(Костинский Андрей Ll / Андрей Костинский. – М.: ЛитГОСТ, 2022. – 66 с.)
С какого момента поэт преобразуется в творца и первооткрывателя? Думаю, это происходит тогда, когда ему становится тесно в границах заданных формы и смысла. Начинается усиленное преодоление инерции языка, стремление «взорвать» его изнутри неожиданными значениями и логическими связями. А в итоге – открытие новой вселенной, за пределами общепринятых законов лексического и грамматического строя.
С подобной задачей успешно справляется Андрей Костинский – поэт авангардного толка, издатель журнала «Лава», автор книги «Ll». Само название приглашает вдумчивого читателя к непростому диалогу с элементами математической шарады. Об этом в предисловии пишет российско-австралийский филолог, переводчица и литературный критик Татьяна Бонч-Осмоловская. «LI» она расшифровывает как возраст автора (51). В ребусе эпиграфа к первому стихотворению слог «li» дорастает до «live» (жить), и это задаёт общую тональность поэтического сборника, обнажая ключевую философскую его тему – человека и времени:
ну вот и пятьдесят
один я разменял вторую эльку
ходил в детсад в сто тысяч пят
и не в СШ Америк
<…>
встречаю ночью новый день
зажжённою свечою
отбрасывая рифмой тень
прировненный собою
Столкновение вечного и сиюминутного, попытка примирить эти разновеликие начала, страх перед смертью как олицетворением физического распада и попытка примириться со смертью, даже полюбить её – вот ключевая тема этой книги. А непрерывное мелькание стрелок на вселенском циферблате и неуловимость человеческой жизни передаётся различными средствами. Прежде всего, средствами самого языка. Эклектика жанров и стилей – характерная особенность книги. Предпочтительная для выражения авторской мысли форма верлибра сочетается в содержательном плане с хокку – коротенькой философской зарисовкой текущего момента бытия, неизменно ускользающего от взгляда созерцателя:
новый год
найденная алфавитница
вместо гудков –
дождь по ржавому подоконнику
Постепенное убывание реальности, сведение её к минимуму – краеугольный камень импрессионистской эстетики Костинского. Его художественный мир подобен рисунку на песке – важно успеть прочесть до того, как смоет волна. А если не успеешь – другой возможности уже не будет, рисунок никогда не повторяется:
пусть всегда будет небо
так отразившее где пусть всегда буду я
пусть всегда будет берег
пусть все........
пуст....
Всё зыбко и призрачно, абсолютно неуловимо – и как непредсказуема логика соединения песчинок мироздания, так непредсказуема и сама жизнь. Лирический герой, голос которого всегда слышен читателю, убеждён, что миром правят не вещи, а ментальные ореолы вещей, их колеблющиеся смыслы. Эта идея чётко выражена в образно-грамматическом строе языка книги. Внутри свободной формы – безграничное поле эксперимента, царство неологизмов, анаграмм и лингвистических аномальных зон, в которые, как в воронку, засасывает читателя. Мгновечность, тишинерв, плюновенье – существование этих логических тяни-толкаев возможно в границах той реальности, где подлинное бытование предметов заменено их голограммами, фантомными отпечатками – скриншотом голоса из разрыва лунного луча, тенью, проявленной в фотолаборатории, пеной в чашке луны, губами, вылепленными из вздоха.
Чем призрачнее отпечаток бытия, тем больше в нём подлинности, поскольку всё, что имеет материальную форму, разрушается временем. Можно уничтожить вещь, но память о ней останется. Автор, рассказывающий читателю свою глубоко личную историю, живёт воспоминаниями о самом дорогом, значимом, непреходящем. Рефреном через всю книгу проходит мотив материнской любви – абсолютной ценности, которая наполняет смыслом пустую вселенную, делает её очеловеченной:
на клочке тишины детской рукой выведено:
я слышу через семьмиллиардов лет
солнце......
............землю
<…>
после третьей скорой:
я слышу:
молитва мамы
обволакивает
тишину
Конкретные явления, оторванные от своих материальных воплощений, перестают быть герметически замкнутыми и становятся частью недискретного пространства. Здесь остаются только их бессмертные сущности, непередаваемые традиционными средствами языка. Поэтому автор немногословен и активно использует приём умолчания. Он никогда не описывает понятие напрямую, но создаёт его ассоциативно-смысловое поле, передаёт содержание на уровне своих впечатлений и случайных ассоциаций:
пунктиры голоса
из разбивающегося зеркала
проваливаюсь в их пробелах
будто завод настенных часов
вы
хо
дит
<…>
пробелы заглушают пунктиры
тишина заглушает следующий бой
Тяготея к непрямому высказыванию, автор идеально описывает смерть, даже не называя это слово, заменяя его намёками и неочевидными зонами смыслов. Импрессионистская манера письма отражается в малом количестве глагольных форм, описательных частей речи и личных местоимений. По большей части преобладают номинативные односоставные предложения с существительным в именительном падеже.
Вещь не должна быть объяснена, но должна быть названа. Поиск её имени равнозначен поиску взаимосвязи со всем окружающим. Язык, воспринимаемый Костинским как графическая проекция мироздания, призван отражать неделимость предметного мира, его непрерывное саморазвитие в нескончаемом временном потоке. Поэтому словам-анаграммам в границах художественного текста так легко обмениваться своими значениями и разрушать очевидные ассоциативно-смысловые связи, заменяя их сближением отдалённых, подчас даже противоположных понятий. Так вход одновременно становится выходом, а одно слово плавно перетекает в другое, не встречая на своём пути никаких видимых препятствий:
здравствуй ночь
досидим до ут/ра/зве
день переждём и снова встретимся
Живая, дышащая субстанция авторской речи превращает любое высказывание в самостоятельного героя, который рождаётся, живёт и умирает, распадается до уровня слов, слогов и звуков и в конечном итоге достигает абсолютной зоны молчания – той довербальной зоны, где словотворчество заменяется живописью:
0
тветы
Где ты?
Ищи
Где?
И
?
0
пол в истекающем точками вопросов времени
???
…
Иногда автор даже доходит до крайностей дадаизма и футуризма, заменяя линейность языка парадигматикой графического рисунка:
небо в трещинах-разломах
\_-/
-\/_|\__\|//-
-_|\|_||//-_
—_\|||/-_-
ветви мертвого дерева
огненный закат
разливается вспять
Всё это можно было бы считать языковой игрой, если бы не целостность художественного замысла, не натянутый «тишинерв» мысли, от начала и до конца держащей читателя в напряжении и ожидании развязки драматического действия, в котором человек боится времени и смерти, борется и в итоге примиряется с ними. И всё же не он – главное действующее лицо этой пьесы, а непрерывное мелькание стрелок на циферблате вечности:
на циферблате вечности
залипание стрелок
каждое деление –
пол
ночь
пол
день
<…>
Бог приставляет к виску револьвер
и знает –
если будет слышен
хоть кем-то
