(продолжение. Начало в № 4/2022)
4.
Происхождение Homo Totalitaris обычно связывают, прежде всего, с тоталитарной властью и её так или иначе осознаваемыми, мотивируемыми и декларируемыми социоевгеническими программами превращения «скептического, борющегося за свою самореализацию индивидуалиста, перенятого … от либерально-позитивистской эпохи … в коллективного человека, слепо верующего и безоговорочно повинующегося <…>. Тоталитарный характер выкристаллизовался в конце XIX в. не только на левом, но и на правом краю политического спектра»[1]. Итальянский фашизм был первым правым тоталитаризмом, Советская империя — первым левым, и Homo Sovieticus — подвид Homo Totalitaris, разумеется, с некоторыми поправками на вариации тоталитаризмов с их социокультурными особенностями. Хотя авторитарные и тоталитарные системы в принципе различаются[2], границы между ними довольно размыты и под Homo Totalitaris разные исследователи имеют в виду то фашистскую, то авторитарную, то тоталитарную личность (психологию). Существуют ли авторитарный/тоталитарный тип личности, а если — да, каковы его истоки, как такой тип личности формируется и проявляется? Я пытался коснуться этих и других вопросов[3], когда на родине советского человека проблема Homo Sovieticus только начинала становиться предметом философского, социологического, психологического, антропологического и т. д. изучения, а в западной литературе уже было много работ, посвящённых тоталитарным личности, психологии, сознанию, мышлению. Но если иметь в виду «коллективного человека, слепо верующего и безоговорочно повинующегося», которого власть стремится превратить в разделяющего с ней ответственность соучастника, то мы вправе оставить за скобками второстепенные различия и говорить о Homo Totalitaris.
В общей и специальной литературе много внимания уделяется промыванию мозгов, зомбированию средствами media, политизации и клерикализации воспитания и образования как инструментам тоталитаризации сознания. Недооценивать их роль, особенно в наше время, было бы ошибкой. Муссолини в начале 1920 годов говорил, что фашизм быстро распространится благодаря media. Сегодняшние возможности пропаганды, ставшей оружием гибридных войн, были далеко за горизонтами его воображения. Но ошибкой было бы и свести формирование тоталитарной психологии только к тоталитаризации извне, оставляя ему роль только объекта манипуляций. Не должно ли быть в человеке нечто такое, что делает его более (или менее) восприимчивым к воздействиям на него? Вправе ли мы в попытках понимания лишать его роли субъекта, личности? Ланцелот в «Драконе» Евгения Шварца в ответ на генрихово: «Если глубоко рассмотреть, то я лично ни в чём не виноват. Меня так учили» говорит: «Всех учили. Но зачем же ты оказался первым учеником, скотина этакая?». Человек вычитывает из потоков информации заложенные в них значения или вчитывает свои? Воздействие среды причина поведения или поведение определяется характером личности?
Характер — врождённый почерк поведения — вероятно, первое, что просится в качестве причины: «Он/она такой/такая» и далее до выставления социальных, политических, медицинских диагнозов. Мать говорит о 9-летней дочери, что та неуправляема, всеми командует и сгонит со скамейки единственного сидящего на ней ребёнка, чтобы сесть самой; спрашиваю, на кого девочка похожа по характеру, и слышу в ответ: «Я понимаю, доктор, что вы хотите сказать, но мне-то она должна подчиняться!». Воспитательница детского сада не знает, что ей делать с 5-летней девочкой, которая подчинила себе всю группу, а если кто-то вдруг не подчинится ей, другие дети по её приказу тащат ослушавшегося к раковине, мылят ему глаза и не дают смыть мыло. Конечно, ребёнок не tabula rasa, на которой пером воспитания можно записать, что угодно — характер во многом определяет реакции на воспитание. То, что у таких детей тяга к авторитарному поведению будет выше, не вызывает сомнений, но политическое сознание этим не объяснить — они могут быть авторитарными лидерами воюющих групп. Мы боролись с карательной психиатрией, но на мировоззренческих оппонентов и людей с кажущимся нам неправильным поведением продолжаем навешивать бирки с психиатрическими диагнозами. Предостережением от этого звучат заключение И.П. Павлова после консультации: «Он не больной — он просто верующий» и слова О. Бумке о том, что не надо все мерзости здоровья списывать на психопатологию, но потоки литературы о психическом нездоровье диктаторов и деспотов не иссякают. Исследования характера личности не свободны от предвзятости и в немалой степени зависят от того, идёт речь о «своём» или «чужом», праведнике или негодяе и т. д. в общепринятом или только исследователя мнении. Декларируется это или нет, они: 1. исходят из представлений о психической норме, которая культуральна и во времени очень изменчива, 2. ориентированы на нормы статистические и физиологические, а не на индивидуальную норму, которая есть мера отклонения от физиологической и статистической норм, 3. по существу игнорируют то, что болезнь (не норма), по определению Рудольфа Вирхова, есть ограниченная в своей свободе жизнь, здоровье гораздо непредсказуемо болезни. Обсуждая роль среды и характера в формировании тоталитарной личности, можно повторить в несколько иной связи сказанное Симоном Соловейчиком: ответственность не на столько-то процентов среды и на столько-то характера, а на 100% одного и на 100% другого — все 100% своей ответственности: человек создаёт создающие его системы. Например, по М. Рокичу[4] ядром авторитарной личности являются ригидность и догматизм, благодаря которым складывается жёсткая структура нетерпимости к одним и избирательной терпимости к другим: воспитуемы не черты, а точки их социального приложения.
