Памяти друга нашей семьи посвящены эти записи.
Юлий Цезарь находил разумным, что даже такие, как он, не бессмертны. В самом деле, чтобы было, если бы чья-то жизнь продолжалась вечно? Можно было бы делать любые ошибки в надежде когда-нибудь их исправить, или даже любые гнусности, полагая, что со временем их забудут…
Собаки разделяют участь своих хозяев. Но многие из этих невольников дружбы и привязанности заслуживают посмертной жизни в зелёных лугах с пасущимися стадами овец. Помыслы их просты, хотя характеры почти столь же разнообразны, как и у людей.
Гордость без высокомерия.
Лукавство и хитрость без предательства.
Тщеславие без честолюбия.
Злоба без жестокости.
Преданность без лести.
I ЛЮДВИГ ФЕЙЕРБАХ
Это случилось в конце февраля или начале марта 88 года. Сильно подгуляв, мы пришли домой с моим другом Сашей Воротынцевым, за полночь. На пороге нас встретил Джим! Джимик, как назвала его позже Ленка с 12-го этажа. Это был чудесный щенок-колли, совсем маленький, пегий, с колечком чёрной шерсти на хвосте и в белых чулочках на высоких и толстых лапках. Надо же, мои дети уже воплотили свою мечту, а я, старый пьяница, только час назад ещё рассказывал Воротынцеву, что у нас будет собака. Воротынцев, со свойственной ему обстоятельностью, всё пытался вписать отдельно взятую собаку в свою целостную картину мира. В общем, это напоминало разговор изрядно подгулявших Карла Маркса с Фридрихом Энгельсом о собаке по кличке Фейербах.
Но вот мы дома, и материализовавшийся Людвиг — Джим, познакомившись с нами, спит под боком у холодильника. Этот электроприбор всегда пользуется особым уважением у собак. Сколько раз бывало, соседский боксёр Дик (Дикулька), когда его хозяйка Ленка заглядывала к нам, усаживался перед ним в позе Будды, и с восточной неторопливостью дожидался чудесного, но неизменного мгновения появления пищи. Теперь холодильник успокоительно урчит, видимо, напоминая щенку его маму.
С самого начала Джим повёл себя благородно. Он не грыз обувь и ножки у мебели, не попрошайничал, никого не боялся, никогда не лаял попусту и только хотел всё знать и во всём участвовать, пока его не одолевал сон. Мы начали совершать первые прогулки. Они становились всё длинней, и, вскоре, совершенно грязный Джим, хотя и качаясь от усталости, стойко трусил за мной по Битцевскому парку.
С первых дней у Джима начали появляться и другие клички: Пёскинд, Господин Накаджима-от-суки, Майор Пропискин, Полковник Скалозуб, Маршал Ахромеев, Товарищ Пуго, Оскал Уайльд, Кобельеро… С каждой связано что-то своё, какая-то ситуация, особенность поведения нашего пса или случай из жизни нашей семьи. Взять хотя бы упомянутого Майора.
Ходить на пол Джим прекратил в июне. Перед этим в мае, он чуть не отправил меня на тот свет, напрудив на старый шнур от настольной лампы, включенной в сеть. Шнур размокал некоторое время… Последующие воспоминания о том, как я наступил в лужу голой пяткой, я сохраню на всю жизнь.
В мае моей бабушке стукнуло 90. Детство в крестьянской семье, гимназия, войны, революции, Шаляпин, 37-й год, любовь, дети, внуки, правнуки — эпоха…
Великий мастер печь пироги, для которых сметана покупалась на Арбате, мясо на Мясницкой (переименованной тогда в улицу Кирова), а мука уж Бог весть где, потчевала нас иногда рассказами о постных и праздничных столах у купца 2-й гильдии, где ей довелось жить в юности.
— Вова, — говорила она мне, — ты никогда не ел настоящей пищи.
Я пытался, бывало, ответить как булгаковский кот Бегемот:
— Сиживали за столами, сиживали.
Но где уж гражданину брежневской эпохи знать про парную осетрину и рябчиков…
Праздничный торт, украшенный 90 (!) свечами, готовила вся семья. Сейчас никто не поверит — в 88-м году нельзя было купить свечи, но как-то удалось их найти. Джим тоже всей душой стремился к торту. Он вертелся под столом, дергал зубами за ножки стульев и, улучив мгновенье, вспрыгнул на стол, и поставил лапой круглую когтистую печать посреди этого великолепия. Исправлять было поздно, да и когда запылали свечи — это был настоящий костёр, всё равно, ущерб никому не было видно. Задуть 90 свечей — задача, которую удалось решить только с помощью всех правнуков.
Джим успел подружиться с бабушкой, хотя Господь отвёл для этого не так много времени. А ведь до его появления у нас дома бабушка, со свойственной ей категоричностью, заявляла: «Заведёте собаку, я её на улицу выставлю». Теперь же, когда она появлялась из дверей своей комнаты, неся в руках полную кружку портвейна, и медленно подвигалась к кухне на негнущихся ногах, и Джим встречал её в коридоре, вертясь под ногами и желая сопровождать бабушку при выходе к людям, стараясь при этом ухватить зубами за ее клетчатые тапочки, она только ласково говорила ему: «Ой, Джим, не вертись, я упаду».
Вообще, Джим имел вкус к игре со старушками. Было что-то поразительное в этих встречах юности со старостью. Ольга рассказывала, как он однажды, подбежав сзади к старенькой даме, идущей на лыжах по парку, встал передними лапами на задники её лыж. Поступательное движение старушки прекратилось к немалому удовольствию щенка, который вывесив язык, улыбался и вилял хвостом. Повернуться бедная ходячая древность не могла и только делала беспомощные усилия, чтобы продвинуться вперёд. Когда Джима удалось отвлечь, и он освободил лыжи, бабушка полетела вперёд, как на крыльях.
Но это потом, а пока наступило лето, первое лето в жизни Джима, в нашей жизни с ним. Первый раз идём в ветеринарку, что в районе Шаболовки возле Дачи-голубятни. Получаем паспорт, где значится: «Кобель, колли, рыже-пегий, звать Джек…», — и рекомендацию: «Если вы хотите кормить собаку костями, чтобы при этом у неё нормально работал желудок, гуляйте с ней не меньше 15-ти километров в день…» Что ж, семья у нас немаленькая, с тех пор на том и стоим. Да и замечание ветеринара относится не только к собакам.
