СЦЕНА I
Ночь. Старинная комната c высокими готическими сводами.
Дух Менделеева и верная жена
алхимика, сидящие над схемой.
Вот пентаграмма, что окроплена
куриной кровью. Вечная дилемма
и шар магический: где кроется душа?
какой её вынашивает орган?
Колоду карт разложим не спеша
над телом, что доставлено из морга.
Ладони потные и хладный лоск чела.
Заварим кофе и раскурим трубку.
Готические, в общем-то, дела
на службе атлетических обрубков
в мундирах чёрных: Мефистофель-ростовщик
и Вагнер – ученик нерасторопный.
Но к микроскопу вдумчиво приник
профессор анатомии подробной.
Над ним горят комета и звезда
всех чернокнижников и каббалистов.
Глухая ночь, но именно тогда
арийский дух особенно неистов!
Ну как её на свет произвести?!
Щипцами? Циркулем? Разрозненное тело.
Но если сосчитать до десяти,
то выйдет, что сначала было дело.
Они смешают синий зверобой,
желчь с уксусом и корень мандрагоры.
Отсюда не расслышать нам с тобой,
о чём ведутся эти разговоры
вполголоса, практически в нигде.
Но слишком поздно или очень рано
поёт петух. И Шуберт на воде.
И хор смычков святого Себастьяна
взмывается. Последний элемент
опять не найден. Глупая растрата
червонцев серных, времени. Момент
прозренья. Истина. Расплата.
СЦЕНА II
В философии Канта диалектикой называется логика видимости, которая не приводит к истине.
Википедия. Свободная энциклопедия
Свобода – синоним субъективности, а последняя в один прекрасный день становится невыносима себе самой <…> Свобода всегда склонна к диалектическому переходу в свою противоположность.
Адриан Леверкюн (Т. Манн. «Доктор Фаустус»)
Каким-то невозможным светом
был полностью охвачен дом.
Он мог бы сделаться поэтом,
весьма недурственным притом –
но не случилось. Смутная вина,
слиянье мистики с рассудком.
Его оставила и Муза, и жена
на третьи сутки…
Он расширяет сферу наблюдений,
возводит дамбу, победив чуму;
отслеживает солнечных затмений
периодичность, смотрит на Луну
в прибор оптический; таблицу элементов
почти приводит в завершённый вид
и наголову оппонентов
из Кёнигсберга в диспуте громит.
О, эта чуткость ангельских догадок!
Но скука не проходит – и цветёт
алхимия. Патологоанатом,
вскрывая тело, душу обретёт
свою навряд ли. Философский камень,
Святой Грааль, что истина сама –
как не всесильный дух познаний,
сводящий медленно с ума?!
Свобода непосредственности детской
невыносима для себя самой, –
о чём ещё поговорим с тобой,
дух диалектики немецкой,
дух отрицанья, дух сомненья?
Магический квадрат двенадцати тонов.
Астрономическая правильность строенья
новейшей композиции и слов.
Давай заполним музыкой полмира!
Рабов, как сказано, освобождает труд.
И вот они под звук клавира
в Освенцим праздничный бредут.
СЦЕНА III
Синий зверобой (Иссоп, Скучник, Campanula glomerata, приточник) широко известен в народной медицине. Из него делают целебные отвары и настои, которые используются при разнообразных заболеваниях, в том числе затяжных депрессиях. Чтобы получить максимальный эффект от лекарственной травы, зверобой необходимо собирать в новолуние.
Новейший справочник лекарственных трав
Дух Фауста над родиной вставал:
кокарда – череп ветхого Адама.
Славянский тоже осенит овал
сияющая пентаграмма.
Опять горят предчувствием беды
моей руки натянутые вены.
Мы доживём, пожалуй, до среды,
но если смерть практически мгновенна,
то будет жечь невыносимо боль
воспоминания о жизни вечной.
Остановись, мгновенье: ты не столь
неповторимо, сколь бесчеловечно!
Жестокий дух к бесчувственным губам
подносит зеркало познанья и науки.
Материя трещит по швам,
но в ужасе сама даётся в руки,
когда разводят синий зверобой,
замешивают яд на детских слёзах.
Куда как страшно будет нам с тобой!
И лёгким тесно, и отравлен воздух
под небом синим, выпитым до дна,
которое исчезнет через сутки.
И только жизнь – она совсем одна
в коротком этом промежутке.
СЦЕНА IV
Всё есть яд, и ничто не лишено ядовитости.
Из трактата Парацельса
Вливали в душу хладный яд.
Пушкин. «Демон»
Опять весна, опять грядёт весна.
Вот почки, листья. Вот её аорта.
