Посвящено Григорию Рыскину, человеку трагической судьбы.
Сожитель прачки, инвалид, умер в 1948 году. Он вернулся с фронта в сорок четвертом, весь израненный, но каким-то чудом прожил ещё четыре года и, не перестав болеть, умер молодым. Она осталась жить одна в теплом полуподвале под пекарней со своим вечно перепуганным четырёхлетним сыном. От инвалида ей досталась большая оцинкованная ванна, в которой она купала его, и целая этажерка ветхих книг, исписанных непонятными ей мелкими ивритскими «сошками». Мизерная «туберкулёзная» пенсия, которую она скрывала от всех, и для этого получала её на почте, была её жгучей тайной и вечным упрёком. Ей, туберкулёзной комсомолке, было стыдно получать эти «даровые» деньги — так уж она была воспитана. Кроме того, если бы деньги почтальон приносил на дом, соседи узнали бы о её болезни и не доверили ей стирать их бельё.
Война унесла всех её родственников, помешала закончить школу и приобрести специальность. «Стиральная доска», «хозяйственное мыло», — кричали ей вслед умные местечковые дети на улице. Но она шла, втянув голову в плечи, не хотела этого слышать и не оборачивалась. Вдовьей пенсии за фронтовика ей не полагалось потому, что они не были зарегистрированы, а её сын Бинарик родился всего на три месяца позже того, как её сожитель вернулся с фронта, и, следовательно, отцом его быть не мог. Ей было двадцать три года, но соседи думали, что не более восемнадцати. Слишком худа она была. Иногда за стирку с ней рассчитывались спиртом. Она всегда низко кланяясь, благодарила, и хоть сама не пила, бережно несла пузырёк в свой полуподвал. Поскольку соседи не знали, что у неё был туберкулёз, они были уверены, что худоба её от того, что она была горькой пьяницей и, встречая её, напоминали:
— Майя, нужно лучше закусывать. Картошку поджарь с луком на подсолнечном масле.
Спирт в те годы был валютой бедных людей, и она продавала его за деньги, немного разбавив водой.
Детство её сына Бинарика было невесёлым. Из игрушек, была одна круглая картофелина, без глазков, которую он целыми днями, сидя на полу, крутил и терпеливо ждал, пока она остановится. Когда ему это надоедало, он брал другую, более сложную игру — трубочку из соломы и пускал бесконечные мыльные пузыри, в которых отражалась всё убогое убранство комнаты с единственным окошком. Играть с детьми на улице он не любил. Он всегда проигрывал им, а они звали его «прачкин сын». Ему было спокойнее дома.
Самыми интересными и увлекательными мероприятиями были путешествия в соседний городок на еврейское кладбище, где до войны похоронен был дед его матери. Там раньше проходила линия фронта.
На кладбище мать сажала маленького Бинарика на траву, и он, сидя, рвал всякие цветочки подряд, вперемежку с клевером, лопухами и другой травой, потом составлял букетики и протягивал матери. Едва завидя издали людей, он бросался к ней, охватывал её худые ноги и зарывался лицом в её юбку. Его пугливости и страху не было предела.
Родители его матери своего места захоронения пока не имели, поскольку были расстреляны немцами. И уходя домой на обратном пути с кладбища, они с матерью останавливались у колючей проволоки и несколько минут, стоя, смотрели в общую канаву, наполненную доверху жёлтым песком, сквозь который кое-где уже пробивался сиреневый репейник.
Одному Богу известно, как застенчивый, неуверенный во всем, некрасивый, слабый и пугливый Бинарик сумел вытерпеть учёбу в школе. И сколько обид и издевательств он перенёс от своих одноклассников, друзей и врагов. Соседи по дому смотрели на него с жалостью и большим снисхождением. Безотцовщина — понимали они. Казалось бы, мальчик, выросший без отца, должен быть самостоятельнее, смелее, увереннее в жизни, ведь ему придётся всё делать самому, но это было не так.
Учился он ни шатко ни валко, но, как ни странно, в четырнадцать лет он сдал вступительный экзамен в какой-то провинциальный техникум, его приняли и поселили в общежитии. В тот же год умерла его мать.
Всех этих подробностей я сначала знать не мог, но когда встретился с Бинариком, то понял, что так всё и было.