Надеюсь, читатель простит мне этот спойлер, направленный на то, чтобы задать некоторые контекст и угол зрения в дальнейшем обсуждении.
Первая теория авторитарного характера принадлежит Вильгельму Райху, считавшему его результатом подавления у ребёнка естественной сексуальности. В написанной в начале 1930-х гг. и запрещённой нацистами книге «Психология масс и фашизм»[5] он описал механистически-мистический тип характера как порождающий фашизм. «Немецкий фашизм делал всё возможное, чтобы закрепиться в психологических структурах масс, и поэтому уделял особое внимание внедрению в сознание детей и подростков. Он не располагал иными средствами, кроме воспитания рабской покорности авторитету, в основе которого лежит аскетическое негативное сексуальное образование. Естественные половые влечения к противоположному полу, которые, начиная с детского возраста, стремятся к удовлетворению, в основном замещаются искажёнными гомосексуальными и садистскими чувствами, а отчасти и аскетизмом»[6]. Как это нередко бывает, сегодня, спустя без малого столетие, его книга кажется несколько наивной, но с поправкой на время она воспринимается иначе. Нет людей, писал Райх, без элементов фашистского восприятия и мышления, которыми и порождается фашизм. По его мнению, фашизм — это не политика, а концепция жизни стремящегося к власти и в то же время протестующего «маленького человека». Его беспомощность выражается в идентификация с фюрером, в которой прячется детская потребность в защите. Несамостоятельность, тревога, выработанная готовность к подчинению заглушаются чувством принадлежности к великой нации, великому делу, в которых индивид обретает уверенность. Описание довольно точное, и недаром Л.М. Шлионский в предисловии к книге, протягивая нить от работы Райха к Homo Sovieticus, пишет: «…режим, который был создан Лениным и его товарищами по партии, с самого начала был тоталитарно-репрессивной системой, беспощадно подавлявшей любое сопротивление. Этот режим, выражаясь языком Райха, формировал психологическую структуру характера Гомо Советикус, которая является исключительно ригидной и меняется очень медленно. В принципе, психологические структуры характера масс имеют сходные черты при всех тоталитарных системах. Это, прежде всего, нежелание и неумение брать на себя ответственность за свою жизнь, проявлять инициативу, уважать личность и мнение другого человека и др. Абсолютно прав Райх, утверждая, что фашизм порождается не столько экономическими и политическими обстоятельствами, сколько самой структурой характера масс, подготовленной для принятия идеи Вождя. Основными проявлениями такой психологии являются откровенный национализм и шовинизм, поиск виновного в своих собственных бедах не в самих себе, а в других»[7].
Исследования Теодора Адорно с соавторами «…были ориентированы на гипотезу, согласно которой политические, экономические и общественные убеждения индивида нередко образуют своего рода всеобъемлющий и когерентный образ мышления, стержнем которого является склад ума или дух, а сам образ мышления является выражением скрытых черт индивидуальной структуры характера. В центре интересов исследователей был потенциально фашистский индивид — индивид, чья структура делает его особо восприимчивым к антидемократической пропаганде»[8]. Исследователи обнаружили очень много общего у таких людей, в отличие от отвергающих фашизм, которые гораздо больше отличались друг от друга и не укладывались в один образ. Содержания тоталитарных идей в разной мере притягательны для разных людей, что зависит от индивидуальных потребностей и их (не)удовлетворения, от психологических потребностей. Авторы разработали специальный опросник для выявления консервативно-авторитарных установок. Первоначально он назывался шкалой F (фашизма), но позже было показано, что опросник измеряет общие для тоталитарных режимов антидемократические, авторитарные установки, а также уровень этноцентризма вообще и антисемитизма.
