже мало волновала, и только, когда им что-то поручали, выполняли задания. Женька быстро подружился с одним из них, спокойным увальнем Русланом Кнутовым, его поселили с ним в одной спальне.
Женьке нравилось и имя — Руслан, как в сказке у Пушкина, и фамилия — Кнутов, такая настоящая казацкая. Гундоровка — это старая казачья станица и по сравнению с черным, грубым, жилистым шахтерским городом, из которого они приехали, была райским местом — тихой, зеленой, спокойной. Детдом располагался на окраине, сразу за ним начинались большие детдомовские огороды, плантации, как их называли, потом до самого Старого Донца шел колючий кустарник — терновник. Женька и все, кто с ним приехал, впервые попробовали синий терпкий тёрен. Поначалу все это было в диковинку. Но ребята быстро привыкли и освоились.
Рядом с Кнутовым и Женька сам стал одним из атаманов детдомовской ватаги. В Новошахтинске он считался хорошим левым краем футбольной команды, а здесь все страстно любили футбол и Кнутов был заводилой.
Играли на большой лесной поляне за речкой. Поляна тянулась между тихой неширокой речушкой Старым Донцом и лесным массивом, полого спускаясь от леса к прибрежному терновнику, до которого было всего метров семьдесят, и мяч иногда улетал в воду. В общем, поляна была «набекрень», как называл её Аркадий Петрович Компан, единственный в детдоме воспитатель-мужчина, который руководил всеми спортивными мероприятиями.
Спорт в детдоме считался даже важнее, чем худсамодеятельность, где Женька с его богатым опытом участия в казачьем ансамбле новошахтинского детдома, здесь был вообще главным солистом и стал предметом тайных девчачьих вздохов. Но в Новошахтинске любимцами были участники танцевального ансамбля, а здесь — спортсмены.
Детдомовцы во многих видах побеждали местных, гундоровских ребят, «станишников», как их шутя называл Аркадий Петрович. На спортивном стенде в главном корпусе висели фотографии чемпионов разных лет. Особенно выделялся снимок непобедимой футбольной команды, которую возглавлял Боря Черняк. Он был вратарем. На фото стоял первым, потому что был еще и капитаном команды. На голову выше всех и шире в плечах, в свитере и шароварах, с мячом в руках, отставив ногу, он глядел насмешливо и гордо, дескать, «чихать нам на всех!». Этой весной Черняк поступил в военное училище, и дирекция детдома очень этим гордилась.
Теперь футбольную команду возглавлял Руслан Кнутов, а Женька сразу показал достойную игру на левом крае и стал основным игроком команды.
Конец лета пролетел незаметно, тихой сапой пришла гнилая, ветреная донская зима, которую с трудом пережили, с нетерпением ожидая весну. Весна установилась ранняя, и как только поляна за речкой подсохла, там снова стали раздаваться удары по мячу и азартные крики детдомовских футболистов.
И вот однажды в начале лета в родной детдом приехал Боря Черняк. Всеобщего любимца радостно встретили и воспитатели, и ребята, особенно — старшие девчонки. Еще бы — крепкий, ладный, в новенькой форме он был хорош! Кнутов, Женька и все пацаны в своих черных сатиновых трусах и одинаковых застиранных майках рядом с ним выглядели заморышами с дальнего хутора. Так они выглядели ежедневно и этого не замечали, но теперь, рядом с Черняком — коне-е-ечно… Однако Черняк искренне радовался встрече с детдомом, со всеми был, как свой, никто им не был обижен, но все свои герои как-то отошли на второй план…
На следующий день Боре нашли старые шаровары и безрукавку, и он стал в ворота. Что говорить, Черняк стоял классно!..
Как только снял свою форму, он сразу забыл про свой курсантский форс, снова стал азартным детдомовским вратарем, который бесстрашно бросается в ноги любому и стоит в воротах, будто там, как поется в песне, «полоса пограничная идет». Смотреть на него было — одно удовольствие! Так на него и смотрел весь детдом, даже половина воспитательниц перебралась через Донец ради этого матча.
Поэтому, когда через полчаса после самоотверженной игры Черняк все же пропустил гол, все весело посмеялись и захлопали. Черняк с улыбкой помахал всем рукой и показал Женьке большой палец, мол, молодец, давай — старайся… Но когда Женька забил второй гол, ему стали недовольно свистеть и кричать всякие гадости, словно он всем подложил какую-то подлянку… Это было обидно. И Женька разозлился.
Он видел, да и все видели, что Черняк тоже стал злиться, орать на своих игроков, с опаской смотрел в сторону Женьки и гнал свою команду в атаку, особенно кричал на защитников. Форса как не бывало… Женька глянул на Кнутова, тот подмигнул ему, и они поняли — надо продолжать… Тем более, что Аркадий Петрович их подбодрил:
— Вперед, пацаны! Покажем класс!..
Ему в ответ засвистели, заорали сторонники Черняка… Но болельщики уже разделились, раздался ответный свист… И тут Женька выложил мяч прямо на ногу Кнутову, и тому осталось только пропихнуть его мимо Черняка, который неловко распластался в воротах. Свистели уже не очень. Было понятно — нашла коса на камень…
Больше Черняк не пропускал, как женькина команда ни старалась, а потом еше и сами пропустили, но те два гола Женьки запомнили все. А Черняк после игры пожал ему руку, похвалил и громко всем сказал, что растет хорошая смена. В общем, расстались мирно.
Вскоре Черняк уехал. Он потом приезжал еще раз, через год, но в футбол они с ним больше не играли. Как-то уже не игралось.
А тут еще случилось такое… Однажды днем Женька здорово поранился, пижонил на велосипеде вокруг волейбольной площадки, где играли девчонки, ну и хряпнулся во весь рост… Ногу перевязали, и он осторожно пошкандыбал в спальню. В это время, перед ужином, там обычно никого — все носятся на улице. Осторожно ступая на больную ногу, Женька уже подходил к спальне, когда услышал приглушенный голос Кнутова:
— Ну давай, давай, Славик… Никого же нет… Тут ничего особенно, сам увидишь… Давай, давай!..
