ТЕТРАДКА ДЛЯ ВТОРОГО КЛАССА
рассказ
Every boy in this land grows to be his own man
In this land, every girl grows to be her own woman
Take my hand, come with me where the children are free
Come with me, take my hand, and we'll run…
Марло Томас, Free To Be You And Me
Мать решила отдать Кору в школу поближе к новому месту жительства. В конце августа потащила её за покупками по списку, выданному прошлогодней учительницей, всё, как велено. Мать всегда делала как велено.
В ближайшей аптеке дороговато, но они знали хороший магазин «Всё за дайм» недалеко от старой квартиры. В скученности магазинa Кора томилась, шагала лошадью от стеллажа к стеллажу; как лошадь, останавливалась от окрика. Невнимательная была и покупкам не очень радовалась. Неблагодарная потому что. Купили новый ранец, много карандашей, шариковые ручки, тетрадки «Mead» – толстые, пахучие, фирменного окраса, все одинаковые чёрно-белые, кроме одной, голубого мрамора, на которой написано «Для второго класса».
Кора читала неплохо, a письмо пока не удавалось. Но в тетрадке для второго класса были эти вспомогательные чёрточки на полпути между основными строчками. Как на пешеходном переходе: вот сюда, здесь неопасно. Заглавная строка, прописная строка.
– Скажи: «Спасибо за покупки, мама!».
Дома сразу захотелось начать выводить буквы. Кора знала все двадцать шесть, и писать их уже пробовала. Разляпистые буквищи, неуклюжие её детки, сползали со страницы. Тридцать шесть страниц на двадцать шесть букв, и ещё останется на письмо папе.
– Скажи: «Спасибо, мамочка».
Она непременно научится, и мамочка похвалит её.
Кору не за что хвалить. Она, во-первых, рыжая, а потому позор всей семьи. Семья – это мать и брат. Младший брат зато будет красавцем как вырастет, говорят соседи. «Как вырастет» – как будто дети не бывают красивыми. Он уже с Кору ростом, почти такой же светлокожий, как отец, светлее мамы, а глаза как будто подведены чёрным карандашом. Жаль, Коре ничего подобного не досталось: у неё серая кожа, рыжие космы, альбиноска-переросток.
Во-вторых, что-то с ней не так.
Мать сделала как велено: отвела Кору к врачу, а врач направил к другому врачу, в Сан-Франциско. К специалисту. Кора видела Сан-Франциско в кино. Там был трамвай, съезжающий по спуску прямо в море разноцветных крыш.
Специалист по генетическим заболеваниям.
Ваша девочка здорова, но сходите ещё к эндокринологу, что ж она крупная такая.
Что вы говорите, уже менструирует, это в семь-то с половиной?!
Эндокринолог отослал к гинекологу.
***
– Говори, тебя мальчики трогали там, внизу? – доктор, как в ситкоме «Сумеречная зона», который детям смотреть нельзя, заносит над ней что-то блестящее, холодно и больно шарит внутри. Она сжимается.
***
– Не сжимай так ручку, поломаешь сейчас! – это Кора изготовилась вывести первую букву на карте будущих школьных неудач. Но во втором классе учиться нетрудно. Если б не перемены…
Кору в школе не били, но дразнили иногда так сильно, что лучше бы ударили. Хотя дразнить её было неинтересно: Кора не плакала и не дралась, она даже не убегала. Поэтому вскоре всё входило в ту же колею, что и в первом классе, в прежней школе, с другими приставалами и драчунами. Мать часто переезжала – именно поэтому так важно научиться писать по линеечкам и потом написать отцу с нового адреса, чтобы он мог их найти и приехать. На конверте линеечек нет, но она будет очень стараться (Кора тоже любила делать как велено).
– Научишься красиво писать и напишешь папе своему.