Результаты опросника описывают личность по девяти параметрам:
А) Конвенционализм — приверженность социальным нормам, воспринимаемым как санкционированные властью,
В) Авторитарное подчинение — некритическая потребность в подчинении авторитетам, потребность в сильном лидере, преклонение перед государственной властью,
-
C) Авторитарная агрессия — склонность разряжать на «чужих» подавляемые в среде «своих» импульсы, отвергать и наказывать «не уважающих наши» ценности,
D) Антиинтроцепция — отвергание творческого, субъективного, подавление воображения и фантазий, обесценивание человека,
Е) Стереотипия и суеверия — ригидность мышления, склонность к суевериям, вера в мистическую предначертанность судьбы,
-
F) Комплекс власти — идентификация с образами силы, особая значимость силы и твёрдости характера, подчёркивание наличия у себя конвенциональных черт, мышление в категориях силы-слабости, господства-подчинения, вождь-подданные,
G) Цинизм и деструктивность — общая враждебность, негативизация природы человека, признание враждебности к «чужим» как нормальной, естественной,
H) Проективность — вера в то, что мир зол и опасен, проекция своих неосознаваемых импульсов на других и мир, морализаторство,
I) Сексуальная озабоченность своей и чужой сексуальной жизнью, повышенный интерес ко всяким сексуальным происшествиям, гомофобия.
Опросник вызвал немало критики, дополнялся и видоизменялся, появлялись производные от него опросники. Однако значение его в исследовании и понимании тоталитарной психологии трудно преуменьшить. Б. Альтемейер в книге «Спектр тоталитарности»[9] свёл описание тоталитарной психологии к трём основным характеристикам: безоговорочное подчинение властям и авторитетам, агрессия по отношению к группам, неодобрение и неприятие которых воспринимается как одобряемое властями, и конвенционализм. По мнению Адорно, авторитарная личность формируется в ходе ранней социализации ребёнка, когда отец авторитарен, а мать эмоционально дистанцирована. Но, как заметил Р. Конквест, «если бы можно было точно указать условия, в которых из ребёнка вырастает сталиноподобное существо, то стоило бы предпринять похвальную попытку создать всемирное законодательство, предупреждающее такие условия»[10]. За много лет работы я видел немало детей из семей с авторитарным отцом и эмоционально дистанцированной матерью, но не могу сказать, что среди них было больше авторитарных личностей, чем среди остальных. Ранняя социализация имеет очень большое значение, но свести причины и условия формирования авторитарной личности только к семейной социализации нельзя — её роль существенно зависит от места семьи в социализирующей культуре в целом и в восприятии ребёнка. Для любящего авторитарного отца мальчика отец с высокой вероятностью может быть образцом (быть как отец), для не любящего — анти-образцом (не быть как отец).
Эрих Фромм различал два типа поддерживающих тоталитаризм людей: садомазохистский — получающий удовлетворение от подчинения силе и причинения боли другим, и конформный — складывающийся на основе подавления индивидуальности в ходе воспитания и формирования потребительской культуры. В «Бегстве от свободы»[11] он описывает людей, стремящихся ради обретения недостающей им силы отказаться от независимости и объединиться с группой или идеей как представителями авторитарного характера. К числу его признаков он относит поклонение силе и власти; конформизм, чёрно-белую систему отношений (власть-подчинение, сила-слабость, свой-чужой и т. д.); убеждение, что человеческая жизнь управляется внешними силами; самооценка, самоуважение достигаются в отношениях господства-подчинения. Авторитарная личность стремится избавиться от ощущения собственной ничтожности посредством симбиоза с внешним объектом, который достигается с помощью отношений господства-подчинения. Такая личность если и бунтует против власти, то не собственно против неё, а против её слабости, усиливающей тревогу. Заметим, как близки эти признаки к тем, о которых писал Т. Адорно. Жестокость диктаторов (Гитлера, Сталина) Фромм объяснял с позиций учения о биофилии-некрофилии.
«Если в отношении нормального человека нас будет интересовать лишь его экономическая обеспеченность, если мы упустим из виду подсознательное страдание среднего автоматизированного человека, мы не сможем понять ту опасность, исходящую из человеческого характера, которая угрожает нашей культуре: готовность принять любую идеологию и любого вождя за обещание волнующей жизни, за предложение политической структуры и символов, дающих жизни индивида какую-то видимость смысла и порядка. Отчаяние людей-роботов — питательная среда для политических целей фашизма»[12].
Теорию Фромма называют гуманистическим психоанализом. Мы вернёмся к нему позже в обсуждении экзистенциального подхода к тоталитарной психологии.