Женька осторожно заглянул в дверной проем. Кнутов был к нему почти спиной, а перед ним на коленях стоял Славик Шереметьев, белобрысый пацан-третьеклассник, у него даже брови и ресницы были белыми… Славик был добрый, тихий пацан, вечно возившийся с щенками, которых на территории детдома всегда хватало. Славка устраивал им уютные конурки в дальних углах двора, выстилал тряпками, таскал остатки еды с кухни. Это было его «дело жизни», как шутил с похвалой Аркадий Петрович. Все ему помогали, но Славик был хозяином, разрешал другим пацанам погладить и даже подержать на руках маленьких кутят.
Теперь вот он стоял перед Кнутовым на коленях, а тот одной рукой придерживал его за голову, а другой прижимал его лицо к трусам. Они стоял почти спиной, но все было понятно…
— А что тут у вас такое? — громко вопросил Женька и хромая, шагнул в спальню.
Кнутов вздрогнул и откачнулся от Славки:
— Да вот… Славик это… споткнулся… Вставай, Славик! Не ушибся?..
— Славка, там щенки твои пищат1 Голодные, наверно… Давай, давай! Дуй к ним!.. — подтолкнул Женька шмыгнувшего мимо пацаненка.
Когда входная дверь хлопнула, Кнутов смущенно, но нагло сказал:
— Ты не трепись никому, Жека. Сам уже не маленький, понимать должен…
И тут Женьку прорвало:
— Я молчал, когда ты ночами тут… корячился… И, наверно, не я один не спал!.. Думаешь, нянечки, когда меняют белье, не понимают, кто простыни засрал.?.. Не мелкие же!..
Кнутов молчал. А чего тут скажешь?..
— Если еще раз тронешь Славку… или кого еще — заложу. Пойду к Аркадию и заложу. Сука ты, Кнутов!
Кнутов опять промолчал. А что ему говорить?
С того дня не то, что дружба кончилась, а больше никогда с Кнутовым они не разговаривали, совсем. Как отрезало. Хорошо, продолжалось это недолго — сразу после нового года, во время каникул, Кнутов исчез. Как, куда — никто толком не говорил. Паники не было, все знали — вывели куда-то на трудоустройство.
Женьку в конце учебного года пытались устроить в шкиперское училище в Ростове, но подвело зрение и он остался еще на год в детдоме. Ему должно было стукнуть 16, был самым старшим, пошел в 8-ой класс. Чувствовал себя уже взрослым, стал ходить в станичный Дом культуры, плясал там в танцевальном кружке, где парней вообще не было. Понятное дело, познакомился с девушками постарше, возникли взаимные интересы…
И стало очевидно, что пора мальчика срочно выводить из детдома. Директор ничего Женьке не говорил, но воспитатели шепнули — кажется, учеником в паровозное депо в Миллерово.
Тут уже было не до футбола.
ТРУДОУСТРОЙСТВО
В мае Женьке исполнилось 16. Он учился в 8-ом классе, но в дирекции детдома посчитали, что раз семилетка есть, а до 10 класса держать в детдоме уже не будут, то 8 классов — ни то, ни сё, и, значит, пора выводить. Поскольку все предыдущие попытки — ремеслуха, шкиперское училище и прочие, провалились, то оставался последний вариант — трудоустройство. Планировали — учеником в миллеровское паровозное депо. Женька даже обрадовался — в своих вольных и невольных «путешествиях» он полюбил поезда и вообще железную дорогу. Но что-то там не срослось и его неожиданно устроили младшим замерщиком маркшейдерского бюро на шахту №20/21-бис треста «Гундоровуголь», которая находилась километрах в пяти от детдома, за горой.
Начиналась другая, взрослая жизнь, в которую он входил совершенно неподготовленным — до этого момента он жил, как и все детдомовцы, на всем готовом, не знал даже цен на хлеб или на баню, не знал, как стирать белье и что делать, если лопнут штаны… Все эти бытовые заботы вдруг свалились на голову и теперь нужно было обо всем думать самому.
Его поселили в общежитие шахты, в комнате на шесть человек.
Постепенно Женька перезнакомился со всеми — люди были все уже в возрасте, молодых только двое. Виделся с ними он мало — все работали в разные смены, в основном, утром и к ночи. К тому же вечерами Женька сразу стал ходить во Дворец культуры — в танцевальный коллектив, где его приняли с радостью, особой охоты плясать после смены у шахтеров не было.
Питаться стал в шахтерской столовой.
В первый же день работы начальник познакомил его со всеми, кто был в этот день — маркшейдерами, чертежницей (её фамилию Женя запомнил сразу и на всю жизнь — Стоволосова) и еще с одним замерщиком, спросил:
— В шахте когда-нибудь бывал?
— Нет,—— ответил оробевший Женька.
— Ясно. Завтра получишь робу и вперед, пока — на экскурсию. Альберт, возьми пацана под свое крыло.
Альберт был молодым, но опытным и знающим себе цену, инженером-маркшейдером. Форсистый и по одежде, и по поведению, он слегка настораживал, но вместе с тем и привлекал. Женьке он сразу понравился.
На следующий день Женька впервые напялил жесткую, не новую, но чистую робу, неудобную каску, получил лампу и отправился на пару с Альбертом в клеть. Спускались они почти одни, смена давно уже была в шахте.
Уже года два, как Женька узнал, что он близорукий, оба глаза минус 3, а очков, конечно, не было, даже в детдоме не смогли нигде достать. Так что, спустившись в шахту, в полутьме штрека он поначалу вообще не очень видел. Хорошо, что они шли только вдвоем. Женька тилипался сзади Альберта и никто не видел, как он то и дело спотыкался и натыкался на все углы. Альберт бодрым голосом рассказывал про все, что они проходили. Конечно, Женька ничего не успевал запомнить, он напряженно смотрел под ноги — только бы не упасть!.. И когда Альберт внезапно остановился, Женька ткнулся ему в спину.