Мы встретились с ним на берегу Днепра, зимой в очень ясную и холодную погоду. Там были соревнования «моржей». Я не помню, что входило в программу. Но несколько жирных мужиков кувыркались в проруби, в ледяной воде, ныряли, выпрыгивали из воды, фыркали, «спасали» друг друга и выдыхали целые облака пара. На берегу, стуча зубами и дрожа мелкой дрожью, переминались с ноги на ногу несколько молодых худющих обнажённых «цыплят» с синей кожей, покрытой бугорками. Им ужасно не хотелось лезть в ледяную воду, но очень хотелось поскорее стать мужчинами. Один из них, совсем тщедушный, стоящий около меня громче всех стучал зубами и выглядел уж очень несчастным.
— Не хочется в воду? — спросил я его.
— Нет.
— Если не хочется, то и не надо. Одевайся.
— Да, я, пожалуй, оденусь, если заболею, то пропущу занятия, возиться со мной некому…
И он поднял со снега свою одежду. Мы познакомились. Ему было шестнадцать лет. Оказывается, он был младше меня всего на год. Потом мы сидели в кочегарке гостиницы «Днепр» и пили кипяток. Бинарик, видя моё участливое отношение, стал оттаивать и его потянуло на откровения. Видно было, что ему этого очень не хватало. Мы подружились.
Однажды летним днём в выходной, когда я уже знал всё о прошлом Бинарика и мы гуляли по Первомайскому Проспекту, я спросил:
— Что у тебя за имя — Бинарик?
— Это отец так называл меня, — ответил он.
— Он был чех?
— Нет. Навряд ли. Книги остались еврейские. Но он не был родным отцом. Про родного мать ничего не говорила, даже перед смертью.
— А где эти книги сейчас?
— Те, кто хоронили мать, забрали их себе.
— Евреи хоронили, что ли?
— Да, — нехотя сказал Бинарик.
— Может, отец хотел назвать тебя Бен Арье?
— Может и так, не знаю. Он меня очень полюбил и один раз даже поцеловал. Я боялся матери сказать. Мать этого не узнала, но я помню. А имя, как мать написала в записи актов гражданского состояния, так и осталось.
— Так это называется сокращённо ЗАГС.
— А я и не знал! –сказал Бинарик. — Мать не очень грамотной была. И работала тяжело, мы жили бедно. У нас только патефон был. Когда отец умер, он сломался, и мать больше его не заводила. Пружина соскочила, а пластинка разбилась. Шаляпин. Давно это было.
— Но, Бинарик — это, наверное, Бен Арье. Может твоя мать не поняла?
— А это что значит?
— Сын Льва.
Он замялся:
— Это по какому Бен Арье — Сын Льва? По-древнему?
— Да.
— Не подхожу я к этому имени, — сказал Бинарик.
Но я заметил, что имя ему понравилось, хоть он и стеснялся его. Он перестал сутулиться, как раньше, стал ходить, расправив плечи, и почти перестал отводить глаза при разговоре. В нём появилась какая-то новая, не то суровая, не то молчаливая стать. Он перестал со страхом смотреть на взрослых мужчин и шугаться их.
Я вспомнил: «Как корабль назовёшь…». Потом меня призвали в армию. Я окончил школу сержантов под Борисовым, в Печах, получил звание младшего сержанта и был оставлен инструктором при школе. Как-то через год меня направили в другую воинскую часть в командировку, в окружной карантин за очередными новобранцами. Первым, кого я увидел на огромной обнесённой забором территории воинской части, был тощий солдат в гимнастёрке, без пилотки и ремня. У него было худое красное и потное лицо, он еле-еле бежал и шумно сопел. Его ноги в тяжёлых сапогах из подменного фонда заплетались, а воротник был расстёгнут, несмотря на мороз. Пробегая мимо меня, он вдруг выдохнул:
— Мне ещё круг остался, потом поговорим.
— Не разговаривать!
— Я услышал окрик сержанта и только тогда увидел его, стоящего в шинели с секундомером позади меня.
— Земляк? — коротко спросил он. Я не понял и спросил:
— Кто?
— Беня. Я ему ещё круг дам, чтобы не врал. Он мне соврал, что ночью на кухне работал! А там другие работали.
Заканчивая новый круг, ко мне опять подбежал «Беня», и я узнал в нём Бинарика. Форма обезличивает.