***
Ей велели взобраться на узкий столик и лежать неподвижно. Столик въехал до половины в какую-то трубу, что-то там затрещало, завертелось, как в сушилке. Пока «сушилка» работала, Кора представляла себя в туннеле. Стоит автобус в туннеле и никуда не едет, ждёт. Она укачалась глядеть в потолок, и ей стало казаться, что это она туннель, а сквозь её полое тело с металлическим лязгом проскакивают блестящие холодные машины.
В конце концов Кору вынули из аппарата, сказав приехать на проверку через шесть месяцев, но больше в Сан-Франциско они не ездили. Жаль, так и не прокатились на знаменитом трамвае.
***
Возможно, «там» (мать округляет глаза) растёт киста.
Новые соседки сочувствуют, трясут головами. Бедная, бедная женщина, каково ей одной с такими детьми!
– Это всё от кисты, – говорит мать. – Лучше бы у меня была киста. Тогда бы я не беременела.
***
В выходные можно погулять на улице. Из окон слышны голос Марло Томас, банджо и пианино:
Есть земля, где свободны дети…
Вот моя рука, побежим за сияние моря…
Земля, где свободны даже лошади.
Где мы сможем быть такими, какими мы рождены.
Хорошо быть белым ребёнком, да и чёрным быть неплохо. А Кора ни белая, ни чёрная. На очередном квартале её прозвали было «Желток», но стали обижаться азиатские соседки, и так она и осталась без прозвища. Не хватило на неё прозвищ.
– Освободи кисть руки и пиши, – подумав, учительница добавляет, – детка.
Кора выводит буквы. Пунктир не всегда удерживает в безопасной зоне. Буквы соскальзывают, мать потрясает вожжами над серым лошадиным затылком, над плохо растущими волосами, похожими на заржавевшую мочалку, вечером жалуется в разрядившуюся пищащую трубку: «Вышли бы дети красивые, он не ушёл бы».
***
Ко Дню Благодарения Кора освоила скруглённые хвостики и пышные плюмажи, буквы выходили гладкие и откормленные. Особенно ей нравилось, что они все, её буквы то есть, дружно держатся друг за друга. Вместе мы семья. Она тоже хотела бы семью. Засыпая, пыталась представить неведомых ей тёток, сестёр папы.
Из жизни с ним она помнила совсем немного, хоть и больше, чем брат. Смутно помнила мягкие руки, совсем не такие, как у матери: та оцарапает, даже когда хочет обнять. Помнила голос, огромную тень на асфальте. Кажется, он покупал ей мороженое во «Френдлис». Если сосредоточиться на верхнем нёбе, можно вспомнить холод и сладость, сладкий холод.
Ничего этого она помнить не могла – мала была. Да и папа был не из тех, что тратят воскресенья на очереди в кафе-салон.
***
Новенькая, иди в кружок. У вас там что, не читали по кругу?
Вдоль привольных лугов и речных разливов,
По морям и травам, красе земной,
Побежим в страну детей счастливых,
Где ты и я вырастем тобой и мной…1
Ты что молчишь, как немая? Мисс, новенькая просто тормоз, скажите ей.
«Дорогой папа, (с новой строки) почему ты не приезжаешь? Я (зачёркнуто) Мы тебя очень любим и скучаем. Приезжай по адресу…». Адрес лучше печатными, чтоб без случайностей.
***
После каникул мать заявила, что зимой водить её в школу нерентабельно: пока оденешь-разденешь братика, полдня долой. Ничего, большая уже. Мы зачем в ближнюю школу перешли-то? Правильно, чтобы самостоятельной стала. Здоровая какая деваха (при этом мать горестно вздыхает, оплакивая то ли Корину таинственную болезнь, то ли собственное увядание в ходе времени).
Домой лучше автобусом. Кора побаивалась мальчишек, резких взлётов их ранцев.
«Девочку всякий может побить. Стану-ка мальчиком», – подпела Марло Томас. И мать, недовольно кряхтя (что за девчонка, вечно умудряется раскрутить её!), выдала-таки автобусные жетоны с замысловатой прорезью по центру.
