Мой любимый ганэф0

трагикомедия в двух актах
фантазия на тему биографий Эдди и Рут Рознер

Эдди Рознер – джазовый трубач, скрипач, дирижёр, композитор и аранжировщик, живший и работавший в Германии, Польше и СССР. Один из наиболее популярных джазовых артистов в СССР, чьи записи были дважды запрещены.
(Википедия)

«И в беде нужна удача».
Шолом Алейхем «Мальчик Мотл»

Ганэф (идиш) – плут, пройдоха, вор

ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:

ЭДДИ РОЗНЕР – трубач-виртуоз, шоумен, руководитель джазовых оркестров. Белые зубы, тонкие усики и плутовская улыбка. На выбор режиссёра, Эдди может говорить по-русски чисто или с немецким акцентом. Родился в 1910 году.
РУТ – его жена. Красавица и полиглот. На всех языках говорит без акцента. Родилась в 1919 году.
ЛИНА – их дочь. Родилась в ноябре 1941 года.
ИДА – его тёща, звезда еврейского театра, известного во всей Европе. Родилась в 1899 году.
ГОФМАН – друг Эдди, мастер на все концертные руки: скрипач, гитарист, певец и конферансье. Очаровательный любитель подтяжек. Немного пшекает, так как родился в Гродно, когда город был ещё польским.
ШНОБЕЛЬ – молодой скрипач в оркестре Рознера. Шлемазл, шлемил и шмендрик в одном лице – короче, искренний неудачник. Польский еврей, вначале плохо говорящий по-русски.
ХАНЦ / САКСОФОН / МАЙОР/ ГЛАВНЫЙ МИЛИЦИОНЕР / МОРДА – исполняет один актёр.
ХАНЦ – немецкий солдат.
САКСОФОН – Тони Левитин, цыган.
МАЙОР – майор львовского МГБ.
ГЛАВНЫЙ МИЛИЦИОНЕР – сотрудник львовского МГБ.
МОРДА – молодой зэк, говорящий по-русски с еврейским акцентом.
ЗИНА / ГИТА / АЛЕВТИНА – исполняет одна актриса.
ЗИНА – интеллигентная зэчка.
ГИТА – нищенка.
АЛЕВТИНА – зэчка-повариха.
ХОЗЯЙКА / ДОБА / МАРЫСЯ / УБОРЩИЦА – исполняет одна актриса.
ХОЗЯЙКА – Геня Борисовна Диренбикер, немолодая хозяйка львовской квартиры.
ДОБА – Дебора Марковна Сантатур, одноклассница Иды. Выцветшая женщина лет 55, выглядит на 20 лет старше.
МАРЫСЯ – зэчка из белорусских крестьян.
УБОРЩИЦА – женщина неопределённого возраста.
МИЛИЦИОНЕРЫ, СЕКРЕТАРЬ – от двух до четырёх мужчин.

Реальные события и люди переплетаются с вымышленными.
В спектакле желательно использовать номера из репертуара джаз-оркестра Эдди Рознера в записи или в живом исполнении. Названия номеров либо указываются в ремарках, либо выбираются в процессе постановки.
Подробнее о музыкальном сопровождении читайте в послесловии.
Идиш, язык европейских евреев, имеет несколько диалектов. Для комического эффекта в пьесе используются слова и фразы, популярные в разные времена.

АКТ 1

ПРОЛОГ

Слышна джазовая импровизация на трубе. Прожектор выхватывает из темноты фигуру Эдди Рознера, держащего трубу.

ЭДДИ (зрителям). Скажите, почему так трудно в наши дни родиться, жить и умереть с видом на одну и ту же реку, чихая от запаха одних и тех же цветов и разговаривая с внуками на одном и том же языке? А? Кто бы мог подумать, что мне придётся десятилетиями добиваться права вернуться на родину, в Берлин. Как все молодые музыканты, я обожал гастроли! Париж, Амстердам, Варшава… Новые зрители, новый успех. Всё это радовало и манило. Потому, что мне было куда возвращаться: в отчий дом на улице Георгенкирхштрассе. Там меня обожали. Там меня всегда ждали. Но… пришёл к власти Гитлер… Сначала я убежал в Бельгию, потом в Польшу, а потом… потом было много «потом».

Слышна импровизация на трубе. Свет прожектора передвигается на фигуру Гофмана.

ГОФМАН (Машет трубе отбой). Спасибо, спасибо! (В зал.) Добро пожаловать…

Труба заглушает его голос.

ГОФМАН (трубе). Всё я сказал! Всё! (В зал) Ох уж эти трубачи… (Щёлкает подтяжками.)

И я, быть может, был бы Рознер,
Когда б учился на трубе!..

Эдди Рознер – всегда огромными буквами на афише. Джаз оркестр под управлением Эдди Рознера. Билетов не достать. Ажиотаж, аншлаг, нескончаемые аплодисменты. Бис, бис, бис! А вы, скорее всего, и не слышали о нём. Его имя стёрло время и советские цензоры. Кажется, какая крамола может содержаться в (напевает начало песни «Пять минут» из кинофильма «Карнавальная ночь»)? Это играл оркестр под управлением Рознера! Но… цензоры… У них свои причины и методы.  В древнем Риме, например, памятнику прикручивали новую голову, когда предыдущая впадала в немилость. А наши цензоры откручивали и прикручивали имена. Впал Эдди в немилость и стал «советским композитором»: «В фильме использовалась музыка советских композиторов». А записи пластинок вообще размагнитили и в публикациях запретили упоминать. Есть имя – есть человек. А забвение безымянно.

Но… кое-где завалялись пластинки и видео, живы и свидетели былой славы Эдди Рознера. Остался и я, Файвел Гофман, его ближайший друг и коллега. Я помню его молодым и блестящим, помню его обворожительную жену Рути. Я был без памяти в неё влюблён, но… это так, между нами.

Сцена 1
ПУП ЗЕМЛИ

ГОФМАН. С чего же начать?.. Может ближе к концу, с года, этак, 1962-го. На развалинах римского форума.

Удаляется. Сцена освещается. Развалины римского форума. На сцену выходят Рут и её двадцатилетняя дочь Лина.

ЛИНА. Ещё одни развалины. Мама, опоздаешь на репетицию.

РУТ. Линусь, до театра минут пятнадцать. Успеем.

ЛИНА. Ты просто время тянешь. У тебя мандраж перед премьерой. Первый спектакль в Италии…

РУТ. Мандраж, не мандраж… Разберусь.

Останавливаются возле древней таблички.

ЛИНА (читает табличку). Umbilicus Urbis Romae. Umbilicus… umbilicus… Я сама вспомню.

Рут порывается что-то сказать.

ЛИНА. Мама, я сама! Umbilicus – это… это пуп. Urbis… Пуп города Рима.

РУТ. Во времена римской империи – это был центр мира.

ЛИНА (показывает на развалины). А, да… по истории проходили. Отсюда вроде отсчитывали расстояния. Здесь была яма для приношений. Сюда бросали первый урожай и горсть земли с места, где родились.

РУТ. Если бы нам бросать… где бы мы её взяли? (Усмехается.) Ты родилась, когда я была в эмиграции и на гастролях. Я родилась, когда твоя бабушка Ида гастролировала в Киеве. А она тоже родилась на гастролях.

ЛИНА. Лягушки-путешественницы.

РУТ. Актрисы-путешественницы. (Выходит на авансцену. Зрителям.) Жизнь в нашей семье как театр. Только никак не могу определить, играю ли я комедию или трагедию. В одну минуту: «Перед вами выступит знаменитая певица и актриса Рут Рознер», а в другую: «Рознер, на выход! С вещами!». В одну минуту я сижу за столиком в варшавском клубе «Эспланада», молодая и наивная. Смеюсь над выходками Эдди – он мог шутить даже играя на трубе – и думаю «жизнь прекрасна, и мы вечны»… А в другую – на следующий день! – сижу в подвале этого же клуба, укрываясь от немецких бомб.

Как я любила Эдди, как боготворила! А он… Как! Как он мог это сделать?! Как?! После всех страданий, которые я приняла из-за него. А ведь могла тогда просто уехать куда-нибудь подальше, вглубь страны. Тихо развестись, как многие, и жить спокойно. Но как же! Спрятаться, когда Эдди в беде? Как же мораль и приличия – я же играла преданную жену в трагедии. Я же не могла от него отречься. А он… Ганэф! Га-нэф!

Некоторое время звучит отрывок из композиции «Прощай любовь». На сцену стремительно выбегают два молодых парня. Пробегая мимо Рут, выхватывают у неё сумочку и убегают.

РУТ. Почему опять у меня?

Затемнение.

Сцена 2
В ЗАПАДНЕ

Прожектор выхватывает из темноты фигуру Гофмана. За сценой звучит короткая импровизация на ударных инструментах.

ГОФМАН. Милые дамы! Следите за своими сумочками. Прямо сейчас проверьте, на всякий случай. Ни у кого – ничего?.. Отлично! Идём дальше. Да… забыл вам сказать про аидов. Звучит загадочно: аиды… Персонажи из оперы «Аида»? А, может, последователи древнегреческого бога Аида? Ни в коем случае. (Указывает на себя.) «Их бин а ид», то есть «я – аид». Эдди, Рут и я – аиды, евреи. Дома мы разговариваем на маме лошен – мамином языке, идише, но жизнь заставила нас выучить много языков. Итак. Варшава. Сентябрь 1939-го. Первые дни Второй Мировой Войны. Подвал клуба «Эспланада». (Удаляется.)

Сцена освещается. Подвал после бомбёжки. Всюду обломки мебели и музыкальных инструментов.

РУТ. Где же он!?

ИДА (Рут). А ты утверждала, что он тебе не нравится.

РУТ. Нет, это вы все задирали носы. «Кто этот голодранец?» (Фыркает.) «Джазист… И труба? Разве это приличный инструмент? Без роду, без имени. Мы же Каминские! Мы же знаменитый театр!».

ИДА. Не преувеличивай. Я просто тебе поддакивала. И ростом особо не вышел, и усики тебе казались водевильными. Разве нет? Кто утверждал: «Мама, сказать, что он не в моём вкусе – это ничего не сказать»?

РУТ. Ну утверждала. А он не сдался! Он боец!

ИДА. Казанова он.

РУТ. Мама! Разве ты не видишь, как он меня обожает, как предупреждает все мои желания.

ИДА. Он обожает, он предупреждает… А ты?

РУТ. Как-то он влетел в гримёрку. Глаза горят, руки обжигают. У меня внутри что-то хрустнуло, как льдинка, и бросило в жар.

ИДА. Любовь… Волшебное чувство! А парень не хуже других.

РУТ. Теперь, когда он нашёл для нас убежище, он стал для тебя «не хуже других»! Нет, он лучший! Он себя ещё покажет!

ИДА. Покажет, покажет… Если… Если нас не разбомбят, и если мы выберемся из Варшавы, и если мы куда-то убежим… и если… И если, и если… А может это конец, и никто уже никому ничего не покажет. В могиле музыка не играет.

РУТ. Мама, но мы ещё не в земле, мы выберемся из этой западни. Вот увидишь, Эдди всё устроит. Он такой!

ИДА. Ну прямо новый Моисей.

С улицы доносятся звуки автоматной очереди и неразборчивые крики на немецком и польском.

РУТ. Мама! (Обнимает Иду, как ребёнок). Мамочка!

Доносятся неразборчивые крики на немецком и польском. Рут на корточках пробирается к окну и выглядывает на улицу. Слышны звуки останавливающегося мотоцикла, потом добродушный разговор двух мужчин по-немецки.

РУТ. Не понимаю. Какой-то немецкий солдат привёз Эдди на мотоцикле, и теперь они мирно беседуют о весне в Берлине.

ИДА. Он нас сейчас всех сдаст! Он ганэф!

РУТ. Ну какой он ганэф?

ИДА. Ты ещё увидишь!.. Что там происходит?

РУТ. Коробки какие-то… Немец вынимает коробки из коляски мотоцикла. Улыбается… Отдаёт честь Эдди!

Раздаётся звук отъезжающего мотоцикла и шаги Эдди, поднимающего по лестнице. Распахивается дверь. Входит Эдди, нагруженный многочисленными коробками. Рут бросается ему на шею.

РУТ. Что случилось?

ЭДДИ (ставит коробки на пол). Золотце моё, не торопись, ты говоришь с самим герр Рознером. Mia madre è italiana. Mein Vater ist Deutscher.

РУТ. И они в это поверили?

ЭДДИ. Ну конечно! Как же не поверить?! Ну посмотри на меня внимательно! Я же вылитый сын итальянской матери и немца-отца. (Поворачивает своё лицо в профиль и анфас.) И оба они фашисты. А берлинский акцент мой не подделаешь. Впитал его с молоком моей аидыше мамы. Главное – что? Главное, что ты сам должен поверить в ситуацию. «Господин офицер, я только женился и сразу попал в плачевные обстоятельства. Дом наш разбомблён. Все продукты уничтожены. Не дайте немецкому гражданину упасть лицом в грязь перед молодой женой… Да, конечно мы едем в Берлин, и я сразу, просто немедленно, добровольцем в армию. За Родину, за Фатерленд!».

ИДА. Если музыкальная карьера тебе не удастся, пойдёшь ко мне в театр. (Усмехается.) Mia madre è italiana.

ЭДДИ. Моя дорогая тёща! В какой театр вы меня возьмёте? Мы сидим в подвале единственного на улице здания с остатками крыши. Город в руинах. По дороге видел, как одному аиду оторвали бороду… Крови… Стреляют, распоряжаются! Какой театр? Всё сгорело: и инвентарь ваш, и костюмы, и пьесы. А моя труба нет! Собирайтесь. Будем пробираться к советской границе.

ИДА. Но как? На чём?

ЭДДИ. Пани Каминская, на зяте.

ИДА. Почти женился – и уже зять?

ЭДДИ. Зато золотой. И труба у меня золотая.

ИДА. Но на улице фашисты!

ЭДДИ. Не забывайте, что mia madre è italiana, Mein Vater ist Deutscher.

ИДА. А сам ты ганэф!

ЭДДИ. Может, чтобы сейчас выжить, нужно быть немножко ганэф.

Затемнение.

Сцена 3
ПОБЕГ

Прожектор выхватывает из темноты фигуру Гофмана.

ГОФМАН. В начале Второй Мировой, в Гродно, где я жил, пришли советские войска. Бежать мне было некуда, да и незачем. А вот Эдди с группой беженцев был задержан немецким патрулём на железнодорожной станции недалеко от польско-советской границы.

Звучит тревожная музыка. Гофман уходит. Сцена освещается. Октябрь 1939-го. Железнодорожная станция на оккупированной немцами территории Польши. Рут, Эдди, Ида и ещё несколько человек сидят на земле спиной к стене. Перед ними сумки с вещами. На женщинах плащи поверх шуб. Эдди спиной подпирает рюкзак с трубой и концертным костюмом. Перед ними ходит немецкий солдат Ханц.

ХАНЦ (крутит револьвер на указательном пальце и ухмыляется). Снимай, снимай. Не понимаешь? Что у тебя под плащом? Шуба? Снимай! Давай, давай! Деньги, золото, серебро.