Когда урок был закончен, он отдышался, и мы уселись под навесом казармы, он с восторгом, как зачарованный, смотрел на мои погоны. После нескольких его вопросов я рассказал ему о причине моего появления.
— Вот заберу восемь солдат и уеду в Борисов, — закончил я.
— Возьми меня с собой, — с надеждой попросил Бинарик. — Здесь мне кранты.
— Да ты сам не знаешь о чём просишь! Возмутился я. Кто я такой? Во-первых, все восемь человек у меня уже в списке. Тебя среди них нет. А во-вторых, в учебке тебя заедят в три дня! Там слабаков не терпят. Унижать будут каждый день.
— Всё равно, там лучше, чем здесь, — печально сказал Бинарик. — Там ты поможешь.
— Я? Да я в школе сержантов никто! Ты не знаешь о чём говоришь!
— А если я закончу школу, то тоже стану сержантом?
— Да, станешь, только ты её никогда не закончишь. Или инвалидом останешься, или в дисциплинарный батальон угодишь. А уж там быстро тебя задавят. Там весёлые ребята. Научат сапожные гвозди глотать или мошонку гвоздями к табурету прибьют.
— А зачем? — испуганно спросил он.
В этот момент меня вызвали к командиру роты. Мне нужно было пробыть с новобранцами ещё два дня. Семь человек были готовы к командировке в учебку, но восьмой — баптист, белорус родом из села Глубокое, присягу принимать с оружием в руках отказался наотрез, а без оружия было нельзя. Через два дня все ждали либо его согласия и отправки на службу, либо отказа, в этом случае его ждал трибунал и пять лет тюрьмы. Взять в руки автомат, баптиста уговаривали все поочерёдно.
— Возьми автомат, прими присягу, и тебя отправят в полевой хлебозавод печь хлеба, а там автомат забудешь, — пытался обмануть его старшина. Капитан угрожал посадить на гауптвахту, в одиночку на десять суток, отобрать нижнее бельё и натравить конвойных из роты охраны, пусть не забудут воду под двери подливать, в морозы это помогает, но баптист только смущённо отворачивался и рассеянно улыбался. Майору, комбату, он сказал:
— Зато, когда раздастся трубный глас Архангела Михаила и все верующие станут по правую руку, а неверующие по левую, вы увидите меня. Весь я буду в золотом сиянии!
— Чёрт с тобой, даю тебе, придурку, два дня. Потом вызову конвой.
В отличии от других, я не уговаривал его. Вера в Бога — дело деликатное.
На вопрос, каково мне было закончить сержантскую школу, я честно рассказал ему, что тяжело было в учебке. Но он слушал меня почти с безразличием.
Он был, в сущности, неплохим парнем и когда узнал, что я забыл взять с собой бритвенный станок, предложил свой. На моё предложение сыграть в шахматы он ответил отказом.
— Шахматы есть обман, через искушение, — сказал он.
На другое утро я разыскал Бинарика и сказал ему, что у него появилась надежда попасть в учебку. Но если только Баптиста отдадут под трибунал. Он сначала обрадовался, а потом сник.
— А что, если он возьмёт в руки оружие?
— Он — крепкий парень. Он не возьмёт — сказал я, и был прав. Через день мы с Бинариком и ещё семеро солдат ехали на военном автобусе в Борисов, в школу. При принятии решения помогло то, что Бинарик окончил газо-тепловой техникум.
Когда мы прибыли, я закончил представлять курсантов и отдал заведующему столовой продовольственные аттестаты солдат, мы пошли к бравому капитану медслужбы и участнику штурма Рейхстага – Шихману. Он отозвал меня за двери канцелярии и сказал:
— Где ты взял этого «гренадёра»? Этот дистрофик — верный дезертир или самострел. Что это за имя у него?
Я объяснил.
— Почему же он по военному билету белорус? Не хотел записаться евреем?
— Наверно. Да он никакой не еврей, — ответил я.
Капитан подобрел. Он был понятливым и совсем не занозливым. Он засмеялся и, войдя опять в канцелярию, подошёл к Бинарику и сказал:
— Поскольку ты Сын Льва, ты докажешь мне это на деле. Понятно? А теперь всем: вольно! Разойтись!
