Давным-давно, в незапамятные, казалось бы, времена, в городе-государстве Урук (Южное Междуречье) создали шумеры эпос о Гильгамеше, поэму «О всё видавшем»; самые ранние песни её датируются первой половиной III тысячелетия до н. э. Записали же её на аккадском (ассиро-вавилонском) языке позже, начиная с XVIII в. до н.э., — около 3000 стихов мелкой клинописью на 12 глиняных табличках, с шестью колонками текста каждая, — соединив шумерские сказания единой сюжетной осью. Обнаружены были таблички в середине XIX в. при раскопках библиотеки царя Ашшурбанипала в Ниневии (столице Ассирийского государства, на территории современного Ирака). Эпос о Гильгамеше — древнейшее из известных клинописных литературных произведений. Джордж Смит, британский ассириолог (1840–1876), открыл и перевёл его, сохранив стихотворную форму, на английский язык. В 1872 г. Смит зачитал перед Обществом библейской археологии свой перевод текста о Великом потопе. Ныне Песнь о потопе звучит на 12 языках, включая иврит и русский.
Много воды утекло с тех пор, но ставшие общим достоянием строки отзываются многократным эхом в творениях современных авторов и повседневной речи. Оказывается, 4000 лет — совсем небольшой срок для человеческой мысли и её воплощений.
Вот, к примеру, в песне Булата Окуджавы “Союз друзей” (1967) слышим:
Как вожделенно жаждет век
Нащупать брешь у нас в цепочке.
Возьмёмся за руки, друзья,
Возьмёмся за руки, друзья,
Чтоб не пропасть поодиночке!
А в эпосе шумеров:
Возьмёмся за руки, пойдём же, друг мой!..
Один — лишь один, ничего он не может,
По круче один не взойдёт, а двое взберутся,
Втрое скрученный канат не скоро порвётся,
Два львёнка вместе — льва сильнее!
Вот Гильгамеш в поэме “уста открыл”:
Только боги с Солнцем пребудут вечно,
А человек — сочтены его годы,
Что б он ни делал — всё ветер!”
И кажутся откликом строки Максимилиана Волошина (1926):
Ветшают дни, проходит человек,
Но небо и земля — извечно те же!
Зов о помощи SOS! save our souls! — также из сказаний о Гильгамеше. Песня Владимира Высоцкого, написанная для кинофильма в 1967 году, в дни катастроф атомных подводных лодок “Комсомолец“ и “Курск” обрела горькую актуальность:
Спасите наши души, мы бредим от удушья!
Спасите наши души, спешите к нам!
Спасите наши души! Услышьте нас на суше,
Наш зов всё глуше, глуше, и ужас режет души
Напополам!
Исток мольбы о спасении — на 11-й глиняной табличке, в рассказе о хлынувшем потопе и неизменном зачинщике бури — ветре:
Покинь изобилие, заботься о жизни,
Богатство презри, спасай свою душу!
На свой корабль погрузи всё живое.
Утром хлынул ливень.
Был готов корабль в час захода Солнца.
Иштар кричит, как в муках родов:
«Для того ль рожала я человеков,
Чтоб, как рыбий народ,
Наполняли море!»
Ходит ветер шесть дней, шесть ночей,
Потом буря покрывает землю.
При наступлении дня седьмого
Успокоилось море, утих ураган.
Потоп прекратился.
Глиняная табличка с клинописным фрагментом о потопе из поэмы о Гильгамеше
Поэма о Гильгамеше — самое крупное из произведений литературы Древнего Востока. Оно исполнено поэзии, эпитеты его точны, образы метафоричны:
Гильгамеш уста открыл и молвит, вещает он государыне Иштар:
”Зачем ты хочешь, чтоб я взял тебя в жёны?
Я дам тебе платьев, елея для тела,
Вином напою, достойным царицы,
Твоё жилище пышно украшу,
Но в жёны себе тебя не возьму я!
Ты — жаровня, что гаснет в холод,
Чёрная дверь, что не держит ветра и бури,
Сандалия, жмущая ногу господина!”
Быть может, лишь изящество отказа смягчило для богини любви и плодородия Иштар горечь любовного поражения… Метафору, чудесное средство художественной выразительности, мы, скорее всего, получили от шумеров.
Это им довелось испытать потоп — стихийное бедствие, отражённое в поэме. Тогда в Месопотамии (Междуречье) существовала развитая цивилизация. Город Шурругшак, где жил единственный спасшийся, был ко времени потопа уже древним. Как люди полагали, потоп обрушили на них боги, к чему “склонило их сердце”.
В мифе о всемирном потопе впервые дошло до нас изображение вод в их власти над человеком: его гибели или спасения, а также — и представление об изобилии “рыбьего народа, наполняющего море”. Знания шумеров о плодовитости рыб подтверждены современной наукой: число икринок при одном нересте у бычков, к примеру, достигает нескольких десятков, а у тресковых и камбаловых рыб — нескольких миллионов.
Многие народы Земли и теперь считают море символом жизни, а рыбу — образом её зарождения, изобилия, богатства, многочисленного потомства. В иудаизме, в частности, рыбы — это верующие Израиля, в их естественной стихии, в водах Торы.
Мировосприятие шумеров, их литература и мифология, достижения их цивилизации: клинопись, колесо, обжиг кирпичей из глины, строительство улиц и пересечений их под прямым углом, ирригационные каналы, изделия из меди и сплавов, суды присяжных и парламент, равенство мужчин и женщин, вычисления солнечных и лунных затмений и многое другое — стали частью культурного наследия человечества.