— Жека, в шахте нужно обязательно держать дистанцию. Но не очень далеко. Понял? — изрек Альберт, шутливо ударяя на «я».
— Понял.
— Вот это, — Альберт посветил на дыру, или вернее — черную щель в стене на уровне, примерно, женькиного лица, — это — старая заброшенная лава. Вот в них мы с тобой, в основном, и будем лазить. Сегодня у нас задания нет, но тут нам никто и мы никому мешать не будем, и я тебе покажу твою работу. За мной! — И Альберт, опираясь на боковые стойки крепления, полез в эту чертову лаву. Женька стал корячиться за ним.
Лава поднималась вверх под небольшим углом и в ней было довольно просторно. Когда они проползли метров десять, Альберт остановился и подозвал Женьку:
— Давай ко мне!.. Вот этот железный треугольник надо забить в кровлю. Смотри. — Альберт извлек припасенный молоток и несколькими ударами вколотил железку с дыркой в «потолок», который находился невысоко. Потом достал из кармана какой-то грузик на шпагате и привязал к железке. — Усёк?.. Дальше ты должен светить на этот отвес в мою сторону… А я остаюсь с теодолитом там, откуда мы залезли в лаву. Вот так… — и он посветил в сторону штрека. — Я там делаю замер, командую, что готово, и ты идешь дальше. Когда «стоп» — я тебе посигналю. Пока ты там опять забиваешь репер и цепляешь новый отвес, я перехожу на эту точку… Ты опять мне светишь, уже оттуда, и дальше все так же, пока мы не пройдем всю лаву до верхнего штрека. Все понятно?
— Понятно.
— Отлично. Вот тебе уголок, молоток… Давай — забивай!
Женька не с первого раза, но все же выполнил нехитрую работу.
— Для первого раза — сойдет. Теперь — вверх по лаве… Я скажу, когда остановиться.
Женька полез вверх и сделал все так, как научил Альберт. Они прошли вперед три таких точки и Альберт решил, что Женька научился и позвал обратно. Спускаться было гораздо неудобней.
— Ничего. Привыкнешь, — подбодрил Альберт. — На сегодня — всё. Пошли наверх. Только клеть сейчас не работает, будем подниматься на скипе. Не пробовал?
— Да я и не знаю, что это, — признался Женька.
— Ну вот сейчас и узнаешь.
Они пошли по штреку обратно, но затем свернули куда-то в боковой проход и скоро Женька почуял, как потянуло свежим воздухом.
Скипом оказалась здоровенная железная коробка, которую канатом по крутой наклонной плоскости тащила на поверхность лебедка. Скип предназначался для транспортировки грузов. Как узнал потом Женька, людей в нем поднимать строго запрещалось. Но маркшейдеры поднимались наверх не со сменой, а когда заканчивали работу, как правило, раньше, и ждать час-другой окончания смены, да еще и мыться вместе со сменой, в тесноте, никому не хотелось. Поэтому почти всегда пользовались скипом. Сидеть в нем было неудобно, но Альберт научил, как в нем устроиться, а наверху — выпрыгивать.
Когда выбрались на свет божий, Женька вдохнул полной грудью морозный воздух и понял, что в шахту ему больше лезть неохота… Особенно он испугался, когда откашлялся и сплюнул — харчок был черный. «Это ж я был недолго и в неработающей лаве… А чем же харкают шахтеры?..». Женька паниковал не зря, когда пошла каждодневная работа и они бывали не только в старых лавах, но и замеряли выработку во время смены, особенно после взрывных работ, он не только чувствовал вкус угольной пыли, но даже с его плохим зрением видел её, недвижно стоящую в воздухе. И харкал этой пылью и на следующий день.
Правда, спускаться в шахту приходилось не каждый день, раза два-три в неделю. Когда оставались наверху, у Женьки был тихий праздник, и он с охотой выполнял любые мелкие поручения.
Так прошел месяц. Однажды перед спуском в шахту Альберт предупредил:
— Сегодня работаем в старой лаве. Там очень плохая кровля, крепления старые, сплошные «коржи»… Так что с молоточком — поаккуратней, шибко не лупи — обвалится…
Что такое «корж» Женька уже знал, показывали. В неиспользуемой лаве кровля так проседает, что деревянные крепления не выдерживают, ломаются и угрожающее нависают над головой, готовые под натиском породы рухнуть. То и дело слышались удары кусков породы, которые падали тут и там под мощным давлением километровой толщи земли.
Вот в такой лаве они и должны были работать на этот раз. Лаву собирались укреплять и делать переходом в штрек выше горизонтом. Первые пять-шесть пикетов прошли нормально, а потом начался участок, где порода нависала очень низко и угрожающе потрескивала. А ему — стучать молотком в этот слабый потолок…
Когда Женька вышел на новую точку, Альберт снизу с некоторой тревогой спросил:
— Ну как там, Жень? Не рухнет?
— Вроде нет… — стараясь отвечать бодро, отозвался Женька и с опаской примерился к удару.
— Ты там понежней, поаккуратнее… — тревожился Альберт.
Но они благополучно прошли опасный участок, кровля стала повыше, покрепче и Женька потерял бдительность — стукнул посильнее…
Каким был весь обвал, Женька увидеть не мог, потому что в жутком грохоте, казалось, рухнул весь потолок, по каске долбанул огромный кусок породы и он на секунду очумел… Потом сквозь грохот обвала услышал истошный крик Альберта:
— Женька!.. Женька-а!.. Ты живой?.. Женька, отзовись!..Ты живой?..
Шум обвала смолк, остался шорох осыпающейся породы.
— Женька-а-а!..
— Здесь я!.. — отозвался Женька.
— Ты не раненый?.. Я иду к тебе!..
— Да не надо, я целый…
— Тогда спускайся!.. Уходим!
— Хорошо, иду… — и Женька пополз обратно, вниз.
Поднимались опять в скипе. Голова гудела. Наверху Женьку качало и маленько подташнивало. Они наскоро помылись и Альберт тотчас повел его в медпункт. Оказалось — сотрясение мозга, и его положили в больницу.