В августе мы едем на Ладожское озеро. В ожидании пересадки на карельский поезд в Ленинграде, гуляем по городу. Джим — подросток, но на Дворцовой набережной на него уже все оборачиваются — в щенке явно ощущается будущий красавец. Позже внешность Джима зачастую будет служить источником курьёзных ситуаций.
На Ладоге я соединяю две наши байдарки жердями из плавника, выброшенного на берег. Получается катамаран, и мы отправляемся путешествовать по этому озеру-морю. Мы — это я с моей женой Ольгой и наши девчонки — Катька и Любка, которым было в ту пору 11 и 10 лет. Мы уже не первый год плаваем вместе, но в этот раз — впервые вместе с Джимом. Джим гоняет в камышах водяных крыс, ест с кустов и из рук голубику и малину, а в пути бродит по каркасу катамарана из одной байдарки в другую. Временами его юный возраст дает себя знать: когда поднимается волна на озере, его укачивает до рвоты, а на берегу, выпустив из виду, что он не барс, Джим лезет за Ольгой на скалу и, не в силах спуститься, остается на ней, как отец Федор. Приходится спускать его на веревке. В общем, и смех, и грех.
Сформированные ледником берега северной Ладоги образуют бесчисленные большие и маленькие заливы. Раз отплыв от берега и завернув за ближайший скальный язык, лодка тут же скрывается из виду оставшихся на берегу. Не желая отпускать нас с Ольгой (откуда ему знать, что мы поплыли на разведку и скоро вернемся), щенок пытается преследовать лодку по берегу, натыкается на непроходимое место, где скалы обрываются в воду, бросается в волны, рискуя, что его разобьет о скалы, плывет за нами. Его желание разделить с нами свою судьбу непреодолимо.
Мы вновь в Москве. Еще весной произошла резня в Сумгаите, империя, в которой мы живем, начинает давать первые трещины. В воздухе что-то висит, но никто толком не понимает к чему идет дело. Выйдя как-то раз из хозмага, где провёл довольно много времени, я застал такую сцену. Перед Джимом, ожидавшим меня перед входом в магазин, на корточках сидит бомж. Он протягивает собаке батон белого хлеба. Джим отворачивает морду в сторону — хлеба он не ест, да и у чужих брать не приучен. Бомж несколько обескуражен: «Хлеба не жрёшь, — спрашивает он Джима. — Подожди, будешь жрать хлеб… перестройка только ещё начинается…»
Но пока Горбачёв, не подозревая какую кашу он заварил, подбрасывал дровишки под котёл перестройки, нам надо было ходить на собачью площадку, превозмогать премудрость дрессировки. Зачем мы его учили — не знаю, успехи по окончании курса были весьма средние. Однако, через полгода Джим как-то сам по себе начал выполнять все команды. Впрочем, не все. Так, он не любил прыгать через барьер, предпочитая обойти его стороной, и только если я настаивал, мог перепрыгнуть двухметровую преграду, не касаясь её лапами и недоумевая, к чему все эти глупости. Ходить по бревну он также решительно отказывался, видимо не понимая, зачем нужны такие неудобства, когда можно спокойно пройти рядом с этим нелепым снарядом. Однако, на что он способен, Джим вскоре продемонстрировал сам, без приказаний перейдя по бревну через широкий и глубокий овраг на Ленинских горах. Он просто не хотел мочить лапы, перебираясь вброд через текущий по дну оврага ручей. Мало того, встретившись посреди бревна с Любкой, идущей ему на встречу, он развернулся боком, спустил лапы по обе стороны бревна и, повиснув на животе, дал Любе перешагнуть через себя, а затем, отжавшись, продолжил путь по бревну на другую сторону оврага.
Чем больше Джим жил с нами, тем больше понимал простые слова, вроде: «Подойди-ка сюда» или «Присядь, пожалуйста», вместо стандартных команд: «Ко мне» и «Сидеть». Последние тоже остались в его памяти, но я их употреблял лишь по особой нужде, когда надо было тут же добиться требуемого. То, что наши разговоры не проходят мимо Джиминых ушей, было замечено перед Любкиным экзаменом по английскому. Целый день она вслух повторяла топики, разговаривая с матерью только на этом языке. Джим постепенно начал проявлять беспокойство, все бродил, не находя себе места, и даже принимался возмущенно лаять, а к вечеру уселся и горестно завыл, видно решив, что хозяева окончательно рехнулись. Не оставляла его равнодушным и музыка. Когда Любка включала на полную громкость Элвиса Пресли или «Наутилус Помпилус» и уходила на кухню мыть посуду, Джим ложился, вытянув морду к динамику магнитофона, стоящего на полу, так, что его усы шевелились в такт с ритмом рока.
II КОТЫ, СОБАКИ И ЗМЕИ
Джим был не первым зверем у нашей детворы. До него был хомяк Варежка, петух Петя и курочка Машенька, которую задавила лаечка Тонга, жившая у нас на даче. Да и когда появился Джим, он не всегда оставался единственным животным.
Был еще уж Жорик, который спал на балконе в мокрых кроссовках и оттуда шипел на Джима, высунув раздвоенный язык. Джим надвигался на него, заставляя ретироваться, и в конце концов загонял за холодильник, куда сам не мог добраться. Уж пролезал во всякие дырки и временами, выползая вдоль телевизионной антенны на лестницу, приводил в ужас соседку, которая с криком: «Змея! Змея!» — забивалась в угол на площадке перед лифтом и совсем уж холодела, когда вышедшая Любка брала ужа на руки и, приговаривая: «Жорик… маленький…» — уносила его в квартиру.
Джим ревновал нас ко всем новым питомцам, да и не только к питомцам. Помню, как он обиженно отвернулся от нас с Ольгой, услышав наши восторженные возгласы в адрес лазоревого красавца — зимородка, с крошечной рыбкой в клюве порхавшего над водой тихой рязанской речки Пры, по которой мы плыли на байдарке. Пришлось его утешить, сказав, что он лучше зимородка.