Дж. Даккит связывает авторитарность с идентификационным выбором — их с К. Фишером эксперимент показал, что предпочтения сдвигаются к авторитарному правлению, если люди чувствуют свою группу в опасности; по мнению Д. Ойстриха, в ситуациях угрозы безопасности возможны инфантильные реакции и регрессивная инфантилизация, когда люди чувствуют себя по-детски беспомощными и ищут опоры и защиты у «родительской» авторитарной/тоталитарной власти, принимающей ответственность на себя[13].
Э. Гринвальд[14], рассматривая Я как организацию знания, отмечает, что оно характеризуется познавательными склонностями (Я как фокус знания, принятие ответственности лишь за желательные результаты деятельности при отказе от ответственности за результаты нежелательные, когнитивный консерватизм), поразительно похожими на тоталитарные информационно-контрольные системы, описанные Дж. Оруэллом. По его мнению, этот обозначаемый им как тоталитарное Я комплекс свойств нормального человеческого познания играет охранительную роль в организации когнитивных структур. Он видит в этом аналог генетической эволюции, образующий альтернативу преимущественно мотивационным и информационным интерпретациям когнитивных склонностей. Иными словами, тоталитарное Я выступает как антитеза дезорганизованному Я с познавательным фокусом вне себя, полевым характером познавательных процессов и атрибуцией ответственности лишь за неудачи. В таком случае тоталитарное Я ответственно не только за упорядоченность познавательных процессов, но и — в некоем оптимальном сочетании со своей противоположностью — за креативность и эффективность поведения.
Как можно видеть, тоталитарное сознание, выступает, по крайней мере, в трёх ипостасях: как когнитивный механизм, как индивидуально-личностное образование и как социокультурный феномен. Отсюда следует, что система тоталитаризма не просто механически навязывает всем без исключения якобы изначально чуждое им тоталитарное сознание, но апеллирует к уже существующим общепсихологическим и личностным его предпосылкам. Одновременно тоталитаризм выдвигает на первый план людей, в характере личности которых свойства тоталитарного Я либо способность более или менее убедительно их имитировать занимают ведущее место. Массовое сознание, таким образом, не только вводится в тоталитарную колею, но и получает идентификационные образцы тоталитарного идеального Я. Стало быть, главная цель тоталитарной системы — не просто трансформация личности, обеспечивающая её подчинение системе, но и трансформация, в ходе которой человек открывает в себе общепсихологическое или индивидуально-личностное тоталитарное Я, с которыми и идентифицирует своё целостное актуальное Я. Изучение характера личности, психического здоровья человека и условий их формирования это лишь поиск элементов, из которых мы собираем пазлы наших гипотез. А. Вайсберг считал, что «если общество организовано так, что воля одного человека или небольшой группы оказывается наиболее мощной из всех политических или общественных сил, то марксистские или любые социологические объяснения системы должны уступить место, по крайней мере в очень значительной степени, объяснениям психологического характера»[15]. Тоталитарная личность возникает там, тогда и так, где, когда и как встречаются эти элементы.
5.
Говоря о том, как человек строит свои отношения с социумом и властью, мы оказываемся в пространстве этики с её основными проблемами добра и зла, смысла жизни, дóлжного, свободы воли. В таком дискурсе мораль задаёт направление поведения и критерии его оценки, а само поведение можно рассматривать как последовательность моральных выборов длиной в жизнь. Трудность обращения к этике связана с тем, что коннотативная начинка денотата этика и денотатов внутри неё много- и разнообразна. Не за разъяснением ли коннотантов — «Крошка-сын к отцу пришёл, и спросила кроха: „Что такое хорошо и что такое плохо?“»?
По мнению математика и психолога, создателя концепции рефлексивных игр Владимира Лефевра, если посмотреть глобально на общечеловеческие вопросы морали, то окажется, что в мире существуют всего лишь две этические системы. Он описывает их сказкой-метафорой «бумажного человечка» (читатель без особого труда может заземлить эту метафору до знакомых ему реальностей).