Там Женька пролежал две недели и понял, что надо все же искать где-то очки, с таким зрением в шахте нечего делать.
Когда его выписали, то в маркшейдерском бюро он уже не работал — его перевели во Дворец культуры на должность художника. Директриса ДК поручила писать афиши. Новое кино привозили через день и у входа вывешивали щиты с анонсом нового фильма..
— Но афиши — не главная твоя работа. Главная — танцевальный кружок. Будешь руководить, ставить танцы. Сможешь?
— Смогу… — обрадовался Женька, потому что готов был на все, раз больше не надо было спускаться в шахту и мысленно поблагодарил Павла Яковлевича и детдомовский ансамбль.
Но афиши-то писать надо было… Однако он представить не мог, какая это невыполнимая работа — писать буквы на больших щитах. Оказалось, что красиво и грамотно писать на бумаге совсем не то, что краской на фанере. После нескольких отвратительных проб — краска стекала ручьями, буквы были кривые, уродливые — он понял, что отсюда его попрут. Но директриса сообразила, что художник из Жени никакой и поручила афишные щиты кому-то другому, а ему велела как следует заняться кружком и стала поручать всякие другие дела — дежурства и мелкие хозяйственные заботы. Женя рьяно взялся за дело, чтобы оправдать оказанное доверие, но в душе поселилось чувство временности, неустойчивости жизни, постоянная тревога — надо что-то делать, как-то устраивать дальнейшую жизнь…
В редкие свободные дни Женька автобусом и пешком добирался до детдома, тянуло как магнитом — какой-никакой, а родной угол…. Там его принимали как своего, взрослый персонал сочувствовал, что он попал на шахту, кормили, если он приходил во время обеда или ужина, ребята так же дружили, делились планами.
Лето шло к концу. Ребята готовились поступать в техникумы и училища — кто куда. Детдомовцам была льгота — учась в техникуме, они могли жить и питаться в детских домах города, где учились. Но хотя Женька всего три месяца назад покинул детдом, на него льготы уже не распространялись. Так что, если б он и поступил куда-нибудь, то на стипендию не проживешь…
Его охватил страх перед будущим: все эти младшие пацаны выучатся, получат профессию, а он будет тут болтаться на подхвате… Будущее виделось мрачным, точнее — не виделось никак.
Как-то поздним вечером, когда дали отбой и воспитанники укладывались на ночь в летних палатках, Женька сидел на спортивной площадке детдома со своей горькой думой. К нему подсела дежурившая воспитательница Елизавета Наумовна:
— Что приуныл, Женечка? Иди спать… Завтра с утра на работу добираться?..
— Да, на работу… Но я не поэтому тут…
— Случилось что?..
Женька с тоской поделился своими горькими думами. И Елизавета Наумовна дала хороший совет:
— Несколько ребят готовятся поступать в геолого-разведочный техникум. Попробуй с ними — там стипендия большая, скудно, но прокормишься. А геологи зарабатывают хорошо… И вообще — профессия интересная, много где побываешь, много чего увидишь… И вообще… — закончила она печально. Женька подумал, что, наверно, это была её неосуществленная мечта.
На следующий день он стал собирать документы для техникума. А еще через неделю отпросился на работе и вместе с тремя детдомовцами поехал в Новочеркасск, поступать в геологоразведочный.
Подал документы, как и все, на геологическое отделение, но на общей встрече с приемной комиссией им объяснили, что на геологическом большой конкурс, а на буровом нехватка и туда скорее примут, тем более, что это сугубо мужская профессия, туда девушек вообще не берут. И Женька решил — пойду на буровое отделение.
На что он надеялся — сам не знал, ведь совсем не готовился, а в школе особыми знаниями по математике и физике не блистал. В общем — пошел наобум. Успокаивало одно — рядом с ним поступали, в основном, взрослые дядьки, уже воевавшие на фронте и недавно демобилизованные, а молодых почти не было. Почему-то он решил, что это обстоятельство должно сыграть в его пользу.
Но сыграло другое — удача, наглость и актерский опыт. Кто-то из парней спер со стола экзаменатора билет и начался конвейер. Схема была простая: на билет, который был на руках, заготавливали ответы, войдя в класс и взяв со стола билет, нужно было называть номер билета, который в кармане, садиться за стол «готовиться», затем подменить билет и отвечать по заготовке.
Терять было нечего. Женька проделал все без дрожи в коленках, но не смог ответить на дополнительный вопрос… Однако сыграл жуткое волнение и был отпущен с тройкой, которая и решила дело — его приняли на буровое отделение техникума со стипендией.
Общаги не было, за квартиру пришлось отдавать треть стипендии, на остальное как-то жить. Но главным оказалось то, что в группе было всего трое 17-летних вместе с Женькой, остальные — мужики, испытавшие такое, что все два с половиной года учебы Женька набирался от них житейского ума-разума, которым их наделила война.
Эти мужики, многим было под 30 лет, — танкисты, пехота, артиллеристы, радисты, санитары — столько повидали и испытали, что их опыт, которым они щедро и даже со вкусом делились с молодыми, стал для Женьки, пожалуй, самой главной наукой, которую он усвоил в техникуме. Со временем он сумел улавливать, когда кто-то привирал или умышленно сочинял небылицы, но это только подтверждало ту правду, которую содержали рассказы тех, кому он верил.
Неопытность и детдомовская прямота и честность были по достоинству оценены старшими друзьями, кроме того, они оценили женькины сценические успехи. Когда он не сдал сессию, они взяли его с собой в бригаду на строительную халтуру, чтоб он смог заработать на пропитание, хотя ясно было, что с ними на равных он не потянет, но ему начислили равную со всеми долю. И он смог оплатить форменный костюм, которые обязаны были сшить все учащиеся техникума.
Это было время, когда представители чуть ли не всех профессий в стране носили какую-то свою форму. Зачем-то власти это было нужно. Впрочем, Женьке, да и другим, нравилась форма геологов. Появлялась какая-то гордость за принадлежность к некой особой касте романтиков и разведчиков недр.
Поэтому, когда после первого курса он надел форму, то сразу сфотографировался в ней и тут же решил: съезжу в детдом.