Две остановки пролетали в мечтах. Кора обнаружила, что мечты можно по желанию останавливать, а потом прокручивать до нужного места, как фильм в плеере. Некоторые сладкие, до боли и щекотки в животе, их она пересматривала повторно в постели. Другие такие печальные, что Кора вынужденно отворачивала лицо от всего автобуса, чтоб не заметили слёз. Как можно плакать по тому, чего нет, тосковать по тому, чего не знаешь?
***
В классе все рисовали свою семью. Кора нарисовала трамвайчик среди черепичного моря. Теперь после уроков ей велели заходить к психологу, но не каждый день, а только по понедельникам и средам, так что время на мечты всё равно оставалось.
– Почему твоя семья выбрала наш город? Вам было бы лучше в… – психолог задумывается в поиске места на карте Калифорнии или даже целой страны, где им было бы лучше.
Мать выбрала этот город, потому что в нём их никто не знает. Но это, может, Корины фантазии.
***
Зря боялась: остановка автобуса прямо у школы, на виду, никто не посмел бы тащиться за ней с тупыми дразнилками. Водители добрые. Только однажды Кора учуяла дух опасности. Невидимый человек, тень его, остановилась прямо за ней, наваливаясь, когда автобус подпрыгивал нa ухабе, но не спеша отодвинуться на гладкой дороге – совсем уже не отодвигаясь. На свинцовых ногах она попыталась было в сторону, но вжавшаяся в неё тень тоже переместилась, как сделала бы тень настоящая. Крохотный шажок вперёд, и Кора упёрлась в поручень. Кость на металле, дальше некуда. Тень всё росла, вжимаясь куда-то под поясницу. Протолкнуться бы к выходу, но почему-то стыдно было пошевелиться, обнаружив странное единение с тенью, с телом тени, от которого не избавиться, как ни искрутись. Позвать на помощь? Как? Странно было бы среди общей тишины завопить в голос, да и у матери могли быть неприятности: почему восьмилетка, хоть и дылда, без сопровождения?
Дома сразу кинулась практиковаться в прописях, делая красивый отступ между буквами, a мать ругала за выпачканную куртку, хоть бы отстиралось.
Больше обжимала в автобус не садился, но теперь она немела всякий раз, когда на остановке втискивались новые люди.
***
Хорошо устроился, «дорогой папа!». Попробуй быть дорогой мамой, когда на тебе всё. Ни тебе благодарности, ни помощи никакой (не прерывая мамин монолог, Кора про себя отмечала, что она-то всегда бросалась на помощь: и замести, и постирать за собой и за братиком). Напиши-напиши, пусть приедет посмотреть, как он наследил за собой (это было непонятно – как можно наследить, никогда не входя в квартиру и даже адреса не зная?).
У некоторых букв круглые нежные животики, прямые пружинистые спинки, у других завитки. Страшно скривить линию или выйти за черту: вдруг случится что-то жуткое с мамой или братиком.
Рождённые ею буквы прекрасны. Как может такая некрасивая девочка выводить такое совершенство? Ей подозрителен собственный успех. Учительница недоумевает.
Элегантная «ф», стройная «т». Ночами Кора думает о них.
***
Адрес у матери был. Она надписала конверт.
– Не заклеивай, дай проверю ошибки, – Кора знала, что ошибок в письме дорогому папе быть не может, но послушно протянула листок.
Что ты так смотришь, не веришь мне? Отправлю-отправлю, не бойся.
***
Начали разучивать роли к пасхальному спектаклю. Ей достался заяц: наизусть с выражением всего две строчки, но зато скакать в костюме через весь зал. На каждой репетиции она прыгала тяжёлыми размашистыми прыжками, как кенгуру. Такой театральный приём, когда актёры выходят из публики. Как будто публика ожидалась сплошь из зайцев и кенгуру.