Обстановка особенно накалилась с появлением маленькой кошечки Фроськи, дочки вальяжного церковного кота Василия и кошки из Пироговской школы, что на Якиманке. Невзрачная Фроськина мать была охотницей на крыс — крысоловкой, и Фроська унаследовала ее несгибаемую силу воли и длинные стальные когти. Надо было видеть, как она располагалась в коридоре, а вокруг нее, не смея приблизиться ближе чем на два метра, ходил Джим, отбрасываемый от магического круга холодным блеском кошачьих глаз. Удивительно, но эта малышня смотрела на Джима, как на добычу, правда пока слишком большую. Потом Фроська уставала нести психическую оборону и бросалась прочь. За ней летел Джим. Обычно кошка уходила через окно на лоджию, где могла относительно спокойно отдохнуть. Джим перестал спать, он всю ночь сидел в коридоре и сторожил Фроську. Долго это продолжаться не могло — чье-то здоровье в конце концов не выдержало бы этой нагрузки. «Мама, отдай кому-нибудь Фроську. С Джимом будет инфаркт», — просила Любка, и Ольга унесла Фроську на работу.
Еще одна кошка приехала к нам осенью с дачи. Приблудная трехцветка так была истощена, что, навалившись на вареную рыбу, ела до тех пор, пока не стала походить на шар, из которого торчали кошачья голова и лапы. Джима в тот момент не было дома. Он ушел гулять с Любкой и ее подружкой Джонни. Вернувшись, девчонки сели пить чай, а Джим бродил по кухне, отказываясь верить, что его хозяева преподнесли ему такой сюрприз. Тут он обнаружил миску с рыбой, стоявшую под столом. Пока он стоял, раздумывая над рыбой от которой пахло кошкой, сама кошка, прятавшаяся неподалеку, видимо, обезумев от голодного бездомного существования, забыв страх перед собакой, бросилась спасать свое добро. Она прыгнула в миску и схватила рыбину. Джим был так поражен, что резко выпрямился, и стол и все, что на нем стояло, в том числе чашки с налитым чаем, подлетели вверх. Дальше кошачье-собачий вихрь полетел к дивану, пыльное пространство под которым поглотило его кошачью половину. Стол девчонки успели подхватить, так что даже чай не разлился.
С собаками у нас дома дело обстояло еще хуже. Сукам разрешалось быть на его территории, но не разрешалось ни есть, ни пить. Даже Бяшку, собаку Сергея, брата Ольги, у них на даче удавалось покормить лишь обманом, заманивая Джима за дом. Что же до кобелей, то им лучше было не появляться. Гигант Флинт (помесь кавказской овчарки с эрделем) был изгнан на другой этаж с порога нашей черноголовской квартиры. Когда приходил Саня Митрофанов со своим псом Булькой, я первым делом одевал Джиму намордник и ошейник, а затем привязывал его поводком к отопительной батарее. В попытках добраться до Бульки сдвигалась любая мебель и разгибались стальные карабины — Джим защищал свою территорию.
Так этот ревнивец и эгоист и остался у нас один, сконцентрировав на себе всеобщее обожание. Впрочем, в этом отношении Джим не был исключением — с мужчинами и кобелями это часто бывает. Джим дружил с ирландским сеттером Филей из соседнего подъезда. Они были одного возраста, вместе росли, им было нечего делить и они были всегда приветливы друг с другом. Так продолжалось до тех пор, пока в какой-то день хозяйка Фили не угостила своего пса печеньем. Она (благородная женщина!) протянула кусочек и Джиму. Джим не успел даже отвернуться, ведь он не ел сладкого, как его черный нос был разорван клыками Фили — ирландец не мог пережить, что не он один — предмет обожания и забот своей хозяйки. Джим взревел и бросился на Филю. С тех пор достаточно было упомянуть это имя или даже любое другое слово, начинающееся на Ф-э, как Джим вскакивал, принимал позу готовности к бескомпромиссному бою и возмущенно и грозно лаял, проклиная коварного ирландца. А ведь сам Джим как-то раз тяпнул Ольгу, пытавшуюся накормить его «родственницу» Бяшку.
III «НУ ЧТО, КОНИ, ВСТАЛИ?..»
«Учение полезно очень немногим, а тем, кому полезно, оно почти ненужно». Так выразил свой пессимизм в отношении к обучению творчеству великий английский декоратор и резчик Гринлинг Гиббонс. В самом деле, удивительно насколь полезны всякого рода методики в приобретении рутинных навыков и знаний, и как они отступают на второй план перед врождёнными качествами, когда речь идёт о высших проявлениях мастерства.
У каждой породы собак свои таланты — инстинкты, передаваемые по наследству от их, нам теперь неизвестных, предков, специально отобранных человеком. Главное в природе колли — пастушеский дар, и здесь они не знают равных. В.Л. Покровский — мой бывший научный руководитель, рассказывал, что, как-то гуляя по лесу со своим псом колли, он устал, прилёг отдохнуть и задремал. Проснулся он от шума и треска веток и мычания коров. Оказывается, пока он спал его Лорд пригнал к нему колхозное стадо. Через некоторое время, матерясь, прибежал пастух. Отдышавшись, умный пастырь спросил Покровского, не продаст ли тот ему свою собаку. Покровский отказал, а может быть и зря, ведь у Лорда тогда появилась бы возможность работы по специальности. Для Джима это всё ещё впереди, но кое-какие мелочи уже сейчас выдают его пастушеское происхождение.
У Джима нет своего места в квартире. Его место там, откуда видно сразу всех членов семьи. Он не выносит закрытых дверей и всегда ложится так, чтобы хотя бы в зеркало контролировать ситуацию.
У него свой характер, и весьма строгий. Возмущённым лаем он встречает звон рюмок, зубами, мягко, но упорно, хватает меня за пятки, когда мы с Ольгой танцуем, приказывая остановиться. Почти всех пускает в дом, но никого не выпускает, не давая даже соседям забрать свои пальто. Это «почти» касается почти всех, в целом, он очень приветлив, даже слишком. Но некоторым из приходящих он не даёт прикоснуться ни к одной вещи в доме. Определённо, как Филипп Филиппович, не любит пролетариат. Как он отличает людей, одному Богу известно. Но ему видней.
Он живёт в мире запахов. В арке вблизи нашего подъезда, где всегда сквозняк, он сидит, подняв морду кверху, с таким видом будто попал кино, где идет какой-то весьма остросюжетный фильм. С другой стороны, когда по настоящему телевизору показывают собак, и он слышит их лай, то подходит к ящику, обнюхивает его, и, потеряв всякий интерес, ложится, отвернувшись в сторону.
Вскоре пастушеские замашки Джима начинают проявляться в полной мере. Правило простое — всякая бессловесная скотина должна пастись возле хозяина.
