…Вот наконец я и встретился с морем.
Как-то неожиданно быстро исчезли шары и виски – местные названия узеньких проливов и проток, разделяющих русло, – отодвинулся влево Каменский рейд с толчеёй буксиров и грохотом сбрасываемых брёвен, остались позади отдельные островки тайги по правому, пойменному берегу, и глазу, всё раздаваясь в стороны, открылось серо-стальное полотно с матовой, чуть серебрящейся зыбью. У горизонта оно так незаметно переходило в небо, что невозможно было понять, где вода, а где низкие одноцветные облака, медленно надвигающиеся на материк.
– Это что, море? – спросил я у рыбинспектора Виктора Стрюкова.
– Нет, пожалуй, ещё река, – не сразу отозвался он. – Граница будет у створа между мысами Масляный и Рябинов.
– А по-моему, море,– не согласился с ним моторист Лёня Табачков.– При ч’м тут граница? Раз солью пахнет и тухлыми водорослями потянуло, значит, море.
Одним словом, если быть точным, это необъятное кладбище воды, широкой воронкой расходящееся к северу, можно было назвать Мезенской губой Белого моря.
Немногословный и строгий, как бы сплетённый из сухожилий, с выгоревшими на солнце волосами, Виктор Стрюков – абсолютная противоположность полнеющему Табачкову. Стати и представительности Леониду не занимать. У него бравая посадка, экономные, хваткие движения, за рулём сидит как в собственной «Волге», и на первый взгляд не сразу определишь, кто из них начальник, а кто подчинённый. Однако за годы совместной работы на воде у них выработался безусловный рефлекс, когда один, не покушаясь на чужую индивидуальность, взаимно дополняет другого, создавая тем самым коллективный портрет одного из лучших рыбнадзоровских постов в низовьях Мезени. О них мне доводилось слышать ещё в Архангельске, от самого начальника «Севрыбвода» Михаила Федоровича Григорова: «Работают как пальцы одной руки!..».
Пологие пустынные берега, мимо которых мы плыли, были рассечены полоями и ручьями. Вокруг однообразная кустарниковая тундра – карликовые берёзы, ивы, мхи с редкими пучками трав. В тенистых оврагах, несмотря на июль, завалы желтеющего снега, и кажется, что сюда уже никогда не придёт лето… Лишайники радужным ковром сползли к урезу воды, полоскались в грязной волне. Седые бороды водорослей запятнали дно; они то вытягивались в струнку, то выгибались в изощрённых танцевальных па.
Далёкой игривой музыкой просигналил рейсовый теплоход; через бинокль я прочитал название – «Юшар», судно, воспетое Юрием Казаковым в «Северном дневнике».
На лежалом, цвета грязной мешковины, песке, среди гнилых брёвен и мокрого плавника вдруг задвигалось что-то лоснящееся и грузное и поползло в сторону воды.
– Лахтак! – закричал Табачков и направил к нему «Прогресс», понемногу сбрасывая обороты.
Я увидел морского зайца в тот момент, когда он пытался уйти с отмели на спасительную глубину. Лахтак шумно раздувал ноздри, сопел, как паровоз, и, видимо, был не очень доволен тем, что потревожили его послеобеденный сон. От его тела к воде тянулась мокрая дорожка песка, напоминающая след бульдозера.
– Разленились, черти! – с видимым удовольствием сказал моторист.– Не боятся человека.
– Это почему же не боятся? – не очень-то поверив ему, спросил я.
– А поди-ка пойми их,– махнул рукой Стрюков и засмеялся.– Видать, указ про себя читали. Знают, что никто их не тронет. А вообще-то, – он посерьёзнел, словно перед докладом, – лахтачье поголовье сильно подорвано. Вот и решили мы промысел на время закрыть. Правильное, между прочим, решение! Раньше их здесь били почем зря. А теперь вот охраняем…
Снова с упругой силой заработал мотор, и мы вышли к середине губы, со звоном разваливая волны и осыпая себя водяной пылью. Ветер понемногу усиливался, и небо отделилось от воды узкой синеющей полоской.
Табачков ловко угадывал направление волн и где надо увеличивал или понижал скорость, чтобы меньше кидало и трясло. Ветер дул рывками, западный был ветер – с побережья, и моторист знал его обманчивый характер.