Предпоследняя репетиция выпала на среду, и получилось допоздна. Ещё от двери Кора услышала материн напряжённый, тонкий, перетянутой струной, смех. Войдя, увидела две чёрные тени на диване у окна, против слепящего закатного луча. Мать оборвала смех и сказала:
– Вот она.
Видно, говорили о ней.
– Кора, значит, – вступил мужской голос. – Давай сюда, Кора, подходи знакомиться.
Солнце залило её красной волной. Она боялась раскрыть рот, чтобы не наглотаться солнца, и молча шла по расплавленной дорожке, тянувшейся до окна.
– Ну, скажи что-нибудь, мадама Кора, – но даже звуки слиплись в колючий ком.
– Давай-давай, – поощрил голос. – Не робей.
Сладкий холод в животе. Кора подошла очень близко, носки её кедов почти касались гигантских двухцвeтных, она таких никогда не видела, ботинок.
– Так говоришь, я грязный потаскун? Вот посмотрим, кто здесь грязный, – резким коротким ударом он перегнул её животом на его колено, другой рукой спустив рейтузы.
– Ремень есть, Клементина? Дать ей, сучьей дочке, за тупорылую её наглость… Деньги, говоришь, нужны тебе? На тебе деньги! – и резкая боль.
– Не сжимайся, дурик, больнее будет, – это будничный голос матери.
Но надо было сжать, сдержать то, что так позорно вытекало с каждым ударом на отцово колено. Застыть, как в той металлической трубе, где можно только ждать, когда всё кончится.
Наконец хватка ослабла. Она сначала натянула развалившиеся трусы на горящий зад, а потом сползла на пол.
– Откуда такой ремень? – переговаривались вдалеке. – Гостей принимаешь? Ладно, я не ревнивый…
– Что ж ты наделал. Теперь ещё штаны ей покупать…
– Накормить бы тебя, обормотка, письмецом твоим, да уж ладно, – до неузнаваемости вытертый тетрадный лист пролетел перед её носом. – Велика проблема, штаны… Клем, вот на её штаны и пацану на всякое…
***
Напряжение спало, и взрослые над головой уже посмеивались над чем-то. Протянув затёкшую руку, она развернула, не узнавая, комок: «…потаскун… детей наделал, а ответственность чья… маму твою…». Чужие слова её же аккуратным почерком. А над ними выстраданное ею: "Дорогой папа, я зачеркнуто мы очень ску…».
Ночью Кора, лёжа на животе, повторяла алфавит, выводя самые удачные буквы пальцем по подушке. Зато поздней весной, когда в набитом автобусе снова прилипла к ней тяжёлая тень, буквы окружили её частоколом, отгородив от обидчика. Вышли из тетради и широкая «а», и улыбчивая «е», и многие другие. Невероятной красотищи почерк.
_____
1 Marlo Thomas, Free To Be You And Me
ПОЛЬША
рассказ
В школе стало модно заводить друзей по переписке. Точнее, на очередном классном собрании прозвучал толстый намёк, что без «друга» в соцстране, без тимуровской помощи родственникам космонавтов или ещё чего-нибудь такого, героического, в пионеры досрочно не примут. А Вадику очень хотелось в пионеры. Прочитанная где-то и запавшая в душу фраза «Мы, пионеры восьмидесятых…» звучала гордо и значительно. Он даже повторял её шепотом время от времени, конечно же, убедившись, что никто его не слышит.
Родственников погибшего героя космонавта Комарова, которых нашли через адресный стол и которым можно было бы оказывать помощь, у него перехватили братья-отличники Терещенко, а после школы, по дороге домой, ещё и намекнули портфелем по голове, чтоб не лез. Его фамилия на конверте не умещается, и вообще, какой из него помощник. А вот с социалистическим другом по переписке вышло почти само собой: учительница принесла целую стопку карточек с именами и адресами. Вадик сидел на второй парте, а у Ирины Васильевны была манера заходить подальше в проход между партами и сообщать самые важные новости именно оттуда. Ближе к детскому народу хотелось быть.