Все снимают с себя верхние слои одежды, кольца, серьги. Складывают в кучу на земле.

ХАНЦ. Сидеть! Ждать!

ИДА. Что ждать? Мы мирные люди. На каком основании вы отобрали у нас вещи?

ХАНЦ. А часы? Где часы? Выворачивай карманы!

Выворачивают карманы. У одного мужчины выпадают очки.

ХАНЦ. Очки нам не нужны. Деньги, золото… Давай, давай!

ГОЛОС. Эй, Ханц! Тебя разыскивает Капитан Дитрих!

ХАНЦ (грозит беженцам револьвером и идёт на звук голоса). Вернер, посмотри за этими jüdische Schweine!

ИДА (Эдди). Ну и где теперь твоя итальянская мама и папа-немец, и оба они фашисты?

ЭДДИ. Пани Каминская, такое впечатление, что вы меня стали меньше любить за мою слабость к вашей семье. Это же не фокус – показать мой германский документ и сыграть сцену из спектакля Mia Madre и Mein Vater… Фокус – сделать это для всех вас.

ГОЛОС. Эй! Смотрите сюда!

ИДА (Эдди). Куда он показывает? Ты что-нибудь понимаешь?

ЭДДИ. Показывает на калитку. Мол, бежать туда.

ИДА. Чтобы ему интереснее было в нас стрелять?

ЭДДИ. А вы предлагается продолжать сидеть, как утки, и ждать возвращения охотника? Этот Вернер выглядит нормальным.

ИДА. А как ваш нормальный немец объяснит наше исчезновение?

ЭДДИ. Это его дело.

РУТ (показывает в сторону). Я боюсь. Там поляки разбирают вещи. Увидят. Может, нас подержат и отпустят? Зачем под пули лезть? Эдди, может, всё обойдётся?

ЭДДИ. Золотце моё, я от них уже пять лет бегаю. Галопом по Европе. Поверь мне! Иногда единственный выход – идти ва-банк. (Всем.) Итак… Ноги в руки. Исполняем скерцо в темпе allegro ma non troppo, быстро, но не так быстро. Бежим, но делаем вид, что идём по своим делам. Наш высокоуважаемый Ханц, чтоб он рос, как лук головой в землю, зашёл в здание вокзала. А мы спокойно встаём и allegro, но не очень, (задаёт темп) ум-па-па, ум-па-па, направляемся к калитке, а за ней prestissimo в сторону леса (задаёт темп) тра-та-та-та-та-та. Понятно? Итак, размер четыре четверти, на счёт три начинаем и следуем за мной. Готовы? (Взмахивает воображаемой дирижёрской палочкой). Раз, два, три! (Тянет Рут за руку).

Беженцы направляются к калитке. Эдди успевает сгрести шубу Рут и подгоняет всю компанию. Все выбегают за кулисы. Крики: «Стой!», стрельба. Затемнение. Слышна импровизация на ударных инструментах.

Сцена 4
ОТЕЛЬ «ЖОРЖ»

Продолжается импровизация на ударных инструментах, переходящая в короткий отрывок из начала «Фантазии» на темы Дунаевского из репертуара оркестра Рознера.

В темноте слышны восклицания «Не бойтесь, товарищи, вы в безопасности», «Вы на советской территории».

Прожектор выхватывает из темноты фигуру Гофмана.

ГОФМАН (Громко выдыхает, как будто после бега). Главное для убегающего что? Правильно! Чтобы было куда бежать и предпочтительно не «изо огня да в полымя». Сначала Рознеры добрались до Белостока, но городок маленький, и они уехали искать ангажемент в Лемберг. Его тогда только переименовали во Львов, но шарм ещё остался, и аромат яблочного штруделя под ванильным соусом ещё витал в воздухе. Да что и говорить. Город моей мечты. Итак. Площадь поэта Адама Мицкевича, отель «Жорж».

Удаляется.

Сцена освещается. Роскошный номер во львовском отеле «Жорж». Простуженная Рут лежит в кровати, закутанная в одеяло. На тумбочке стоит поднос из ресторана с элегантно сервированным чаем. Рут кашляет, сморкается и разговаривает в нос. Вбегает Эдди со страдальческим лицом.

РУТ. Нас выселяют из отеля за неуплату?

ЭДДИ (грустно садится на край кровати). Золотце моё…

РУТ. Ax если бы все твои «золотце» можно было переплавить в настоящее золото. У меня в голове не укладывается, почему тебе нужно было снять непременно самый шикарный номер в самой шикарной гостинице Львова, когда за душой у нас шуба, труба и пустой кошелёк.

ЭДДИ. Деньги – не главное.

РУТ. Когда они есть.

ЭДДИ. Золотце моё. Что такое деньги, в конце концов? Просто справка о предыдущих заслугах, которой можно пользоваться, чтобы дожить до будущих заслуг. Во Львове ещё прекрасно помнят о моих прошлых выступлениях. К тому же у меня контракт на целый месяц в клубе «Багатель».

РУТ. Был. Контракт был во Львове, когда ты был в Варшаве.

ЭДДИ (грусть улетучилась). Но теперь я во Львове.

Рут кашляет, сморкается и смотрит с удивлением, как Эдди вынимает трубу и играет радостный пассаж, потом берёт телефонную трубку.

ЭДДИ (звонит по телефону). Это господин Рознер. Не могли бы вы, дорогой, прислать нам бутылку шампанского, два бокала и какую-нибудь закуску на выбор повара. Скажите, что для Эдди Рознера. Он знает, что я люблю.

Рут залезает с головой под одеяло и стонет.

ЭДДИ. Золотце моё! Зачем плакать, когда можно веселиться. Плакать мы всегда успеем.

РУТ (из-под одеяла). Мишугине, сумасшедший! (Эдди стаскивает одеяло с её головы и целует в губы. Она вырывается. Заворачиваясь в одеяло, она вскакивает с кровати, снимает шубу с вешалки и вручает Эдди). Надеюсь, что на базаре кто-нибудь выдаст тебе за неё справку на сумму, равную предыдущим заслугам этой шубы.

Стучат. Эдди открывает дверь и впускает официанта в красивой униформе отеля. Официант демонстрирует Эдди этикетку на бутылке шампанского. Рут порывается остановить откупоривание бутылки, но Эдди её сдерживает.

Официант разливает шампанское по бокалам и кланяется. Эдди шарит в кармане.

ОФИЦИАНТ. Что вы, пан Рознер. Обслуживать вас – для меня большая честь. Вот если… Не сочтите за нарушение протокола. Я специально захватил. (Достаёт открытку.) Это программа ваших прошлых гастролей в Лемберге. (Читает открытку.) «Лучшая труба Европы», «Белый Луи Армстронг», «По дороге с американских гастролей»…

ЭДДИ. И так далее, и тому подобное.

ОФИЦИАНТ. Можно ваш автограф, а то жена подумает, что я всё выдумал.

ЭДДИ. И ваша тоже? Как вас зовут?

ОФИЦИАНТ. Микола.

ЭДДИ (пишет на открытке). Пану Миколе от Эдди Рознера в память о встрече во Львове. И приходите на мои будущие концерты. С женой.

ОФИЦИАНТ. Спасибо, пан Рознер. Обязательно! (Уходит.)

ЭДДИ. Вот видишь! (Поднимает бокал.) За продолжение моего успеха! Ну что ж ты не пьёшь? (Вручает ей бокал.)

РУТ. За выгодную продажу шубы!

ЭДДИ. Золотце моё! (Добродушно подтрунивая.) Да у тебя не только нос заложен, но и уши! Повторяю: за продолжение… за продолжение моего успеха! (Демонстративно вынимает пачку купюр из кармана.) Главное – что? Если веришь в успех, то успех просто обязан ответить взаимностью. «Багатель» ангажировал нас на месяц. Мы только что закончили наш первый концерт, но, к сожалению…

РУТ. Что случилось?

ЭДДИ. Как ты себя чувствуешь, золотце моё?

РУТ. Завтра будет лучше.

ЭДДИ. Тогда завтра и выедем в Минск. Пакуй шубу! У твоего мужа открылась перспектива стать главным руководителем государственного джаз-оркестра БССР! А! Как звучит! (Издаёт победный пассаж на трубе.)

РУТ (смотрит в зал, как в окно). Открылась перспектива, а? Передо мной открылась перспектива площади Мицкевича, но это не значит, что пан поэт выпьет со мной шампанского.

ЭДДИ. А пан трубач пьёт. Главное – что? Повторяю – верить! Меня вызывают на обсуждение контракта. Если он мне понравится, значит, буду формировать оркестр.

РУТ. А если нет, то будем продавать шубу?

ЭДДИ. Нет. Продавать шубу мы не будем. Будем покупать лучшую!

Он обнимает Рут и танцует с ней под песню «Парень-паренёк». Перед куплетом «А когда настал тревожный час» Рут скидывает одеяло и остаётся в концертном платье-бутоне. Затемнение.

Сцена 5
СТАНЦИЯ «КИПЯТOK»

Прожектор выхватывает из темноты фигуру Гофмана.

ГОФМАН (имитирует голос Джульетты). «Что в имени твоём? Роза пахнет розой, хоть розой назови её, хоть нет». (Нормальным голосом.) Это сам Шекспир сказал. Так что называйся, как нравится – главное, чтобы играл хорошо. Практически все в оркестре Рознера взяли себе псевдонимы. Сам Адольф Рознер прибыл в СССР в качестве Эдди. Эдди Рознер. Красиво звучит. Ну а я… Файвел Гофман преобразился в Павла Гофмана. А что – тоже красиво. Мне подходит, не правда ли? (Щёлкает подтяжками.)

Ах, имена, названия, дороги… Им и посвящается следующий номер моей памяти. Композиция «Кипяток». Видишь одно, понимаешь второе, думаешь третье. Итак. Декабрь 1941-го. Город Фрунзе. Который месяц мы скитаемся… гастролируем по стране в железнодорожном вагоне. Концерт вечером, а пока мы считаем мух и размышляем над смыслом бытия. А оно нам преподносит сюрприз.

Сцена освещается. Действие происходит в вагоне, стоящем на запасном пути в г. Фрунзе. Участники оркестра Рознера и их семьи разъезжают и живут в нём уже месяцы с начала войны. Это одновременно коммуналка, гримёрка и средство передвижения. Эдди, азартный игрок, режется в карты с другими музыкантами, выкрикивая время от времени фразы на польском «холера ясна», «пся крэв». Саксофонист репетирует пассаж на саксофоне. Шнобель репетирует на скрипке. Рут и группа женщин воркуют над недавно родившейся Линой.

ГОФМАН (разворачивает газету «Правда»). Товарищи аиды…

САКСОФОНИСТ (добродушно). И к ним прибившиеся.

ГОФМАН. И к нам прибившиеся. Как наказал товарищ Пономаренко, мы должны повышать свой политический уровень, читать газету «Правда».

ШНОБЕЛЬ. А на мамином языке эта «Правда» есть?

ГОФМАН.  Нет, «Правда» только на папином.

Саксофонист играет пассаж разочарования.

ГОФМАН. Не беда. Я вас научу простейшему методу перевода с папиного на мамин. Например, «Указ президиума Верховного Совета СССР о награждении работников особого строительства НКВД». Нет, нет – это мы пропустим.

ШНОБЕЛЬ. Почему?

ГОФМАН. От греха подальше. Некоторые вещи лучше не знать. (Переворачивает страницу и ищет другую статью.)

ШНОБЕЛЬ. Майн либер Гофман, ты ищи, ищи, но скажи мне за «Кипяток». Фарвос…

САКСОФОНИСТ (помогает Шнобелю перевести с идиша на русский). «Почему»…

ШНОБЕЛЬ. Почему здесь все станции «Кипяток»?

Саксофон играет вопросительный пассаж.

ГОФМАН (Шнобелю). А почему ты на афише Влад, а зовём мы тебя Шнобель? Кипяток – это то, что можно налить в чайник на каждой остановке. Du farshtaist, понял?

Шнобель играет жалобный пассаж на скрипке.

ГОФМАН (вздыхает). Майн либер Шнобель… (смотрит в газету.) А вот и подходящий заголовок… «Народная награда кузнецам советского оружия». Это хорошо. Разве мы не кузнецы советского оружия? Джаз-оркестр поднимает настроение войск и работников тыла, то есть мы тоже как бы оружие.

САКСОФОНИСТ. Ну? А дальше что написано? Народная награда… (Мечтательно.) Мне бы помыться в награду, а то хорошо только первые полгода после бани.

ШНОБЕЛЬ. А мне бы виучить, где Рая и дочки. Фашисты в Лемберге, а где моя семья?

ГОФМАН (прерывает). Так я о том же! Берём заголовок и мысленно подставляем под ним картинку из счастливого будущего. После войны, в Варшаве или Кракове, или Лодзи.

ШНОБЕЛЬ (с сарказмом). Сейчас, только раздену очки, чтобы лучше картинку било видно.

ГОФМАН. «Сниму очки». Ой, Шнобель, над русским тебе работать и работать.

ШНОБЕЛЬ. По-русску все разно говорят. Может, я говорю неправильно, зато я думаю правильно.

ГОФМАН. И что же ты думаешь?

ШНОБЕЛЬ. Не «что», а «ком». Я думаю о кто люди говорят. А люди говорят: собрали беженцев из Польши и отправили туда… (Делает неопределённый жест рукой.)

Саксофонист играет глиссандо.

ШНОБЕЛЬ. Вот нас тоже. Собрали и отправили.

ГОФМАН. Азохен вей, горе ты моё, Шнобель. Опять у тебя проблемы с русским. Мы собрались в оркестр, а не нас собрали. В Государственный белорусский джаз-оркестр! А? Как звучит! Понимаешь разницу? А отправили нас на восток – так на войне всегда отправляют, куда командование прикажет. Нам дали приказ в Омск, а теперь во Фрунзе.

ШНОБЕЛЬ (с укоризной). А vorem epl…

САКСОФОНИСТ (помогает Шнобелю перевести). «В червивом яблоке»…

ШНОБЕЛЬ (Гофману). Так, так – в червивом яблоке ты видишь только яблоко. Но что-то у них здесь не то. «Народная награда кузнецам советского оружия». Что ни слово, то бобе майсе, бабушкина сказка. Что такое народная? Что такое награда? И что такое кузнецы? Эти мальчики на военном заводе, где мы лабали концерт? Синие, как дохлые курицы. Азохен вей, эти кузнецы.

ГОФМАН. Азохен вей? Мальчиков жалко, так иди работай на завод.

ШНОБЕЛЬ. Ты же сам сказал. Война. Как балабос, начальник прикажет, так и надо. Я скрипка. Где приказ, там и стою.

ГОФМАН. Хорошо, что не сидишь. (Тихо, только Шнобелю.) У тебя язык без костей. Вроде все свои, но в этой стране даже у стен уши растут. (Прикладывает палец к губам. Переворачивает страницу газеты и читает сначала про себя.) Итак… Товарищи аиды… и к нам прибившиеся, у меня есть для вас интересная новость!

ШНОБЕЛЬ. Говори сразу. Будем живим или мёртвым?