На зáмок с живущим в нём бумажным народцем идёт огнедышащий дракон. Жители в панике. Чтобы спасти зáмок, навстречу дракону выходит бумажный человечек, протягивает дракону руку дружбы и… становится горсткой пепла. А дракон зáмок не трогает — что ему этот зáмок?! — идёт дальше и доходит до другого зáмка, из которого, чтобы спасти жителей, навстречу ему выходит бумажный человечек со шпажоночкой в руках и… сгорает в огненном дыхании дракона, который, не тронув зáмок, отправляется дальше. Оба зáмка спасены, оба защитника погибли — и каждый жителями своего зáмка канонизирован как герой. Через века, обсуждая подвиги своих героев, потомки человечка из первого замка будут считать истинным героем его, не испугавшегося выйти без оружия. Для потомков человечка из второго замка героем будет их защитник, а не заискивавший перед драконом и побоявшийся взять в руки оружие слабак. Мы не можем сказать, что одни правы, а другие ошибаются, как не можем и сказать, что оба правы, а можем лишь констатировать наличие двух этических систем. Люди и личные этики могут очень разниться — «Не сравнивай: живущий несравним» (О. Мандельштам), но в каждом обществе доминирует одна из этических систем, регулирующая мораль, и это отражается в её канонизируемых текстах. Первая отдаёт предпочтение жертвенному компромиссу, тогда как вторая — жертвенной борьбе, и они связаны с разной оценкой добра и зла. Для первой соединение добра и зла есть зло, характерен запрет зла (9 из 10 заповедей Ветхого Завета — что не делать с конкретным перечислением зол). Для второй соединение добра и зла есть добро, призывы к добру (в Новом Завете две заповеди — что делать: возлюбить Бога и ближнего, как себя самого, но без какой-либо конкретики). Лефевр выдвинул гипотезу, согласно которой этические системы американской и советской культур различны[16], и в 1970 годах проверил её в изящном эксперименте с 84 недавними эмигрантами из СССР и 62 американцами, которым предлагалось ответить «да» или «нет» на четыре пары вопросов; результаты см. в табл. 2.
При высокой готовности к компромиссному поведению американцы негативно оценивают соединение добра и зла и позитивно — их разделение, тогда как выходцы из СССР соединение добра и зла воспринимают позитивно, их разделение — негативно, а готовность к компромиссному поведению низка. Результаты эксперимента тем более важны и интересны, что речь идёт об эмигрантах из СССР 1970 годов, когда эмиграция была, в основном и прежде всего, политической, а не т.н. колбасной, и теоретически можно было допустить бóльшее сходство менталитета с американцами. Доминирование второй этической системы — бескомпромиссный конфликт неотличимых друг от друга добра и зла — является симптомом антропологической катастрофы, которая может иметь губительные последствия не только для индивида и для данного общества, но и на глобальном уровне: «…когда я слышу об экологических бедствиях, возможных космических столкновениях, ядерной войне, лучевой болезни или СПИДе, всё это кажется мне менее страшным и более далёким — может быть, я ошибаюсь, может, воображения не хватает, — чем те вещи, которые я описал и которые есть в действительности самая страшная катастрофа, ибо касается она человека, от которого зависит всё остальное…»[18]. Действительно, если трудноразличимые между собой добро и зло неспособны договариваться, рано или поздно это чревато взрывом — В. Лефевр приводит примеры из литературы и человеческих практик.
Осенью 2004 года Tatiana Zimakova — заведующая русским отделом в Southern Methodist University в Далласе — предложила мне прочитать лекцию о России на факультативном курсе для 13‑ти американцев, и я выбрал темой «Тоталитарное сознание». Как раз незадолго до этого Фонд аналитических программ «Экспертиза», при поддержке Региональной общественной организации Открытая Россия, опубликовал результаты социологического опроса «Радикальный авторитаризм в российском массовом сознании»[19] (2533 человека в 42 населённых пунктах всех федеральных округов России). Перед началом лекции я попросил участников заполнить опросник, включавший в себя опросники Лефевра и фонда Экспертиза; за время лекции результаты были обработаны. 13 человек — слишком мало для полноценного исследования, но это вовлекало слушателей в активную работу и было хорошим материалом для обсуждения. Результаты приведены в таблице 3.
Ответы по первым четырём вопросам хорошо корреспондируют с данными Лефевра и указывают на преобладание второй этической системы у выходцев из СССР. Ответы на вопросы программы Экспертиза свидетельствовали о том же. Ощутимый подъём согласия с необходимостью публичной казни террористов мы интерпретировали как следствие трагедии 11 сентября 2001 года. Было долгое и живое обсуждение с заключением не о том, какие ужасные русские и какие замечательные американцы или наоборот, а о том, что мы разные, но разница эта в любой момент под влиянием событий и/или промывания мозгов (мы вспомнили времена Маккарти в США) может сменить свой знак: соотношение приверженцев разных этических систем в США и СССР/России не стабильно, что даёт шансы второй этической системе и создаёт риски для первой этической системы. Никому из нас тогда и в голову не приходило, как скоро и драматично мы в этом убедимся.