Короче, она остановилась между Вадиковой партой и следующей третьей и именно оттуда сказала, что вот тут, на прогибающихся между двумя её ладонями карточках, есть адреса детей, желающих узнать о жизни своих советских ровесников, и…
– А как же мы прочитаем, что они нам пишут?
– Русский язык – великий и могучий, его знает весь мир, – назидательно качнулся учительницын указательный палец перед носом Вадикa.
Продолжая говорить, она раскрыла карточки хитрым картёжным жестом, и Вадик первым дёрнул за ближайшее к нему звено веерка. Мелькнуло девчачье имя – эх, невезуха… Быстрее, пока все не расхватали – он потянулся за второй, чуть не последней оставшейся в учительской уцепистой лапке карточкой – тут ему повезло, и попался какой-то Яцек. Короче, он оказался счастливым обладателем двух адресов. И выбрал, естественно, мальчика, Яцекa из Польской Народной Республики, а когда выходил на перемену, незаметно сунул вторую, лишнюю карточку под стопку бумаг на учительском столе.
Потом уже, в ответ на Вадькино измазанное от стараний чистописание, пришло письмо в иностранном конверте. Больше всего в письме ему понравился именно этот, многократно заклеенный, словно перебинтованный кем-то сердобольным, конверт. Ещё там были марки… да, марки. Отношения с марками у Вадика были сложные, но об этом в другой какой-нибудь раз.
Для переписки с Яцеком была куплена общая тетрадь. Она только называлась «общей», а принадлежала на самом деле только Яцеку – больше никому писать не приходилось, все свои были вот они, на расстоянии крика через форточку. Яцек отвечал аккуратнее, чем Вадик, поэтому переписка их была неровной. Если изобразить временной её пульс пунктиром, то получились бы точки-Яцек и тире-Вадик, тире вперемешку долгие и коротенькие. Азбука Морзе. Писать потому что было очень трудно: надо было придумывать темы, за которые всей советской пионерии было бы не стыдно, а потом переписывать на двойной листок, чтобы аккуратно выглядело.
Письмам отводились выходные. Вадик вырывал из середины тетради двойной листок без полей, и начиналась воскресная агония. Встревоженные родители предлагали то погулять, то пообедать. Чтобы не терять время на ссору, он механически одевался, выходил на простуженную, слезящуюся зимнюю улицу, доходил до магазина, последней видимой из их окон точки, и заворачивал за угол. Сидя на узенькой, заплёванной голубями и пьяницами кафельной кромке витрины и наблюдая за жизнью улицы, Вадик мысленно заштриховывал ненужное и жирно обводил победное, достойное письма: «У нас зима. На улице скольз… нет, это не надо. Вчера шёл снег, а сегодня дождь и выходной. Выходной день в СССР – это воскресенье. Взрослые также отдыхают в субботу, но часто они любят по субботам работать бесплатно, как завещал великий Ленин, как учит Коммунистическая Партия (да, заучил торжественное обещание до дыр, и теперь оно не к месту выползало из него, как морковка или зелёный лук из дырок авоськи)». Он быстро шёл домой, повторяя про себя выверенные строчки, и сразу же закрывался в своей комнате, чтобы записать, но при переписке снова обнаруживалось много ненужного, очерняющего жизнь в советской стране (надо с большой буквы – Советской Стране), где не могло быть ни работы по какому-то завещанию, ни вчерашнего неряшливого тающего снега, ни сегодняшнего гололеда, ни тёмнолицых тёток-«пьянычек» на скамейке за школьным стадионом. Стирать написанное чернильной резинкой Вадик не любил – дело обычно заканчивалось дыркой, – потому оставалось лишь зачёркивать погуще. В конце концов выходило столько перечёркнутостей, что приходилось переписывать начисто. Когда написание письма завершалось, Вадик ещё несколько дней ходил опустошённый, вылущенный, как семечковая шелуха. Письма в Польшу выпивали, выедали его.