Евреи получили эти знания от Авраама, а тот — непосредственно от шумеров. В период между 2100 и 1800 гг. до н.э. Авраам вместе с отцом, по имени Фарра (Тэрах), женой Сарай (что означает — Царственная, Принцесса), родственниками, слугами, воинами и рабами — всего несколько сотен человек — вышли из города Ур, основанного в 6-м тысячелетии до н.э., одного из крупнейших центров шумерской цивилизации. Он был разгромлен около 2300 г. до н.э. аккадским царём Саргоном древним, и в XXI веке стал столицей Аккадско-Вавилонского царства. Ур, расположенный в южной части дельты Евфрата у выхода к Персидскому заливу, соперничал с Уруком за главенство в Междуречье. Ур ((Urim — на шумерском, Uru — на аккадском) — родина Авраама и отца его Тэраха, предками их были жрецы, носители культуры шумеров, а, возможно, и сами — шумеры. (Самуил Гольденштейн. Авраам был шумером? Невероятные евреи, 2010,1). Сэмюэль Крамер, учёный-шумеролог, писал, что “предки Авраама целыми поколениями жили в шумерских городах. Авраам был не вавилонянином семитского происхождения, а шумером”. Альфред Жеремиас, немецкий пастор и профессор Лейпцигского университета, в 1932 г. опубликовал работу “Der Kosmos von Sumer”, где утверждал: “Авраам был не вавилонянином, а шумером”.
В первой книге Торы отражены мифы Шумера, в частности — и о потопе (Берэшит, 7, 11):
“В этот день разверзлись все источники великой бездны и окна небесные отворились. И был дождь на земле сорок дней и сорок ночей. …И был потоп на земле сорок дней. …Поднялась вода, и покрылись горы”.
(Сравнение воплощений мифа: История потопа в Торе и вавилонской мифологии. М. Карпова. Лехаим, октябрь, 2009). Эти сюжеты, в переводе на греческий, через Библию, укоренились в сознании человечества. Ибо на 698 языков народов мира была переведена Библия. “Глубокая связь Библии с шумеро-аккадской культурой, мифологией, литературой очевидна” — писал Сэмюэль Крамер.
Царь евреев Давид правил в 1005–965 гг. до н. э. Он уже не был язычником, как шумеры: в его молитвах-песнопениях отражена вера в единого Бога. Псалмы Давида пережили века и известны в переводах как Псалтырь. Автором 73 псалмов был сам царь, а многих других — левиты, которые сопровождали богослужения музыкой. ПСАЛОМ — от греческого глагола, означающего “ щипать струны”. И теперь инструменты называют ЩИПКОВЫМИ, по способу извлечения звука. Древнейший из них — арфа; шумеры придумали не только клинопись, но и первый струнный инструмент. Археологи нашли в Уре фрагменты двух лир и двух арф, последние — в царских гробницах. Струны арф как бы вырастали из спины быка. Одна из двух находится в Британском музее.
Итак, уже 4500 лет назад шумеры наслаждались звучанием арфы. Услышав доносящуюся из синагоги прекрасную мелодию, спрашиваешь — что за песня? Открывает певец вместо ответа сборник теилим — псалмов Давида, сразу на нужной странице! Композиторы до сих пор создают музыку на эти стихи, однако некоторые из мелодий, как говорят, чудом дошли до нас неизменными со времён Давида. Захлестнувшие человека воды стали символом бедствий, и мольба о спасении души, о сохранении жизни, обращена псалмопевцем к Богу. Вот несколько фрагментов:
“Потоки бедствий устрашили меня. Вопль мой дошёл до слуха Его. И понёсся Он на крыльях ветра. И прошли тучи с градом и углями огненными. И открылись русла воды, и извлёк Он меня из множества вод. Господь над потопом восседал. Господь даст силу народу своему, благословит народ свой миром. Вечером пребывает плач, а утром — радость. Враги мои неоправданной ненавистью ненавидят меня. Сохрани душу мою и спаси меня. Избави, Боже, Израиль от бедствий его, не покидай народ Бога Авраамова!
Уклоняйся от зла и делай добро, ищи мира и стремись к нему — говорят мудро уста праведника. Тора Божья в сердце его. Праведники унаследуют страну и будут обитать в ней вовеки. Бог спасёт Сион, построит города Иуды, поселятся они там и наследуют их! Твердыня во время бедствий — Бог Йаакова. Бог спасения моего успокаивает шум морей, рёв волн их и шум народов. Да не затопит меня поток вод, и да не поглотит меня глубина. Не брось меня во время старости; когда иссякнет сила моя, не оставь меня!”
Таков отголосок шумерских преданий в высокой поэзии псалмов Давида.
Мой сородич таинственный, царь моей древней страны,
О тебе, постарев, вспоминаю всё чаще сегодня.
Научи меня петь, не жалея себя и струны,
А порвётся струна — так на это уж воля Господня.
Пусть тучнеют стада меж библейских зелёных полей,
Где звенят твои песни, земным неподвластные срокам,
И склонились посланцы у пыльной гробницы твоей
Трёх враждебных религий, тебя объявивших пророком.
Александр Городницкий. Царь Давид. 2003
Памятник царю Давиду в Иерусалиме.