От чего зависит формирование этических систем, как они складываются, как получается, что у советского и западного человека они различны? Когда говоришь об этике, первые ассоциации ведут к религии с её культурообразующими функциями и работам М. Вебера и С. Хантинга о связи религий и цивилизационного развития, в частности о том, что ценностные религиозные установки сказываются на отношении к труду и досугу, продуктивности труда, и с протестантской и секулярной этиками связано более высокое благосостояние, чем с этикой православной[20]. Я не чувствую себя достаточно компетентным, чтобы рассуждать о бурных дискуссиях в этой чрезвычайно динамичной области. Но русская культура так или иначе культура православная, тогда как в США в 2009 году 51 % населения считали себя протестантами и 23 % католиками[21] — связаны ли с этим различия морального выбора и проблема Homo Sovieticus?
В православии существует пришедшая из ранней восточно-христианской традиции исихазма, принятого в 1351 году в качестве официального учения православной церкви, традиция невыговаривания: выговариванию, оречевлению противопоставляется молчание — умнáя молитва, сведение молитвы в сердце[22]. Сказать — выговорить, лишиться, утратить. «Слово — рискованно, а сказанное — опасно <…> молчание — одна из главных добродетелей, способствующих очищению души»[23]. В предельном выражении это воплотилось в почитании глухонемоты и отшельничестве, которое постепенно исчезло в западном христианстве, но сохранилось в православии. В католичестве же и протестантстве, напротив, акцент делается на интеллектуальном дискурсе — выговаривании, проговаривании, вербализации, постижении при помощи слов. Не отсюда ли разница объёмов словарей, о которой пишет М. Эпштейн[24]? Культура — не религиозная практика, она не немотствует, и традиция невыговаривания, философски говоря, снимается в речи. Американская речь нанизана на шампур мышления, русская — на шампур эмоциональности. Но шампур не шашлык — различия не стоит абсолютизировать, доводя до абсурда чёрно-белого ви́дения с панегириками особым душевности и духовности русской культуры в противовес бездуховному расчётливому потребительству западной или умности западной и глупости русской. В русской культуре духовность — воспарение к высотам духа, путь от сказуемого к несказуемому, отрешённость от земного. В западной культуре она предполагает путь от несказуемого к сказуемому, заземление, встречу переживания с мыслью — встречу, в которой неопределённость трансцедентального определяется через промысливание. Хотим мы того или нет, мир секуляризуется, и религия занимает в нём не то место, какое занимала на протяжении предшествующей истории — вектор развития культуры смещается от традиций и канонов к проектированию и науке. Веками работавшие культурообразующие функции религий сформировали особенности языка и ментальности, механизмов смыслообразования, которые остаются и долго ещё будут оставаться актуальными — не считаться с этим невозможно.
«При всей очевидной философичности русской души в стране, где каждый третий более или менее образованный человек сам себе мыслитель, именно к метафизике как таковой, как автономной сфере интеллектуальной деятельности, существует устойчивое недоверие и достаточно ироническое отношение» —
пишет П. Кузнецов, ссылаясь на Н.А. Бердяева:
«В России с самых противоположных точек зрения проповедуется аскетическое воздержание от идейного творчества, от жизни мысли, переходящей пределы утилитарно нужного для целей социальных, моральных или религиозных. Этот аскетизм в отношении мысли и к идейному творчеству одинаково утверждался у нас и с точки зрения религиозной, и с точки зрения материалистической»
и:
«Русская нелюбовь к идеям и равнодушие к идеям нередко переходит к равнодушию к истине. Русский человек не очень ищет истины, он ищет правды, которую мыслит то религиозно, то морально, то социально, он ищет спасения»[25].
И развивает мысль Н. Бердяева:
«Согласно апофатическому мышлению, Истина не постигается метафизическим знанием, не может быть сообщена путем текстов и книг, её невозможно познать, можно только быть или не быть в ней. Истина невыразима, непостижима, непередаваема, она превосходит все возможные философские, формально-логические определения. Важна не истина, а бытие-в-истине. В конце концов, важно не то, что ты можешь помыслить и сказать, а — кто ты есть. Эта абсолютно антиметафизическая, в западном понимании, установка, вошедшая на бессознательном уровне в плоть и кровь русской культуры, означает, что процесс познания является способом жизни, а не способом мышления».
Вторая этическая система не советская монополия. Она работает и в других обществах, неся в себе черты присущих им культур. Но для нас важно, что этический дискурс Homo Sovieticus определяется доминированием второй этической системы, связанной с православием и советской квазирелигией. Это может показаться натяжкой в сравнении с политическим и психологическим дискурсами. Однако Лефевр утверждает, что «политическому деятелю (добавлю, и психологу — В.К.)
необходимо ясное понимание существования в мире двух различных этических систем <…> для правильного прогноза реакции общества с другой этической системой на его позицию и его действия. Зеркальная модель, т. е. априорное предположение, что он такой же, как я, может приводить к серьёзным ошибкам при принятии стратегических решений»[26].