Он никогда не интересовался у одноклассников, как проходит их переписка. Странное дело, Ирина Васильевна тоже не интересовалась. В пионеры приняли всех одновременно, в апреле, вне зависимости от приложенных усилий, и можно бы не стараться. Вадик не понимал, сколько ещё надо писать и можно ли когда-нибудь перестать убивать на пустые письма драгоценное свободное время. Хотя некоторые делились рассказами из жизни зарубежных сверстников, считая, что иностранная переписка приносит невероятную выгоду. Например, одна девочка из Пловдива (это где-то в Болгарии, шестнадцатой республике, как называла эту страну мама) вкладывала в серединку письма дефицитные переводные картинки или малюсенькие обертки жвачки «Дональд» с комиксами, а один раз даже умудрилась вложить самоё плоскую, остро пахнущую жвачку. Счастливая подруга по переписке дала понюхать всем, приближенным к ней. Вадик тоже потянулся к карману её передника и вдохнул поселившийся там запах заграницы.
У него ничего такого не было. Яцек описывал свою семью и домашних животных, двух котов и козу. Крупные буквы в завитках, квадратные все без исключения, даже «о» и «а». Вадик не всегда разбирал до конца написанное Яцеком, иногда приносил на графологическую экспертизу отцу. Отец посмеивался:
– Поедешь в гости скоро, Яцек свинью зарежет, а ты держать будешь!
Или так:
– Сейчас… – и, делая вид, что читает. – Нету мяса, ешьте серек, так сказал любимый Герек.
Вадик не очень понимал, о чём шла речь, но обижался:
– Да не свинья у него, а коза!..
Было в отцовской интонации что-то пренебрежительное, умаляющее его зарубежного друга.
Может, надо было написать что-нибудь правдивое. Например, описать их квартиру-«трамвайчик» и раскладное кресло, на котором он спал с тех пор, как себя помнил; в передней комнате, где он делал уроки и играл в дневное время, ночью спала бабушка. Кресло надо было непременно собирать с утра, иначе не протиснуться в туалет. Отец будил его затемно, кресло второпях складывалось, а он шёл досыпать в родительскую кровать, на освободившееся отцово место. Или ещё что-то о жизни написать. Но жаловаться нехорошо, да и как может жаловаться мальчик из счастливой страны без голода и войны?
Примерно через год Яцек прислал посылку. В грубом серо-коричневом бумажном пакете лежали конфеты «Апельсинные дольки» и пластиковая трубочка с козлиной головой – нажмёшь на кнопочку внизу, и козел выплёвывает белый мятный квадратик, вроде конфета, а не сладкая. Ещё там был номер неправдоподобно яркого журнала со странным названием «Бурда». Мама утащила эту бурду на свою тумбочку, и долго ещё к ней ходили знакомые разглядывать фасоны.
Вадику показалось, что дома его зауважали.
Даже папа как-то сказал:
– Та шо там, сынa, интересно тебе, так переписывайся!
Подходил день рождения. На его дни рождения обычно приходился дождь. «Эти летние дожди-и», – завывало радио, и внутри просыпалось нечто тянущее, тоскливое, и боль начинала биться в полом пространстве недавно сгнившего коренного зуба. Ему всегда казалось, что гости не придут из-за дождя, и каждый год, действительно, приходило всего два-три одноклассника, а остальные застревали где-то в грязи, в размокшем бездорожье «спального района».
Дружбы ему не удавались, в основном, из-за осадков.