Мы живём возле гостиницы «Спорт» и часто совершаем прогулки в овраге на задах этого отеля. Как-то чудным летним утром бредём мы с Джимом по кустам и я вижу, как на утреннюю разминку из гостиницы выбегает группа спортсменов. Они в коротких трусах и, судя по их мощным торсам и бёдрам, — это борцы вольного стиля. Вот они приближаются к пруду, гуськом бегут вокруг, земля гудит под их ногами. И тут Джим, совершенно неожиданно для меня, берёт их в оборот. Он с грозным лаем подбегает к последнему из бегущих и гонит его, да и весь арьергард, вперед, пока борцы не сбиваются в плотную группу. Делает он это мастерски, прижимая борцов к пруду и, в то же время, подгоняя их в мою сторону. Удивительно, но эти могучие представители человеческой породы почему-то подчиняются юному шотландскому пастуху. Уже потом я рассудил, что мужчина без штанов как-то теряет уверенность в собственном превосходстве. Джим гонит стадо прямо ко мне, не давая никому сделать шаг в сторону. Рядом, жутко ругаясь, бежит тренер. Он в брюках и, посему, не входит в юрисдикцию Джима. Тренер в ужасе — один укус и прощай победа на чемпионате, медали, награды, будущее команды… Но Джим и не думает кусаться — он занят делом. В нём будто пробудился смысл его существования. Вот стадо огибает пруд и, тяжело дыша, останавливается передо мной. Джим тоже останавливается. Он свою задачу выполнил. У меня непроизвольно вырывается: «Ну что, кони, встали?!» И в ту же секунду понимаю — сейчас придётся расплачиваться. «Джим, за мной!» — командую я, и мы скрываемся в кустах.
Другой эпизод из пастушеской жизни. Лето, жара, пруд в соседней деревне неподалёку от нашей дачи. Ольга с девчонками пришли искупаться. Вот они сидят на берегу. Джим рядом. И тут из ближайшего хлева хозяин выводит шесть овец на верёвке. Мужчина солидный, с окурком на нижней губе и домашних тапочках на босу ногу, ремень под майкой, охватывающей полнеющий живот, поддерживает мятые брюки. Они неторопливо бредут по лугу в тень старых ветел, где овцам надлежит пастись. Эта пасторальная мизансцена не входит в замысел нашего мохнатого режиссёра. Джим подбегает к ним и коротко командует: «Гав!». Овцы понимают с полуслова и несутся прочь. За ними летит мужчина, крепко вцепившись в узловатую верёвку. Колли знает своё дело, он обгоняет овец и заворачивает их в сторону хозяйки. Он не лает попусту. Только когда верёвка слегка провисает, раздаётся очередное: «Гав!», — и скачка продолжается. Нет чтобы мужику выпустить верёвку, ведь он так не бегал с тех пор, как служил в армии. Но стойкое крестьянское чувство не позволяет ему отпустить своё добро. Что ж, у каждого свои правила игры. Овцы описывают круг по лугу, собака бежит с внешней его стороны и останавливает овец прямо перед Ольгой. Мужик давно потерял бычок, выплёвывая остатки лёгких, он хрипит: «Ещё раз спустишь собаку, колом убью…»
Так мало-помалу стало вырисовываться — свободу Джима, то есть необходимость, осознанную его предками, придётся ограничивать.
IV МАНДАТ НА НОГЕ
Для Джима наша семья — тоже небольшое стадо, за которое он несёт ответственность. Но кто здесь хозяин, которому надо подчиняться безусловно, а кто овцы, которых надо охранять и не давать им разбредаться? Джим понял это не сразу, жизнь сама постепенно расставила всех по своим местам. Где-то в возрасте около года он начал искать своё место в иерархии семьи. Методика поисков была чрезвычайно проста, но эффективна: делай то, что делать нельзя. Так поступают все дети, своими капризами пытаясь установить верхнюю границу дозволенного с каждым из окружающих взрослых.
Парень он был с характером, и, поэтому, быстро завоевал право жрать всякую дрянь на улице, когда гулял с детьми или с Ольгой. На требование прекратить, он демонстрировал превосходство своих челюстей. Сама по себе пища с помойки мало занимала нашего пса — он просто раздвигал границы своей самостоятельности. Когда они были установлены, интерес к тухлятине сильно поугас. Правда право на самостоятельность решений у него всегда сопровождалось обязанностью охранять тех своих, кому он не подчинён. Особое место было отведено Ольге. Эту овцу, дающую пастуху пищу, надлежало охранять пуще глаза. Её можно было даже и послушать иной раз ввиду её непостижимых уму способностей.
«Качанье прав» происходило не только на улице. «Серьёзный мужчина» пытался взять столько суверенитета, сколько мог. Дело доходило до открытых столкновений. Как и положено шпане в переходном возрасте, он, зачастую, начинал ершиться, рычать и задираться без всяких видимых причин. Однажды, он даже бросился на меня, демонстративно щёлкнув клыками возле самого лица. Я перехватил его на лету за шкирку и бросил на пол. Опять бросок, и опять Джим на полу. Ольга уже простилась с одним из нас. Но пёс на этот раз что-то понял и недовольно отступил.
Борьба за лидерство пришла к концу некоторое время спустя. Джим вертелся между ног в комнате полной гостей. Я приказал ему выйти и лечь в коридоре, откуда тоже всё было видно. Он с неохотой подчинился, но через несколько минут опять начал маячить по комнате. На мой приказ — выйти, открытое неподчинение. Что делать? Я беру его за шкирку. В ответ он берёт меня за лодыжку зубами. Не клыками, нет, тогда прощай нога, но зажимает мне ногу коренными, и я чувствую, что попал в испанский сапог. С трудом выдерживая боль, тащу его вон, интуитивно понимая, что бить нельзя — нельзя унижать собаку, надо просто настоять на своём. В другой комнате я отпускаю Джима, а он мою ногу. След от его зубов на коже остаётся навсегда. Так я получил мандат хозяина, а Джим — необходимый каждому мужчине урок дисциплины, и занял своё место в иерархии семьи.
Интересно, что потом, когда я уезжал, Джим в своей субординации спускался на ступень ниже и начинал слушаться Ольгу. Если же и её долго не было дома, то роль хозяйки переходила к нашей старшей дочери Катьке. Бразды правления иной раз приходилось принимать даже младшей в семье — Любе, когда та оставалась жить с Джимом одна.
V ОСКАЛ УАЙЛЬД
К весне 90-го года Джим начал входить в зрелую силу. Спина и бока его почернели, походка стала упругой, характер определился. Стоило посмотреть как он стоял перед входом в Воронцовский парк: грудь колесом, хвост трубой и издавал свой былинный лай, когда его глубокий баритон доносился будто и не из пасти, а из самых недр его существа.