Мне он сказал:
— Бинарика в школу приняли только потому, что у него есть диплом об окончании техникума, но я лично бы его отправил в госпиталь и дал бы ему курс уколов витамина «В», а потом бы отправил домой. Он совершенно истощён. Скажи ему, чтобы ко мне в любое время приходил, я ему всегда освобождение дам, иначе ему конец. Коллапс и инвалидность. Или сердце не выдержит, умрёт.
В армии знакомство с капитаном медицинской службы — дело очень полезное. Этим я сделал для Бинарика, даже больше, чем мог.
Мне же по службе ничего не было гарантированно, и я всегда был готов к переменам. Иногда в лучшую сторону. Через несколько дней меня внезапно перевели служить на танкодром, и я расстался с моим приятелем Бинариком. Ему предстояло спуститься в ад.
Моя новая служба на танкодроме была настоящим санаторием. Вскоре на погонах у меня уже были три полоски, но я по-прежнему получал зарплату 10 рублей и 80 копеек. Моя служба проходила в двух километрах от учебных корпусов школы, и с Бинариком за шесть месяцев его учёбы мы встретились только один раз. Он лежал тогда на траве и прерывисто дышал. Только что закончился марш-бросок на четыре километра с полной выкладкой в двадцать семь килограмм. С автоматом, патронами, шинельной скаткой, противогазом и сапёрной лопаткой. Он получил десять минут отдыха. Святое дело. Он даже был не в состоянии разговаривать.
Только каким-то колдовским образом, не без помощи дьявола, он сумел закончить шестимесячнүю школу. Когда ему было присвоено звание младшего сержанта, у него на теле не оставалось ни жиринки. Если бы курс обучения продлили ещё на одну неделю, он бы умер, признался Бинарик. После окончания шестимесячных курсов младшие сержанты обычно получали полдня отдыха. Потом начиналась отправка по назначению — на дальнейшую службу. Мы провели вместе два часа. Бинарик был тих и подавлен свободой, которую он вдруг приобрёл. Движения его опять стали осторожными и неуверенными. Он ежесекундно ожидал новой команды, но команд больше не было. Мы зашли в солдатскую чайную, съели по коржику и запили чаем. Он постепенно приходил в себя.
Бинарик получил назначение в самую крупную в Белоруссии воинскую часть, в Урученскую Гвардейскую дивизию, в пятьдесят пятый танковый полк. Эта дивизия располагалась под Минском. Мы на время расстались, но потом, на третьем году моей службы в эту дивизию перевели и меня.
В пятьдесят шестом мотострелковом пехотном полку служба была не мёдом. Я был временно прикомандирован к штабу полка, а потом назначен командиром отделения дальномерщиков и с нетерпением ждал окончания службы. С Бинариком я ещё не виделся, но уже переговаривался по телефону. Он служил в соседнем полку. Наконец, в один из довольно морозных зимних вечеров, когда уже смеркалось и красное зарево заката застелило полнеба, я на легковом «ГАЗ 69» с брезентовой крышей въехал на территорию полка и остановился подальше от казармы в условленном месте около свалки с армейским мусором, выключил фары и, не выключая двигателя, стал греться и ждать появления Бинарика. До него оставалось ещё с полчаса. Вдруг в сумерках я рассмотрел одинокую фигурку солдата. Он копался в куче бытового хлама и с опаской оглядывался на мою машину. Что мог делать он там в такой холод, почти в темноте?
Я окликнул его:
— Ты почему без бушлата? Тебе что, не холодно?
Он подошёл к машине.
— Нивазможно бегат в бушалати, товариш серджянт,— на невероятном русском языке сказал он. Он дрожал и стучал зубами.
— Садись в машину, погрейся.
Он сел.
— Откуда ты?
— Из Наманган, там типло.
Его звали Юсеф.
— Что ты потерял в этом мусоре?
— Я ищу такой маленькая резиновая крутишка от противогаз, называется «калпан».