Он иллюстрирует это «парадоксом талибов»: США поддерживали создание лагерей талибов, как своих союзников, и исходили из этого при принятии стратегических решений по Центральной Азии, но «Антиамериканский поворот талибов стал полной неожиданностью для большинства политиков. Глубинная причина этого поворота состоит отнюдь не в специфике Ислама, а в том, что организация талибов, если рассматривать её в качестве макро-субъекта, принадлежит ко второй этической системе. Любой компромисс такого макро-субъекта с другим макро-субъектом унижает его в собственных глазах, независимо от материальных благ, которые сулит этот компромисс. <…> неучёт этической системы талибов привел к просчётам на стратегическом уровне». С другой стороны, мы видим взаимопонимание близких этических систем на примере установления дипломатических отношений России с талибами Афганистана после ухода оттуда США несмотря на то, что Талибан запрещённая в России террористическая организация[27].
Наконец, понятие Homo Sovieticus несводимо только к содержанию — это и стиль, почерк действования: моральный выбор совершается и между возможностями что делать и как делать: взаимодействие совков/ваты с либерастами/дерьмократами под флагом толерантности, по определению, обречено на конфликтное противостояние.
Закономерный парадокс состоит в том, что взаимодействие этических систем, как показывает динамика Homo Sovieticus после ухода в прошлое советского человека, не может избежать морального выбора и его реализации: непредвзятое различение добра и зла Homo Sovieticus с поиском консенсуса Vs их неразличение с борьбой не на жизнь, а на смерть. Нельзя не заметить, что преодоление Homo Sovieticus совершалось самим Homo Sovieticus методами второй этической системы (расстрел Белого Дома в октябре 1993 года стал началом конца демократии в России, который продолжила в декабре 2004-го Первая Чеченская…), что вызывало защитное сопротивление, ностальгию по СССР, вал ресентимента).
Один бытовой, понятный в своей заземлённости пример. Мои московские друзья сетовали, что их теряющая память мама называет улицу, на которой они жили, Маросейкой, как она называлась до переименования в ул. Богдана Хмельницкого в 1964 году. Но грянула перестройка, улица снова стала Маросейкой — и теперь она её стала называть ул. Богдана Хмельницкого. Кто-то посмеивался, кто-то в драматически меняющейся жизни чувствовал себя эмигрантом в собственной стране, а кто-то со всем пылом второй этической системы стремился вернуть времена её господства.
Я не нашёл в «Алгебре совести» В. Лефевра упоминаний о Х. Арендт или отсылок к её работам, но тем ценнее перекличка того, что он делал, с тем, что писала она в 1950 году:
«…наша эпоха настолько причудливо смешала благо со злом, что без империалистов мир мог бы никогда не стать единым; без власти ради власти как политического средства буржуазии мы могли бы никогда не обнаружить масштаб мощи человека; без выдуманного мира тоталитарных движений, неслыханно отчётливо показавших базисную неустойчивость нашей эпохи, мы бы, возможно, двигались к своей гибели, не осознавая, что же всё-таки происходит. И если верно, что на заключительных стадиях тоталитаризма является зло в своей абсолютной форме (абсолютной, поскольку его уже нельзя вывести из каких-либо по-человечески понятных мотивов), то столь же верно и то, что без этого мы бы, вероятно, никогда не узнали подлинно радикальную природу Зла. <…> Мы уже не можем позволить себе взять то, что было благом в прошлом, и просто назвать его нашим наследием, отбросить плохое и считать его мёртвым грузом, который само время предаст забвению <…> тщетны все усилия убежать из мрачного настоящего в ностальгию по всё еще сохраняемому прошлому или в предвосхищение лучшего будущего, которое дарует нам забвение»[28].
Важно избегать абсолютизации представлений о советском человеке по образу Homo Sovieticus как продукта второй этической системы. Любое общество — диалог этических систем, полная и окончательная победа одной из них — абсолютный тоталитаризм или абсолютная свобода — были бы антропологической катастрофой, о которой говорил М. Мамардашвили. Общество, культура живут не по уставу одной из систем, а в их диалоге, устанавливающем писаные и неписаные правила и исключения из них, создающем ориентиры в пространстве личных и групповых моральных выборов.
25 апреля 2022
(продолжение следует)
Примечания
[1] Люкс Л. Два облика тоталитаризма. Сравнительные очерки об истоках и характере большевизма и национал-социализма. Исторические исследования // Книжное приложение к журналу «Форум новейшей восточноевропейской истории и культуры». Том 1. Айхштетт, 2014 с. 63, 67.