Брошенный вызов вовсе не влек за собой агрессии. Джим был всегда дружелюбен по отношению к псам меньше себя и настороженно-спокоен с большими собаками. Встречаясь с крупными кобелями, он держал хвост трубой и, не входя в более тесный контакт, старался пройти мимо, естественным образом обливая все кусты и, тем самым, демонстрируя, кто здесь хозяин. Не всегда это кончалось мирным исходом. Но за Джима можно было быть спокойным: он спуску не даст. При этом он умел задать трёпку и проучить соперника, не нанеся ему существенных телесных повреждений. Главные его преимущества в сравнении с более мощными породами собак: высокая подвижность и, как это ни странно, узкая грудь, дающая определённое маневренное превосходство. Каким-то неуловимым движением он всегда успевал чуть уклониться от броска немецкой овчарки или ризеншнауцера, а затем запрыгивал ей на спину и, оседлав, начинал трепать за загривок под рёв бессильной ярости своего соперника. Иногда было просто смешно смотреть, как могучий сенбернар крутанёт башкой, пытаясь стряхнуть вцепившегося в его загривок Джима, и задние ноги колли отрываются от земли и, описав дугу, брякаются опять на землю. Надо растаскивать. Но иной раз и этого делать не приходится. Так было, когда Джим гулял с Катькой и бультерьер Ярик пытался вцепиться Джиму в горло на высоком глинистом берегу пруда. Литое мускулистое тело бультерьера вытянулось в броске. Но Джим лишь чуть увёл в сторону шею и подставил свой бок. Ярик скользнул по Джиминой шерсти и с размаху шлёпнулся в воду. Когда его голова показалась над водой, все на берегу хохотали. Даже его хозяин воскликнул: «Так тебе и надо!» Собаки очень чувствительны к унижению и, совершив промах, стараются сделать вид, что это как бы и не с ними случилось. Но тут было всё ясно. Бедный Ярик, вылезя на берег, совсем потерял голову и, пытаясь добраться до Джима, тяпнул Катьку за руку, гладившую победителя…
Иные столкновения Джима выглядели так, будто он играл заранее отрепетированную сцену. Выходим мы как-то раз из парка и встречаем даму с большим кобелём восточно-европейской овчарки на поводке. Этот зверь делает рывок, роняя хозяйку и волоча её по земле, бросается на Джима. Джим уклоняется и успевает цапнуть врага за щёку. Женщина вскакивает и начинает лупить своего пса. Джим, тем временем, быстро обегает купу кустов, обливая их с внешней стороны, и, покончив с этим делом, запрыгивает внутрь магического круга. Овчарка, увидев эту картину, приходит в неописуемую ярость — из её вселенной на её глазах вырезали круг и в центре этого круга глумящийся над ней противник. Пёс бросается на Джима, ломая кусты телом хозяйки, и вновь отступает, встретив Джимский отпор. Женщина отчаянно кричит: «Заберите свою собаку!». Я бурчу: «Это ещё надо разобраться, чью собаку надо забирать», — и беру Джима на поводок. Вот как бывает, когда хозяева не могут справиться со своей собакой.
Другая сцена. Луг, цветы, щебечут птицы, гуляют люди и собаки. По краю луга идёт Джим, а с другой стороны его замечает немецкий дог. Он несётся к Джиму с явным намерением показать, кто здесь хозяин. Джим поднимает хвост, вздёргивает верхнюю губу и ждёт приближения противника. Тот видит, что добыча не так легка, как она казалась с той стороны луга, и, постепенно, его боевой галоп сменяется ленивой рысцой, а на морде написано, что это он так, вроде погнался за бабочкой…
Джим не в состоянии отступить или, на собачьем языке, поджать или просто опустить хвост. Сколько раз бывало он в одиночку загонял внутрь ограды целую свору собак, атаковавших его с территории автостоянки или кладбища. Но иногда и он вынужден признать абсолютное превосходство сил противника. Так было, например, когда мы встретили Пашу Николаева, ведущего на поводках сенбернара и питбультерьера, и эти ребята решительно стали надвигаться на Джима, волоча по асфальтовой дорожке, пытающегося их остановить хозяина. Джим не посмел вступить в открытую борьбу, но и не мог обуздать свою гордость. Надо было видеть, как он медленно шаг за шагом отступал задним ходом, оскалив клыки и держа хвост трубою. Мне казалось, что невидимый оркестр заиграл 7-ую симфонию Шостаковича.
Всякий раз меня в Джиме поражала его короткая память. Ведь только что вроде бы его спина была в пасти дога, который пытался прокусить ему позвоночник, но его зубы увязли в длинной шерсти колли, а Джим успел прокусить ему ногу, и, уложив дога на землю, подхватил палочку, которой он играл до того, как на него напали, и весело поскакал дальше. Никакой рефлексии, никаких мрачных мыслей, одни весёлые и бодрые инстинкты.
Бодрость инстинктов Джима иной раз могла показаться и чрезмерной. Так, гуляли мы как-то у забора некоего охраняемого объекта. Для собаки первое дело подбежать к забору и обнюхать метки всех, кто побывал здесь до неё, ну и, разумеется, зафиксировать факт своего присутствия. Джим увлечённо занимался своим делом, как бы не обращая внимания на сторожевую овчарку, с грозным лаем прыгавшую по другую сторону забора. Однако, когда страж оказался прямо напротив Джима, тот, задрав свою лапу, пустил струю прямо в изрыгавшую лай пасть. Мне показалось, что сейчас забор будет испепелён гневом овчарки, и тогда нам конец, но всё как-то обошлось…
Так было в дни его бесчисленных побед, в дни расцвета сил. Но в молодые годы, в старости и в годы болезни ему пришлось испытать и унизительные поражения, от которых порой он отходил месяцами. Зная по своему опыту и наблюдая этот мучительный процесс на нашей собаке, я часто вспоминал мысль Ключевского: на Куликово поле русские смогли выйти только по прошествии нескольких небитых поколений. К счастью, у собаки всё происходит быстрее.
Первый раз его ещё щенком чуть не задушила немецкая овчарка. Надо сказать, что представители этой породы большие мастера по убиению всего, что слабее их. Джим отходил несколько месяцев, шарахаясь от всех овчарок подряд. Но постепенно его здоровая натура взяла верх, он победил свою неуверенность и забыл свой страх.