История о потопе вошла и в сюжеты греческой мифологии. Люди не повиновались богам — олимпийцам. Потому ”решил великий тучегонитель Зевс уничтожить людей. Ливень хлынул на землю. Вода в морях и реках поднималась всё выше и выше, заливая всё кругом. Скрылись под водой города со своими стенами, домами и храмами, не видно было уже и башен, которые высоко поднимались на городских стенах. Постепенно вода покрывала всё — и поросшие лесом холмы, и высокие горы. Вся Греция скрылась под бушующими волнами моря… Так погиб род людской медного века. Лишь двое спаслись. По совету отца своего Прометея, Девкалион построил огромный ящик, положил туда съестных припасов и вошёл с женой своей. Девять дней и ночей носился ящик по волнам моря, покрывшим всю сушу. Наконец, волны пригнали его к двуглавой вершине Парнаса. Ливень, посланный Зевсом, прекратился. Девкалион и Пирра вышли из ящика и принесли благодарственную жертву Зевсу, сохранившему их среди бурных волн». И земля заселилась мужчинами или женщинами — из камней, брошенных Девкалионом либо его женой (А.Н. Кун. Легенды и мифы Древней Греции. М., 1955). Такова иная версия спасения, по велению греческих богов. Но сохранился прежний мотив могущества вод морских, несущих человеку гибель или избавление от неё.
В IX—VIII вв. до н.э. рапсод Гомер, древнегреческий поэт-сказитель, не определял себя как личность, и подробности его жизни не известны. Возможно, в создании поэмы “Одиссея” участвовали и позднейшие авторы (“Гомеровский вопрос”, А. Кун, там же). Гомер использовал мифологические, фольклорные сюжеты — например, сказание об аргонавтах. 400 лет их передавали из уст в уста (в Греции ещё не умели писать.). Лишь в IV в. до н. э. утвердилась в стране письменность, и специальная комиссия воспроизвела архаичные предания на папирусе. Запись эпоса о Гильгамеше на тысячу лет старше самой поэмы. Раскопки Генриха Шлимана в Микенах показали, что события «Одиссеи” параллельны ходу Троянской войны. Текст разбили на 24 песни; в песнях с IX по XII Одиссей повествует о его трёхлетних странствиях после отплытия из Трои. Герои рассказа — это моряки на кораблях и боги, но также и море, образ которого запечатлён в сложных эпитетах — оно “многоводное, рыбообильное, и многорыбное, и широкошумное” (впервые перевёл “Одиссею” на русский язык В. А. Жуковский, 1849). Море определяет судьбу человека.
“Посейдон их к великой Гирейской бросил скале; самого же Аякса из воды он исторгнул; спасся б от гибели он, вопреки раздражённой Афине, если б в безумстве изречь не дерзнул святотатного слова: он похвалился, что против воли богов избежит потопленья. Дерзкое слово царём Посейдоном услышано было; сильной рукой он во гневе схватил свой ужасный трезубец, им по Гирейской ударил скале, и скала раздвоилась; часть устояла, кусками рассыпалась в море другая. Рухнула в море с висевшим на ней святотатным Аяксом… Скоро опять успокоилось море, и был ветер попутный им дан”.
Так Владыка моря Посейдон, оскорблённый дерзостью Аякса (не должен человек оспаривать всевластия богов!), губит его в бушующих волнах, а, отомстив, успокаивает море и дарует морякам попутный ветер. Похоже, дожил сюжет до века XIX: “Так и вздулись сердитые волны, так и ходят, так воем и воют!”
После крушения Византийской империи греческие рукописи попали на Запад. Эпоха Возрождения открыла для себя античную поэзию и Гомера как её родоначальника.
Скульптура Посейдона в Копенгагене
Посейдон — Верховный морской бог. (“трясущий землю” — греч.) Сферы влияния: море, землетрясения, коневодство
Одно за другим чередовались поколения, менялись границы, общественные формации, множились знания человека о нашей планете и о вселенной, но у всех народов сохранились представления о море как символе жизни. Они отражены в прозе и поэзии, созданных даже и на нашей памяти — за последние сотни лет. Это — совсем недалёкое прошлое для тех, кто заглянул вглубь тысячелетий.
Два произведения А.С. Пушкина — одно из них, элегия, в начале его южной ссылки, и второе — накануне отъезда поэта из Одессы в Михайловское — как бы стихотворный тандем, связанный общим замыслом, хотя их разделяют четыре года: “Погасло дневное светило”, с подзаголовком “Подражание Байрону” (1820) и “Прощай, свободная стихия” (“К морю”, 1824). Написанные разностопным ямбом, оба они поверяют олицетворённому морю сокровенные чувства и раздумья поэта.
В первом из них трижды звучат лейтмотивом две обращённые к Чёрному морю строки:
Погасло дневное светило;
На море синее вечерний пал туман.
Шуми, шуми, послушное ветрило,
Волнуйся подо мной, угрюмый океан.
Я вижу берег отдалённый,
Земли полуденной волшебные края;
C волненьем и тоской туда стремлюся я,
Воспоминаньем упоённый…
Испытывая волнение и тоску поэта, волнуется угрюмый океан. Море созвучно ностальгии изгнанника по родным краям, его воспоминаниям о минувшей любви. Океаном называет море Пушкин, плывущий из Керчи в Гурзуф. Архаизмы — ветрило, младость, брега, хладные — придают стихам настроение возвышенного романтизма.