[2] Гозман Л.Я., Эткинд А.М. Люди и власть: от тоталитаризма к демократии. В кн.: В человеческом измерении. Прогресс, 1989. — 488 С.; Гозман Л. Я., Эткинд А. The Psychology of Post-Totalitarianism in Russia. London, 1992, 121 р.
[3] Каган В.Е. Знак насилия // Досье на цензуру. 1999, № 2, С. 63–66; Каган В.Е. Дети насилия // Психолог. Газета, 1997, 3, С. 6–7; Каган В.Е. Ребёнок и психологическое насилие // Знание — сила, 1995, № 10, с. 114–118, № 11, с. 100–105; Каган В.Е. Ребёнок и психологическое насилие // Бюллетень защиты прав ребёнка, 1994, № 1, с. 5–6; V. Kagan. Les „enfantes de l’Utopie”. L’individu et la „conscience totalitaire“ // La Revue AGORA — ethique, medecine, societe. 1992–1993, № 24, Р. 55–58; Каган В.Е. Тоталитарное сознание и формирование личности // Вестник РАТЭПП, 1992, № 2, с. 3–14; Каган В.Е. Тоталитарное сознание и ребёнок: семейное воспитание //Вопр. психол.,1992, № 1–2, с. 14–21. и др.
[4] Гронский А.В. Тоталитарная психология в современной России и следствия для психотерапии // Теория и практика психотерапии 2015, № 5, стр. 61–71.
[5] Райх В. Психология масс и фашизм. СПб., М.: Университетская книга, АСТ, 1997. 380 с.
[6] Райх В. Психология масс и фашизм. СПб., М.: Университетская книга, АСТ, 1997, с. 198.
[7] Шлионский Л.М. Открытия и заблуждения Вильгельма Райха. В кн.: Райх В. Психология масс и фашизм. СПб., М.: Университетская книга, АСТ,1997, с.с. 8-9.
[8] Адорно Т., Сэнфорд Р., Френкель-Брюнсвик Э., Левинсон Д.Дж. Исследование авторитарной личности. М.: Серебряные нити, 2001, с. 13.
[9] По Гронский А.В. Тоталитарная психология в современной России и следствия для психотерапии // Теория и практика психотерапии 2015, № 5, стр. 61–71.
[10] Конквест Р. Большой террор. Firenze: EDITIONI AURORA, 1974, р. 129
[11] Фромм Э. Бегство от свободы. М.: ACT, 2006. 571 с.
[12] Фромм Э. Анатомия человеческой деструктивности. М.: АСТ, 2004, с. 244.
[13] По Гронский А.В. Тоталитарная психология в современной России и следствия для психотерапии // Теория и практика психотерапии 2015, № 5, стр. 61́–71.
[14] Greenwald A. The totalitarian ego: Fabrication and revision of personal history //Am. Psychol.1989. V. 35. N 7. Р. 603–618.
[15] Вайсберг А. Цит по: Конквест Р. Большой террор. Firenze: EDITIONI AURORA, 1974, р. 129.
[16] Лефевр В. Алгебра совести. М.:КОГИТО-ЦЕНТР, 2003. с. 56.
[17] Лефевр В. Алгебра совести. М.:КОГИТО-ЦЕНТР, 2003. с. 58
[18] Мамардашвили М.К. Как я понимаю философию. М.:Прогресс, 1990. с. 120‒121.
[19] Урнов М. Современная Россия: вызовы и ответы. М.:Экспертиза, 2005. с. 45–65.
[20] Аузан А. Культурные коды экономики: почему страны живут по-разному. Курс лекций // Эл. источник — https://arzamas.academy/courses/90
[21] Религия в США: меньше христиан, больше атеистов //Голос Америки, 18.10.2019.
[22] ХоружийС.С. После перерыва. Пути русской философии. СПб.: Алетейя, 1994.
[23] Богданов А.Е. Очерки по антропологии молчания. СПб.: изд. Русского Христианского гуманитарного института, 1998, с.с. 136, 145
[24] Эпштейн М. Русский язык в свете творческой филологии разыскания // Знамя, 2006, № 1, Эл источник — http://magazines.russ.ru/znamia/2006/1/ep13.html
[25] Кузнецов П. Предисловие «Священное ремесло» и богословие культуры» // В кн.: Зелинский В.К. Священное ремесло. Философские портреты. СПб.: Алетейя, 2017. с. 5–6.
[26] Лефевр В. Стратегические решения и мораль // Рефлексивные процессы и управление. Т. 2, № 1, 2002. с. 24‒26.
[27] МИД признал направленного талибами дипломата временным поверенным в делах Афганистана // Эл. источник — https://ria.ru/20220406/diplomat-1782167324.html
[28] Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М.: ЦентрКом, 1996, с. 31.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer5/kagan/
