Первая подборка стихов Максима Ненарокомова появилась в журнале «Семь искусств» еще при жизни автора. Тогда журнал открыл нового автора, у которого к тому моменту за плечами были два поэтических сборника. Данная публикация — уже посмертная: теперь стихи существуют в статусе наследия.
Максим Ненарокомов — поэт классической просодии. Что, с одной стороны, подразумевает опору на некий культурный фундамент, замешанный на понятиях языковой гармонии, с другой же — чревато постоянной проверкой такой гармонии на прочность, на способность без сбоев выдерживать трагический контекст. На этом балансире выстраивается разнообразие поэтических регистров: игра ритмами и размерами, почти барочное по интенсивности и богатству форм развертывание словаря. Словарь в данном случае — не просто инструментарий, но еще и тематический пунктир: магия, заключенная в знаках письма и звуках речи, всегда остро ощущалась автором (можно вспомнить, что его сборники назывались «Имена» и «Почерк»). Ворожба алфавитом заодно выводит на тему памяти — словесной, поэтической: и в этой теме обращения к общему прошлому увязаны с глубоко личным. В библейскую архетипическую толщу, в отечественную историю — но и к тому, что уготовано, что следует осмыслить и принять, — и что тоже выглядит неким актом припоминания-проницания. Скорее, здесь даже не память — ведь память, по определению, лишь ретроспективна, — а осознание некой непрерывности бытия, продолжаемого и за смертным пределом: своего рода «воспоминание о будущем».
В этом будущем — «больничные» лейтмотивы поздних стихов: конкретное мужество («Живи, захлопывая дверь, / Рычи и рви свои бумаги, / Чтобы потом твоей отваге / Дивились циники — врачи») и сочинительство, дающее силы («Бранись, выпрашивай, пиши! / Шепчи, закусывая губы, / Точи с утра карандаши»). Как раз обилие императивных конструкций, к себе обращенных, свидетельствует о трудности — а лучше сказать, невыносимости — экзистенциальных обстоятельств, в которых стихи рождались. Можно сказать банальное: что любой значительный поэт озабочен «последними вопросами», проблематикой жизни и смерти, что любой в той или иной степени стремится заглянуть по ту сторону границы, — но в данном случае этот интерес еще и дополнительно биографически мотивирован. Однако как органично это «биографическое» перерастает здесь самое себя, сдвигая фокус собственной боли и позволяя увидеть целое в иной, расширенной оптике. Что есть признак настоящей большой поэзии.
Галина Ельшевская
++++++++
Льдины плавятся над нами,
Увлажняя небосвод.
Между льдинами и нами
Солнце рыжее живет.
Пламя в дырчатой панаме
Дышит в темя, дышит в пах.
Крест висит в оконной раме,
Держит небо на руках.
Там, между землей и небом,
Беглый, вытекший слезой,
Хлебом, бегом, оберегом
Обделенный парус мой
Все торопится, ярится,
Роговицу бередит.
Влага по небу струится.
Солнце рыжее горит.
++++++++
Что за тропу
Ты подошвами
Гибкими мерил?
Что ты искал,
Подражая движению
Зверя?
Что ты хотел, оказавшись
на осыпи сланца, —
Дикой любви или
долгого томного танца?
Пыль или воля
Тебе перекроет границу?
Выпь или в поле
Сверкнувшая мелкая птица
Выскочит криво и
Крылья ломая
Из Рая.
Ветками, волей и
Сердцем твореный
Израиль
Видится мне над водой
этой выжженной суши.
Нужен тебе поводырь,
Но его ты не слушай
++++++++
Так бьется тень в мои зрачки,
Стекло кровавит руку,
Закат над пролежнем реки
Приветствует разлуку.
Он до истоков проползет,
До дна, кровавя корни.
Его багряный грубый рот
Прожорливей и вздорней,
Чем моя жизнь и мой задор,
Чем радость человечья.
Но жив он только до тех пор,
Пока мое предплечье
Шевелится, пока сустав
Сопутствует запястью.
Покуда я, без всяких прав,
Дарю ему всевластье.
КРЕСТИТЕЛЬ
У меня болит рука
И отказывают ноги.
А Крещенье на пороге
Это уж наверняка.
Жуткий жилистый мужик
Хваткой тощею рукою
Стащит с берега с собою
Человечий лучший миг.
И не станет человека.
Только плоть протопчет ил.
Ехал Грека через реку
И себя в себе любил.
Ехал, шел, скулил, простался
Думал, сохнул и седел.
Никогда не оставался
Ни без дела, ни у дел.
Под оливой или смоквой,
Утерев ладонью пот.
Он распаренный и мокрый
Произнес себе — ну, вот.
И вода, заполнив ноздри,
Перекрыла ему путь.
Рано он глядел на звезды.
Поздно он решил вдохнуть.
Пар от сохнущего тела
Невредим и неделим,
Где земля окаменела,
Зависал еще над ним.
Он почти не изменился,
Изменился его вид.
Он мне в ноги поклонился.
А рука еще болит.
ИОСИФ
Он еще не окрещен,
Этот маленький ребенок.
Дышит в темечко теленок.
Согревает его сон.
Он еще лишен пустот.
Только тряпки, грудь и доски.
В мире вогнутом и плоском
Он наощупь узнает
Ткань, пропахшую песком,
Молоком жарой и потом,
Шепот матери, кого-то
Под навьюченным тюком
Он еще не может быть,
Потому что он не знает,
Кто его в ночи встречает —
Не умеет говорить.
Он, пока глаза открыты,
Может видеть новый мир:
Хлев, теленка и корыто,
Люльку, хлеб, овечий сыр.
Он не знает им названья
И не хочет это знать.
Белый купол мирозданья
В рот ему опустит мать.