Во втором стихотворении Пушкин обращается к морю, словно к любимому и задушевному другу, просто, сердечно, с глубиной чувства, которому не нужны красивости внешние. Волшебные строки, они всегда с нами:
Как друга ропот заунывный,
Как зов его в прощальный час.
Твой грустный шум, твой шум призывный
Услышал я в последний раз.
Моей души предел желанный!
Как часто по брегам твоим
Бродил я тихий и туманный,
Заветным умыслом томим!
Как я любил твои отзывы,
Глухие звуки, бездны глас,
И тишину в вечерний час,
И своенравные порывы!
Прощай же, море! Не забуду
Твоей торжественной красы
И долго, долго слышать буду
Твой гул в вечерние часы.
В леса, в пустыни молчаливы
Перенесу, тобою полн,
Твои скалы, твои заливы,
И блеск, и тень, и говор волн!
Прихоть моря, своенравного и непредсказуемого, властвует над рыболовами:
Смиренный парус рыбарей,
Твоею прихотью хранимый,
Скользит отважно меж зыбей:
Но ты взыграл, неодолимый,
И стая тонет кораблей.
И строки, посвящённые Джорджу Байрону, кумиру юности Пушкина — он умер в Греции, 19 апреля 1924 года (“К морю” Пушкин написал 3 месяца спустя):
Исчез, оплаканный свободой,
Оставя миру свой венец.
Шуми, взволнуйся непогодой:
Он был, о море, твой певец.
Твой образ был на нём означен,
Он духом создан был твоим:
Как ты, могущ, глубок и мрачен,
Как ты, ничем неукротим.
Античное море, неподвластное времени, в единстве с духом и образом человека… Байрон помнил сказание о потопе: “Гнездом голубки красен юный рай” (Поэма “Остров”, 1823).
Малая серия Библиотеки поэта (1977, Советский писатель, Ленинградское отделение) издала “Дом поэта” Максимилиана Волошина, жестоко урезанный политизированной цензурой. Полный текст 1926 года приводит Интернет: история Крыма, дом в Коктебеле — остров спасения в хаосе Гражданской войны, и море — вечное воплощение жизни:
Будь прост, как ветр, неистощим, как море,
И памятью насыщен, как земля.
Люби далёкий парус корабля
И песню волн, шумящих на просторе.
Весь трепет жизни всех веков и рас
Живёт в тебе. Всегда. Теперь. Сейчас.
Неотделим от моря и сюжет поэмы “Медный всадник. Петербургская повесть” А.С. Пушкина (октябрь 1833, село Болдино). Её вступление — гимн городу Петра (в 1949 г. Рейнгольд Глиэр увековечил в музыке вдохновенное его величие), а вторая часть удивительно сочетает образную выразительность стиха с простотой, разговорной интонацией, детальностью и точностью прозы. В основе сюжета — наводнение 7.11.1824, когда вода в Неве поднялась на 4 с лишним метра выше ординара и сотни жителей города утонули. “Народ зрит божий гнев и казни ждёт” — простой люд воспринимает бедствие, согласно вековым представлениям, как наказание свыше. Но Пушкин приводит и строго научное объяснение хлынувшего на город потопа: в стремительном своём течении Нева шла навстречу шторму в Финском заливе, но море оказалось сильнее:
…Силой ветров от залива
Переграждённая Нева
Обратно шла, гневна, бурлива,
И затопляла острова,
Погода пуще свирепела,
Нева вздувалась и ревела,
Котлом клокоча и клубясь,
И вдруг, как зверь остервеняясь,
На город кинулась.
Морская буря, с неизменным её участником — ветром, ворвалась в город, застигнутый потопом врасплох. Олицетворение непредсказуемой стихии — “из возмущённой глубины вставали волны там и злились, там буря выла…”. Событие, воссозданное гением поэта, как бы продолжает тему эпоса шумеров, претворённую позже в строки Торы и поэмы об Одиссее: гибель людей или сломанные судьбы. В библиотеке Пушкина стояла Библия — греческий перевод Торы на французский язык (издание Петербургского библейского общества, 1817). “Мои дети будут читать Библию в подлиннике… Библия — всемирна… Я читал Библию от доски до доски в Михайловском (1825 год), когда находился там в ссылке”. Читал Пушкин и переводы “Одиссеи” на русский язык, в прозе (П.Е. Екимов, 1788; И. Мартынов, 1828). Исполненный мстительной иронии эпитет в пушкинской фразе: “Добро, строитель чудотворный!” — прямое лингвистическое наследие сложных эпитетов о море из “Одиссеи”. “Медный всадник”, с такой живой картиной потопа, навсегда останется незыблемой вершиной над многоводным океаном мировой поэзии.
Молодой герой поэмы Евгений живёт в Коломне, районе Петербурга, где селились мелкие чиновники с ремесленниками; он беден, но “трудиться день и ночь готов”, чтобы обеспечить независимость и благополучие будущих жены и детей.
Но упоминаются в поэме и два других труженика, безымянных. Первый — в прологе:
“Где прежде финский рыболов,
Печальный пасынок природы,
Один у низких берегов
Бросал в неведомые воды
Свой ветхий невод…”
Второй — в последних строках поэмы:
«…. Остров малый
На взморье виден. Иногда
Причалит с неводом туда
Рыбак на ловле запоздалый
И бедный ужин свой варит…”
Образы нищеты и печали. Парус — ветхий. Ужин — бедный. Почему воды неведомые? А кто же знал о них до рождения в дельте Невы города, от красоты набережных и дворцов которого перехватывает дыхание? И да, неведомые — неизвестно, чего ждать: могли быть злыми и остервенелыми, наглыми и буйными — как осенью 1824-го. А рыбка в Неве — корюшка, богатая добыча, когда идёт на нерест. По весне. Но не круглый год. Пословица гласит: от трудов праведных не нажить палат каменных… Скудна жизнь рыбака без рыбы — символа изобилия и достатка!