В подарок Вадик запросил немецкий конструктор. Он видел такой однажды у сына маминой подруги, а потом ещё раз на улице: его, наверно, несли в подарок какому-нибудь имениннику-счастливцу. Мамa согласилась и впервые в жизни взяла его с собой на шестнадцатый километр. На толкучку, то есть. Встали затемно, ехали в пахнущем деревней старом автобусике. Вадик представлял себе что-то вроде карусели или танцплощадки, по которой кружатся, толкая друг друга, продавцы и покупатели, но вместо этого увидел разложенные на землe пакеты и серое море торопливых людей.
Kонструктор не нашли. И японский радиоуправляемый танк не нашли. Неизвестно, откуда появлялись эти вещи. В качестве утешения мама купила ему блок жвачки, и Вадик, не разглядывая, зажал её в кулаке. Автобус качало, и его немного подташнивало. Он незаметно уснул и проснулся от маминого суетливого подталкивания: «Быстрей, проталкиваемся на выход!». Спрыгнув на землю, он понял, что жвачку выронил в автобусе. Такой бессмысленный вышел день. Вечером он сел за письмо, но не стал описывать свой день рождения, а написал, что всё хорошо и у него тоже теперь есть своя собственная жвачка.
Была ли какая-то логика в том, что Яцек перестал писать? Кто знает. Вадик хранил коробочку из-под долек и даже не клал в неё ничего, чтобы не развеялся апельсиновый аромат. В квадратный живот козла прятал «секретики». Иногда он навещал перекочевавшую на мамину тумбочку «Бурду» и тупо разглядывал людей-манекенов, сидящих друг напротив друга с узкими бокалами, ласково глядящих на играющих во что-то цветное и блестящее круглощёких светловолосых детей, пытаясь представить себе Яцека и его родителей. Нет, скорее, себя на его месте.
– Ну что, пропал твой друг? «Ярузельку» танцует, руки по швам? – вдруг поинтересовался папа.
Вадик опять не понял и не знал, что ответить. Прострадав около месяца, он обратился за помощью. Был у него в классе доверенный человек, который знал всё. Друзья Вадика были совсем дети, а Димка не совсем был – друг, но в сложные жизненные моменты приходил на помощь советом. Он и в этот раз всё знал: под столом сидел, пока родители гостей принимали, и был в курсе всех взрослых разговоров, но главное, анекдотов, и пошлых, и политических. Родители его особо не допекали, разве что однажды выгнали из-под стола, когда он, забывшись, прокомментировал:
– Ну, это старьё, этот анекдот я знаю с детства…
После школы Вадик зазвал Димку в гости «на „Бурду“» и по дороге задал все вопросы о Польше. Димкa подтвердил, что про Польшу теперь все говорят и что-то там случилось в политике. Какое-то рабочее движение. Как будто и так при социализме вся власть не принадлежит рабочим.
Но дома тем временем происходил свой собственный переворот. Приходили какие-то гости, доставался коньяк из серванта и дефицитная «сухая» колбаса из запретного бокового отсека холодильника (Вадик, надо признаться, как-то провёл с ней эксперименты, чтобы проверить на неразмокаемость, и потому всегда хитренько улыбался при упоминании сего продукта), закрывали тугую дверь в кухню и проводили секретные совещания.
Уходя, гости останавливались перед зеркалом, проверяли состояние помад и усов, а Вадик ловил обрывки фраз:
– Главное, туда и графа не помеха, представляешь?.. Курица не птица, хе… Не боись, ты верный кандидат…
О какой-то зарубежной поездке говорили они и очень подбадривали папу.
Осень длилась всю зиму, а весной пришла зима. Даже школу отменили однажды. А ещё Вадику повезло, и он простудился, и мог лежать в родительской постели с утра до вечера, думая медлeнные, пунктирные зимние думы: вот поедет папа в свою заграницу и наймётся там моряком, будет плавать туда-сюда, а он, Вадик, будет спать на его месте, рядом с мамой, а потом папа будет привозить моряцкие вещи… было лень придумывать, какие вещи, и он начинал заново: вот пригласит его Яцек в гости в Польшу, и он самостоятельно сядет в самолёт, и пилот пригласит его в кабину, порулить… Он засыпал и смотрел повторяющийся, неестественно яркий сон, где они с Яцеком одни, без взрослых, гуляют по огромной площади, а на горизонте виднеются башни и шпили, и это Польша. Странно, что у Яцека не было лица, была же послана ему крохотная моментальная фотография, но что возьмёшь со сна.