Почему-то ему важно было утвердиться в глазах всех — директора, воспитателей, одноклассников-домашняков, всех, кто его знал. Пусть видят — Евгений Шорин не пропал, он учится серьезному делу и впереди у него — прекрасное будущее!
Солнечным июньским утром он спрыгнул с попутной машины у гундоровского Дома культуры и в красивой, ладно скроенной темно-синей форме с молоточками на петлицах, перекинув через плечо ремешок взятой у ребят спортивной сумки, легкой походкой пошел к детдому.
Может, его видели из окон Дома культуры, куда он похаживал, поселковой библиотеки, где был завсегдатаем, почты, родной школы, домов, где жили ребята из школы… Шел не детдомовский сирота, а человек, ставший на ноги, нашедший себя.
С таким самоощущением в этот теплый июньский день подходил Евгений к воротам детдома и чувствовал себя прекрасно.
В ПЕРВЫЙ РАЗ И В ПОСЛЕДНИЙ
«В тихий солнечный полдень, когда шумная орава детдомовцев схлынула в школу, в распахнутые ворота Гундоровского детского дома вошел стройный юноша в новенькой темно-синей форме учащегося геолого-разведочного техникума. Легким шагом пройдя входную аллею, он направился к крылечку директорского корпуса…» — так, в духе только что прочитанного взахлеб «Золотого теленка», видел он себя со стороны, входя спустя почти год на территорию детдома.
— Ой, кто это?!. Ах-ах!.. Неужто этот красавец — наш дорогой Женечка Шорин?.. Никак на побывку?.. В дом родной потянуло?
— Здравствуй, Эльвира! Рад видеть тебя… Александр Степанович у себя?
— У себя… Только что от него. Пойдем.
Эльвира уже третий год работала фельдшером, она пришла сюда сразу после двухгодичного училища и была всего года на три-четыре старше Женьки, поэтому они сразу перешли с ней на «ты». Кроме того, был в их отношениях нюанс, который сейчас несколько смущал Женю.
— Как жизнь? Выглядишь классно!
— Жизнь — нормально. Перешел на второй курс.
— Молодчина! Потом расскажешь подробней… Александр Степанович, у нас гость! — и она пропустила Женю в кабинет первым.
— О-о!.. Кого я вижу!.. Проходи, Евгений! Рад видеть!
— Я тоже рад! — искренне сказал Женька, хотя вот уже больше года держал на директора зуб за то, что он выпихнул его на шахту. Но волна тепла от встречи с детдомом утопила эту обиду, и Женя радостно пожал руку директора, который не встал из-за стола, как бывало, а только чуть приподнялся.
— Извини, — сказал, усаживаясь, директор, — я вот тут обезножил… Протез у меня теперь! Вот, рубанули правую почти до колена…— и не давая Женьке задать вопрос, сам пояснил: — А! Старая болячка… Ладно. Как ты? Выглядишь молодцом!
Женя коротко рассказал о своем житье-бытье.
— Надолго к нам?
— Да нет, на пару-тройку дней. Это я по дороге, на практику еду, в Обоянь, на Курскую магнитную аномалию! — почему-то вдруг горделиво выговорил Женька.
— А-а!.. Ну, толково-толково… Молодец! Жаль, что так ненадолго. — фальшиво посетовал директор. — Но понимаю, дело — прежде всего. Ну что ж, погуляй, припомни свои родные пути-дорожки… Эльвира, определи Женю в гостевую комнату и зайди на кухню, поставь на довольствие. Счастливо, Евгений! Отдыхай.
Когда вышли от директора, Эльвира пояснила:
— Зимой ему сделали операцию. Говорят, из-за курева это… Почему-то на ноге отразилось и вот… Теперь шустрости-то поубавилось…— с ухмылкой добавила Эльвира. Женя тоже ответил легкой улыбочкой — даже ему было известно про всякие шуры-муры Александра Степановича.
— К тебе не приставал? — вдруг прямодушно спросил Эльвиру.
— Никак ревнуешь? — игриво ответила она. — Нет, не приставал. Но комплименты делал.
Они оба замолчали, потому что враз вспомнили ту историю.
Дело было в позапрошлом году. Эльвире, совсем неопытной, начинающей фельдшерице, а в детдоме и фельдшер — тот же воспитатель, поручили отвезти в Ростов четверых воспитанников — троих, помладше — в ремесленной училище, а Женьку — в шкиперское училище. Начальство обо всем договорилось, осталось доставить детей и документы. Женьке, как старшему, было поручено помогать Эльвире.
Доехали благополучно, сдали документы в одно училище, в другое и приготовились прощаться. Но кого-то там для подписи не было, прождали до конца дня и им объявили, что решение будет завтра. И тут встал вопрос: где ночевать?
Видя полную растерянность Эльвиры, Женька вдруг подумал, что, может, их пустят переночевать в его первый детдом. Идея обратиться в детдом — они же тоже детдомовцы, в командировке и негде ночевать…— вдохновила Эльвиру и они отправились на улицу Обороны, в спецдетдом №3.
Когда подходили к детдому, Женьку вдруг неожиданно охватило волнение… Сумбурно вспомнились обрывки разных эпизодов здешней жизни — уколы от бешенства, которые ему делали из-за укуса собаки вот из этой, соседней подворотни, прыжок со второго этажа за порцию фиников, побеги на пристань за сухарями (их воровали из мешков, которые грузили на баржи)… Да мало ли было всего!..
Эльвира пошла к начальству. Дело было к вечеру, на хозяйстве оставалась только дежурная воспитательница, которая долго вызванивала директора, ничего не добилась и им, сочувствуя всей душой, отказали. Вот тебе и родные души!..
Они вышли на улицу, присели на ступеньки и стали прикидывать: куда идти ночевать — на речной вокзал или на железнодорожный. Получалось, что — на ж-д, там ночью на улицу не выгонят, а на речном — кто знает?.. Не зима, конечно, но все ж в помещении как-то спокойней…
И тут Женьке пришло в голову — а чего не попробовать к двоюродной сестре Софе? Она тут где-то рядом, у нее ж на первом этаже комната была… Ну да, неудобно, вон какая шобла… Но попробовать же можно?..