САКСОФОНИСТ. Лучше весёлыми. И абы гезунт, здоровыми!

ГОФМАН (читает газету). Постановление «О польский армии на территории СССР». (Несколько секунд читает про себя, потом пересказывает и, время от времени, заглядывает в газету.) Подразделения армии генерала Андерса формируются в Казахстане, Узбекистане и Киргизии. «В армию могут призываться граждане польской национальности, проживавшие до 1939 года на территории Западной Украины и Западной Белоруссии… Граждане других национальностей, проживавшие на этих территориях, призыву в польскую армию не подлежат».

ШНОБЕЛЬ. И ну?

САКСОФОН (Шнобелю). Формируются в Киргизии. Фрунзе. Киргизия – Фрунзе. Du farshtaist? Где мы сейчас?

ШНОБЕЛЬ. Во Фрунзе.

САКСОФОН. А Фрунзе где? В Киргизии. Здесь, во Фрунзе, формируется польская армия Андерса.

ШНОБЕЛЬ. А это хорошо или плохо?

САКСОФОН. Для немцев плохо, для нас хорошо.

ШНОБЕЛЬ. А как хорошо для нас?

САКСОФОН. Всё! Шнобель, как ты меня достал! (Играет пассаж, показывая, своё раздражение.)

ГОФМАН. Эдди Игнатьевич, хватит выигрывать. Идёмте дело обмозговывать.

Эдди прерывает игру с восклицанием «холера ясна» и присоединяется к группе Гофмана, который вручает ему газету «Правда», указывая на сообщение об армии Андерса. Эдди читает.

ЭДДИ. Здесь ясно написано, что граждане других, других, национальностей призыву в польскую армию не подлежат. Товарищи аиды (Саксофону) и прибившийся к нам Тони Левитин цыганской национальности – все мы «граждане других»…

Саксофон играет пассаж разочарования.

ЭДДИ. И потом, мы уже в распоряжении Красной Армии. Мы уже участвуем в войне против фашистов.

Саксофон играет вопрос.

ШНОБЕЛЬ. Он не спрашивает почему, а спрашивает «можно»? А можно пойти самому?

САКСОФОН. Добровольцем.

ЭДДИ (задерживается с ответом). Наверное, да.

САКСОФОН. Давайте всем оркестром пойдём в польскую армию. Всё-таки будем со своими. Там хоть порядок будет…

ГОФМАН. А Левитиных там любят также, как аидов. Ой вей…

САКСОФОН. Из армии Андерса будет проще вернуться домой в Польшу.

ГОФМАН. А из советской что, не вернёмся? Нас приютили, обогрели, доверили создать шикарный оркестр, костюмы пошили, инструменты выдали, аппаратуру, платят, вагон вон дали, на концертах аншлаг и все номера на ура. От добра добро не ищут.

ШНОБЕЛЬ. Но это не дома. На улице никто на мамином или по-польску не говорит.

ГОФМАН (Эдди). А как ты?

ЭДДИ. А я вообще-то в 39-м году был гражданином Германии. К тому же я слово дал и руку пожал товарищу Пономаренко, что буду руководить государственным джаз-оркестром БССР. Государственным! Это тебе не контракт разорвать с каким-то клубом и заплатить неустойку.

ГОФМАН. Значит, и я остаюсь.

ЭДДИ (Хлопает в ладоши, призывая внимание всех в вагоне). Товарищи! Мы создали, наверное, самый замечательный джаз-оркестр в стране. Два года назад о нас здесь никто не слышал, а теперь наша слава гремит, но… Как известно, всевышний смеётся, когда мы строим планы… Всем, кто пойдёт добровольцем в польскую армию, я подпишу заявления. Это ваш выбор. Встретимся после победы и опять будем лабать вместе.

K Эдди подходят оркестранты и беззвучно говорят ему свои решения. Потом все разбредаются по своим делам, а он оказывается наедине с Рут.

ЭДДИ. Гевалт! Катастрофа! Фарфалэн де ганце постройке! Финита ла комедия. Остаётся только 8 человек, включая тебя и меня. Четверть состава.

К ним подходит Шнобель.

ШНОБЕЛЬ. Эдди Игнатьевич, я решил остаться.

ЭДДИ. Так здесь же на улице ни на мамином, ни по-польски не говорят.

ШНОБЕЛЬ. У Андерса вшистко едно, всё равно в оркестр отправят, а другого Эдди Рознера нет и не будет. Нет, я с вами. Джаз понимают везде: в Москва, Сибирь, Фрунзе. Давай джаз!

САКСОФОН (подходит к группе Рознера). Ну и я тоже с вами. Не могу же я Шнобеля бросить. Кто ж его будет подкалывать и русскому языку учить?

ЭДДИ (Рут). Ха! Золотце моё, ситуация начинает улучшаться! Нас уже десять!

Эдди играет пассаж на трубе, который переходит в оркестровую фантазию на тему песен И. Дунаевского. Затемнение.

Сцена 6
СТАЛЬНЫЕ ЗУБЫ

Прожектор выхватывает из темноты фигуру Гофмана.

ГОФМАН. Пока музыканты настраивают инструменты, я вам расскажу про войну. Вы скажете: да все уже знают про эту войну. Но про любовь ведь тоже знают, а всё равно… Я коротко. Рознер сумел укомплектовать оркестр новыми музыкантами. У него хотели играть все. (Слышен стук железнодорожных колёс.) Сначала выступали перед военным частями в Забайкалье, а в 1943-м нас перебросили на Белорусский фронт. Представьте: только в одном 1944-м мы дали…

Прожектор выхватывает из темноты фигуру Шнобеля, пишущего на коленях в блокноте.

ШНОБЕЛЬ. Завтра у нас (смотрит на предыдущую страницу) 175-й концерт в этом году. Я уже совсем хорошо говорю по-русски. Всё-таки пятый год в СССР. Сплю на второй полке, а Гофман – на первой. Повезло, что он не храпит, но в вагоне ночью, как на концерте духовых. (Имитирует несколько типов храпа.) Нас цепляют к нужным поездам, а на местах между концертами возят на грузовиках. Не волнуйся: футляр со скрипкой я заворачиваю в ватную фуфайку, а сам еду в пальто. Помнишь, ты мне в нём ещё рукава укорачивала. А выступаем мы в кремовых костюмах и бабочках. Это Рознер так решил, чтобы солдаты и партизаны представляли себе, что они в концертном зале.

Свет убирается с фигуры Шнобеля.

ГОФМАН. Шнобель ведёт дневник в виде писем жене. Посылать их всё равно некуда… Перед операцией Багратион, выступали мы в ставке генерал-лейтенанта Рокоссовского. В тот день Эдди очень волновался. А Рокоссовский…

За сценой звучит финал номера оркестра Эдди Рознера «Anchors Away», потом бурные аплодисменты.

ГОФМАН. Рокоссовскому поставили стул в первом ряду, прямо в проходе. Он сидел, нога за ногу, и весь концерт курил папиросу за папиросой с непроницаемым лицом. Эдди выскочил за кулисы, испуганный. Говорит: «Я из шкуры лезу, чтобы ему понравилось, а он хоть бы краешком губ улыбнулся. Просто убил меня наповал».

Потом узнали, что до войны Рокоссовский сидел года три по пятьдесят восьмой статье – измена родине. Загребли, как многих военачальников по делу Тухачевского. Во время следствия ему выбили передние зубы. С тех пор он и не любил улыбаться, чтобы не сиять вставленными стальными зубами. Эдди, когда узнал, ужаснулся: «Передние зубы! Холера ясна! Был бы трубачом, списали бы в костюмеры».

Лично для Рокоссовского мы исполнили песню по-польски. Он ведь тоже пшекал, как я. Сейчас вы её услышите. (Объявляет.) «Cicha woda». (Произносится «тИха вОда».) Музыка Эдди Рознера, пою я, Павел Гофман.

Выходят музыканты или играет фонограмма. Гофман поёт несколько куплетов или всю песню.

ГОФМАН. Но самое главное – это то, что произошло после этого. Рокоссовский говорит:

– Тиха вода… Да… Тиха вода камень точит. А вы вода или камень, товарищ Рознер?

А Эдди:

– Я огонь.

А Рокоссовский:

– Но ведь вода огонь потушит.

А Эдди:

– Я огонь из бензина, товарищ генерал. Разгораюсь ещё сильнее.

Вот тогда Рокоссовский в первый раз рассмеялся и подарил Эдди на память пачку «Казбека» с надписью: «Как жалко, что такие люди, как вы, рождаются только один раз». Другого подарка под рукой он просто не нашёл. Эту пачку Эдди хранил всю жизнь.

Вот видите, про войну было совсем не страшно. А вы боялись. Ну, попали мы несколько раз под бомбёжки, недоедали, недосыпали, но солдатам было тяжелее, и мы делали всё, чтобы поднять их дух. А вот страшное для Эдди и Рут было ещё впереди.

Затемнение. Слышен номер из репертуара оркестра Эдди Рознера.

Сцена 7
ПОЛЬША ПОД БОКОМ

Прожектор выхватывает из темноты фигуру Гофмана.

ГОФМАН. В Китае, как вы знаете, и сам император, и все его подданные были китайцами. Так начинается сказка «Соловей» Ганса Христиана Андерсена. В ней ещё слуги императора держали соловья за двенадцать шёлковых ленточек во время санкционированных прогулок. В Советском Союзе и сам император, и все его подданные были советскими, но как и во всех других империях, подданные приспособились читать мысли своего Великого Кормчего между строк. Ловили сигналы. И ленточки они использовали не шёлковые.

Итак, «Соловей» – соло для трубы в сопровождении группы товарищей. На дворе 1946 год. Война закончилась. Рознеры приехали во Львов. (Удаляется.)

Сцена освещается. Съёмная комната во Львове обставлена со следами довоенного благополучия. На кровати лежит недавно заболевшая маленькая Лина Рознер. Рядом с ней сидит Рут и кормит её супом из мисочки.

РУТ. Сейчас придёт папа и развеселит тебя, как он умеет, а пока мы его ждём, мы съедим весь суп. Как большие. Да, Линусь? Вот так, ложечку за папу. Ложечку за маму.

ЛИНА. Всё. Больше не хочу.

РУТ. Как? А что я скажу бабушке, когда мы её увидим?

ЛИНА. А когда мы её увидим?

РУТ. Дядя доктор обещал, что через пять дней ты совсем выздоровеешь, и тогда мы сядем на поезд и поедем обратно в Польшу.

ЛИНА. А где эта Польша?

РУТ. Раньше была прямо здесь.

ЛИНА. В этой квартире?

РУТ. И в этой тоже, а теперь граница отодвинулась и до Польши нужно ехать на поезде. Ты же любишь ездить на поезде.

ЛИНА. Я люблю, когда с папой. А когда он придёт?

РУТ. Когда ты съешь эту ложку супа.

Открывается дверь и входит Эдди. Он в приподнятом настроении.

ЭДДИ (снимает пальто). Золотце моё…

ЛИНА. А я?

ЭДДИ. И ты мой бриллиантик! (Рут.) Не без лажи в басах, но, в общем, всё устроилось блестяще! Документы на репатриацию нам выдадут.

РУТ (громко выдыхает). Слава богу, слава богу, слава…

ЭДДИ. Слава блату.

РУТ. Через кого?

ЭДДИ. Через самого директора программы беженцев. А! Он будет ехать на нашем же поезде.

РУТ. А за что такая честь?

ЭДДИ. За двадцать тысяч рублей.

РУТ. Сколько, сколько?

ЭДДИ. Двадцать тысяч. Как знал, с собой взял.

РУТ. Ганэф этот директор. Чтобы у своих брать!

ЭДДИ. Если бы он мог, он бы и у себя взял. Золотце моё, что такое деньги, помнишь? Это справки о предыдущих заслугах, которыми можно пользоваться, чтобы дожить до будущих заслуг. Бумажки. Маленькие разноцветные бумажки. Что нам их, солить, обклеивать ими стены? Вывезти их нельзя.

РУТ. А вдруг застрянем? Чем за комнату расплатимся?

ЭДДИ. У меня НЗ остался. Десять НЗ. Ни о чём не беспокойся. А в Польше у нас будут новые успехи и заслуги. Мне ещё только тридцать шесть! Все заслуги и справки о них впереди! Главное – что? Верить!

РУТ. Хочется, хочется верить, но мы едем на пепелище! Кому там до музыки?

ЭДДИ. На фронте было до музыки, а в мирное время – и подавно.

РУТ. Ну какой же ганэф этот директор! Взятку за то, что и так положено!

ЭДДИ (поёт на мотив «Жил был у бабушки серенький козлик»). Ка-кой же га-нэф, этот ди-рек-тор. Ка-кой же га-нэф этот шле-мил. Взят-ки, взят-ки, это бу-маж-ки, взят-ки, взят-ки, абы ги-зунт!

РУТ. Это дело принципа!

ЭДДИ (поднимает глаза). Господи, спасибо, что взял деньгами. (Рут.) Принцип! Из-за принципа Первая мировая началась. Гаврилы Принципа. У меня раньше много принципов было. Не давать петуха в соло, например, не сажать в оркестр балалайки и баяны, а сейчас для меня важен только один принцип: успеть выехать, пока ловушка не захлопнулась. Вывезти тебя и Линусю. Ты для меня…Ты для меня всё. Ты майн…

РУТ. Харц?

ЭДДИ. Майн пупик!

РУТ. Ну вот. Уже не сердце.

ЭДДИ. Больше, чем сердце. Это тебе не соло беспечного корнета, а утробное дудение тубой: бу-бум бу-бум бу-бум, да так, что пупик резонирует. Ты мой пупик. Все дороги ведут к тебе. Мир и время ведут отсчёт от тебя. (Пауза.) Но поезд на Варшаву отходит завтра в 11 утра. Надо собираться.

РУТ. Это невозможно. Посмотри на Лину.

ЭДДИ (подходит ближе, вглядывается в лицо дочери). Это… Что это? Сыпь? Утром не было.

РУТ. Хозяйка привела знакомого врача. Он только взглянул и сразу сказал: «Корь. Постельный режим не менее пяти дней и надеяться, что молодой организм…». А в поезде – сквозняки и бог весть что ещё. Нельзя её в таком состоянии везти.

ЭДДИ (оседает на кровать и что-то считает в уме). Пять дней… Двадцать восьмого – это последний день, когда разрешено выезжать. И всё. В последнюю минуту… (Гладит руку Лины.) Золотце моё, бедная моя девочка. Знаю, как тебе плохо. Я сам болел, когда был маленьким. Все мои сёстры и брат тоже болели. И мама твоя болела. А хочешь, я тебе сыграю песенку на трубе. (Лина стонет. Эдди достаёт трубу из футляра и рассматривает её с наигранным интересом.) Ай-яй-яй. Представляешь, труба тоже заболела корью, и на ней выскочила сыпь. Бедная труба. Тебе её жалко?

ЛИНА. Жалко.

ЭДДИ. У неё тоже будет постельный режим. Ты присматривай за ней, чтобы она не вывалилась из футляра. Это очень важно. Присмотришь?