Золотая рыбка удачи досталась другому рыбаку, который
«жил со своею старухой у самого синего моря. Они жили в ветхой землянке ровно тридцать лет и три года. Старик ловил неводом рыбу, старуха пряла свою пряжу”.
Жили — не тужили; несмотря на ветхость землянки море было синим и спокойным, а число прожитых ими тридцати трёх лет символизирует в нумерологии гармонию мира, единство и совершенство (помнится, и в «Cказке о царе Салтане» вышли из океана ”в чешуе, как жар горя, тридцать три богатыря, все красавцы молодые, великаны удалые, все равны, как на подбор… )». Сакральное число, священное. В пушкинской “Сказке о рыбаке и рыбке” (также — октябрь 1833 года, Болдино) антропоморфная стихия — море, очеловеченное и справедливое, — символ судьбы. Старик не на удочку ловит, а закидывает невод, в надежде на большую удачу. Однако невод приносит лишь тину или траву морскую. И с нами такое, увы! — случалось. Но вот — посчастливилось. Пришёл невод с золотою рыбкой, ответившей щедрой благодарностью на великодушное бескорыстие старика. И кто бы осудил старуху, после десятилетий жизни в землянке возмечтавшую о палатах каменных — не за монотонное прядение пряжи, а как о нежданном подарке? Но жажда богатства безгранична, а власть развращает. “Из грязи — в князи!”, согласно пословице.
Пушкин в этой работе опирался на произведение братьев Гримм “О рыбаке и его жене” (1812), а те, в свою очередь, заимствовали мотив сказки у немецкого художника и писателя Филиппа Отто Рунге (1777–1810), который публиковал обработки немецких народных сказок… Бродячий сюжет! Не напоминает ли Золотая Рыбка — Владычица морская — древнегреческого бога:
“Посейдон властвует над морем. Быстро он несётся по безбрежному морю, а вокруг него играют дельфины, рыбы выплывают из морской глубины и теснятся вокруг его колесницы. Когда же взмахнёт Посейдон своим грозным трезубцем, тогда, словно горы, вздымаются волны морские, покрытые гроздьями пены, и бушует на море свирепая буря. Бьются тогда с шумом морские валы о прибрежные скалы. Но простирает Посейдон свой трезубец над волнами, и они успокаиваются. Стихает буря, снова спокойно море, и чуть слышно плещется у берега — синее, беспредельное”. (А.Н. Кун. Мифы древней Греции).
За две болдинских осени (1830, 1833) необычайно щедрым выдался улов Александра Сергеевича в его насыщенной творческой жизни. Словно бы знал он, что время уже на исходе… После нескольких лет ссылок был, так сказать, свободным человеком, безуспешно, впрочем, пытаясь получить разрешение на выезд в Европу для лечения:
И за полночь пиши, и спи за полдень,
И будь счастлив, и бормочи во сне!
Благодаренье Богу — ты свободен —
В России, в Болдине, в карантине!..
Давид Самойлов. Болдинская осень. 1961
Через сотню лет, в переводе с иного языка, оживают знакомые образы, в новом воплощении. Рассказ Хемингуэя “Старик и море”(1952), американская проза XX века. Приметы жизни Сантьяго — словно у рыбаков пушкинских: “Старик рыбачил один на своей лодке в Гольфстриме. Вот уже восемьдесят четыре дня он ходил в море и не поймал ни одной рыбы”. “Парус был весь в заплатах из мешковины и, свёрнутый, напоминал знамя наголову разбитого полка… Рубаха его была такая же латаная — перелатаная, как и парус”. Сеть старик продал, рыбу ловил на крючки, ладони его были в шрамах, прорезанных бечевой, под тяжестью улова. Рис и рыба на обед существовали только в его воображении. Не было у него двух с половиной долларов на покупку лотерейного билета.
Символ счастья в рассказе — рыба, в полном соответствии с традицией. Счастливой называют лодку, которая несколько дней подряд приходит с уловом. “Мне просто не везёт. Может, сегодня счастье мне улыбнётся — подумал старик. Сегодня я попытаю счастья там, где ходят стаи бонито… Вдруг там плавает и большая рыба?” Герой рассказа — Атлантический голубой марлин (длина 5-6 м, вес — около 800 кг): “…Поверхность океана перед лодкой вздулась, и рыба вышла из воды. Она всё выходила и выходила и, казалось, ей не будет конца. Голова и спина у неё были тёмно-фиолетовые, а полосы на боках казались при ярком свете очень широкими и нежно-сиреневыми. Вместо носа у неё был меч, длинный, как бейсбольная клюшка, и острый на конце, как рапира”.
Океан “добр и прекрасен, но иногда он становится таким жестоким”.
“Мысленно он всегда называл море lamar, как зовут его по-испански люди, которые его любят, всегда в женском роде. Как о женщине, которая дарит великие милости или отказывает в них, а если позволяет себе необдуманные или недобрые поступки, — что поделаешь, такова уж её природа”.