VI «ЧТО ЭТО ЗА СОБАКА?»
Не только кобелям, но и иным настойчивым людям приходилось познакомиться с характером Джима. Обычный способ подработать в те времена в Москве среди мастерового люда был обивать двери или стеклить балконы. Вот как-то раз к нам пришёл такой мужичок и предложил укрепить дверь металлическими штырями. Денег, как всегда, не было, да и укреплять дверь, над которой находилось окно, заколоченное двумя листами фанеры, явно не было смысла. Ольга сказала, что нам не нужно укреплять дверь, ведь у нас собака. Мужчина посмотрел на Джима, сидевшего рядом, и свысока произнёс: «Что это за собака? Это же колли…» Что-то в его интонации видимо не понравилось Джиму, так как через мгновение мужик птицей перелетел площадку перед лифтом, выскочил на лестницу и, захлопнув за собой дверь на лестничную клетку, навалился на неё. Джим с рычанием штурмовал преграду. Так наша дверь и осталась, какой была.
Пока он был молод, Джим обладал удивительным чутьём и слухом: находил детей, далеко ушедших от него по колено в воде на болоте, или слышал, что к подъезду (мы жили на 9-ом этаже) приближается моя мама, приехавшая нас навестить. Он вскакивал и начинал скулить, бродя в нетерпении перед дверью. Запах разных людей, особенно тех, кого любил, он запоминал навсегда. Так, через несколько лет после первой встречи в Париже, он узнал Г. Элиашберга, зашедшего к нам в Москве. Людей по моей линии в нашей семье: мою маму, брата и сына он всегда выделял своей особой приязнью. Думаю, — у нас имеется какой-то свой особенный семейный запах.
Поразительная штука — с людьми, которых он любил, ему было всегда о чем поговорить: он ласкался, скулил и стонал, встречая моего брата Сашку, Витьку Гальбурта или Серегу Гордюнина, невзирая сколько времени их до этого не было — пять минут или год. Нас с Ольгой Джим так встречал по нескольку раз на день. То, что в этом он не одинок, мы поняли, лишь подглядев, как встречал бедняга сенбернар своих хозяев, покинувших его в автофургоне всего на несколько минут, чтобы зимней порой взглянуть со смотровой площадки на аризонский Гранд Каньон. Когда у нас собирались друзья, Тамара Абальян всегда старалась прийти немного пораньше, чтобы увидеть встречу Джима с моим братом Сашкой — Джимский плачь по пришедшему брату с лихвой мог оправдать тщету существования человечества… К другим его представителям пес поворачивался иной стороной.
Однажды ночью, летом, когда я был в какой-то очередной командировке, Джим стал настойчиво скрестись в дверь, явно показывая, что ему необходимо во двор. Такое иногда бывало, не зря ведь сказано: «Срать и родить нельзя погодить». Ольга поднялась, накинула плащ поверх ночной рубашки и спустилась с псом во двор. Вместо того, чтобы срочно присесть на газон, Джим с грозным рёвом унесся во тьму. Рядом с подъездом два парня смертным боем били третьего, и псу, видимо, показалось, что это не совсем справедливо. Атакуя, колли, в отличие от овчарки, не стелется по земле, а с рыком приближается, делая высокие прыжки-свечи и щёлкая при этом зубами на уровне лица. Если добавить к этому его глаза, горящие в темноте зелёным огнём, то получится картина совсем не для слабонервных. Джим погнал двоих парней и вслед за ними исчез во тьме. Ольга, потеряв надежду дождаться собаку, поднялась наверх и, выйдя на балкон, увидела в слабом свете ночных фонарей, как на асфальте лежит избитый, а неподалёку от него по двору, как лев, бродит Джим. Выпятив грудь и подняв хвост, он отливает на все окрестные предметы, явно ожидая оказии врезать кому-нибудь ещё. Через некоторое время избитый поднялся и, шатаясь, ушёл в проход между соседними пятиэтажками, а его спаситель вернулся досыпать свои собачьи сны у нас на полу.
VII КОБЕЛЬЕРО
Как у каждого мужчины работа или служба и неизбежные мужские столкновения — это только видимая часть его жизни. Другая, не менее важная часть и связанные с ней переживания течёт в то же время, но скрыта от посторонних глаз. Джим не был клубной собакой и, посему, а может быть по безалаберности хозяев, гулял направо и налево. Он просто исчезал на несколько часов, на день, на ночь, но всегда возвращался обратно и ждал у подъезда, пока его впустят. Говорят, Джима видели за много километров от нашего дома. Могли и ошибиться, и хотя мне не доводилось никогда лично в этом убедиться, охотно верю, он мог в одиночку пересекать большие участки города.
Вообще, собачья и кошачья способность к ориентации — это нерешённые научные загадки. Как-то старый таксист рассказал нам с Ольгой про собаку своих родственников, которая, будучи увезена в Алексин на Оке, сама вернулась в Москву и нашла хозяев где-то в Гольяново. Допускаю, что до Москвы умная собака могла бежать вдоль железной дороги, но вот как она ориентировалась внутри города? Известно, что чувствительность нюха у собак в миллиарды раз выше человеческой. Может быть, они ориентируются, сохраняя в памяти тончайшие оттенки запахов? Может быть…
Во время наших прогулок я никогда не брал Джима на поводок, и часто ко мне подбегала какая-нибудь испуганная гражданка, выражая беспокойство, что такая красивая собака гуляет одна и явно потерялась. Уж кто другой, но этот сукин сын потеряться не мог. Мне говорили — у вас украдут или уведут собаку. В начале у меня были какие-то опасения, но потом они исчезли. В чём тут дело — не знаю, может быть просто Джим, как дон Хуарес, никому не был нужен. Механизм его исчезновений всегда был один и тот же: мы шли по парку, я уходил в свои мысли, а когда возвращался на землю, то Джима уже не было. Было ясно — упорхнул за какой-то сукой. Так случалось, и когда я оставлял его ждать меня у магазина. Я никогда не привязывал его, — он мог ждать меня часами, но это — не будь собачьего женского пола. Посему, не обнаружив пса на месте, я спокойно уходил, с тем чтобы вернуться ко входу в магазин через пару часов — Джим обычно к этому времени уже лежал там.