ЛИНА. Угу.

ЭДДИ (отводит Рут в сторону). Выхода нет: надо ждать, но откладывать отъезд на последний день опасно, но выхода нет. Надо ждать, но отъезд в последний день… А выхода нет. Рондо. Furioso, agitato, tremolo. Но выхода нет.

РУТ. Ой, неспокойно у меня на душе. Мы и так здесь на птичьих правах, не зарегистрированы в милиции.

ЭДДИ (берёт себя в руки, говорит спокойно). Какая же ты у меня трусиха! Три дня или восемь дней – чепуха. День сюда, день туда. Мы же не переехали сюда жить без прописки, а так, проездом. Кому мы мешаем?

РУТ. С ними никогда не знаешь, какая вожжа и под какой хвост…

Стук в дверь. Входит хозяйка квартиры.

РУТ. Геня Борисовна, а я только собиралась к вам.

ХОЗЯЙКА. У меня нюх. Иду мимо вашей двери, и так меня потянуло зайти узнать, что да как.

ЭДДИ (вынимает деньги из кошелька). Мы должны задержаться на пять дней. Ребёнок заболел. Не подходите к ней близко.

ХОЗЯЙКА. Я-то болела в детстве, не заражусь, но за дезинфекцию, когда съедете… И за… Вы понимаете, что без прописки… В двойном размере. Я в ваше положение войду, а вы – в моё.

ЭДДИ (добавляет купюры из кошелька и вручает ей). Геня Борисовна, дорогая вы наша спасительница!

ХОЗЯЙКА. А потом вы куда? В Трускавец отдыхать или это было так, отговорка. Вы меня не стесняйтесь. Мы же свои люди. У нас все бывшие польские репатриировались в Польшу.

ЭДДИ. Не все.

ХОЗЯЙКА. Эдди Игнатьевич, так вы же не простой человек. Звезда, как-никак. Как прочитаю о вас в газете, так и звенит во мне гордость: вот, посмотрите, наш аид, а как все любят его оркестр, и как правительство наше продвигает его наверх. Вот что Советский Союз нам дал. Справедливость. Кто бы ты ни был: дело знаешь, значит, дорога тебе открыта.

ЭДДИ. Абсолютная правда. Дорога открыта. На Варшаву.

ХОЗЯЙКА. Как это? А ваш оркестр?

ЭДДИ. Да разругала одна критикесса мой оркестр в пух и прах. Мол, низкопоклонство перед Западом. Это что, значит, я сам перед собой низкопоклонничаю?

ХОЗЯЙКА. Да цыпун ей на язык. Пусть она доживёт до ста двадцати с деревянной головой и стеклянными глазами. Ей не нравится, а всем нравится. Не обращайте внимания.

ЭДДИ. Не абы где разругала, а в «Известиях», а это сигнал. А после сигнала вы сами знаете, что происходит.

ХОЗЯЙКА. В «Известиях»! (Меняется в лице и ведёт себя, как будто кто-то подслушивает.) А что происходит?

ЭДДИ. Да ладно. Что уж говорить. Дело сделано.

ХОЗЯЙКА. Какое дело? Вас Советский Союз приютил, заслуженного артиста БССР, слышала, дали, везде почёт и аплодисменты, а вы… Какая цаца, а! Неблагодарный! Это где же видано, ему всё, а он чемоданчики богатством набил и бежать собрался. Предатель!

ЭДДИ. Геня Борисовна, ну что вы так сердитесь! Я ведь из Польши на гастроли буду приезжать. Польша – это ж под боком. Хоп на поезд – и я уже во Львове или Москве.

ХОЗЯЙКА. Так зачем уезжать? Польша же под боком. Хоп на поезд во Львове или в Москве – и вы уже в Варшаве на гастролях.

ЭДДИ. Вы до войны в Советском Союзе жили?

ХОЗЯЙКА. В Глубоком. Это в Западной Белоруссии.

ЭДДИ. В Польше, значит, до войны.

ХОЗЯЙКА. А всю войну в Казахстане. И землю советскую буду до конца жизни целовать. Иначе погибла бы, как все мои…

ЭДДИ. Так и я благодарен СССР и землю эту целовать буду.

ХОЗЯЙКА. Так чего же вы уезжаете?

ЭДДИ. Семья у Рут в Варшаве. Про Иду Каминскую слышали?

ХОЗЯЙКА. Так кто ж про неё не слышал? Королева театра. Гастроли у неё были в Вильно, так я специально ездила, чтобы на неё посмотреть. Королева!

ЭДДИ. Вот я и везу к ней две её принцессы: дочку и внучку.

ХОЗЯЙКА. Всё равно я вас не понимаю. Это ж предательство какое! Страна вас приютила, обогрела, дала все возможности, а вы её бросаете?

ЭДДИ (вынимает пачку купюр из кошелька и вручает ей). Геня Борисовна – это вам для улучшения настроения. И обещаю, что когда приеду на гастроли во Львов, то в первую очередь пришлю вам контрамарку на лучшее место.

ХОЗЯЙКА. Ой, вейз мир, боже мой! Не нравится мне ваше поведение. Неправильно вас мама воспитала. Надо благодарным быть. (Продолжая бурчать под нос, выходит из комнаты.)

РУТ (проверяет, крепко ли закрыта дверь). Всё равно она добрая женщина. Вот и врача прислала, и пустила нас без прописки.

ЭДДИ. Добрая, как кошка. Себе на уме. Ента. Неужели она на самом деле верит в эту мишугене, сумасшедшую систему?

РУТ. И мы когда-то верили.

ЭДДИ. Но увидели чем, вернее, кем эта красивая система удобряется.

РУТ. И сейчас бы верили, что всякие исчезновения и переезды в места отдалённые к нам не относятся, если бы не эта статья.

ЭДДИ. И дети оставались бы детьми, если бы не стали взрослыми. Всё стоит, пока не начинает двигаться. У меня и до статьи пелена с глаз спала, что это не отдельные случаи… а все и всё. А теперь мы вообще свободные люди – безродные космополиты. Вчера были родные космополиты, а сегодня безродные.

РУТ. Насильно мил не будешь.

ЭДДИ. Вот именно. Удача по всей земле рассыпана, как сахар. Поедем искать её в другом месте.

Затемнение.

Сцена 8
СОЛОВЕЙ

Там же через день. Раздаётся громкий стук в дверь квартиры. Слышны напористые мужские голоса в прихожей: «Эдди Игнатьевич Рознер здесь находится?». Хозяйка: «А что случилось?». Мужской голос: «Там?». Сильный стук в комнату Рознеров. Сцена освещается.

ЭДДИ. Кто там?

МУЖСКОЙ ГОЛОС. Открывай!

Эдди отпирает замок. Входят милиционеры.

ЭДДИ. Чем могу помочь?

МИЛИЦИОНЕР. Эдди Игнатьевич Рознер? Ваши документы.

ЭДДИ (подаёт ему документы). А в чём дело?

МИЛИЦИОНЕР (кивает в сторону Рут). Жена?

ЭДДИ. Да.

МИЛИЦИОНЕР. Её документы тоже.

Рут подаёт ему документы. Пока он рассматривает документы и их самих, другие милиционеры открывают чемоданы и бесцеремонно в них роются. Лина начинает громко плакать.

ЭДДИ. А в чём проблема? Что случилось?

МИЛИЦИОНЕР. Следуйте со мной.

ЭДДИ. Куда?

МИЛИЦИОНЕР. Там узнаете.

ЭДДИ. Где там?

МИЛИЦИОНЕР. Здесь вопросы задаю я. Пошли. (Рут.) А вы, Рут Зигмундовна, никуда не выходите из квартиры. (Одному из милиционеров.) Останешься охранять у двери в коридоре. Занимай позицию.

ЭДДИ (целует руки Рут и долго смотрит на неё, старается не показывать милиционеру свой страх). Жди меня, пупик. Жди.

РУТ. Vous…Жду…

Эдди надевает пальто и уходит с милиционерами. Рут выходит на авансцену. Плач Лины стихает. Рут поёт куплет песни «Жди» из репертуара оркестра Эдди Рознера.

РУТ. Жду…

Затемнение.

АКТ 2

Сцена 1
ЛЕЙТМОТИВ ПАЛЬЧИКОВ

Прожектор выхватывает из темноты фигуру Гофмана.

ГОФМАН. Помните детскую считалочку?

                    На златом крыльце сидели:
                    Царь, царевич, король, королевич,
                    Сапожник, портной –
                    Кто ты будешь такой?
                    Говори поскорей,
                    Не задерживай
                    Добрых и честных людей!

Великим джазистам любят давать титулы. Дюк Эллингтон, Каунт Бейси. Это герцог и граф по-английски. А Рознера оркестранты прозвали Царём. Но, как известно, цари и короли живут-живут, а потом им иногда… голову (жестом отрубает голову) или (складывает пальцы в пистолет) пиф-паф. А одного баварского короля так вообще утопили. Чтобы не задерживал добрых и честных людей. Ведь у добрых и честных так много впереди добрых и честных дел. Всех и не переделаешь, но они всё равно стараются. И всё – для светлого будущего.

Сейчас вы услышите шуточную перекличку «Сегодня он играет джаз, а завтра родину продаст». (Удаляется.)

Сцена освещается. Он разделена на две части: сцену Эдди («Э») и сцену Рут («Р»). На сцене «Э» затемнение.

Сцена «Р». Два стула для ожидания перед кабинетом майора Львовского отделения МГБ. В сопровождении лейтенанта внутренних дел на сцену выходит Рут в шикарной норковой шубе, модных полуботинках и шляпке. В руке держит небольшую сумочку.

ЛЕЙТЕНАНТ. Подождите здесь.

РУТ. Как долго?

ЛЕЙТЕНАНТ. Товарищ майор вас вызовет.

РУТ. Я оставила маленькую больную дочь со знакомой. Скажите там, что я очень спешу.

ЛЕЙТЕНАНТ. Садитесь.

РУТ. Пожалуйста, мне только узнать, где мой муж. Я на минутку зашла.

ЛЕЙТЕНАНТ. Я передам.

Сцена «Э» освещается. Во время следующего действия на сцене «Э», Рут на сцене «Р» сначала сидит в шубе, потом снимает её и вешает на соседний стул. Вынимает из сумочки зеркальце и помаду, подкрашивает губы и осматривает своё лицо. Разглаживает чулки. Старается скрыть волнение. Крутит на пальце бриллиантовое кольцо, копается в сумочке, меняет позицию ног, подходит ближе к двери, прислушивается, возвращается на стул. Обхватывает себя руками и качается, потом спохватывается и сидит с прямой спиной, сумочка на коленях. Мимо проходит лейтенант. Она прочищает горло, чтобы позвать его, но он быстро проходит мимо. Она подходит к двери и стучится. Оттуда доносится мужской голос: «Я занят. Ждите». Она возвращается, садится.

Тем временем на сцене «Э» отворяется дверь в кабинет следователя. Входит Эдди, осунувшийся, волосы в беспорядке. Невидимый конвоир закрывает за ним дверь. За столом сидит следователь. Сбоку в тени виден (или, по решению режиссёра, слышен) его секретарь, сидящий перед печатной машинкой. Посередине кабинета стоит стул. Сбоку шкаф с массивными створками.

СЛЕДОВАТЕЛЬ (подходит близко к Эдди). Имя?

ЭДДИ. Рознер, Эдди.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ну как, вспомнили?

ЭДДИ. Вспомнил что?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Как вы шпионили?

ЭДДИ. На кого?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А это мы сейчас узнаем. Садитесь.

ЭДДИ. Я не понимаю, почему вы меня здесь держите.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Потому, что вы арестованный.

ЭДДИ. Но за что?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А вы не догадываетесь? Читал я ваше дело. Уже неделю с вами беседуют, а вы всё прикидываетесь наивным дитём. Вы были задержаны во время нелегального проживания во Львове в квартире гражданки Гени Борисовны Диренбикер без прописки. Так?

ЭДДИ. Задержались на несколько дней, так разве за это арестовывают и в тюрьме держат? По какой статье?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Это мы решаем, кого арестовывать и по какой статье. То есть вы признаетесь, что нелегально проживали в квартире гражданки Диренбикер?

ЭДДИ. Не проживал, а гостил несколько дней у Гени Борисовны.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А какие у вас были планы после окончания визита?

ЭДДИ. Репатриироваться в Польшу.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Ага! Бежать через границу!

ЭДДИ. Не бежать, а ехать на поезде.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Метод передвижения не имеет значения. Вы собрались изменить своей родине.

ЭДДИ. Почему собрался? Я своей родине уже давно изменил, в 1934-м. Уехал подальше из нацистской Германии.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. То есть вы меняете родины, как перчатки? Чуть что не так, вы бежите в другую?

ЭДДИ. Нужно было, что ли, дожидаться в Берлине, пока меня нацисты в концлагерь пошлют и в пепел превратят?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Было же в Германии антифашистское подполье.

ЭДДИ. Наверное, было. Но меня уже там не было, а то бы я постарался присоединиться к подпольщикам, если бы меня до того не убили.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А почему своей второй родине изменили? Польше.

ЭДДИ. Пытался выжить. Перешёл с женой и её семьёй на советскую территорию.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А чего ж в Польше вы не присоединились к подпольщикам?

ЭДДИ. Их ещё не было, а фашисты уже были.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вот видите! Вы всё время сбегаете, не дожидаясь возможности бороться с врагами.

ЭДДИ. Я дал более трёхсот концертов на фронтах. Сам товарищ Рокоссовский вручил мне подарок с личной надписью. Меня наградили медалями «За оборону Москвы» и «За освобождение Варшавы». Я играл в партизанских отрядах. Под боевым обстрелом получил ранение.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вот видите! Потом и кровью защищали свою новую родину, а теперь – драпать!

ЭДДИ. Но я не собирался делать ничего нелегального. Как житель Польши на 1939 год, я имею право на репатриацию.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Не врите. Польша – это только первая ступень. Потом вы собирались ехать в Америку!

ЭДДИ. Если бы на гастроли пригласили, то поехал бы, а так…

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А ваша мать где сейчас живёт?

ЭДДИ. В Бразилии.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вот видите! А говорите, что не шпионили… Ай-яй-яй, как маленький. Думали меня обвести вокруг пальца. А где Бразилия находится?

ЭДДИ. В Южной Америке.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вот! В Южной, в Северной – всё одно: Америка! Кто был вашим связным?

ЭДДИ. Вы заблуждаетесь.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Я заблуждаюсь? А это мы сейчас проверим. (Подходит к шкафу.) А ну-ка дайте мне свою руку. (Силой приставляет пальцы Эдди к косяку створки шкафа.) Не двигайте пальцами. Готовы?

ЭДДИ. К чему?

Следователь резко открывает створку, зажимая пальцы Эдди в тиски, и через три секунды закрывает дверь. Эдди кричит и хватается за увечные пальцы здоровой рукой.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Это, как говорится, увертюра. Чтобы сфокусировать ваше внимание на главных темах произведения. Пальчики у нас лейтмотивом пойдут, если память вам опять отказывать начнёт. А лейтмотив можем сыграть и громче, а ещё, как в джазе, синкопочек добавить. Я кой-чего в музыке тоже разбираюсь. Сам играл в духовом оркестре. Знаю, что для музыканта главное. Ну, что нюни распустили? Садитесь.