Теперь отца готовили к какому-то вызову. Из кухни доносилось:
– Тринадцатую успею получить, и точно потянем… верняк…
– Лично мне только плащ… Вадюше на вырост... ничего, можно набрать консервов, а кипятильник я уже…
В школе всё шло неплохо: Вадик вызвался быть дежурным по раздевалке в самое горячее время, когда первая смена уходила, а вторая начинала прибывать, а за это его отсадили от двоечника Бузюка, на которого по идее он должен был позитивно влиять, и теперь можно было на уроке слушать учительницу, а не играть в принудительный «морской бой». Он разработал хук портфелем, и Терещенки тоже отстали. А ещё он решил, что станет пилотом и будет летать в страны социалистического блока. Откуда будет вылетать его самолёт, он не задумывался, а вот приземляться будет в Польше, это точно. Он представлял себе огромную стекляшку-аэропорт со светящимися буквами, видными издалека. Буквы были квадратные, совсем как в письме Яцека… нет, это он зря, буквы должны быть как в заголовке «Известий»… ну, это можно было ещё додумать, но в общем фантазия удалась на славу, её можно было смотреть как кино, и Вадик застывал иногда на полуслове или полушаге.
Так хорошо было ему в его придуманном будущем, что он даже не озаботился узнать, в какую страну и когда уезжает папа. Но однажды всё разрешилось само собой, потому что отец пришёл с работы раньше, почти одновременно с мамой и Вадиком, мама как раз поставила разогреть кашу с котлетой, а Вадик уже мыл руки, чтобы сесть за стол. Отец вошёл, сразу сел за стол и сидел, не двигаясь.
–Ну, как? – спросила мама, и сразу стало ясно, что спрашивать не стоило.
–Как? КАК?! – с нарастающей скорбью в голосе переспросил отец. – Как в Польше!
Вадик сжался у себя там в ванной и поторопился вытереть руки и выскочить на кухню. Каждое упоминание Польши, казалось, было обращено непосредственно к нему. Он головой теперь отвечал за эту далёкую страну.
– Зарубили. Сказали, что мы переписываемся с зарубежными экстремистами, с родственниками,– отец значительно посмотрел на Вадика. Да-да, ему не почудилось, и это действительно была его вина, что отца не пустили, и никогда уже тот не привезёт маме плащ, a ему джинсовую рубашку, чудо-конструктор, и что там ещё было у обитателей «Бурды».
– Ну что ты повторяешь эту ерунду, какие экстремисты-шмекстремисты? Ему же в школе дали адрес, в школе… – мама не договорила и заплакала.
– От байстрюк, – ни к кому не обращаясь, сказал отец, и Вадику захотелось сделать так, чтобы никогда больше не слышать ничьего голоса. Он развернулся и вбежал назад в ванную, нашёл пузырек с мамиными каплями от нервов «Корвалол» (так, кажется, звали какого-то зарубежного коммуниста, некстати вспомнилось ему), ломая ногти, сорвал пластмассовую капельницу и выпил залпом, потом улегся в приятно холодящую пустую, без воды, ванну и закрыл глаза, ожидая облегчения, какого-то забытья. Он действительно заснул. Сердце в его сне расширилось, доросло до горла, затикало в глазницах, готовоe выплеснуться, и было это страшно и почему-то радостно. Ванна медленно наполнялась: это Польша вытекала из его тела вместе с сердцем. Сердце шипело и лопалось колючими минеральными пузырьками.
