Италия – страна света, солнца, волшебства. Кто хоть раз побывал там, того её загадка будет притягивать к себе всю жизнь. Италию прославляли в своих произведениях поэты и писатели разных времен и народов. Так, почти у всех поэтов Серебряного века её образ запечатлен и в стихах, и в прозе. Среди них А. Блок, М. Волошин, Н. Гумилёв, А. Ахматова, З. Гиппиус, Дм. Мережковский, Андрей Белый, К. Бальмонт, М. Цветаева, О. Мандельштам, Вяч. Иванов и другие. Кто-то побывал там всего один раз, кто-то приезжал вновь, кто-то жил там по несколько лет, но так или иначе отголоски итальянской темы встречаются на протяжении всего их творчества.
В этом эссе мне захотелось вспомнить о поэтических перекличках, о внутренней взаимосвязи итальянской темы в творчестве трёх крупнейших личностей Серебряного века А. Ахматовой, М. Цветаевой и О. Мандельштама.
Анна Андреевна первый раз побывала в Италии вместе с Николаем Гумилёвым, в апреле-мае 1912 года, во время их путешествия по Европе. Впечатления от итальянской архитектуры и живописи всю жизнь не покидали её. Тогда они посетили Геную, Пизу, Флоренцию, Болонью и Венецию. Гумилёв ещё съездил в Рим, она предпочла остаться во Флоренции. Пройдёт полвека, и Ахматова в год присуждения ей итальянской литературной премии Этна-Таормина посетит тот удивительный город, о котором позднее напишет: «Вот он какой – этот Рим. Такой и даже лучше. Совсем тепло. Подъезжали сквозь ослепительную розово-алую осень…»1. А ещё через год она отметит: «Кто видел Рим, тому больше нечего видеть. Я всё время думала это, когда в прошлом году смотрела на него прощальным взором…»2.
Но вернёмся в 1912 год. В одном из её стихотворений сохранилось впечатление о Венеции: «Золотая голубятня у воды, / Ласковой и млеюще-зелёной; / Заметает ветерок солёный / Чёрных лодок узкие следы. / Столько нежных, странных лиц в толпе, / В каждой лавке яркие игрушки: / С книгой лев на вышитой подушке, / С книгой лев на мраморном столбе».
Наверное, не случайно появляется здесь «лев»: Ахматова в тот момент ждала ребёнка, и думала, что если будет мальчик, назовёт его Львом. Эти строчки лучатся радостью и светом, хорошо передавая настроение поэта. Италия навсегда останется в воспоминании Ахматовой местом, где она была очень счастлива.
Несколько иной предстает Венеция у Осипа Мандельштама в стихотворении «Веницейская жизнь»: «Тяжелы твои, Венеция, уборы, / В кипарисных рамах зеркала. / Воздух твой гранёный. В спальне тают горы / Голубого дряхлого стекла».
В этом стихе 1920 года молодой поэт даёт образ города смерти – с его «мрачной и бесплодной жизнью», с «улыбкою холодной», где нет «спасенья от любви и страха». И в конце он вопрошает: «Как от смерти праздничной уйти?». Всего несколькими годами раньше (в 1917-м) М. Цветаева даст похожий образ Венеции в двух своих стихотворениях. В первом, «С головою на блещущем блюде…», у неё появляется мотив сладострастья сумасшедшего мертвеющего города с остекленелыми глазами: «А над городом – мёртвою глыбой – / Сладострастье, вечерний звон». Во втором, «Собрались льстецы и щёголи», этот мотив развивается: страсть голодной Москвы, которая «окаянствует и пьянствует» переходит в венецианское сладострастье: «Ах, гондолой венецьянскою / Подплывает сладострастье!». У Цветаевой возникают ассоциации с Венецией как городом угасания, гниения, в котором сладострастье есть агония умирающего города.
Для Мандельштама близок другой город Италии. Рим – вот к чему стремится его душа и летят его мысли: «Прав народ, вручивший посох / Мне, увидевшему Рим!», «Природа тот же Рим – и отразилась в нём…», «Да будет в старости печаль моя светла: / Я в Риме родился, и он ко мне вернулся…». Последние строчки, конечно, поэтический миф. Но они слишком говорят о том, что своей второй родиной поэт выбрал бы именно Рим.