Эдди садится на стул.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. На какой частоте работал радиопередатчик, по которому вы передавали шпионские сведения? Как шифровали донесения?

ЭДДИ. Какой радиопередатчик?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. У вас при обыске был найден нелегальный радиопередатчик.

ЭДДИ. Это обыкновенное радио. В московской комиссионке купил.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Вы мне сказки Венского леса не рассказывайте. Кроме матери у вас родственники за границей есть?

ЭДДИ. Я уже давал показания по этому поводу.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Так это другим следователям, а мне тоже интересно.

ЭДДИ. Они же в дело записали, и я расписался.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А я, может, вашу память хочу проверить.

ЭДДИ. Зачем?

СЛЕДОВАТЕЛЬ. А знаете, что ещё важно для духовиков? Не только пальчики… Как они, кстати? Отошли уже? (Молниеносно, как бы между делом, ударяет Эдди кулаком в зубы.)

У Эдди начинает струиться кровь изо рта. Следователь берёт у секретаря протокол допроса и кладёт на стол перед Эдди, а рядом кладёт ручку.

СЛЕДОВАТЕЛЬ. Подпишите протокол допроса и вас отведут в камеру.

Эдди читает протокол.

Сцена «Р». Дверь кабинета открывается. На пороге стоит вальяжный, улыбающийся майор МГБ. По желанию режиссёра, следователя в сцене с Эдди и майора в сцене с Рут может играть один актёр.

МАЙОР. Рут Зигмундовна Рознер! Кого я вижу! Рад, очень рад личной встрече. Заходите.

Рут заходит и садится на предложенный стул.

МАЙОР (напевает несколько фраз песни Рознера «Ай да парень, паренёк»). Да, бывал я на концертах оркестра Рознера. Это было потрясающе… Пока не забыл… А где ваш пропуск в здание?

РУТ. Сейчас найду. (Копается в сумочке.)

МАЙОР. Давайте сюда сумочку. Я сам. (Рут подаёт ему сумочку, и он, не смотря, кладёт её в ящик стола.)

РУТ. А как же?..

МАЙОР. Да сейчас не о сумочке речь.

РУТ (скрывая волнение). Да, да. Я очень спешу. Оставила маленькую больную дочь со знакомой. Она температурит, а я здесь уже четыре часа. Я быстро вам скажу о цели своего визита и…

МАЙОР. Да вы не торопитесь. За дочерью вашей присмотрит Геня Борисовна. Не волнуйтесь. Дочь ваша в надёжных руках.

РУТ. Моего мужа…

МАЙОР. Давайте всё по-порядку. Так-с, для начала заполним анкету. (Кладёт перед ней анкету и ручку. Рут её заполняет.)

Сцена «Э».

ЭДДИ (кладёт протокол на стол). Я это подписывать не буду. С иностранными разведками связи никогда не имел. Советскому Союзу не изменял. Имею право репатриироваться. И вообще, меня практически не кормят. Что я такого ужасного сделал, чтобы голодать?

СЛЕДОВАТЕЛЬ (улыбается). Ах, какие мы нежные. По-моему, пришло время вспомнить лейтмотив пальчиков. (Поднимает силой Эдди со стула, тащит к шкафу и опять зажимает ему пальцы. Эдди охает и теряет сознание.)

Затемнение на сцене «Э». Сцена «Р».

РУТ. Не хватает места для родственников за границей. Здесь только две линии.

МАЙОР. Интересно. Кого вы вписали в эти линии?

РУТ. Отца. Он в Палестине. Мать – они с папой в разводе – в Польше.

МАЙОР. Нам для дорогих родственников бумаги не жалко. (Кладёт перед ней чистый лист бумаги.) Пишите, пишите. А кто ещё у вас заграницей?

РУТ. Сводный брат в Польше. Дядя в Палестине. Тетя во Франции. Двоюродная сестра в Аргентине, другая в США. (Пишет.) Но зачем мне писать о своих родственниках? Я ведь пришла узнать, когда отпустят моего мужа. Он ни в чём не виноват.

МАЙОР. Мы во всём разберёмся. По порядку. Главное – порядок. Всему своё время.

РУТ. Но он у вас уже неделю находится. На каком основании? Я ведь имею право знать причину его задержания? Пришли и забрали. А дальше что? У нас ребёнок маленький, да ещё корью заболела. Когда вы отпустите Эдди?

МАЙОР. Когда разберёмся.

РУТ. А когда вы разберётесь? Каждый день имеет значение. Я не могу ждать.

МАЙОР. Можете. Уверяю вас, что можете. Ничего. Мы во всём разберёмся. А теперь пошли.

РУТ. А Эдди? Куда пошли?

МАЙОР. В тюрьму.

РУТ. На встречу к Эдди?

МАЙОР. К вам в камеру.

РУТ. Но я же сама сюда пришла, своими ногами, чтобы узнать о муже.

МАЙОР. Раз уж пришли, то и займёмся вами. Зачем же добру пропадать, как говорится.

Затемнение.

Сцена 2
ГОЛОДОВКА

Прожектор выхватывает из темноты фигуру Гофмана.

ГОФМАН. Помните сказку о принцессе на горошине. «Ну как же они сразу не поняли, что принцесса – это принцесса», – объяснял я своему деду, когда был маленьким. «Принцесс не по одежке надо определять. Им под одёжкой не спрятаться, потому что принцесство у них внутри. Такие уродились. Но зато горошина у меня под подозрением. Если на неё столько матрасов положить, да наверху ещё принцессой придавить, от горошины шмяк останется». А дед глаз прищурил и говорит мне по-заговорщицки: «Запомни, Файвел, есть горошины, которые остаются целыми даже после того, как их раздавили. Они запрыгивают к нам в коп, – в голову, значит, – и покоя не дают». «Так как же с ними бороться»? «О них нельзя молчать. Когда о таких горошинах рассказывают или поют, они потихонечку и рассыпаются».

Сейчас прозвучит русская народная песня «В камере горошина лежала» в исполнении женского трио. 1946-й. Львов. Тюрьма отделения МГБ. (Удаляется.)

Сцена освещается. На нарах в камере две зэчки, Зина и Марыся. Рядом, на пустых нарах разложена шуба Рут.

МАРЫСЯ. Ой, не нравится мне эта катавасия.

ЗИНА. Рутка ведь по-честному поступила, нас под монастырь не подвела. Написала, что по своей воле объявляет…

МАРЫСЯ. А як ты знаешь, што написала?

ЗИНА. Она же обещала.

МАРЫСЯ. Дык мой Михась тож обящал, што любить меня будет усю жизнь, да тольки забили яго немцы под Брэстом. Вот и вся любовь.

ЗИНА. Но он же не виноват, что погиб.

МАРЫСЯ. Вот я и говорю, что не нравится мне эта катавасия. Сиди теперь, трясись. Скажут, што гэта мы у ней пайку забирали. Ой, шо буде, шо буде! А яна чыста пани в норковой шубе. Да тольки чулки драные. С князи да в грязи. На этапе шубу точна выкрадуть… Чуешь, если памрэ зараз, так шуба моя. Чуешь?

ЗИНА. Слышу. Как же не услышать… Я подсчитала. Сегодня неделю как её забрали в одиночку. За неделю можно умереть?

МАРЫСЯ. Не. За неделю не здохнешь, тока пить трэба. Ей там вольют. Как гусю в глотку.

ЗИНА. Так и захлебнуться можно.

МАРЫСЯ. Можа, так ей жа усё роуна жыть ти памирать.

ЗИНА. Не скажи. Она жить хочет.

МАРЫСЯ. Так чаго ж яна на рожон палезла? Галадовку объявила, и нас ящэ подставила.

ЗИНА. А по-другому не получалось. Тебя ещё здесь не было, а она всё допытывалась, где её дочь и муж. Никто даже не мычал в ответ. Семь месяцев то в ледяную камеру, то на допросы, то забывают о ней. За что сидит, сколько будет сидеть, где её семья? Это мы сидим да помалкиваем, а она хоть и паненка изнеженная… но смелости хватило. Решилась.

МАРЫСЯ. Мне адна зэчка казала в другой камере пра сябе, шо як яна сазнанне з голаду потеряла, так яе в лазарет поволокли, да по полу, по полу. Усю кожу на спине садрали. Эта яна потом уж боль почуяла. Ей в рот засунули трубку и чаго-то вливали, и капельницу тож ставили. Гэта целая навука, да там в лазарете вучоные, знают, как с галадоущыками бароцца.

ЗИНА. А бывает, что всё-таки умирают?

МАРЫСЯ. А як же. Мы жа здесь не с санаториев прибыли. Уже кожа на костях болтается, и зубы шатаюцца.

ЗИНА. Я помолюсь за неё.

МАРЫСЯ. Так яна ж не наша.

ЗИНА. Как не наша?

МАРЫСЯ. А вот так! Я их третим глазам чую.

ЗИНА. А ты сама чья будешь?

МАРЫСЯ. Папкина и мамкина.

ЗИНА. А я?

МАРЫСЯ. Тож. А у Рутки папка и мамка из другого теста сделаны.

ЗИНА. Так и пожалеть нельзя? Мы здесь все из одного теста: зэчки. Смотри, как нас любят хватать и держать. Побойся бога, если людей не стесняешься.

МАРЫСЯ. А бог не стеснялся, коли меня солдаты насильничали гурьбой.

ЗИНА. Так то ж немцы насильничали.

МАРЫСЯ. Не. Наши.

ЗИНА. Как наши?

МАРЫСЯ. Как, как! Разкакалась здесь.

ЗИНА. Ты как знаешь, а я за Рутку помолюсь. У бога все свои. (Крестится и молится шёпотом. Марыся сначала косится не неё, а потом вздыхает и присоединяется к молитве.)

Слышен скрежет ключа в двери. Охранник открывает дверь, втаскивает стонущую Рут и бросает на нары, накрытые её шубой. Вручает Зине записку со словами: «Отдашь ей, когда очнётся». Уходит. Зэчки разговаривают, рассматривая Рут.

МАРЫСЯ. Так што там в записачке?

ЗИНА. Это ж Рутке.

МАРЫСЯ. Честная ты, как коммунистка в кине.

ЗИНА. Только теперь такие, как я, не в кине, а в тюрьме.

МАРЫСЯ. То-то, смотрю, ты молиться стала. Раньше надо было. (Нагибается к Рут). Рутка, Рути… Шо они з табой тварыли там? Рутка, где болит? (Зине.) Можа, у ней спина раздраена, как у той? Помоги. На живот надобно нашу прынцессу паложить, шоб полегчало…

Зэчки переворачивают Рут на живот. Её платье разодрано на спине и под клочьями ткани видна кожа в синяках и ранах. Рут стонет, но реже и тише.

ЗИНА. Полегчало?

РУТ. Чуть.

МАРЫСЯ. Голодовку сама прекратила или чой?.. Ой, што я усё балтаю и балтаю. Табе ж записку охранник прынёс. (Зине.) Где яна тая записка? (Рут.) Табе прачытать ти сама смагёшь?

РУТ. Прочитайте. Я не вижу.

ЗИНА. Как не видишь? Глаза же открыты.

РУТ. Темно в глазах.

МАРЫСЯ. От голода, мабудь.

РУТ. У меня там иногда темнело в глазах, а потом отходило. Мне приговор дали подписать… Читаю его, и буквы расплываются. А потом полная темнота.

ЗИНА. Так подписала приговор?

РУТ. Да им какая разница? Суда не было, адвоката не было, обвинения я тоже не разобрала, а приговор был…

МАРЫСЯ. Дык яки прыгавор?

РУТ. Ссылка куда-то в Кокч… Кокчвар или Кокчувар…

ЗИНА. Кокчетав. В Казахстане. Дыра. Два притопа, три прихлопа – вот и весь посёлок.

МАРЫСЯ. Да всё ж лепей, чем здешния два прытопа налева, три прыхлопа направа. А срок яки?

РУТ. Пять лет.

МАРЫСЯ. Ну эт детский. Подфартило! Табе кольки годков сейчас?

РУТ. Двадцать шесть.

МАРЫСЯ. Во! Освободишься молодкой. Ай, повезло табе, Рутка. (Зине.) Дык, чытай записку.

ЗИНА (разворачивает и разглаживает смятую записку). «Ваша дочь находится у Деборы Марковны Сантатур». Подписано… майор львовского МГБ Покаташкин. И всё. (Пожимает плечами.)

МАРЫСЯ. А где гэта Сантатур? На Сатурне?

Рут плачет.

ЗИНА. Рутка – это же победа! Теперь у тебя имя есть, да не абы какое, а странное. Дебора Марковна Сантатур. Значит, легче будет найти.

РУТ. Дебора… Это Доба – одноклассница моей мамы. Я видела её один раз.

ЗИНА. Где?

РУТ. В Москве навещала по просьбе мамы. Боже, если бы вы знали… Доба – это ходячее несчастье. Вдова на комариной пенсии. Завтракает чаем с сухариком, обедает картошкой, а на следующий день наоборот. А тут ещё моя Лина. Как это всё устроилось? Как она узнала, где Лина? Может, мама попросила?

ЗИНА. Мамы, они… А мы…

РУТ (как в полузабытьи). Но ведь сработало! Ведь я их победила. Они сдались. А как же иначе… Главное – что? Главное – верить. Так Эдди всегда говорит. Главное, очень верить – и все поверят. Я верила. Лежала там, а перед глазами пятна какие-то начали скакать, потом расплываться. И всё пропадало. Тащили куда-то. Всё вокруг мокрое, липкое. Кричали, кричали на меня, а что кричать? Ну не открывался у меня рот. Я ему приказала склеиться. Так они в нос что-то запихивали. Но рот я не открывала. Я же верила: пока рот у меня закрыт, я выигрываю, и они мне, в конце концов, скажут, где Эдди и где моя Линуся. Вот я и выиграла. Пусть Доба. Какая ни есть, но она мамина подруга. Она своя. Она за Линусей присмотрит. Значит, мы не потеряемся. Значит, я её увижу. Вы понимаете? Главное верить и не сдаваться. Главное – верить. Главное – верить…

МАРЫСЯ (шепчет Зине). А где муж, не казали. Не к добру гэта. Можа, яго таго…

ЗИНА. Может… У нас всё может, но сейчас главное, что дочь жива и что Рутка в ссылку идёт, а не в лагерь. А муж…

МАРЫСЯ. А, можа, ну яго. Сегодня ён ёсть, а завтра… Такая пани – яна другого найдёть. Тока пальцами щёлкнет.

Затемнение.

Сцена 3
ОРКЕСТР ХАБАРЛАГА

Прожектор выхватывает из темноты фигуру Гофмана.

ГОФМАН. Чем отличается язык от диалекта? Ну? Это же совсем старая мулька. Ну… Правильно: армией и флотом. Как немецкий от маминого. А чем отличается дирижёр государственного оркестра БССР от дирижёра оркестра управления ГУЛАГа? Опять правильно: клеткой. У первого золотая, у второго железная. Как у певчей птицы. И чёрт его знает, поёт она или плачет.