– Запад – он летом как ледяной, а к ночи непременно стихнет, к женке своей уйдёт спать. Иной раз и дождя накапает, и снегу принесёт, но сегодня не боись – сегодня он беспечальный,– наговаривал он народные приметы, рождённые в многовековой схватке человека со стихией.– А вообще-то ветры всякие у нас живут. Глубник – тот похуже будет, тот неженатый. Глубник с сивером – родник. Как наскочит, забухает, всю погоду испортит, рыбакам сети порвёт, колья поломает. У обедника да встока нравы спокойные, потому как с юго-востока идут. Обеднички да всточки – беспечальны ветерочки. А шалоника пуще всего бояться надобно, непутёвый он. Шторма нагоняет, дожди. Весной он тёплый, снег разбухивает, а осенью студёный, рыбы после него не соберёшь, одна рванина. Ну, а уж коли засиверко пал – это, считай, лютая стужа. Засиверко подул – то ли кто где утонул…
Издревле по направлению ветров определяли в Поморье и время суток. В их названиях – лаконичных народных терминах – отчеканилась своеобразная система измерения времени, заменяющая часы. Так, приближение сивера указывало на смену суток. Если ветер задул в три часа пополуночи, это полуночник; всток – раннее утро, когда солнце только продирает глаза; обедник – время обеда, полдень; глубник – конец рабочего дня, время ужина; запад – шесть часов вечера…
– Ну, чего вам ещё рассказать? – не унимался Табачков, победоносно оглядываясь по сторонам. Стрюков тем временем шарил биноклем по пустующим берегам: вдруг какой-нибудь «баламут» выставил сети, пользуясь безлюдьем, или, того хуже, проверяет тони «Гослова»; всякие бывают людишки, надо быть начеку.
– Приливы тут у вас сильные, – сказал я. – Расскажите о приливах.
– О приливах так о приливах, – воодушевился моторист. – Сейчас сами все увидите. Сколько времени?.. Седьмой час? В самый раз поспеем. – Он подозрительно обнюхал воздух. Какой-то запах, недоступный моему обонянию, маняще ввинчивался в его узкие ноздри, выдавливая блаженную улыбку. – Видать, уху где-то варят. Из селёдки, поди, уха-то…
На стыке воды и неба показалась тёмная, быстро приближающаяся точка, через минуту-другую обернувшаяся малым рыболовным ботом под названием «Мгла». Промысловики «Гослова» возвращались домой, в Мезень, и, видно, здорово торопились: на наши вопросы, богат ли улов, не унесло ли ветром ставные сети, рыбаки не долго думая протянули нам полный котелок свежих зеленогрудых селёдок с густым бархатным отливом, помахали на прощание шляпами, и вскоре «Мгла» превратилась в маленькую, быстро исчезающую точку.
– Сухая вода поджимает, – уверенно определил Стрюков. – Пойдём-ка и мы, пока не поздно.
– У Семжи замелимся? – тут же спросил моторист.
– У Семжи.
И катер резко взял вправо. Только теперь, когда по курсу вырос пологий берег с рваными складками обвалов, с постепенно обнажающимися кошками – мелями, я понял, что такое «сухая вода», или, как говорится в Мезенской лоции, «полусуточная приливо-отливная волна». Несмотря на великолепную скорость и гладкий, как по накатанному шоссе, ход, деревня Семжа, до которой, казалось, рукой подать, не приближалась, а, наоборот, будто отдалялась от нас, отгораживалась песчаными отмелями, лодками с лежащими возле них якорями, мёртвыми остовами брёвен, вдруг вставших из воды. А речка Семжа, ещё недавно вливавшаяся в губу мутным, цвета кофе-эрзац, потоком, оказалась выпитой до дна. По её руслу, как лава из чрева вулкана, лениво ползла густая, илистая жижа, по-местному няша.
Не доходя до берега примерно километр, Стрюков шестом замерил дно.
– Дальше не пройдём. Уху варить будем… Бросай якорь! – крикнул он мотористу, и рогатая, сваренная в двух местах железяка плюхнулась возле кормы, обдав нас грязными брызгами.
Рыбинспектор сказал, что приливы и отливы действуют здесь с неумолимостью лунного календаря, чередуясь каждые шесть часов. Два раза в сутки идёт прилив, когда морская вода, смешиваясь с речной, проникает на девяносто километров вверх по реке. Затем с большой скоростью волна уходит в море, обнажая речное дно. Скорость приливных и отливных течений более двух метров в секунду. Иногда уровень в реке повышается до одиннадцати метров.