Эльвира, поскольку терять все равно было нечего, а это по дороге к вокзалу — согласилась. Пешком они вышли на Станиславского и Женька каким-то чудом нашел квартиру сестры, куда заходил лет пять назад, когда приезжали с детдомом на областной смотр самодеятельности.
Оставив в тесном бетонном, без единой травинки, дворе всю компанию, он постучал в дверь Софы.
— Женечка!.. Братик! Дорогой!.. — шумная, как все ростовские торговки, привыкшие не только работать, но и жить среди толпы, кинулась к Женьке с объятиями. — Ты шо приехал? Опять выступать будете?
— Софа, тут такое дело… Я не один… — и Женька изложил суть дела, грустно отметив, что тут же елозит младший её сынишка, то есть, его племянник Вовка, да еще припомнил, что ведь у Софы еще и дочка, постарше, тоже, небось, сейчас вернется домой… В общем, номер не проходил..
— Так, а где ж они?.
— Да тут, во дворе ждут.
— Ага…— на миг задумалась сестра и тут же определилась: — Зови!
Когда сходу познакомились, решение Софья приняла такое: она забирает Вовку и уходит ночевать к «своим» (Шурочка, оказывается, уже там), а они все могут устраиваться в этой вот комнате — двое на топчане, трое — на кровати, вот бельё. Поесть нечего, а чайник и заварка своего изготовления — вот.
Поскольку сухой паек еще не был израсходован, быстренько поужинали и сразу стали укладываться спать: двух мальчишек — на топчан, девочку — на кровать к стенке, Эльвира улеглась рядом с ней и с краю предложила лечь Женьке.
Это был самый напряженный момент. Хоть Эльвира была и постарше, и к тому же — воспитательница, но Женьке ложиться рядом с ней было очень неловко. А с другой стороны, не было ни малейшего намека на какие-то сложности — такие обстоятельства, надо как-то устраиваться на ночь… Ну и всё.
И Женька лег. Вначале — спиной к спине. Однако так было очень неудобно и он решительно повернулся на правый бок и по-родственному обнял Эльвиру, невольно прижимаясь к ней своим голым пузом. Так они лежали в тишине, прислушиваясь к мерному дыханию засыпающих детей. И Женька сам незаметно для себя заснул.
Проснулся он от того, что его рука, оказывается, опустилась под резиночку эльвириных рейтузов и мирно распласталась на её животике ниже пупка. Эльвира на это никак не реагировала — то ли спала, то ли притаилась в ожидании… И тут Женька почувствовал, как стремительно, помимо его воли, напряглось всё тело и он твёрдо уперся в эльвирину ягодицу… Женька замер, не смея пошевелиться, и не понимая, что делать… Когда в 15 лет еще неопытный мальчик впервые чувствует себя мужчиной, да еще в таких обстоятельствах, решение принять почти невозможно… Тем более, непонятно — каким должно быть это решение?
Женька лежал так до тех пор, пока тело не успокоилось и волна возбуждения не схлынула. Тогда он осторожно вытащил руку из-под резинки и осторожно поцеловал Эльвиру в плечо. И только тут понял, что она не спала. Эльвира молча взяла его руку, поцеловала в ладонь, прижала к груди — «спи», мол…
Утром быстренько собрались, оставили Софе записку и отправились по делам. Обеих девчонок и пацана в ремеслуху взяли без разговоров, а Женьке в шкиперском училище отказали, с глазами у него было уже тогда неважно.
Они с Эльвирой вернулись в Гундоровку. Никто из них никогда не напоминал о той ночи, только относиться они друг к другу стали как-то теплее.
А в мае его спихнули на шахту.
Вот такая история связывала Эльвиру и Женьку. Они вспомнили о ней, но каждый про себя, а вслух Эльвира сказала:
— Гостевая комната у нас рядом с изолятором теперь. Так что будем рядом… — улыбнулась. — Не перепутаешь?
— Не знаю…— хмыкнул Жека, давая понять, что, мол, не маленький и вопрос остается открытым.
— А ты изменился… Возмужал… — Эльвира шла чуть впереди, словно танцуя на своих длинных крепеньких ногах.
— Ты тоже… Стала…— Женька запнулся. Не скажешь же ей, как говорит Миша Акимов, «фигуристая» стала… И ляпнул: — Красивая стала.
— Во!.. Научился комплименты говорить… Кавалер!.. Прошу! — Эльвира распахнула дверь.
Определив «казачка на постой», как пошутила Эльвира, она помчалась по своим делам. А Женя сбросил форменную куртку и решил прогуляться по территории. За клубным корпусом, где с торца располагались гостевая комната и изолятор, стоял банный корпус, дальше — хоздвор.
Женя направился к конюшне и сразу наткнулся на деда Савелия, старого конюха, с которым все пацаны постарше водили дружбу, поскольку от него зависело получить прогуливать монгольских лошадок Скачка и Ветерка, и немецкого тяжеловоза Гитару — огромную коричневую красавицу с пышной белесой гривой и мохнатыми ногами.
— Здорово, дед Савелий! — панибратски поздоровался Женя.
— Здорово, казак! Ты никак опять тут?
— На побывку, дед Савелий, на пару дней… Потом опять поеду.
— Учишься где? Али работаешь чего?..
— Учусь, дед. В геолого-разведочном техникуме.
— Это, значит, на кого выучишься-то?
— На бурового мастера учусь… Землю бурить, клады искать буду! — улыбнулся Женя.
— Клады?.. Это хорошо. Как найдешь, про меня не забудь!..
— В первую очередь, деда Савелий! А пока, может, Гитару надо выгулять?
— Выгулять не надо. А вот до чигиря прокатиться можешь, ей там сегодня работа…
— Вот спасибо, дедуня! Давно ж я на ней сидел…
— Ну айда…— дед Савелий прошел к конюшне, вывел лошадь и отдал поводья Женьке.