Выступает оркестр культурно-воспитательной бригады по спасению утопающих. 1949-й. Хабарлаг. (Удаляется.)

Сцена освещается. Репетиция лагерного оркестра происходит в столовой. Зэки-оркестранты чистят свои духовые инструменты и разыгрываются. Среди них – Шнобель. Эдди просматривает нотные листы, напевая что-то под нос.

Оркестранты переговариваются: «Слышали? Трындель освобождается через два месяца», «Воля – это тебе не тубу на горбу таскать», «Спок, Царь замену найдёт», «Не в нашем лагере, так в другом», «Или из-под земли достанет», «И оживит, если нужно» «Тише ты, ещё услышит», «Без тубы и ни сюды и ни туды».

Появляется Морда с корзиной выстиранных кухонных тряпок, мастерски насвистывая мелодию «Каравана» или другую популярную в то время мелодию. Левый рукав его рубашки завязан на культе ампутированной кисти. Свист вызывает интерес у Эдди.

ЭДДИ (Морде). Эй… Эй! Да, вы. Подойдите ко мне, пожалуйста.

МОРДА. Пожалуйста… Вежливый… (Эдди.) Вежливые какие. А я отвык.

ЭДДИ. Откуда?

МОРДА. С прииска имени Будённого сюда на работу в дезинфекции. По состоянию здоровья.

ЭДДИ. Откуда родом? Акцент, вроде, аидский.

МОРДА. Из Варшавы. Бежал в Белосток, партизанил, ну а потом по пятьдесят восьмой. Как все…

ЭДДИ (вздыхает). Как все… А ну ещё что-нибудь насвистите.

Морда ставит корзинку на пол и высвистывает несколько трудных рулад.

ЭДДИ. Мне музыканты на медные духовые в оркестр нужны. Пойдёте?

МОРДА (откашливается). Так я ж не умею.

ЭДДИ. Не вы первый. Научу. Было бы желание.

МОРДА. Так разве на одном желании далеко уедешь? (Выставляет левую руку.)

ЭДДИ. Всю кисть?

МОРДА. Угу.

ЭДДИ. Хм… Рука левая. Вы правша?

МОРДА. Да.

ЭДДИ. Но желание, желание-то у вас есть? Вы культю сейчас в расчёт не принимайте. Научиться хотите?

МОРДА. Но как?

ЭДДИ. Главное – что? Желание. Вы должны очень захотеть. Вот… (Подходит к тубе, лежащей на скамейке.) На вентили вы пальцами правой руки будете жать, а поддерживать тубу можно и без кисти. Не совсем удобно, но, если захотите, приспособитесь.

МОРДА. Вы это серьёзно?

ЭДДИ (жестикулирует во время ответа, показывая расстояние руками: небольшое на слово «а биселэ» и большое на слово «а гройсе»). А биселэ шучу, а гройсе серьёзно.

Слышен женский голос за сценой: «Морда, тебя только за смертью посылать».

МОРДА (Эдди). Я уже и так… Накажут.

ЭДДИ. Айн момент. Сейчас всё устрою. (Громко женщине за сценой.) Алевтина Григорьевна… (Морде.) Как вас зовут?

МОРДА. Мордехай. Мордха, но все зовут Мордой.

ЭДДИ. А отчество?

МОРДА. Ну… Шевелевич.

ЭДДИ. Алевтина Григорьевна, голубушка, это я задержал Мордху Шевелевича на минутку.

Женский голос за сценой, кокетливо: «Эдди Игнатьевич, для вас я подожду минутку плюс вечность».

ЭДДИ. Сгоняйте к ней на кухню и сразу обратно.

Морда убегает с корзиной тряпок, а оркестранты начинают ворчать себе под нос, но так, чтобы Эдди слышал: «Этот Культя-Морда раньше свистеть по-тубьему научится, чем играть на тубе», «Нового любимчика выискал», «Тоже мне музыКакт», «Лабух с синкопой».

Эдди хватает в руки дирижёрскую палочку и раздражённо стучит по пюпитру.

ЭДДИ. Товарищи зэки, холера ясна! Я ещё пока не глухой. Вы думаете, чем мы здесь занимаемся?

Голос из оркестра: «Репетируем».

ЭДДИ. А для чего мы репетируем?

Голос из оркестра: «Чтобы не облажаться».

ЭДДИ (указывая палочкой на каждого, к кому обращается). Тебя я подобрал в больнице дистрофиком. Тебя вывез с лесоповала. А ты, немецкий барон Вильгельм фон Драугель, в девичестве Мюнхгаузен, великий трубач всех воюющих стран и народов, ни по-немецки говорить не мог, ни чистый звук из трубы извлечь. Для чего я это сделал? Думаете, вы такие цацы? Да на Колыме талантов, что бриллиантов в копьях царя Соломона… А? Что молчите? Мы здесь все выживаем. Спасаемся. Под моим руководством.

Появляется Морда. Подходит к Эдди.

МОРДА. Эдди Игнатьевич, мне там Алевтина про вас такой гимн спела, что мне прямо стыдно даже рядом стоять.

ЭДДИ. Стыдно стоять, тогда садитесь. Вот сюда. На спинку не облокачивайтесь. Спина прямая. Ноги чуть-чуть раздвиньте. Вот так. (Подносит тубу к сидящему Морде.) Возьмите инструмент. Вот так. Видите эту пипочку? Это мундштук. Представьте себе, что это женские губы. Ах, какие вы удачливые. Вам их целовать и целовать.

Морда тянется, чтобы дунуть в мундштук.

ЭДДИ. Стоп. Слушайте старшего. Туба – это ваша любимая девушка.

МОРДА. Алевтина?

ЭДДИ. Алевтина – не ваша любимая девушка. Это урок номер один. Понятно? (За спиной Эдди оркестранты посылают сигналы Морде: режут рукой по шее, посылают воздушные поцелуи за сцену, обнимают себя за плечи, играя пальцами на спине.)

МОРДА. Это я так, для примера. Буду думать об артистке Серовой.

ЭДДИ. Молодец. Сообразительный. Урок номер два: чтобы девушка нас больше любила, что мы должны делать?

Морда обхватывает тубу руками и опять тянется к мундштуку.

ЭДДИ. Итак, урок номер два. Не вы пытаетесь дотянуться до её губ, а она должна найти ваши. Понятно? Вы ей по-зво-ля-е-те. Тубу нужно держать на такой высоте, чтобы мундштук находился на уровне губ. Попробуйте разные позиции. Повертите свою возлюбленную. Так… Или так… Чуть левее. Теперь наклоняйте её к своим губам. Видите? Теперь вы хозяин ситуации.

Морда безуспешно дует в мундштук. Появляется Алевтина в кухонном фартуке. Смотрит на Эдди влюблёнными глазами.

ЭДДИ. Теперь произнесите букву «м». Так. Хорошо. Теперь разожмите зубы и сожмите губы. Теперь пойте: «М-м-м». Сожмите губы сильнее. Ещё сильнее. (Показывает как.) Губы должны вибрировать. Вот. Молодец. А теперь… (Оборачивается, замечает Алевтину, улыбается ей, на секунду теряет нить разговора.) А теперь… вибрируйте в мундштук. Когда наша туба-девушка получает вашу вибрацию, что происходит? Правильно, она стонет. (Стонет. Раздаются смешки оркестрантов.) Громко стонет. (Морда дует в тубу.) Это пока у вас бабушка стонет, но всё ещё впереди. Давайте ещё раз. Дудите. Молодец! И ещё раз. Дудите. Ну как вам? Нравится?

МОРДА. Кто бы мог подумать!

ЭДДИ (подает Морде бумагу и карандаш). Напишите здесь своё полное имя и номер, и я всё устрою.

МОРДА. Вскакивает со стула вместе с тубой. Эдди Игнатьевич! Эдди Игнатьевич! Эдди Игнатьевич!

ЭДДИ. Осторожно, холера ясна, любимую девушку так не сжимают, а то и раздавить можно. Правда, Алевтина Григорьевна?

Алевтина краснеет от удовольствия и прячет улыбку. Эдди забирает у Морды тубу, танцует с ней несколько кругов вальса, поглядывая на Алевтину, и кладет на скамейку.

ЭДДИ (Морде). Можете идти. Ауфидерзейн. Я всё устрою. Вас вызовут. (Морда прощается кивком и уходит. Эдди берёт дирижёрскую палочку и стучит по пюпитру.) А теперь товарищи славяне, финны, татары, аиды, немцы и дети дружбы народов, начинаем… И шмаляем джаз, холера ясна! И помните: мы шмаляем лагерный джаз. Это вам не марш строем и не американский джаз. Мы идём а биселэ-а бисилэ, чуть-чуть «кто в лес, кто по дрова». Smile, улыбаемся! Создаём настроение нашим зрителям! Зэкам, чтоб не унывали. Начальству, чтобы они нам не давали унывать. И… (Бросает взгляд на Алевтину и взмахивает палочкой.)

Оркестр играет «Чарльстон» из репертуара оркестра Рознера.

Затемнение.

Сцена 4
ПЕСНЯ СТРАНСТВИЙ

Прожектор выхватывает из темноты фигуру Гофмана.

ГОФМАН. Сколько народов, столько и традиций. По слухам, в старые времена эскимосы дорогую жену гостю в постель укладывали, чтобы тепло было. Может, даже и жену спрашивали, но история об этом умалчивает. У нас дома в буфете стоял сервиз из лиможского фарфора. Только для гостей. Грузины гостю подарят то, что тот похвалил. Казахи для гостя последнего барана зарежут. А русские всегда, бывало, стол накроют и чарку нальют и, если надо, сами на пол лягут, а гостя на хозяйскую кровать положат. Да чего там! У всех народов, кроме воинственных дикарей, для гостя mia casa, su casa. Это по-испански: мой дом – твой дом.

Так было всегда, когда каждый хозяин был сам себе хозяином. Но не в 1952-м, из которого мы услышим песню странствий освобождённой женщины в исполнении хора и меццо-сопрано. Куплет первый: Москва.

Гофман удаляется. Сцена разделена на правую и левую. Свет падает только на ту половину, на которой происходит действие.

Правая сцена. Ванная в квартире Добы. Рут в домашнем халате тщательно моет руки, потом так же тщательно вытирает их полотенцем, рассматривает ногти, и начинает мыть опять, усердно мыля и используя щёточку.

ЛИНА (за сценой). Мама, ну сколько можно ждать!

РУТ. Сейчас. Только руки домою.

ЛИНА (голос за сценой). Ты скоро кожу сотрёшь. У меня задача не получается.

РУТ. Спрашивай.

ЛИНА. Мне показать нужно.

Рут вытирает руки. Осматривает ногти. Достаёт новый кусок мыла в красочной упаковке и вдыхает аромат.

ЛИНА (входит в ванную и смотрит на маму с укоризной). Мама, мамочка…

РУТ. Я всё понимаю, но… Вода из крана льётся. Горячая! И нет ей конца. И мыло пахнет… земляникой. Это такая роскошь. Как раньше!

ЛИНА. Ты думаешь, что как только папа сойдёт с поезда, он бросится проверять, чистые ли у тебя ногти? И, вообще, когда это ещё будет… Через четыре года я уже вырасту.

РУТ. Это там время тянется бесконечно, а здесь я даже не заметила, как прошла неделя. Всё будет хорошо. Вот папа вернётся, и мы заживём, как раньше!

ЛИНА. Как в сказке…

РУТ. Иди. Я сейчас приду.

Лина выходит.

РУТ (рассматривает себя в зеркале, поправляет волосы). Сказка… Как всё относительно. Ах, Эдди, Эдди! Через четыре года я уже состарюсь. Мне будет тридцать пять. Жизнь прошла. И так уже начала преждевременно седеть, но во мне всё бродит, кипит, а пару выйти некуда. Эдди, мой нежный ганэф. Жду… Vous… (Поёт куплет из песни «Жду».)

                      Жду, опять напрасно жду
                      И средь алей брожу.
                      Милый друг, если ты слышал стук
                      Этого сердца,
                      Жду…

На фронте это был мой конёк. «Жду» на французском и русском. Платье скроила сама из какой-то шторы. Покрасила ткань в нужных местах в бордовый цвет. Выходила в капюшоне. Лица не видно. Загадочная фигура похожая на бордовый бутон. Эдди даже не играл вступление на трубе, чтобы дать блистать только мне. Конечно, он знал, что певица из меня не великая, но говорил: «Ты ведь актриса, золотце моё. Главное убедить зрителей, что ты звезда, звезда с большой буквы, и они поверят во всё, пойдут на край света. Как ты за мной». И вот я сбрасывала с головы капюшон. Он падал внутренним белым воротником вокруг моих молочных плеч. А я молоденькая блондинка с бордовыми губами. Солдатики шумно вдыхали, а потом при первом Vous так же хором выдыхали. (Выдыхая.) Vous…

Эдди может загипнотизировать зрителей. Да не только зрителей. Если бы он не был трубачом-виртуозом, то вполне мог бы стать вторым Вольфом Мессингом. Или первым.

Стук в дверь.

РУТ. Иду, иду…

ДОБА. Рути, это я.

РУТ. Открыто.

ДОБА (входит). К тебе пришли. Двое в форме.

РУТ. У меня же все документы в порядке. Мне так и сказали: «Восстановлена во всех правах. Можете ехать куда хотите».

ДОБА. Где сказали?

РУТ. Начальник милиции Караганды.

ДОБА. В Москве свои начальники. Я этих задобрить хотела и по рюмке чая дала, но они только озверели. Требуют тебя с документами.

Рут всплёскивает руками и выходит за Добой из ванной.

Она переходит на левую сцену. Гофман выходит с женским пальто и помогает ей его надеть. Пальто не по размеру, явно с чужого плеча.

ГОФМАН. Куплет второй: Гомель. (Удаляется.)

Перед рыночной аркой стоит Гита, молодая женщина в лохмотьях. Одной рукой она держит младенца, завёрнутого в тряпьё, другой – железную кружку для подаяния.

ГИТА (жалостно). Подайте копеечку. На кусок хлеба, а девочке моей на пелёнки. Пожалейте несчастную сироту.

РУТ (шарит в кармане, выуживает несколько копеек и бросает в кружку). Простите, ради бога. Я вас здесь уже три дня подряд вижу с ребёнком. С отцом что-то случилось?

ГИТА. Мой? Умер. А муж в больнице. А вы идите, живите своей жизнью, радуйтесь. Война закончилась. Бомбы не летают. Крыша над головой есть. В родной город вернулась. (Гита отворачивается от Рут и начинает бренчать мелочью в кружке.) Подайте копеечку. На кусок хлеба, а девочке моей на пелёнки. Пожалейте несчастную сироту.