И сердце трепетное бьётся на
ладони. И стеклянная реторта
Гомункулу уже тесна,
о чём молчат трактаты Парацельса.
Природа слов тепла не лишена,
но в будущее медленно прицелься
и выстрели – и ты услышишь крик
немой, как на картинах Мунка.
Самой природы вечный меньшевик,
я вторю эхом бережным кому-то.
Была на жизнь надежда и вообще
на небо синее – всё сразу!
Но входит канцлер в кожаном плаще
и начатую обрывает фразу.
Неумолимые работники твои,
неистовые люди в белом
уже склоняются над беззащитным телом –
познания во имя и любви.
СЦЕНА V
Когда я скажу мгновению: Но продлись, продлись же, ты так прекрасно! – тогда ты можешь наложить на меня оковы, тогда я охотно пойду в бездну! И пусть тогда пробьёт колокол мёртвых, тогда ты свободен от своей службы, часы пусть остановятся, стрелка опадёт, и да закончится для меня время!
Из текста одного договора
Ум ищет божества, а сердце не находит.
И скука, состояние ума
немецкого, на улицу выходит –
и целый мир становится тюрьма.
В последний день спокойного столетья
рожденье контрапункта и огня –
ему в глаза не в силах посмотреть я.
Смычком своим прицелился в меня
шпиль лютеранства. Пиво, партитура,
последний темперирован клавир.
Под пальцами шипит клавиатура
органная – и наступает мир
в дымящейся стеклянной полусфере,
в готическом его календаре.
Последний день: немыслимые звери
и слепота на утренней заре.
Мятежный дух нордического склада
последний раз выводит письмена
под стенами степного Сталинграда
для фройляйн Гретхен, съехавшей с ума.
Довольно! Остановимся на этом!
Твоя душа соскальзывает в ад.
Ты – славный малый, доктор и солдат,
не ставший никогда поэтом!
СЦЕНА VI
Зала в замке.
Входят Гамлет и Горацио.
Гамлет
Об этом хватит; перейдём к другому;
Ты помнишь ли, как это было всё?
Горацио
Принц, как не помнить!
Шекспир. «Гамлет»
Ещё не пал Константинополь, но уже
земля приобретала форму шара.
Он не писал трактатов о душе,
поскольку до вселенского пожара
осталось пять каких-нибудь веков.
И будущего карта так подробна,
что чувствует всей кожей проф.
бессмертья поцелуй загробный.
Прозрачный глобус, реки и моря.
Столь непривычен к полному покою,
он видит, как встаёт последняя заря —
и подпирает голову рукою.
Вся жизнь его, Горацио, мой друг,
прошла за смешиваньем ядов и весами –
а мы ещё на всё вокруг
глядим влюблёнными глазами,
многозначительно толкуем о судьбе,
поскольку что-то там из Чехова и Брехта
прочли – но в Себастьяна на столбе
уже нацелен арбалет ландскнехта.
И если шар магический не врёт,
средь коммунальных распрей роз и лилий
он различает бреющий полёт
не ангелов, а яростных валькирий
и гад наземных лязгающий ход
в полях бескрайних где-то на Востоке.
И если там с морозом повезёт,
то мы сыграем с Хендриксом в Вудстоке.
СЦЕНА VII
– Об этом думают двояко.
Пушкин. «Наброски к замыслу о Фаусте»
Я слышал, в Дании недавно был заколот
твой друг, Горацио. Скорбим.
Что ж, русский Бог склоняется над ним.
У нас стоит какой-то дикий холод.
Что в Веймаре? Ужели наш старик
стал до того неосторожен,
что посчитал, что в истину проник?
Я полагаю, квантовый возможен,
конечно, сдвиг – но дерзкому уму
он перебор устроил приключений.
По-моему, неплохо про тюрьму
и Гретхен вышло. Все без исключений
из первой части. Сам я написал
одну из сцен – Йогану впредь наука!
Я б в альманах тебе её прислал,
но, знаешь: Фауст, Мефистофель – скука!
Конечно, он – повеса из повес,
почти Гуан, а ведьмы – баловницы!
Но можно ли души удельный вес
искать в периодической таблице?
Мой вялый стих, сам понимаешь, с рук
нейдёт – но жду, что Муза поумнеет.
Суха теория, мой разлюбезный друг,
но дуб у Лукоморья зеленеет.
Авось простишь брюзжание моё.
Прощай, душа! И рассуждай de facto.
Да про своё пиши житьё-бытьё!
Post scriptum: настораживают как-то
то чёрный «Мерседес» среди двора,
то чёрная какая-то собака.
Пожалуй, «Фауста» из Веймара
закроем – в переводе Пастернака.