Испытав счастье поимки небывало крупной рыбы, измучившись в противоборстве с ней и битвой с акулами, он возвращается в бухту — с белым позвоночником у борта, с болью от ран: “Я несчастливый. Мне больше не везёт”.
В рассказе океан — символ жизни, рыба марлин — примета изобилия и счастья, а для рыбака океан и рыба — повседневность бытия. Антитеза марлина — акулы, силы, разрушающие плоды тяжкого труда, терпения и мужества человека. Потому и говорит старик об океане как о живом существе, полном и друзей, и врагов.
О самом же старике сказано уже много — о его весёлых глазах цвета моря на старом лице, о его победе над рыбой. Старик удивительный и чудесный. Мальчика он пятилетним впервые взял в море, научил ловить рыбу и стал ему близок, как родной отец. Исполнено доброты и бескорыстия, внимания и самоотверженности его отношение не только к людям, но и ко всем живым существам, встреченным в длительном кружении по волнам. Собираясь на рыбную ловлю, думает он о хозяине ресторана, которому отдаст самую мясистую часть большой рыбы — в благодарность за еду. Старик восхищается пойманным марлином и сострадает ему. А вернувшись в бухту с обглоданным акулами скелетом, просит мальчика не забыть оставшуюся от рыбы голову отдать Педрико — пусть разрубит её на приманку для сетей. Сокрушается не о потерянном заработке, а о множестве людей, оставшихся без мяса громадной рыбы. Да, старик Сантьяго любит ближних, как самого себя — согласно заповеди христианства. Однако не забудем, что христианство — ветвь иудаизма, и впервые сказано в Торе, в третьей книге Пятикнижия Моисея, в XV веке до н. э.: “Люби ближнего твоего, как самого себя” (Ваикра, 19, 18). И это главное требование закона Торы, заповедь, определяющая отношения между людьми, — основа морали, передаваемая из поколения в поколение.
XX век, время покорения воздуха, космоса и глубин океана, приручения электричества и передачи образа и звука на любые расстояния, расщепления атома и расшифровки генетического кода — но и двух мировых войн, кровавых диктаторов, сожжения книг и уничтожения рукописей, истребления народа Авраама, в нарушение всех норм человечности! Всемирный потоп! Спасайся, если кто может…
Прошли войска по Западной Европе,
Пролязгали железные стада,
И медленно, как в сказке о потопе,
Обратно в русла схлынула вода.
И просыхают прусские долины,
И тишина объемлет шар земной.
Но где он, голубь с веткою маслины,
Не жди его, новорождённый Ной!
Так холодно в Германии и пусто.
По рощам осень ходит не спеша.
Дома оглохли. И такое чувство,
Что нет души. Что вымерла душа.
Давид Самойлов. Бабельсберг. 1945
Холодно и голодно после войны было и на родине поэта, встречи с которой он ждал с нетерпением и надеждой. Не будем касаться проблем строительства коммунизма в отдельно взятой стране, её политики в отношении своих граждан и других вопросов, не имеющих отношения к обсуждаемой теме.
В наши дни, в напряжённом ритме бытия, на бегу и в цейтноте, мы незаметно утрачиваем привычку читать вдумчиво и неспешно. Вместо писем отправляем краткие сообщения, выражая эмоции стандартными штампами, изображениями конфигураций из пальцев одной руки. Поэмы, остаются, кажется, в прошлом, исчезает богатый некогда эпистолярный жанр, представляющий не только личность писателя, но и черты эпохи. Как прежде несбыточной мечтой были для многих дальние страны, так теперь людям хочется иногда просто тишины на берегу озера или моря. Без деловой одержимости и транспортной гонки легче уловить чутким слухом отдалённый гул дарующего жизнь океана из древних мифов. Далее — полнозвучные метафоры в небольшой подборке стихотворений на темы моря (полностью или в отрывках).
Всем знакомый “Парус” (1832) 18-летний Михаил Лермонтов начал строкой, заимствованной из неоконченной поэмы декабриста А.А. Бестужева — Марлинского (1797–1837). “Парус” Лермонтова был опубликован в “Отечественных записках” лишь в 1841 году, так что не увидел своей строки Бестужев, а, возможно, и Лермонтов, убитый 23 июля 1841-го. Но жизнь стихотворения продолжилась в музыке — романсом А. Е. Варламова (1848). Веком позже Валентин Катаев возродил первую строку в названии своей повести “Белеет парус одинокий” (1936), в составе четырёхтомной эпопеи “Волны Чёрного моря”. Выразительным, и потому долговечным, с давних времён, был образ паруса — мятущейся души в море повседневной жизни и социальных потрясений.
Парус
Белеет парус одинокой
В тумане моря голубом!..
Что ищет он в стране далёкой?
Что кинул он в краю родном?..
Играют волны — ветер свищет,
И мачта гнётся и скрипит…
Увы! Он счастия не ищет
И не от счастия бежит!
Под ним струя светлей лазури,
Над ним луч солнца золотой…
А он, мятежный, просит бури,
Как будто в бурях есть покой!
М.Ю. Лермонтов. 1832
***
Но неужели, ах, неужели!
Неужели не хочется вам,
Налетая на скалы и мели,
Тем не менее плыть по волнам?
В бурном море людей и событий,
Не щадя живота своего,
Совершите вы массу открытий,
Иногда не желая того!
***
Пусть бесится ветер жестокий
В тумане житейских морей —
Белеет мой парус, такой одинокий
На фоне стальных кораблей!