Пацаны поменьше росточком всегда выбирали монгольских лошадок — на них и влезать удобней, и резвые — скачут сразу с места в карьер, а Гитару пока раскочегаришь… Но если наперегонки на большое расстояние, то тут Гитара выгодней — сначала отстанет, а потом так понесет, что только держись!.. И догонит монголов, и перегонит… Они уж «сдохли», а она только-только в раж вошла… К тому же у них была странная зависимость — Скачок никогда не обгонял Ветерка. То ли признавал его старшинство, то ли боялся… Поэтому Женька всегда выбирал Гитару. Сидишь на ней, как король на именинах — «мне сверху видно все, ты так и знай»…
И на этот раз Женя обрадовался Гитаре… Пожалел, что нет с собой кусочка сахару или хотя бы хлеба. Он погладил лошадь по лоснящейся шее, дотронулся до бархатных губ и поцеловал её куда-то возле уздечки.
Гитара дала спокойно взгромоздиться на широкую спину и Женя медленным шагом направил лошадь по крутой тропке с бугра мимо колодца в сторону чигиря. Гнать Гитару вскачь не хотелось, да и самому не было желания казаковать. Так, тихо и спокойно, мимо рядов капусты, картошки, помидоров и другой зелени детдомовского подсобного хозяйства, они добрели до чигиря, где Женя спешился и дождался деда Савелия, чтобы помочь ему поставить Гитару на круг — предстояла поливка огорода.
Потом Женя спустился к чигирю, присел у самой воды и засмотрелся в тишине на тихую воду Старого Донца, камыши у берегов и разлапистые листья молодых кувшинок. Вспомнил, как нередко перебирались на тот берег голышом, держа над головой нехитрую одежку — трусы да майки… Как однажды весной провалился тут под лед и все разбежались, а он добирался до берега, разбивая перед собой лед кулаками и локтями…
Вода, камыши, лес замерли, словно на фотографии… Женя будто растворился, растаял в этой совершенной, абсолютной тишине… Скажи ему сейчас: «Всё… Всему конец… Больше ничего не будет…» — и его сугубо городская душа, которая столько раз вот здесь же мечтала о запахе бензина на асфальте, его душа ответила бы: «Да и хрен с ним!.. Ничего больше и не надо… Вот это — и всё…»
Наверху за спиной Савельич строго повысил голос:
— Ну!.. Давай, давай, пошла-а!.. Но-о!..
Колесо чигиря рядом с Женей дрогнуло и медленно шевельнулось… Потом рывком сдвинулось и начало потихоньку вращение, окуная в воду жестяные черпаки. Это Гитара там, наверху уперлась, натянула постромки и начала свой ход по кругу, приведя в движение всю эту нехитрую деревянную машинерию, которая задвигалась, заскрипела, заплескала водой, зачерпывая её из речки и отправляя по деревянному желобу в поле.
Возвращаясь назад, Женя встретил у колодца двух пацанов из средней группы, таскавших воду на баню. Ох, сколько он перетаскал ведер на эту самую баню!… Мало того, что ведра тяжелые, так колодец — под горкой и вверх дорожка-то крута-а-ая…
— Давай, подмогну! — обратился Женяа к незнакомому мальцу.
— Да мы уже заканчиваем, последние ведра… — пропыхтел пацан, упорно таща и расплескивая воду.
— Давай-давай! — Женя подхватил ведра сзади. — Давно я не таскал… Дай-ка вспомню!.. — И быстро, с нерастраченной силой легко взбежал с ведрами на горку, обернулся, — в баню тащить?
— Ну да… Да ладно!.. Я сам!
— Ничего! — молодецки откликнулся Женя, — мне в охотку! — и легко понес ведра, стараясь не расплескивать воду, к желтеющей бревнами новой бане.
— Здравствуй, Женечка! Здравствуй, красавчик! С приездом! — в дверях бани стояла Ксюша, дочка банщицы Пелагеи Ниловны, она в детдоме не работала, но часто подменяла мать и давно считалась своей.
Евгений поставил ведра:
— О! Привет, Ксюша! Опять за Ниловну?..
— Ага… Ты надолго?
— Да нет, на пару дней…
— А чего? Погулял бы тут… с нами…
— Да мне на практику ехать…
— А-а-а… Всё, ребята, спасибо. Воды хватит. Гуляйте! — и к Жене. — Ну, так заходи в баньку-то, можешь искупаться… Давай через полчасика… Я тут приберусь малость и приходи.
— Да?… — растерялся Женя, в баню он не собирался, но — почему бы действительно?.. — Ладно. Загляну.
— Давай. Я жду.
Женя вышел, вспомнив, как перед самым отъездом в техникум, Ксюша пригласила к себе в дом, а жили они рядом, в третьем доме за хоздвором, его и Витьку Маматова, отметить их отъезд, и они впервые попробовали тогда противный настоящий свекольный самогон.
«Небось, опять угостит самогоном» — подумал Женя и чего-то обрадовался.
Ксюша была старше лет на десять. Невысокая, ладная, приветливая, она всегда вызывала у встречных улыбки, а мужчины откровенно любовались ею — «Хороша Ксюша да не наша»…
Собравшись в баню, Женя, красуясь, напялил форменную куртку.
В предбанник вошел, намеренно гремя, и стукнул дверью. В раздевалке никого не было, но в помывочной послышался стук-бряк и ксюшин приветливый голос:
— Кто там? — и тут же появилась сама в синем рабочем халатике. — Ты, Женечка? А я поджидаю… Ну-к, покажись… Ишь ты, какой стал… Прям жених… Совсем взрослый… Как тебя обнимать-то теперь?.. Или можно?..