Действительно, под гофрированным шлангом противогазов имелся тонкий резиновый клапан, который служил только для того, чтобы выдыхать использованный воздух. Из заражённой среды воздух через него обратно поступать в лёгкие не мог. Такова была конструкция противогаза тех лет. Этот клапан сильно ограничивал и стеснял дыхание солдат при движении, из-за него запотевали стекла очков, его ненавидели все, кто пользовался противогазом. При первой возможности его выбрасывали, это было легко — нужно было только поддеть его пальцем. Когда солдаты возвращались с занятий и сдавали в ружейный парк автоматы, патроны и противогазы, они старались не забыть вставить опять новые клапаны. Для этой цели в ружейном парке стояли открытые ящики с новыми клапанами. Никто никогда эти резинки не считал, их там было всегда много. Это было время истерии «холодной войны» и, хотя сержанты знали об этой ненужной резиновой пакости, но для вида старались, чтобы все клапаны у солдат были на месте. Офицеров это не интересовало.
Юсеф на занятиях в классе всегда садился подальше, в глубь помещения, за спины других. Иногда ему удавалось поспать. Он очень уставал от службы. Его командир взвода, старший сержант по фамилии Бойко, буквально издевался над ним.
— Мне свинину есть нивазможно, я от неё отказываюсь, мой дедушек — мулла, — рассказывал мне Юсеф, — так этот звер узнал и теперь меня всегда в наряд на хозяйсвинный свинарник работать посылает.
— Как же ты без мяса живёшь?
— Мне земляки денги дают, я на них инжир покупаю. Но сил уже нет. Я сейчас уснул в классе на политзанятиях, так он меня будил и одиннадцать кругов по плацу бежать в противогазе заставил. А как бежать с «калпаном»? Воздух не хватает. Я думал — умру. «Калпан» выбросил и побежал, чуть только не умер. А он пришёл, палец в дырка от «калпана» вставляет и говорит: ты мой палец видишь? Так вот: поставь «калпан» на место и опять десять кругов бегай. А я где «калпан» возьму? Я его в снег выбросил. Искал, руками снег капал, руки смёрзли, ноги смёрзли. Умру.
— А ты иди в ружейный парк и другой клапан возьми. Там же много.
— Дневальный ключ не даёт. Старший сержант Бойко ему запретил. Иди, говорит, и найди тот, который ты бросил. Это военное имущество. А я где его найду?
— Да, Юсеф, зверь он у тебя.
— Конечно, звер, чистий звер. Я его на прошлой неделе убивать хотел, топор со стенда схватил… Земляки отобрали…
В это время в пластмассовое окошко военного «газика» постучал Бинарик.
— Открывай, я уже здесь!
Он обошёл машину, открыл дверь и лихо занёс ногу над подножкой.
— А кто у тебя здесь? Ниязов? Ты что здесь делаешь? Греешься?
— Да греюсь, ошен холодно сиводня, товарищ старший сержянт.
— Клапан нашёл?
— Никак нет, товариш старший сержянт.
— Тогда п*здуй отсюда. Спать не пойдёшь, пока не найдёшь.
Юсеф медленно выбрался из машины. Тут вмешался я:
— Бинарик, во-первых, поздравляю тебя с присвоением звания старшего сержанта. Как ты перепрыгнул через одно звание? Быстро карьеру делаешь! А во-вторых, я и не подумал, что ты тот же Бойко. Послушай, отпусти пацана. Он весь синий от холода. Открой ему ружпарк.
— А тебя не учили в школе сержантов, что обсуждать приказ старшего по званию в присутствии подчинённого строго запрещено?
— Это кто старший по званию, ты, Бинарик?
— Да, я. Так точно. Я — старший сержант, а ты — сержант, — отчеканил Сын Льва. — Выходи из машины и становись по стойке «смирно», — и он закричал на меня: — Смирно! Товарищ сержант!
— Ты не шутишь Бинарик?
— Никак нет! Не шучу. Мне что, позвать караул?
И он повернулся в сторону КПП. Я подчинился.
— А теперь кругом марш на КПП и доложите дежурному офицеру, что вы обсуждаете действия старшего по званию в присутствии наказанного.
О нашей дружбе говорить больше не приходилось.
Через месяц он при всех со смехом вытащил кусок мыла и верёвку из постели Юсефа и отнёс в особый отдел.
Когда он возвратился, чтобы отправить Юсефа на гарнизонную гауптвахту, Юсеф сидел на кровати и ждал его появления с пожарным топором под подушкой.
Сына Льва похоронили на дивизионном участке заброшенного военного кладбища в Уручье.
Ведь всем известно: рабам не нужна свобода, им нужны свои собственные рабы.
Оригинал: https://z.berkovich-zametki.com/y2022/nomer4/djlevin/