Юлий Ким, 1975
***
Мы славно пожили на свете,
и наши труды не пропали,
мы сами связали те сети,
В которые сами попали.
***
Ещё нас ветер восхищает
и море волнами кипит,
и только парус ощущает,
Что мачта гнётся и скрипит.
Игорь Губерман
***
Рыбак
Бежал по тропинке
Шестилетний рыбак.
Вдруг остановился,
Даже попятился —
Море!
Распахнулись ресницы,
Словно сети.
Улов был богат и обилен…
Шестьдесят лет,
А сети ещё полны.
Нет-нет,
Да и сверкнёт
Диковинная звезда,
Краешек радуги —
На глазах
У заворожённых
Шестилетних рыбаков.
Овсей Дриз, 1968.
Перевод с идиш Генриха Сапгира
***
Я к морю спускаюсь, как прежде сходила к реке.
Всё то ж снаряженье — анапест, хорей, амфибрахий.
К молитве вечерней отроги меняют рубахи.
Восток или Запад — лишь билось бы слово в садке.
Елена Аксельрод. В срединном неверном краю… (отрывок), 1994
***
Время не тороплю,
оно торопит меня —
мол, моему кораблю
плавать осталось полдня.
Но с капитанского мостика,
где я уже — не капитан,
а что-то вроде матросика,
который от моря пьян, —
не вижу ни ям, ни пропастей,
ни кровожадных акул.
Только волна из-под лопастей,
только счастливый гул.
Елена Аксельрод. 2008
***
Утро и вечер, солнце и мрак —
Белый рыбак, чёрный рыбак.
В мире, как в море; и кажется мне:
Мы, словно рыбы, плывём в глубине.
В мире, как в море: не спят рыбаки,
Сети готовят и ладят крючки.
В сети ли ночи, на удочку дня
Скоро ли время поймает меня?
Расул Гамзатов. Из восьмистиший. Перевод с аварского Наума Гребнева
***
Как движется к земле морской прибой,
Так и ряды бессчётные минут,
Сменяя предыдущие собой,
Поочерёдно к вечности бегут.
В. Шекспир. Из сонета 60. Перевод Самуила Маршака
***
Любите поэтов
3
И вот я бросаюсь в стихи,
Как пловец в океан.
Гремит голубая волна
В голубой барабан.
И ямбы, ликуя,
Гремят в голубой тамбурин.
Вернётся ли слово моё
Из кипящих глубин?
4
Короткий стих! Короткий стих!
Кристалловидная порода!
Да здравствует твой дерзкий стиль,
Твой вкус изысканный, природа.
Чтоб позвоночник — хрящ к хрящу,
Чтоб к зубу зуб — как жемчуг в нити,
Чтобы слова, что я ищу, —
Как плиты в древней пирамиде.
Стихи мои — мой гордый флот,
Мои победы и крушенья,
Моей любви душистый плод
И дня и ночи искушенье!
С какой я радостью грублю
Тем бурям, что играют нами,
И мачты лишние рублю,
Чтоб возноситься над волнами.
Моисей Тейф (авторизованный перевод с идиш Юнны Мориц)
***
К птичьему прислушиваюсь крику.
Вижу только море вдалеке.
Море ходит. Море пишет книгу.
Книгу о себе. О старике.
Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок.
Медленно стихающий прибой.
Что такое старость? Поединок.
С берегами. С временем. С судьбой.
Белый — синий. Белый цвет и синий.
Дни и годы. Годы и века.
Та же повторяемость усилий.
То же повторение рывка.
Поплавок неверен и обманчив.
По воде расходятся круги.
И тогда на свет выходит мальчик.
Он глядит на свет из-под руки.
Сети. Сеть ошибок. Сеть сединок.
Слабенькая детская рука.
Вьётся леска. Длится поединок.
Лишь вода — темна и глубока.
Юрий Левитанский
***
Как зарок от суесловья, как залог
и попытка мою душу уберечь,
в эту книгу входит море — его слог,
его говор, его горечь, его речь.
Не спросившись, разрешенья не спросив,
вместе с солнцем, вместе с ветром на паях,
море входит в эту книгу, как курсив,
как случайные заметки на полях.
Как пометки — эти дюны, эта даль,
сонных сосен уходящий полукруг…
Море входит в эту книгу, как деталь,
всю картину изменяющая вдруг.
Всю картину своим гулом окатив,
незаметно проступая между строк,
море входит в эту книгу, как мотив
бесконечности и судеб и дорог.
Юрий Левитанский (отрывок), 1976
***
Ветер
Какой большой ветер
Напал на наш остров!
С домишек сдул крыши,
Как с молока — пену.
И если гвоздь к дому
Пригнать концом острым,
Без молотка, сразу,
Он сам войдёт в стену.
А шквал унёс в море
Десятка два шлюпок,
А рыбакам — горе, —
Не раскурить трубок,
А раскурить надо,
Да вот зажечь спичку —
Как на лету взглядом
Остановить птичку.
Какой большой ветер!
Ох! Какой вихорь!
А ты глядишь нежно,
А ты сидишь тихо,
И никакой силой
Тебя нельзя стронуть:
Скорей Нептун слезет
Со своего трона.
Новелла Матвеева. 1963
***
След в океане
В ночи Венера надо мной
Горит, как дальнее окошко.
Смотрю назад, где за кормой
Кружится водяная крошка.
Там пенный след вскипает, крут,
На дне бездонного колодца,
А через несколько минут
Волна волной перечеркнётся.