Период сухой воды доставляет много хлопот транспортным и пассажирским судам. Из-за этого они вынуждены часами стоять на открытом рейде, на промозглом северном ветру, дожидаясь пика прилива, потому что идти по малой воде в Мезень весьма рискованно – мели устьевого участка ежегодно меняют свои очертания.
Однако поймать приливную волну и использовать её даровую энергию задача в высшей степени дерзкая и привлекательная. О создании приливных электростанций уже давно задумывались ученые. Помимо всех прочих преимуществ сооружение ПЭС не требует затопления огромных земельных пространств, поэтому их энергию называют «чистой». В своё время американский инженер Д. Купер предложил построить такую станцию на морской границе США и Канады, но предприятие оказалось в финансовом отношении невыгодным: на получение одного киловатта мощности ПЭС требовалось вложить две тысячи долларов. И желающих пойти на такие расходы не оказалось. Спустя тридцать лет президент де Голль, открывая станцию Ранс, поспешил объявить её «величайшим событием века», однако впоследствии, как подсчитали учёные, Ранс обошёлся в два с половиной раза дороже, чем гидростанция такой же мощности.
И всё же, несмотря на неудачи, опыты в этой области продолжались. В нашей стране новым видом энергии заинтересовался доктор технических наук Л.Б. Бернштейн. Тщательно исследовав работы своих предшественников, он предложил качественно новую методику использования приливной волны, что в значительной мере удешевляет сооружение ПЭС в условиях морского побережья. В 1968 году по его проекту была построена опытная станция в Кислой губе, на Кольском полуострове. А в течение нескольких сезонов Бернштейн приезжал и сюда, в дельту Мезени: исследовал створы, кошки, измерял скорость течений, величину приливов. Загорелого, похожего на альпиниста учёного видели у рыбаков Койды и Неси, у деревообработчиков Каменки, у старожилов Семжи и Пыи, чьи многолетние наблюдения над спадами и подъёмами воды могли дать неоценимый материал.
В результате этих поездок родился один из вариантов Мезенской приливной электростанции, сооружение которой – «дело 90-х годов или рубежа 2000 года…». По створу, выбранному между устьями Мезени и Кулоя, пройдёт 50-километровое тело плотины. В «пиковые часы» прилива турбины дают ток, а в момент передышки насосы перекачивают воду из моря в устье, создавая запас энергии. Для сооружения Мезенской ПЭС потребуется 150 наплавных блоков, которые можно отбуксировать морем,– дело хотя и хлопотное, но вполне осуществимое…
«Естественно, работы подобного масштаба требуют тщательной подготовки и достижения определённого экономического развития, – считает Л.Б. Бернштейн, – …Широкое развитие и внедрение сети приливных электростанций в комплексе с другими источниками получения энергии создаст энергетическую симфонию, в которой отчетливо слышны мелодии будущего…».
Ну, а сейчас мы сидели в лодке, чистили зелёные и фиолетовые селёдки, и вода буквально уплывала из-под нас, обнажала скользкие головы валунов, понемногу заваливая набок наш «Прогресс». Совсем рядом не таясь высунулась любопытная белуха, полоснула нас недобрым взглядом, фыркнула и, мощно выгнув хребет, ушла искать глубину.
Стрюков вдруг спохватился:
– Какая, к чёрту, уха! Воды-то нет!
Я расхохотался, едва не выронив за борт нож. Однако Табачков никак не отреагировал, продолжал восседать незыблемым монументом, потроша рыбьи внутренности. Покончив с ними, он так же неторопливо залез в хозяйственный отсек, достал оттуда пару луковиц, тряпочку с солью, шесть картофелин, пакетик лаврового листа и… канистру с питьевой водой.
– Ещё и на чай останется, – окинул он нас государственным взглядом и принялся накачивать походный примус.– Что-то шаньгой потянуло, – повернулся он в сторону деревни. – Картофельные, видать, шаньги, на яичном желтке замешены и со сметаной…
Три, а может, четыре часа просидели мы на дне Мезенской губы, пока прилив не подбросил водички и всё постепенно вернулось на круги своя. Там, где раньше торчали головы валунов, забурлила грязная кружевная пена. Загладились, заровнялись следы от глинистых маслянистых потёков няши – зыбуна. Семжа словно приблизилась, задышала жильём, сеном, перестойным деревом; берег задвигался, закачался враз ожившими карбасами. Семжа-речка наполнилась до краев, потекла было вспять, да вовремя одумалась и, согласно своей природе, снова повернула к губе.