РУТ (отходит от Гиты). Иди, она говорит. Дочь при ней. Муж, какой-никакой, при ней, и крыша в родном городе. Она нищая, но она нищая дома. А я нищая иностранка. Без прописки. Муж в лагере на краю света. Дочь у Добы… Иди, она говорит! Куда? Каждый день рано утром я должна выйти из квартиры, якобы на работу, а обратно для конспирации только к шести. И целый день шатайся по улицам, как караван в пустыне. (Доносится звуки «Каравана».) Хозяева не должны знать, что на работу меня нигде не берут. А не берут потому, что прописки нет, а прописку не дают потому, что я вернулась из ссылки, а такие «в нашем городе не нужны», а без прописки на работу не берут или так говорят. Как только откроюсь хозяевам, придётся съехать, но куда? В Москве не прописывают, в Минске не прописывают. Теперь в Гомеле не прописывают. А какие мы здесь концерты давали сразу после освобождения города! Вокруг разруха. Каркасы зданий возвышались над руинами, а мы дали восемь концертов. И на каждом я пела «Vois». Зима, открытая платформа грузовика – и я в своём неувядающем платье-бутоне. (Под усиливающиеся звуки «Каравана» бредёт на правую половину сцены.)

Правая сцена. Появляется Гофман.

ГОФМАН. Куплет третий: Рязань. Отделение МГБ. (Удаляется.)

В кабине за столом сидит майор. Заходит Рут.

РУТ. Товарищ, начальник, помогите! Я же восстановлена в правах. И на работу меня уже берут в филармонию. И квартиру я подыскала. А прописку не дают. Только на вас надежда.

МАЙОР. Давайте документы. Кто вы?

РУТ. Вы меня не узнаёте?

МАЙОР (пристально смотрит на Рут, узнаёт, читает её документы). Ну и что?

РУТ. По старой памяти. Вы же были нашим поклонником. Букеты в гримерку присылали. Одно ваше слово и меня пропишут.

МАЙОР. Ну и что, что букеты присылал? Это было до того как. Нам в городе такие не нужны.

РУТ. Так что же мне делать? Я нигде не могу найти себе пристанища. Ношусь, как Летучий Голландец, по разным городам, и нигде меня не прописывают. Умоляю вас. По старой памяти.

МАЙОР (официально). Вот ваши документы. Уезжайте отсюда.

РУТ. Как? Что же мне делать?

МАЙОР. А мне какое дело? Хоть вешайтесь. (Пожимает плечами.)

Рут стоит и долго смотрит на него, но он прячет глаза и машет рукой, чтобы она уходила.

Она переходит на левую сцену. Уборная этого же здания. Свет падает из высокого узкого окна. Под ним умывальник. Рут вынимает из чемодана верёвку. Проверяет прочность умывальника, взбирается на него. Приспосабливает верёвку к ручке окна и накидывает петлю себе на шею.

РУТ. Теперь буду ждать. Будь что будет. Я же актриса. Может это и последняя моя роль, но сыграю её так…

На последней фразе открывается дверь и заходит уборщица с ведром. При виде Рут, стоящей на рукомойнике с закрытыми глазами и наброшенной на шею верёвкой, она начинает кричать.

УБОРЩИЦА. Упаси боже! Да что ж ты сделать собралась? А ну слезай немедля! (Приближается к Рут).

РУТ. Если притронетесь, я спрыгну.

УБОРЩИЦА (останавливается). Да нет такого горя, чтобы шею себе ломать. Одумайся. Слезай, милая! Посмотри, какая ты молодая, да ладная. Ну чего тебе вешаться? Эт только кажется, что проблемы твои неразрешимые, а через десять лет смеяться над ними будешь. Слезай. Дай, я тебе помогу. (Делает движение в сторону Рут.)

РУТ. Ещё шаг и я спрыгну. Нет мне больше жизни. Нет прописки – нет человека. Я не человек. Меня уже нет. Уйдите, не мешайте.

УБОРЩИЦА (кричит). Люди, люди, помогите! Женщина вешается! Караул, помогите, люди дорогие! Товарищи! Сюда! Сюда! На помощь! (Продолжая кричать о помощи, она выбегает в коридор.)

Затемнение.

Сцена 5
ВОССОЕДИНЕНИЕ

Прожектор выхватывает из темноты фигуру Гофмана.

ГОФМАН. Песня о любви, верности и дружбе. 1953. Москва. (Удаляется.)

Сцена освещается. Доба сидит у себя дома на стуле или в кресле с видом жюри на показе мод. На буфете или стене висят большие часы. Из-за кулис выходит Рут, застёгивая пуговицу на платье, и дефилирует перед Добой.

ДОБА. Во всех ты, душенька, нарядах хороша. Даже если он единственный.

РУТ. Цвет не очень тусклый? Я и так бледная… (Смотрит на часы.)

ДОБА. Можешь повязать платочек на шее.

РУТ. А-а… (Делает непроизвольное движение обеими руками, защищая свою шею).

ДОБА. Рути, ты об этом лучше вспоминай с улыбкой. Ведь сработало. Они с испугу и дали тебе прописку. Соль им в очи и перец в нос. Пусть сами вешаются… на сахарных верёвках, чтобы им было сладко в последние секунды.

РУТ (смеётся и осматривает своё платье). Может, брошь яркую…

ДОБА (вздыхает). Откуда? Я уже и забыла, когда все свои цацки распродала.

РУТ. И другого платья нет. (Смотрит на часы.)

ДОБА. Бубэлэ моё, губки подкрась и будешь сиять, как свежая роза. Он ведь не из Ницц или Парижей прибывает. Сама ж видела, что тюрьма с людьми делает. А лагеря не лучше. Отвык он там от женской красоты. Ничего, ничего, подняли тебя на ноги, поднимем и Эдди. Вот скажи, не мог этот (демонстративно откашливается, шёпотом) усатый сдохнуть раньше? Одни радуют людей своей жизнью, другие – смертью. Жалко, что не ранней. Трудно поверить, но соседи плакали в тот день, а о столпотворении на похоронах я и не говорю.

РУТ. Может, хотели удостовериться, что он действительно умер, но, честно говоря… Когда по радио объявили, я на работе была…

ДОБА. Лампочки Ильича поджигала?

РУТ. Вот вы опять. Работа была расчудесная.

ДОБА (саркастично). Младшая помощница младшего ассистента третьего заместителя бухгалтера Рязанского энергосбыта.

РУТ. Зато ниже падать было некуда. Так безопасней. Когда услышала новость про… таракана… слёзы так и хлынули. Долго рыдала.

ДОБА. Глупышка ты моя.

РУТ. Иногда люди от счастья плачут, но я плакала ещё от ужаса и от злости. Ведь он мог поторопиться семью годами раньше… И потом, страх неизвестности. Это когда капитан на пиратском судне сдох, а помощники перерезают друг другу глотки за власть. Так корабль по недосмотру и на мель может сесть.

ДОБА. И сядет. В какой-то момент.

РУТ. И это тоже страшно.

ДОБА. Жить страшно, да и помирать не в радость. Поэтому будем делать что должно.

РУТ. Я, наверное, постарела, да? Вот посмотрите – морщинка возле глаза появилась.

ДОБА. Морщинка… Бубэлэ моё, постарела – это когда морщинок не счесть. Иди-ка, моя козочка, проверь, как там бульон поживает на плите. Займи себя чем-нибудь. Читай, пой…

РУТ (напевает). Милый друг, если ты слышал стук… Этого сердца… Жду…

ДОБА. И не забудь губы накрасить. (Смотрит на свои наручные часы.) А я схожу по делам. Лину из школы встречу. Во Дворец пионеров на кружок отведу, потом погуляю с ней в парке. Не будем путаться под ногами.

РУТ. Добочка Марковна, вы ангел.

ДОБА. Осторожнее с комплиментами, а то возьму и взлечу. (Целует Рут в лоб и уходит за кулисы.)

Рут стоит с мечтательной улыбкой на лице. Обнимает себя за плечи. Протягивает руки, как будто обнимает кого-то за шею, целуется с ним и гладит его по голове.

РУТ. О Эдди, а помнишь, как мама прозвала тебя ганэфом? Ты мой единственный и неповторимый ганэф. Мы выкарабкаемся, мы ещё поживём. Назло врагам, на радость маме! И знаешь, что я задумала… Когда стояла с верёвкой на шее, загадала, что, если выпадет жить, мы обязательно родим ещё одну девочку. И мальчика. Да кто получится. Ты ведь детей любишь. Будем жить да попевать и детишек рожать… Эдди… Эдди… Я сейчас просто лопну от желания. Семь лет ждала, а последние минуты просто невмоготу. Милый друг, ну где ты, чёрт побери! (Топает ногой.) Где ты, где ты! Чёрт подери, где ты!

Достаёт письмо из шкафчика.

РУТ (читает вслух). Золотце моё, не могу дождаться, когда заключу тебя с Линусей в объятья. Я на свободе! Семь лет страданий, ужаса, каторжной работы закончились. Описать это трудно, да ты и сама, скорее всего, испытала многие из этих… прелестей. Волосы у меня на голове, ну те, что ещё остались, встают дыбом от мысли, через что ты, должно быть, прошла. Если это была и десятая доля того, что выпало мне в начале срока, то это уже можно назвать схождением в ад. Не думал, что выживу.

ЭДДИ (голос в записи). Слава богу, мне повезло, что в руководстве лагерей вспомнили, кто я, и перевели с тяжёлых работ. Представь меня в шахте, на строительстве цементного завода, парикмахером у зэков? Чего я только в лагере не делал перед тем, как мне поручили перевоспитывать заключённых занятиями музыкой и игрой в оркестре. Надеюсь, что ты уже начала обучать Лину музыке. У неё просто обязан быть талант с такими родителями, как мы. Но, если музыка ей придётся не по душе, тогда нужно идти во врачи. У музыкантов и медиков в лагерях большая возможность выжить. 

РУТ (читает вслух). Я был одним из первых, кого выпустили. Спасибо «безвременной» кончине великого вождя и нашему давнишнему белорусскому покровителю. Он теперь в Москве. Кому я только ни подавал прошение, но, когда подал на его имя, меня вскоре освободили, хотя ещё не реабилитировали. Это займет время, а пока я поселился у друзей в Хабаровске. Они добрые и отзывчивые люди. Она танцевала у меня во втором, вольнонаёмном ансамбле. Меня выпускали из зоны на репетиции и концерты.

ЭДДИ (голос в записи). Сейчас задержка в гостях вынужденная. Нет денег на билет, во-первых, а, во-вторых, я имею право прилететь в Москву, только если у тебя есть московская прописка. Через общих друзей узнал, что ты, в конце концов, смогла перебраться в Москву к Добе Марковне, но неизвестно, на каких правах. Как только подтвердишь факт своей московской прописки и вышлешь денег на два авиабилета из Хабаровска в Москву, я сразу прилечу. Помнишь, какие у меня были заначки? А теперь денег у меня нет. От слова «совсем». В лагере давали 7 рублей в месяц. Едва хватало на зубную пасту, да и то спасибо за то, что остались зубы, чтобы ею чистить. Расскажу при встрече.

РУТ (читает вслух). Перевод вышли по адресу Наталье Бычковой, улица… (Остальной адрес читает про себя.)

РУТ (в зал). Да! Прописка у меня наконец-то московская! Помог мамин приятель Эренбург, вернее, его секретарша. (Читает дальше письмо про себя. Поднимает глаза. В зал.) Но почему денег на два билета? Может, товарищу помогает? Сумма устрашила меня. Я ведь за копейки на поезде из Кокчетава возвращалась, а тут билеты на самолёт… Того, что я зарабатываю в ремесленной артели актёров-инвалидов и ветеранов и того, что мама присылает, нам едва хватает на скромную жизнь. Но… и тут мир не без добрых людей. Райкин одолжил по дружбе и сказал, чтобы не торопилась отдавать. Вот это настоящий человек. С большой буквы «Р» – рыцарь.

РУТ (продолжает читать письмо вслух). Телеграмму посылать дорого. Вылечу без извещения, но позвоню, как только прилечу. (Складывает письмо.) Как только прилетел сегодня, сразу позвонил! (Голосом Эдди.) «Золотце моё»… У меня сразу что-то оборвалось внутри и полетело. И вот сейчас он появится здесь. Сейчас, сейчас, сейчас.

Звонит звонок в дверь. Рут бежит за кулисы. Возвращается с Эдди. Он одет в скромный, но опрятный костюм, рубашку с галстуком. В одной руке чемодан, в другой футляр с трубой. Он ставит их на пол.

ЭДДИ. Золотце моё! (Он и Рут одновременно бросаются друг другу в объятья. Звучит фрагмент песни «Это не сон».)

Затемнение.

В том же месте, немного позже. Сцена освещается. Сначала свет падает на чемодан и футляр, которые стоят там же, где и раньше. Рут и Эдди входят на сцену, якобы из спальни, окрылённые любовью и недавней интимной близостью. Рут поправляет свою причёску, Эдди – галстук.

ЭДДИ. Рути, mia bella! Bella Bellissimа. La vita e belissima. A! Жизнь прекрасна! Семь лет с хвостиком. Большую часть молодости у нас украли. Ничего, ничего. Мы выжили и опять вместе. Не страшны нам ни бури, ни тюрьмы, когда мы есть друг у друга. Семь лет. Столько за это время произошло! Столько нам надо друг другу рассказать. Не знаю даже, с чего начать и как. (Смотрит на чемодан. Раскрывает его и достаёт пачку фотографий. Подаёт Рут по одной и рассказывает.) Это мой лагерный ансамбль. Шнобеля узнала? Тоже освободился. А! Какие музыканты! Любой вольный оркестр позавидует. А вот мой ансамбль за зоной. Не такой профессиональный, как из зэков. Не отборный, но ничего. Когда молоденькие девушки на сцене пляшут, фальши и петухов в оркестре никто не слышит. А вот это Наташа. Наталья Бычкова. Моя подруга. Душевная женщина. Если бы не она, потерял бы передние зубы. Цинга у меня началась. До этого следователь их чуть не выбил. Зубы шатались, но потом зажили, а тут новая напасть. Шатаются, кровят. Кормили впроголодь и гадостью. Вот Наталья и сжалилась надо мной. Стала лук и чеснок мне приносить. Святой человек. А вот здесь… Это Наталья, я и…

РУТ. А как она беременной танцевала? Или это не её младенец?

ЭДДИ (с задержкой, тихо). Это наша с ней дочь. Света.

РУТ. Не расслышала.

ЭДДИ. Это Света – наша с ней дочь. На Линусю очень похожа.

РУТ. Так. Так… Так. (Отстраняется и каменеет.) Вот и дождалась ты, bella belissima, своего счастья. Твой муж вернулся.

ЭДДИ. Но я ей сразу сказал, что женат и люблю свою жену и дочь, и что никогда от них не уйду.

РУТ (саркастично). Как благородно с твоей стороны!

ЭДДИ. Ну как же я мог не отозваться на чувства женщины, которая меня практически спасла! Зубы… Зубы для трубача – это всё, а Наташа такая добрая, отзывчивая и всё-всё понимает. Она нам не будет мешать. Она всё понимает. Я женат и люблю только тебя.

РУТ. Она всё понимает, а Света?

ЭДДИ. Что Света? Света – младенец. Мы её на руках держали во время полёта.

РУТ. Какого полёта?

ЭДДИ. В Москву. Не мог же я их там бросить. Это же…

РУТ (перебивает). Неблагородно?