С водою сдвинется вода,
Сотрёт затейливый рисунок, —
Как будто вовсе никогда
Её не вспарывало судно.
И ты, плывущий меж светил,
Недолог на своей орбите,
Как этот путь, что начертил
По небосводу истребитель,
Как облаков холодный дым,
Что завивается, как вата,
Как струйка пенная воды,
Что называется “кильватер”.
События недолгих лет
Мелькнут, как лента на экране,
И ты пройдёшь, как этот след
В невозмутимом океане.
Александр Городницкий. 1977
***
По берегу моря вдоль пены прибоя следы
оставили чьи-то не очень подвижные ноги.
В таком сочетании солнца, песка и воды
они говорят, что прошёл человек одинокий.
Цепочка следов, и других не высматривай — нет;
вдоль пены прибоя струятся ни валко ни шатко —
и круто направо: в воде обрывается след,
и как ни ищи, но обратного нет отпечатка.
А чёрные тучи уже собрались вдалеке,
и к берегу ветер погонит волну штормовую,
и скоро исчезнет цепочка следов на песке,
и только стихи сохранят эту память живую.
Живую, пока не наступит стихий торжество:
водой заливает, песком очертанья заносит…
А был человек или не было вовсе его —
никто не узнает, да в общем никто и не спросит.
Наум Басовский, 2010.
***
Когда так много позади
Когда так много позади
Всего, в особенности — горя,
Поддержки чьей-нибудь не жди,
Сядь в поезд, высадись у моря.
Оно обширнее. Оно
И глубже. Это превосходство
Не слишком радостное. Но
Уж если чувствовать сиротство,
То лучше в тех местах, чей вид
Волнует, нежели язвит.
Иосиф Бродский. С видом на море, VIII. 1969
***
Будто впрямь по чью-то душу
Тучи издалека
С моря движутся на сушу
С запада, с востока.
Над волнами временами
Ветер возникает,
Но волнами, а не нами
Грубо помыкает.
Он грозится: — Я возвышу,
А потом унижу! —
Это я прекрасно слышу
И прекрасно вижу.
Возвышенье, униженье,
Ветра свист зловещий…
Я смотрю без раздраженья
На такие вещи…
Ведь бывало и похуже,
А потом в итоге
Оставались только лужи
На большой дороге.
Леонид Мартынов. 1964
***
Просыпается ветер
Просыпается ветер. Он ещё где-то там, за горами.
И всё выглядит так, будто нам не грозит ничего.
Он ещё молодой, он покуда не властен над нами,
Только ветви деревьев чутко ловят дыханье его.
Приближается ветер, и деревья полягут, как травы.
Вам его не купить, нет на свете того серебра.
Он сметёт всех подряд — тех, что правы, и тех, что не правы,
Потому что природа не знает ни зла, ни добра.
Поднимается ветер, и уже ничего не поправить,
Лишь считать, сколько нам остаётся безветренных дней.
Ветер не осудить, не сломить, не убить, не возглавить,
Он теперь с каждым днём, с каждым часом будет дуть всё сильней.
Отпустила земля. Закружили столбы — километры.
Снова кончился век, и от этого стало легко.
А по небу страны всё летят унесённые ветром,
Далеко, далеко. Далеко, далеко…
Андрей Макаревич — слова, музыка, исполнение. 2019
***
За тех, кто в море
Ты помнишь, как всё начиналось,
Всё было впервые и вновь,
Как строили лодки, и лодки звались
“Вера”, “Надежда”, “Любовь”.
Как дружно рубили канаты
И вдаль уходила земля,
И волны нам пели, и каждый пятый,
Как правило, был у руля.
Напрасно нас бури пугали!
Вам скажет любой моряк,
Что бури бояться вам стоит едва ли.
В сущности, буря — пустяк.
В буре лишь крепче руки.
И парус поможет, и киль.
Гораздо трудней не свихнуться со скуки
И выдержать полный штиль.
Я пью до дна за тех, кто в море,
За тех, кого любит волна, за тех, кому повезёт,
И если цель одна и в радости, и в горе,
То тот, кто не струсил и вёсел не бросил,
Тот землю свою найдёт!
Андрей Макаревич. Слова, музыка, исполнение. 1982
Эти полнозвучные метафоры (спасибо шумерам!) — словно оттенки и отзвуки многоликой жизни. Радость открытия мира и творческого труда по огранке поэтического слова, вера в бесконечность чередования поколений на земле и печаль о скоротечности бытия каждого из нас, спады и подъёмы, противостояния и преодоления, наслаждение тишиной и покоем…
Огромное, исполненное силы, многоцветное под лучами светил море созвучно человеку. Стихия словно воплощает власть над нами внешних потрясений и душевных разладов, монотонность каждодневного труда и порывы вдохновения. Потому, верно, и стало оно символом судьбы для поколений, преодолев тысячелетние времена и расстояния между странами и материками. Под вечный рокот волн поэты погружаются в навеянные ими образы…
Оказывается, не только рукописи не горят, и рассыпанные наборы книг удаётся иногда спасти — с риском для жизни бесстрашных, а написанного пером не вырубишь топором; но и предания, запечатлённые клинописью на глиняных табличках трёхгранными палочками, и теперь живут в стихах и прозе мастеров слова. Такова неисчерпаемая морская тема — в перекличке эпох. Старая сказка в её перевоплощениях, как связующая нить, позволила нам встретиться с любимыми авторами и долготерпеливым читателем.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer5/bandas/