Стрюков с Табачковым торопились в Несь, в поморскую деревню в четырёх часах ходу при хорошей погоде: нужно было проверить, не «балуют» ли тамошние мужички,– и мы, не заходя в Семжу, быстро снялись с якоря.
Море было гладким и ослепительным до рези в глазах. Берега отодвинулись в невнятной, колдовской дымке. С горизонта катились на нас потоки зыбкого, хрустального, какого-то живородящего света; золотыми, гранатовыми, багровыми тычинками красились вода и воздух. Заходящее солнце распоряжалось красками с неистовой фантазией абстракциониста: небо в разрывах облаков разгоралось то нежно-малиновым, то сиреневым, то розовым, то иссиня-фиолетовым цветом, а кружевная волна с опадающим верхом послушно качала радугу.
Мы были одни в этом слепящем непорочном чертоге. Мир словно остановился, раздвинулся до необъятности. Гулкими толчками работало сердце, будто невидимые крылья подняли тебя ввысь и понесли навстречу этому зыбкому, колдовскому свечению. Всё временное, мимолётное, случайное уносилось прочь со встречным ветром, а впереди цвёл и плавился горизонт, обтянутый пологом густой синевы, некий подарок свыше, призрак совершенства, и казалось – можно идти и идти до него, идти всю жизнь, сколько хватит сил…
Но это продолжалось недолго, считанные минуты. Солнце, уже прощальное, изнемогшее от жара, поплавком качнулось на поверхности моря и ушло за невидимую черту. И сразу навалился серый матовый мрак, померкли, истаяли облака, словно в них разом выключили разноцветные лампочки, повеяло холодом, и всё вокруг сделалось тусклым, призрачным, одинаково бесцветным и тоскливым. И только слабая золотая полоска у кромки воды внушала ещё кое-какую надежду.
Уныло постукивал мотор, наращивая обороты, всхлипывала вода под днищем катера, отлетая назад мутными, безличными волнами. И мне впервые за всю поездку захотелось домой, захотелось до жгучей боли окунуться в чёрную российскую звёздную ночь. Вся Мезень пройдена, всё, казалось, увидено и накрепко схвачено сетчаткой глаза. Чего зря мотаться по бесприютному морю? Чего ради мерзнуть на сыром ветру?.. Твои блокноты и твоя память нагружены, как корабли с полными трюмами; надо уметь вовремя останавливаться, держать себя в узде,– иначе разбазаришь все встречи, улыбки и жесты, те драгоценные мимолетности, ради которых ты прошёл весь этот путь…
Так рассуждал я, прячась под брезентом от холодного ветра и собственного эгоизма, не замечая, как наливается малиновым жаром узкая полоска на горизонте… Вот побежали от неё робкие лучики, неясные воздушные токи, вытаивая белёсую мглу. Дух обновления пронёсся по морю: оно задышало солёной прохладой, пузырчатая рябь покрылась золочёными блёстками. На побледневшем небе в зыбком дрожании света снова обозначились облака, задвигались, раздувая зарумянившиеся бока.
Солнце вставало, как на работу, свежее и умытое, стряхнув вечернюю усталость. Оно словно сменило пышное бальное платье на простенький, будничный наряд… Раскричались чайки, охотясь за беззащитной сельдью, потеплел ветерок, пёстрые облака гурьбой устремились к югу. И рыбинспектор Стрюков, ещё недавно клевавший носом, вдруг поднял воспалённые глаза:
– Заря с зарёю встретились. Как и положено…
Вдалеке показались горло узенькой речки, ломаная линия изгородей, колья от ставных неводов. Заря накатывалась волнами вездесущей, рвущейся ввысь музыки. Голубой подмигивающий свет упал на крыши незнакомой деревни. И сразу потянуло к новым людям, к нехитрой, безыскусной беседе в какой-нибудь замоховевшей избушке, где всегда рады случайному гостю и приветливо тянутся руки, словно изучающие по твоему рукопожатию, чего ты стоишь в этой жизни. И уж коли ты желанен и приятен для хозяев, то они тут же станут раздувать очаг, а потом заваривать чай, приговаривая по-свойски: дело наше простое – обогреть и накормить гостя. А кто ты такой, мы и сами догадываемся: человек…