Хорошо помню, как он исчез первый раз. Это было на новый 1990 год. Обычно, 31 декабря часам к шести вечера к нам приходили родители, и мы провожали старый год, вспоминая всё былое. Часов в десять я сажал их в такси, и они уезжали к себе встречать Новый год. Так было и на этот раз, и мы вышли с Джимом проводить их. Пока я ловил машину, усаживал стариков и объяснял шофёру, куда ехать, Джим испарился. Хотя у меня трое детей, но тогда я ещё не был готов к мысли, что, рано или поздно, дети взрослеют. Сильно обеспокоившись, я пошёл его искать, обошёл все окрестные парки, дворы, подворотни, стройки — его нигде не было. Я промочил ноги, весь хмель праздничного стола давно вылетел у меня из головы. До этого я никогда не встречал Нового года на московских улицах. В ту ночь я мог наблюдать весь новогодний процесс в полной мере. Как постепенно исчезали люди с улицы, как в последние минуты перед двенадцатью часами ночи запоздалые прохожие рысью неслись к накрытым столам, как потом я остался на улице один, а вся Москва собралась у экранов телевизоров, как через открытые форточки доносилось хлопанье шампанских бутылок, как потом оживление опять выплеснулось на улицы, появились люди с петардами и хлопушками, засверкали фейерверки, весёлые кучки взрослых и детей повалили в парк кататься на санках. Джима всё не было. Где-то около двух ночи я плюнул и пошёл домой. И, о чудо, как только я принял это решение, я почувствовал, что кто-то идёт со мной рядом. Это был Джим. У собак нет понятия времени, и он шёл с таким видом, что вот, мол, отлучился на одну минуточку, но времени зря не терял. Кобельеро проклятый. Лиха беда начало, с тех пор так бывало много раз, пойдёшь за ним и, конечно, не найдёшь. Как вдруг, откуда ни возьмись, он бежит сам, будто никуда и не убегал.
Раз он исчез в середине дня. Вывернувшись из ошейника, он сходу взял галоп. Проискав его до темноты и прождав всю ночь, на рассвете Ольга пошла расклеивать объявление: «Пропал кобель колли, рыже-черный, воротник неполный, лапы хромые, характер скверный, аппетит отличный…» Наклеивая бумагу на дверях подъезда, она почувствовала на себе взгляд. За спиной стоял Джим. Наклонив голову с некоторым укором, он читал объявление…
Сук своей породы он обходил стороной, из всех дам явно предпочитая плотных брюнеток — ротвейлерих, и они отвечали ему взаимностию. Один раз в него влюбилась сенбернариха, похожая на крупную, спелую, веснушчатую деревенскую девку. Она даже набросилась на Ольгу, когда та пыталась увести Джима. Что ж, иной раз, женщины должны добиваться мужчин…
Были ли от него щенки? Я думаю, определённо были, во всяком случае помет от суки с автостоянки из нашего двора, к которой наведывался Джим, разошелся «на ура». Их могло бы быть неизмеримо больше, если бы это входило и в планы хозяев. Но у тех иная точка зрения. До сих пор в глазах стоит сцена: по просеке дачного поселка с криком: «Не хочу быть дедушкой!» летит Колька Сперанский, пытаясь догнать Джима, увязавшегося за его Лисой…
VIII ПОСТИЖЕНИЕ ФРАНЦИИ
«Иван Петрович, возьмите меня в собаки», — так обратился знаменитый кораблестроитель А.Н. Крылов к академику Павлову, повстречав его на Васильевском острове в голодном 1918 году вскоре после распоряжения Ленина о государственной поддержке лаборатории Павлова. Та же мысль явно читалась в глазах многих наших знакомых, узнавших о том, что Джим едет с нами во Францию, где зимой 1991 года я получил временную работу. Вскоре Джим уже гулял по Люксембургскому саду, привлекая восхищённые взгляды дам. «Почему француженки смотрят только на Джима и ни одна не взглянет в нашу сторону?» — вопрошал мой друг Володя Фатеев. Ответ не требовался, похоже чеховское «ни шерсти, ни вида» было сказано явно про нас. Джим же был в расцвете сил и красоты.
Пожив с неделю в Париже, мы тронулись дальше, в Гренобль, где я должен был работать следующие полгода. Создавая порой неожиданные ситуации, собака часто позволяет лучше понять людей. В первое же утро, выйдя на прогулку, я остановился перед входом в соседний парк. Объявление на ограде строго предупреждало, что вход с собаками запрещён. Пока я размышлял, что же делать, перед входом появился пожилой господин со спаниелем на поводке. Я обратился к нему по-английски, недоумевая, где же гулять с собакой, если в парке запрещено. «Вы не в Соединённых Штатах, молодой человек, — строго произнёс седовласый месье, — написано — нельзя гулять, а все гуляют». И он бодрым шагом вошёл в парк со своим спаниелем. Здесь было всё: и отношение французов к Соединённым Штатам, и сам французский характер, не укладывающийся в рамки всяческих предписаний.
Международная известность пришла к Джиму еще до этой роковой поездки за границу. «Как зовут твоего пса?» — спросил на конференции в Тбилиси мой коллега Зак Фиск. «Джим», — ответил я, и в ответ услышал в характерной для уроженца Новой Англии неторопливой манере: «У нас в Америке — это имя для лошади…» «Или для человека», — добавил я про себя. И все равно удивился, услышав первый вопрос Зака при следующей встрече через несколько лет на другом конце Земли: «Ну как там Джим?» Но с Джимом уже не было все в порядке.
Примерно через полгода нашей жизни во Франции воскресным весенним днем мы пошли гулять всей семьей. Ближайшее и традиционное направление прогулок в Гренобле, лежащем в долине среди гор, — подъем к городской крепости, Бастилии, построенной в последние годы независимости протестантского Дофинэ от католической Франции. Подъем начинается с небольшого виража дороги, огибающей стоянку для автомобилей, спрятанную во дворе одного из средневековых бастионов. Все было как всегда, и как только мы вышли из города и вступили на дорогу, ведущую к Бастилии, я спустил Джима с поводка. Навстречу бежала симпатичная бельгийская овчарка, и неисправимый кобельеро, конечно, увязался за ней. Мы поднялись на первый виток дороги и я позвал Джима. Обычно в таких случаях нечего было и рассчитывать на послушание. Но тут, почему-то, он оставил овчарку и поспешил к нам по дороге, огибавшей на высоте 6-7 метров внутренний двор с парковкой, где осталась его пассия. Почти догнав нас, он вдруг на мгновение замер, будто видение мохнатой красотки мелькнуло перед его мысленным взором, и свернул к невысокому парапету над обрывом во двор. Подбежав к парапету, Джим встал на задние лапы и почти сразу прыгнул вниз. У меня оборвалось сердце. Бросив рюкзак на землю, я полетел вниз по дороге. И, вбежав во двор, увидел, как среди автомобилей ковыляет Джим, а его передние лапы вихляются под ним. Французской суки, конечно, и след простыл, а этот мушкетер бегает на сломанных лапах не скуля, не подвывая, не издавая ни единого звука. Я завопил: «Лежать!» — он лег. Я подбежал к нему. И ему и мне было плохо.