Интересно, что А. Ахматова утверждала: Мандельштам в Италии «никогда не был»3. На самом же деле, изучая в 1909-1910 годах два семестра романские языки и философию в Гейдельбергском университете, он объездил Италию и Швейцарию. Возможно, познакомившись с Ахматовой в 1916-м, поэт не упоминал об этом. Хотя в своих воспоминаниях о Мандельштаме «Листки из дневника» она отмечает, что он прекрасно знал итальянский язык и мог страницами читать наизусть «Божественную комедию» Данте.
В 1915 году Мандельштам знакомится с Мариной Цветаевой, встречи с которой продлятся больше года. За это время она успела подарить петербургскому поэту свою Москву. Конечно, Цветаева водила его в столь любимый ею Кремль, показывала его храмы. В нескольких посвящённых ей стихах поэт так передаст впечатления от увиденного: «Не диво ль дивное, что вертоград нам снится, / Где голуби в горячей синеве, / Что православные крюки поёт черница: / Успенье нежное – Флоренция в Москве. / И пятиглавые московские соборы / С их итальянскою и русскою душой / Напоминают мне явление Авроры, / Но с русским именем и в шубке меховой».
«С их итальянскою и русскою душой» – явный намёк на то, что Успенский собор был построен итальянцем Аристотелем Фиораванти, тогда как остальные соборы – русскими зодчими.
И в другом стихотворении: «Не три свечи горели, а три встречи – / Одну из них сам Бог благословил, / Четвёртой не бывать, а Рим далече – / И никогда он Рима не любил».
Здесь возникает ассоциация с известной пословицей «Москва – третий Рим, четвёртому не бывать». Но думается также, что в подтексте стихов лежит и то, что Мандельштам знал о любви Цветаевой к Италии, и это была ещё одна точка их поэтического соприкосновения.
Не случайно поэтому, упоминая римский Форум в стихотворении «С весёлым ржанием пасутся табуны…», в другом Мандельштам будет говорить о Форуме Москвы («Когда в тёплой ночи замирает / Лихорадочный Форум Москвы / И театров широкие зевы / Возвращают толпу площадям…»).
Он проводит параллели между Древним Римом и старой Москвой (Кремлём, Красной площадью и примыкающей к ней Театральной). А самое последнее четверостишие у него будто бы сливает Москву и Рим воедино: «И как новый встаёт Геркуланум / Спящий город в сияньи луны, / И убогого рынка лачуги, / И могучий дорический ствол!..».
Марина Цветаева впервые посетила Италию в 1902 году. Вместе с сестрой и больной матерью, которой врачи рекомендовали лечение за границей, они приехали в Нерви и провели там целых два года. Этот итальянский период жизни во многом сформировал юную Цветаеву, подарив ей чувство свободы и навсегда оставив в ней ощущение счастья и радости. Но, конечно, знакомство с Италией, её культурой, архитектурой, живописью, обычаями для будущего поэта началось до приезда в саму страну. Её отец, создававший Музей изящных искусств (а ныне Государственный музей изобразительных искусств им. А. Пушкина), многие экспонаты для него заказывал в Италии и вёл с зарубежными коллегами обширную переписку, в которой нередко помогала ему и Марина. И этот Музей для неё и младшей сестры Аси навсегда стал настоящим «младшим братом», о котором каждый день в семье велись разговоры и которому были отданы все силы их отца. Так, в 1933 году, в автобиографическом очерке «Музей Александра III» М. Цветаева вспомнит: «Во дворе будущего музея, в самый мороз, весёлые черноокие люди перекатывают огромные, выше себя ростом, квадраты мрамора, похожие на гигантские куски сахара, под раскатистую речь, сплошь на р, крупную и громкую, как тот же мрамор. А это итальянцы, они приехали – из Италии, чтобы строить музей. Скажи им: „Buon giorno, come sta?“. В ответ на привет – зубы, белей всех сахаров и мраморов, в живой оправе благодарнейшей из улыбок. Годы (хочется сказать столетия) спустя, читая на листке почтовой бумаги посвящённую мне О. Мандельштамом „Флоренцию в Москве“ – я не вспомнила, а увидела тех итальянских каменщиков на Волхонке».
В следующий раз Цветаева побывала в Италии в 1912 году вместе с Сергеем Эфроном во время их свадебного путешествия. Всего на несколько месяцев они опередили Ахматову и Гумилёва. Цветаева тогда так же, как и Ахматова, ждала ребёнка. В ту поездку они посетили с Сергеем Милан, Неаполь, Геную, Венецию, Рим и Палермо. Ненадолго заехали и в Нерви: Цветаева провела мужа по местам своего детства, где ей было так хорошо когда-то. И сейчас Италия для путешествия была ею выбрана не случайно: она очень любила Сергея и чувствовала себя самой счастливой.