ЭДДИ. Да.

РУТ. А теперь какие у тебя планы?

ЭДДИ. Ты моя жена. Что случилось, то случилось. Семь лет – большой срок, и кто мог предполагать, что усатый вот-вот умрёт, и меня выпустят заранее. Так получилось. Дети не виноваты. Ты не виновата. Наташа не виновата.

РУТ. И ты не виноват. Никто не виноват. Цинга виновата, что на свет появилась девочка Света. Невинный ребёнок. Так какие у тебя планы?

ЭДДИ. Я же ответил. Так получилось.

РУТ. Так получилось – это не план.

ЭДДИ. Вот увидишь, я организую новый оркестр. Он будет ещё больше и лучше, чем раньше. Наберу замечательных музыкантов, танцоров, чечёточников, и прогремим мы на весь советский мир!

РУТ. Советский мир. А как же с репатриацией?

ЭДДИ. Время ушло. Даже не знаю, как это теперь сделать и, к тому же, как я могу оставить Наташу с ребёнком!

РУТ. Значит твой план – не оставлять Наташу с ребёнком. Понятно. А я с ребёнком?

ЭДДИ. Я же вернулся к тебе с Линой. Я люблю тебя. Ты моя жена. Я с тобой.

РУТ. А Наташа со Светой?

ЭДДИ. А они отдельно. Света – мой ребёнок. Наташе я благодарен.

РУТ. А жить? Жить где они будут? С нами?

ЭДДИ. Ну что ты? У Добы Марковны мы все не поместимся. Я Наташу пока в гостиницу поселил. Меня там помнят, а деньги у Гофмана занял.

РУТ. А потом?

ЭДДИ. Мы что-нибудь придумаем.

РУТ. Кто «мы»?

ЭДДИ. Ну, мы. Ты, я и Наташа.

РУТ. Эдди, нет тебя, меня и Наташи.

ЭДДИ. Но ведь есть. Из песни слов не выкинешь.

РУТ. Очень даже выкинешь. Из твоей «Тихой воды» очень даже замечательно выкинули все слова и вставили новые, как будто «Тихой воды» никогда и не было, а только… (Напевает.) «Ай да парень, паренёк»! Ай да Эдди, паренёк, вся отвага между ног.

ЭДДИ. Зачем ты так грубо!? Ты же знаешь, как женщины вешаются на музыкантов. Проходу не дают. Ты же знаешь и видела. Да и тебе проходу не давали. Это же наше проклятие.

РУТ. Я смотрю, что не такое уж проклятие, если помогло зубы спасти. Тоже мне нашёлся «жертва женских посягательств».

ЭДДИ. Золотце моё. Прости мои слабости. Я ведь только грешный человек. Знаешь, сколько в зоне вокруг меня крутилось разных бабёнок. Я же не каменный. Вокруг холод, голод, каторжная работа, грязь… Да что там! А тут тебя хотят пригреть, обласкать, луковицу дать. Мы же не маленькие дети, тем более, ты сама побывала в тюрьме и в ссылке. Рути, mia cara bella, belissima Рути, золотце моё, всё перемелется – мука будет. Главное – что? Главное – верить! Верить, что возможно всё! Решили – сделали. Мы ведь ещё молоды. Мне только сорок четыре! Мы устали, но мы оттаем, расправим крылья, будем счастливы!

РУТ. Да, Эдди. Мы будем счастливы. Обязательно. Ты будешь счастлив с Наташей и Светой, а я буду счастлива с Линой.

ЭДДИ. Но я не хочу быть с Наташей. Я хочу быть с тобой.

РУТ. Я тоже хотела быть с тобой, но что поделать, если не складывается.

ЭДДИ. Сложится. Мы же любим друг друга. Ты же без меня так и будешь мыкаться на копеечных непонятных работах. Разве это дело? Я о тебе всегда заботился и теперь сделаю всё для тебя и Лины. Ты у меня опять, как лялечка, ходить будешь, в шубах и бриллиантах. Петь на лучших сценах в дорогих костюмах. Или можешь вообще не работать. Как захочешь. Оступился я, Рути, ну, с кем не бывает. (Пытается поцеловать её.)

РУТ (уклоняется и отступает от него на шаг и медленно осматривает его с ног до головы, выходит на авансцену). Позор. Какой позор. (Закрывает лицо руками.) О чём я? Какой позор? Это меня, что ли, должен стыд разбирать, когда поползут сплетни… вернее, когда правда вылезет наружу? Обида?.. Смертельная. В ссылке вокруг меня крутились многие. Достойные, красивые, умные, удобные, и да… иногда желанные, но у меня в голове висела икона Эдди, и мой взор был обращён только к ней, к чудотворной… Она плакала… А это была моя кровь… А теперь, Рути, вспомни что на самом деле главное: не сотвори себе кумира. Не сотвори себе кумира.

Подходит к Эдди. Обнимает и гладит по голове.

РУТ (Эдди). Я, по-моему, никогда тебя ещё так не жалела. Бедный мой, ганэф. Три волосины на голове, круги под глазами, худой, замученный, несчастный. Ещё без прописки, без работы, без денег. Бедный мой, большой маленький мальчик. Трудно тебе было. Оступился. Бывает. По-человечески я тебя понимаю… Как же не понять. Зубы для трубача – главное. По существу, без трубы ты не чувствовал бы себя мужчиной. Я с музыкой не могу конкурировать. Ты выбрал музыку. Понимаю. (Отступает от него на шаг.) Но ты из всемогущего ганэфа превратился в бедного и беззащитного немолодого мальчика, которого хочется жалеть и гладить по головке. Но любить? Ты отрезал себя Наташей и Светой. Ты отрезанный ломоть. Я не знаю, как тебя любить. Как? Нет…

ЭДДИ. Рути, прости меня, идиота. (Дотрагивается до её руки.)

РУТ (отбрасывает его руку, съёживается, обхватывает себя за плечи). Нет, нет! Это невозможно. Это никак не возможно. Ты для меня больше не…

ЭДДИ (перебивает). Ради бога, не произноси этих слов. Пока они не сказаны, всё ещё возможно склеить. Ты в шоке. Расстроена, да что там расстроена – ты готова разорвать меня на куски, но это пройдёт, а любовь останется.

РУТ (пауза). Разорвать тебя на куски? Зачем? Ты жалкий и несчастный, запутавшийся… Конечно, ты воспрянешь, создашь оркестр, будешь гастролировать. Опять станешь Царём, но ты для меня больше не…

ЭДДИ. Рути! Остановись. Не… произноси эти слова.

РУТ. Ты для меня больше… не мужчина. Так получилось. Оно само. Вдруг. У меня внутри что-то защёлкнулось… Се ла ви. Я всё равно уеду в Польшу. Буду играть в театре у мамы. Может, даже и в кино. Потому что главное – что? Чему ты меня всегда учил? Главное – верить! И я верю и знаю, что выживу без тебя. Я всегда буду тебе другом. Ты всегда будешь для меня Царём трубы и джаза, отцом Линуси. Всегда, но то, что разбилось, не собрать.

ЭДДИ. Почему не собрать? Как? Ведь я только вернулся. Я ждал встречи с тобой семь лет. Всё представлял себе, как это произойдёт, как ты скрутишься у меня калачиком на груди, моя девочка, моё золотце… Так сразу? Без права на реабилитацию! Рути, это жестоко! Я же не виноват, что нас разлучили на семь лет! Я не виноват! (Плачет. Рути обнимает его и тоже плачет. Звучит номер «Прощай любовь».)

Затемнение.

ЭПИЛОГ

Прожектор выхватывает из темноты фигуру Гофмана.

ГОФМАН. Как известно, два аида – три мнения: ехать, не ехать, другой глобус искать. Передвигаемся мы, подобно ферзю в шахматах, во все стороны: вперёд, назад, вбок и по любой диагонали и, главное, на любое расстояние. У некоторых просто шпильки в тохесе сидят, других сгоняют с нажитых мест, третьи ищут лучшей жизни. Ферзь – художник. Иногда свободный, иногда осуждённый, иногда освобождённый. Их мало. На доску по одному. А пешек много. Что пешка? Ходит куриными шагами. Даже король тюх-тюх, а дальше одной клетки двинуться не хочет.

Но теперь весь мир приходит в движение. Всех волей-неволей переводят в ферзи. И хотел бы кто прожить всю жизнь пешкой, да мало кому удастся. Если не мы, то наши дети станут странниками. Хорошо ли это, плохо ли – одному богу известно. Эдди часто меня спрашивал: «Скажи, почему так трудно в наши дни родиться, жить и умереть с видом на одну и ту же реку, чихая от запаха одних и тех же цветов и разговаривая с внуками на одном и том же языке?».

Но потом ему всё же повезло. С большим трудом, незадолго до вечности, ему удалось вернуться и пожить четыре года в родном Берлине.

А до этого последнего хода ферзём, он, как и обещал Рути, создал в СССР новый оркестр. Оркестр Эдди Рознера! Ещё более знаменитый, чем первый. (Напевает.) «Пять минут, пять минут! Бой часов раздастся вскоре! Пять минут, пять минут!». Это играли мы. Да, шестнадцать лет успеха и гастролей, борьбы с бюрократией и фальшью пролетели, как пять минут. Но… Когда Эдди в 1973 году уехал на родину, в Берлин, приёмная родина изъяла его имя, вычеркнула.

В 1956-м Рути с Линой уехали в Польшу. Она писала мне…

РУТ (голос в записи). Наконец, я опять на сцене. С мамой, в мамином театре и на мамином языке! Но тучи сгущаются. Опять. Ах, как нас любят тучи! С востока они закрывают от нас солнце красным цветом, а местные тучи всё больше чернеют и скоро полностью закроют окно. Du farshtaist? Понимаешь? Закроют окно. Поэтому решили отправиться на гастроли по Европе, а потом осесть в Голденe Медине.

ГОФМАН. Я же виртуоз-эзоповед. Разобрался. Осесть в Голдене Медине – эмигрировать в Золотую Страну. В Америку, значит. В 1992-м звоню ей в Нью-Йорк: «Рутка, у нас теперь полная свобода, приезжай в гости!». И потом всё-время зазывал навестить, но то у неё мемуары выходили, и встречи с читателями распланированы на полгода вперед, то расписание в театре не позволяло. То одно, то другое. А я думаю, третье: боялась. Были ли у неё мужчины? (Пожимает плечами.) Она всё отшучивалась: «Самые красивые женщины – блондинки, а самые верные – седые. Вот я и крашу свою седину в русый». Поди разберись. Но, с другой стороны: кто ж мог сравниться с Эдди?

Я? Ну что обо мне. Пою и танцую наяву и в мечтах. Рассказываю сказки и истории о прошлом. А эта история подошла к концу. Остался у нас всего один номер. Финал, в котором все счастливы, правда, по отдельности.

Из-за кулис показывается труба, устремлённая вверх. Звучит номер «Сент-Луис блюз». Постепенно и сам Эдди появляется из-за кулис, продолжая играть на трубе. Он подходит к Гофману. Они приветствуют друг друга кивками, идут вглубь сцены и наблюдают за действием. Музыка стихает.

Действие возвращается на Римский Форум и происходит после кражи Рутиной сумочки.

РУТ (Лине). Почему опять у меня! В тюрьме, в предварительном заключении мы ещё были в своём. У меня крали всё: туфли, мыло, чай. Всё, кроме норковой шубы. Уж слишком заметная она была… Я её обменяла перед этапом на старое пальто, чтобы не привлекать внимание… На этапе у меня тоже крали всё. Но когда украли ботинки…

ЛИНА (подхватывает). То ты пальто перестала снимать даже во сне.

РУТ. Линка, да ты всё наизусть уже знаешь! (Усмехается.) Хорошо, что я паспорт с деньгами в гостиничном сейфе оставила, а в сумку так, просто мелочь положила. Пусть с этой сумкой воры стащили у нас все напасти и болезни. Пойдём, Линусь, я тебе покажу ещё один пуп. Знаешь, когда на чём-то зацикливаешься, то мир сужается. Эдди был моим всем. Центром моей вселенной. Моим Umbilicus Urbis Эдди. В него я бросила свою молодость, свою любовь, свои мучения. А вот там… видишь? Там новый пуп – Milliarium Aureum. Построен ещё при Марке Аврелии. Он колонной устремлялся в небо. Теперь к нему вели все дороги в Рим, а о старом пупе мало кто вспоминал.

Начинает очень тихо звучать песня «Тиха вода» без слов и продолжается до финальной реплики Рут, после которой звук усиливается до закрытия занавеса.

РУТ. Когда мы с тобой репатриировались в Варшаву, я до самого последнего момента боялась, что нас снимут с поезда и не выпустят из Союза…

ЛИНА. А я боялась, что никогда не смогу выучить польский, а ты меня всё наставляла: «Главное – что? Главное – верить, что сможешь выучить. Главное – верить, что получится, не отвлекаться и не думать о препятствиях, не думать о том, почему не выйдет, не думать о „нет“, а только желать „да“». Всегда «да», «да», «да». Смешно. Ведь, когда вы с папой расставались, он верил до последнего момента, что ты от него не уйдешь. И думать не хотел о «нет», но, видно, правило не срабатывает на сто процентов.

РУТ. Просто мы оба очень хотели, только прямо противоположные вещи.

ЛИНА. Мам, а ты была вода или камень?

РУТ. Камень. Упёрлась «нет» – и всё. Камень, правда, тихая вода точит, капля за каплей, но Эдди об этом забыл.

ЛИНА. Не забыл он, мама. Не может он быть водой. Ты же знаешь – он же огонь!

РУТ (усмехается). О, да. Он огонь! Вот поэтому он великий музыкант. И, конечно, ганэф! Мой любимый ганэф!

Занавес.

Послесловие

Коллекцию записей оркестра можно найти на youtube, например, по ссылке https://youtu.be/h6Ap9nACJkg

Наибольшую музыкальную аутентичность спектаклю придаст использование рознеровских фонограмм или аранжировок. Хотя манера игры и звук американских трубачей Гарри Джеймса и Рэя Антони, исполняющего репертуар Гарри Джеймса, отличается от рознеровской, режиссёр может решить использовать их записи, так как они сохранились гораздо лучше, чем записи оркестра и соло Рознера. Подробнее о манере игры Рознера и американских трубачей этого периода написал специалист по истории советского джаза Яков Басин в личном письме автору пьесы:

«Рознер вошёл в джаз тогда, когда ещё большинство трубачей „работали“ под Армстронга, а Луи играл на корнете. До войны у Рознера тоже был корнет. А у Джеймса и Энтони был флюгельгорн, а это и звук иного тембра, и „бравурность“ стиля и т.д. Для сравнения с саксофонами, чтобы легче было определиться: у Рознера был альт, а у Джеймса – тенор. К тому же Рознер был необычайно лиричен, что отражается на всех его сольных партиях. Как эталон тембра звучания его инструмента надо использовать исполненный им „Караван“ Эллингтона. Рознер часто играл открытым звуком так, как будто у него в руках ещё и сурдина. Для общей характеристики его манеры игры и звукоизвлечения я бы выбрал слово „нежность“».