Но потом, перед крещеньем,
Сжатый крепкою рукой,
Оглушённый птичьим пеньем,
Одурманенный листвой,
Он поймет, что все запомнил —
Крики, брань и звон подков,
И пришедших полусонных
Трех счастливых чужаков, —
Что запомнил запах века,
Звезд бездонный окоем
И фигуру человека,
Заслонившего проем.
++++++++
Округло то, что нелюбимо.
И, пальцы истирая в кровь,
Свое разомкнутое имя
Иисус обстругивает вновь.
Слоистое, с тяжелым духом,
Сопревшим в тутовой листве,
Еще не выданное мухам,
Но уже сданное молве.
Порты не хуже галабеи.
И та и эта мокнет ткань,
Когда, ликуя и тупея,
В потливую топочет рань
Толпа, за ним не поспевая.
И только тень струится вспять,
Коварная, как Иудея,
Чтобы убить или обнять.
АЛФАВИТ
Кроткое «Т» и забитые гвозди
«И», те, которые «Херъ» приморозил
На пятаке непонятного «Оно»,
Остановили томление звона.
Остановили движение речи.
Остановили и ссоры и сечи.
Остановили рождение Бога.
Остановили судьбу у порога.
Знаки, что кто-то небрежно царапал
Грубыми пальцами сомкнутой лапы,
Те, что писец, через тысячу весен
Преобразил в троекратное восемь.
Те, что стяжали древляне и меря,
Те, в чьих стенаниях я не уверен,
Те, что мне спать не дают до рассвета,
Те, что сильнее любви и обета.
Черными, строчными ручка — трусиха
Пишет и ластится — тихо, ну, тихо.
Сеть раскинута,
Клеть расставлена,
Плеть отринута,
Медь расплавлена.
Льется, льется елеем сочево
Между скул, да и между прочего.
Между крашенных,
Мимо истовых,
Мимо тех, кто дудит
За выслугу.
Мимо скошенных,
Скособоченных,
Мимо тех, кто не помнит
Отчества.
Научи меня, Господи, слушать,
И прощать загноивших уши.
++++++++
Катулл катает Лесбию
Вдоль темных берегов.
Имперское созвездие
Следит из облаков.
Распущены комиции,
Проветрили сенат.
Эквиты и патриции
Потеют и храпят.
Беседуют с матросами,
Косясь на темноту,
Рабыни полусонные,
Скрывая красоту.
Неслышно лодка движется,
Легко Катулл гребет.
Его литая ижица
Под тогою живет.
Бойцы ломают лезвия
Меж ребер и оков.
Поэт катает Лесбию
Вдоль темных берегов.
++++++++
Не спать и знать, что спишь и снишься
Себе, боящемуся сна.
Что замшевые ветви вишни
Перебирают имена
Твоих, чужих, не окрещённых,
Не упокоенных нигде,
Припорошённых, навощённых,
Раздутых в тинистой воде.
Не спать, смотреть в сады сирени,
Жевать, готовиться, говеть.
Дышать золою поколений.
Точить распаренную медь.
Вгрызаться варевом в блестящий
Тобою выбранный металл.
Чтобы последующий неспящий
Твои каверны подсчитал.
++++++++
Когда я смотрю себе в спину
На складки у поясницы,
Туда, где крестец сжимает
Ракушки моих суставов,
Я думаю, что полезно
Пронзать себя тонкой спицей,
Ячеистой и не твердой,
Коленчатой и двуглавой.
Я думаю, что верхушка,
Такой неустойчивой башни,
Должна ничего не весить
Должна умиляться ветру.
Крениться, касаться веток,
Приветствовать день вчерашний,
И так нависать и эдак,
И кланяться не упавшим
А вот же, стоит калганом
Над крепостью вен порочных.
И кожа удержит долго
Всю эту жаркую ересь.
Непрочно смешно и точно
Меня обрядила мама
Гулять в этой шкуре волглой.
Говеть, пока не устану.
ГОСУДАРЬ
Я — тому, кто стоял на пустом берегу,
Носом кутаясь в трубку,
Вцепившись в слугу.
Утирая английской перчаткой слезу,
Засыпая в карете, пешком на возу.
Тратил люд, тратил платье и тратил страну
Силы, сваи, проклятья, пристрастье к вину.
Страх кустился и пах, и под вечер густел.
Пах седел, а замах кулака матерел
И, зажавши серебряный кубок в руке,
Он, построивший город, ушел налегке.
++++++++
Зверь не пойдет за тобой,
Потому что ты злее.
Лаковым тонким дождем
Проскользя по елею,
Не обозначив лицо, не коснувшись руками,
Сядешь заподлицо с нашими снами.
Сами тебе поднесем угли к камину,
Пламенем перетряхнем
Нашу перину.
Преть бы тебе по углам,
В руки проситься,
Неоперабельный хам,
Лысая птица.
Но и когда ты придешь,
Щелкая семки,
Вечная жесткая ложь
Вгонит тебя
В землю.
++++++++
Я так писал из-за угла,
Не попадая в лоб планете,
Кричал испуганно «ура»,
Тачал придуманные сети.
Я так хотел ударить в лоб,
По центру высмотренной цели,
Что глобус подо мною греб,
Перебирая параллели.
Войдя в опушку серебра,
Скрепя зубами и ступнями,
Я знаю, выстрелы за нами.
Я понял скоропись добра.
++++++++
Бранись, выпрашивай, пиши!
Шепчи, закусывая губы,
Точи с утра карандаши,
Сжимай, выкрашивая, зубы.
Живи, захлопывая дверь.
Рычи и рви свои бумаги.
Чтобы потом твоей отваге
Дивились циники — врачи.
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer5/nenarokomov/