— А чего ж нельзя?.. — вдруг хрипло ответил Женька и утонул в ксюшином объятии — она прижала его осторожно, но крепко, потом откинулась назад, нежно вгляделась и, словно что-то решив, смачно припала к губам долгим сладким поцелуем. Женька тут же почувствовал такое напряжение во всем теле, что дальнейшее было уже естественным и неотвратимым…
Ксюша сама распахнула его амуницию и свой халат, прислонилась к столу и прижала Женьку к себе… Он засуетился, никак не мог найти, как войти в нее… Теоретически все было известно, а по рассказам старших ребят-фронтовиков с курса — так и в самых интимных подробностях… Но тут, как дошло до дела — на тебе! — растерялся и вспотел от ужасной неловкости…
— Подожди, Женечка… Дай я… — Ксюша словно сама вошла в Женьку и, ухватив за ягодицы, стала поощрительно подталкивать…
Дальше Женькой руководил великий основной инстинкт, который все уладил без участия его головы. Тело само знало, что и как нужно делать… И когда Ксюша застонала и впилась зубами ему в плечо, он ощутил этот полет и некое беспамятство… Очнулся через несколько секунд, продолжая не выпускать женщину из объятий. Так они постояли как одно целое, потом Ксюша чуть отодвинулась и глянула Женьке в лицо:
— Это у тебя первый раз?.. Я первая? Только не ври!…
Женька и не собирался хорохориться, это была минута откровения и счастья… И он, смущенно улыбнувшись, молча кивнул. Ксюша нежно поцеловала его в глаза — в один, в другой, потом опять долго и сладко поцеловала в губы… И только тут высвободилась от него.
— Иди мойся, ванну я приготовила…
Ванна была теплой, усыпляющей. Если бы он знал это слово, то подумал бы — нирвана… Но Женька этого слова тогда еще не знал.
Ксюша вошла неслышно, взъерошила его мокрые волосы:
— Женечка, я отойду минут на десять, а ты мойся, я закрою тебя на замок…— и, наклонившись, опять поцеловала.
Женя не заметил, как задремал. Но в забытье был недолго, потому что едва оделся и еще причесывался, как звякнул замок и вернулась Ксюша.
— Как дела, Жень? Все в порядке?
— Да! Все отлично! — наигранно бодро ответил Женька.
— Ну что, дружок? Ждать тебя еще?.. Завтра придешь?
— Мне же уезжать уже…— протянул Женя.
— Жа-аль… Может, удастся?
— Я постараюсь…— соврал он, понимая, что больше ничего не будет.
— Постарайся! — попросила Ксюша. — Ну, дай, на прощанье поцелую, сладкий ты мой!..
Но Женька неожиданно для себя сам обнял её и нежно поцеловал:
— Спасибо, Ксюша… — и пошел. У выхода оглянулся….
Она глядела с улыбкой ему вслед.
На другой день Эльвира позвала Женю в ДК, где детдомовские коллективы принимали участие в смотре детской художественной самодеятельности. Там ему обрадовались и, как старшему известному тут «артисту», предложили что-нибудь сказать младшему поколению.
И Евгения понесло… Как Остапа. (К тому времени он правдами и неправдами раздобыл и чуть ли не выучил наизусть полузапрещенного «Золотого теленка»). Женька вдруг вспомнил звонкую фразу из «Кубанских казаков», что «недалека дорога от артиста из народа до народного артиста», потом неловким маневром перешел на фамилии и клички, потому что в запасе у него было очень нравившееся ему стихотворение Сергея Михалкова «Смешная фамилия»: «Чистунов слывет свиньёй, а Петухов — лисицей», и заканчивалось тем, что:
А Пушкин, Глинка, Пирогов
прославились навеки!
И вывод, стало быть, таков:
все дело в человеке!
Этим эффектным финалом сорвал аплодисменты, сошел со сцены и попал в объятия своих одноклассниц — Лены Домановой и Нины Ягланджи, о которой ходила легенда, что в далеком прошлом её пра-пра-прабабку-турчанку привел в полон лихой гундоровский казак, нинкин предок. Ничего «турчанского» в облике Нинки не было, но говорящая фамилия продолжала будоражить воображение. Лена Доманова была девочкой доброй и к тому же отличницей безо всякого пижонства, в классе её любили. Девчонки обрадованно затараторили,явно любуясь Женей — и формой, и выступлением, и вообще…
Женька им тоже обрадовался, но уже через минуту понял, что они почему-то намного младше, хотя были ровесниками. Объяснялось это просто — этот год он жил другой жизнью, трудной, взрослой. А они оставались «домашняками» — повзрослевшими, но все еще детьми при папе-маме. «И вообще… Девчонки еще…» — с неожиданным превосходством подумал парнишка.
А наутро Евгений подхватил свою сумку и пошел прощаться. Эльвиры, слава богу, на работе не было. После завтрака он заглянул к повару Степанычу, тот быстренько сделал ему в дорогу с десяток бутербродов и по старой памяти вручил главный детдомовский деликатес — брикет сухого клюквенного киселя.
Воспитатели все куда-то исчезли, директора тоже не было и Женя попросил секретаря Юлю передать его благодарность и слова прощанья.
Выйдя за ворота, он в последний раз оглянулся на детдом и ощутил острое сиротское чувство одиночества — окончательно обрывалась детдомовская пуповина, этот этап его жизни заканчивался.
Мимо дома Эльвиры Женька постарался пройти побыстрее, боясь встречи, чувствуя себя почему-то виноватым.
Он не захотел дефилировать мимо фасада школы, никого не хотелось видеть. Прошел задами, там, где обычно на территорию школы перелезали через каменную кладку.
Улицы станицы ранней весной и осенью были непролазными — глина наворачивалась на ботинки такими комьями, что липкую эту тяжесть отдирали палками, соскребали о железные скобы, отмывали в специально налитых у входа тазах и вытирали о старые, плетеные из разноцветных тряпок коврики. Женька вспомнил эти подробности канувшей в прошлое школьной жизни без какой-либо теплоты, просто так.
Теперь дорога была сухой, тепло и ласково светило утреннее солнце, под которым нежилась ковром первая зелень, а на голых ветках жердел пышно розовели облака цветов.
Евгений шел неторопливым, но спорым шагом. Ему исполнилось 18, он осваивал серьезную профессию и вообще… стал мужчиной.
И впереди было столько всего!..
Впереди была целая жизнь!
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2022/nomer4/bogdanovich/