Но интересно и ещё одно: знаковой фигурой Италии для Цветаевой был Данте с его «Божественной комедией», которую сначала ей читала мать, а позже она уже сама перечитывала эту таинственную книгу «с картинками Гюстава Доре». Заметим, что и для Мандельштама Италия началась с этого произведения, оставившего в нём и его творчестве неизгладимый след. В 1933 году он напишет подробнейший философско-поэтический трактат «Разговор о Данте», и, создавая позже свою «Поэму без героя», Ахматова без сомнения прочтёт его, что отразится на всей её работе. По свидетельству А. Наймана, «…читать „Поэму без героя“, не держа в уме мандельштамовский „Разговор о Данте“, по-видимому, и бесплодно, и ущербно для понимания Поэмы»4.
Тема Италии в поэзии Цветаевой возникнет в 1918 году, когда она вся будет погружена в написание пьес для актёров театра Е. Вахтангова. Это романтический период её творчества, и главным своим героем она избирает Дж. Казанову. Она перечитывает все тома «Мемуаров» известного итальянского авантюриста и на их основе создаёт две пьесы «Приключение» и «Феникс». Роль Казановы в них предназначена молодому актёру, в которого тогда была влюблена М. Цветаева, Юрию Завадскому. Ему же она посвящает и ряд стихов. В одном, «Beau tenebreux!», есть такие строчки: «Ни тонкий звон венецианских бус, / (Какая-нибудь память Казановы / Монахине преступной) – ни клинок / Дамасской стали, ни крещенский гул / Колоколов по сонной Московии – / Не расколдуют нынче Вашей мглы…».
Здесь у Цветаевой присутствие и Венеции, и Москвы, чьи образы заметно сближены. Звон бус и гул колоколов – перед глазами сразу возникает утончённая, нежная Италия и строгая Россия. В подтексте этих строк прочитывается и душевное состояние самой Цветаевой: ощущение радости, счастья, поэтического взлёта и свободного парения (это связано с Италией, она у поэта возникает именно как счастливое воспоминание) и в то же время внутренней борьбы, беспокойства, смятения (она с дочкой одна в неотапливаемом доме, в голодное лихолетье, в полном неведении о том, где сейчас её муж, жив ли он, – это связано с Москвой).
Несколько раньше, в 1914 году, Цветаева, живя в Феодосии, будет вспоминать «свою Италию», которая начинает у неё ассоциироваться с Крымом. В записных книжках она отметит: «Как чудно в Феодосии! Сколько солнца и зелени! Сколько праздника! Золотой дождь акаций осыпается. Везде, на улицах и в садах, цветут белые. Запах fleur d'orange'a! – запах Сицилии! Каждая улица – большая, теплая, душистая волна».
За несколько месяцев до этой записи есть другая: «Караимская слободка – совершеннейшая Италия. Узкие крутые улички, полуразрушенные дома из грубого пористого камня, арки, чёрные девушки в пёстрых лохмотьях». И уже позже, в письмах периода эмиграции, она иногда будет вспоминать Сицилию и признаваться, что «навек её любит» и вновь хотела бы туда попасть. Это признание в любви Италии, итальянской природе, сквозь которое явно просматривается желание вернуть счастливые дни молодости и безоблачного счастья, красоты и беззаботности. А ведь Ахматова, побывав в 1964 году в Риме, тоже отметит в своих дневниковых записях: «Подъезжаем к Риму. Всё розово-ало. Похоже на мой последний незабвенный Крым 1916 года, когда я ехала из Бахчисарая в Севастополь…». Так, мы видим, что Италия стала и для Цветаевой, и для Ахматовой своеобразным миром, который ассоциировался у них со счастливыми моментами жизни. Да и для Мандельштама Рим стал тем городом, чей образ он пронёс через всё своё творчество, оставшись навсегда им покорённым и так никогда и не разгадав загадку его необъяснимого притяжения.
___
Примечания:
1 Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1999. С. 245.
2 Ахматова А. Записные книжки. М.-Torino, 1966. С. 689.
3 Письма Ю.Г. Оксмана к Г.П. Струве // Stanford Slavic Studies. Vol. 1. Stanford, 1987. C. 39.
4 Найман А. Рассказы о Анне Ахматовой. М., 1999. С. 251.