Немного погодя во двор спустилась Ольга с детьми, успевшими уйти дальше вверх по дороге. Надо было идти за такси, чтобы везти пса в ветеринарку. Тут во двор въехала машина, из нее вышла семья: родители и двое детишек. Они тоже собирались прогуляться к Бастилии. Мужчина сразу предложил отвезти Джима к врачу. Мы уложили беднягу в багажник. Но куда ехать? Вдруг, пожилой месье, наблюдавший за нами, вместе со своей собакой, из окна второго этажа ближайшего дома, подозвал нас. Он бросил вниз комок желтой бумаги. Это оказался листок, вырванный из адресной книги. На нем ручкой был обведен адрес соседней ветеринарной клиники…
Джим не разбился насмерть только потому, что прыгнул не на асфальт, а на крышу одной из машин, превратив ее в корыто. Перед тем как покинуть стоянку, я написал на бумажной салфетке номер нашего телефона и сунул ее под дворник на ветровом стекле. Вечером, когда загипсованный Джим уже лежал дома на полу, раздался телефонный звонок. «Наверное, Вы иностранец, месье», — были первые слова незнакомой дамы, оказавшейся владелицей пострадавшего автомобиля. «Об этом нетрудно догадаться, мадам, по моему акценту», — ответил я. «Вы не понимаете, месье. Француз не оставил бы свой номер телефона в подобных обстоятельствах и просто бы тихо исчез…»
Как оказалось, дама, появившись на стоянке, первым делом, вынула салфетку из-под дворника и отбросила ее в сторону. Ничего не заметив, она села за руль и уперлась головой в промятую крышу. Пришлось ей вылезти и поинтересоваться содержимым моей записки. Дама была тронута и сочла своим долгом найти мастера-жестянщика, починка крыши у которого обошлась мне втрое меньшую против обычной для этой работы цену… Так, вместе с Джимом мы постепенно постигали Францию.
Слова: «Вы не француз, месье!» — мне довелось услышать еще раз в совершенно иных обстоятельствах. Это случилось на рынке, куда я заглянул, чтобы разменять бумажные деньги на мелочь, чтобы пойти в автоматическую прачечную. Дело было после полудня, торговля уже закончилась, и торговцы сворачивали и укладывали в машины свои парусиновые тенты и складные прилавки. Я подошел к женщине, у которой я обычно покупал яйца, и спросил разменять 50 франков мелочью. Она достала маленький сундучок — на рынке многие крестьяне пользуются такими для хранения выручки, и уже приготовилась открыть его, как налетевший порыв ветра сорвал большой парусиновый зонт, под которым она торговала и обрушил его на нас, накрыв с головами. Когда мы выбрались из-под зонта, я услышал: «Вы не француз, месье!» Чем отличаются действия француза, оказавшегося с дамой под парусиновым зонтом, ведомо только француженкам. Мы разговорились. Был задан и обычный вопрос, нравится ли мне Франция. Я сказал, да, нравится. И тогда мне пришлось узнать — и это от деревенской женщины с натруженными и красными от работы в хлеву и на грядках руками, что Франция, конечно, хорошая страна, но люди, живущие в ней, слишком разобщены, индивидуалистичны, и им явно недостает душевной близости и тепла… Впоследствии мои рассказы об этом эпизоде всегда воспринимались с недоверием. Один из моих знакомых даже сказал, хитро поглядывая на меня, не собираешься ли ты нас убедить, что французские крестьянки читают Кьеркегора?
Не знаю. Что же до душевного тепла, то мы навсегда остались признательны французскому ветеринару, бесплатно снабдившему нас дорогими лекарствами для нашего Джима. Он был Доктором ветеринарии по свиньям. На удачу у нас оказался ответный подарок: глиняная дымковская свинья, на которой сидел задом-наперед мужик с балалайкой. «Едет доктор на свинье с балалайкой на спине…»
Мы возвращались из Франции через Германию на стареньком «Вольво». Машина сломалась, и в ожидании Бори Маркова, который должен был приехать за нами из Берлина, мы коротали время в кемпинге в земле Гессэн — очаровательном краю фахверковых деревень и охотничьих домиков. Там же жила странная пара: полный немецкий бюргер и его молодая жена, которую он выписал из Малайзии. Прекрасная малайзийка даже в путешествии возила с собой несколько кошек, собак и птиц. Кошки день и ночь не спускались с её плеч… Существование всего этого зверья было оговорено в брачном контракте, и бедный бюргер, несколько недоумевая на себя, похоже смирился с ролью Ноя. Малайзийка конечно же влюбилась в Джима и взяла нашу семью под своё крыло. Она кормила нас острыми тайскими супами собственного приготовления, а для Джима принесла огромное количество собачьих консервов. Мне даже стало неловко: «Майне фрау, зачем же столько еды? Я сам могу купить собаке всё необходимое, у меня тоже есть деньги». «Но, месье, — был ответ, — у моего мужа их больше…»
По всему чувствовалось приближение родины. В Берлине иду на вокзал покупать билеты. Кассир, узнав, что с нами собака, заявляет, что с собаками нельзя. После продолжительных объяснений на смеси русского с немецким выясняется — нельзя с собаками бесплатно. Бедняга, оказывается, в жизни не видел русского, готового купить собаке билет…
В Москву мы приехали 22 августа — день после путча. Огромный город затопила радость свободы. Еще с неделю можно было наступить любому на ногу в троллейбусе и в ответ услышать признание в любви.
IX СТАРИНА ДЖИМ
После своего злосчастного прыжка Джим долго болел. Шерсть его потускнела, глаза потухли. Даже год спустя, хотя я каждый день массировал ему лапы в теплой воде, а затем бинтовал их эластичным бинтом, мне приходилось выносить его во двор на руках или выводить его, подхватывая под мышки так, что он шел на задних лапах. Сосед Виктор наблюдал эти мучения и, сочувствуя Джиму, оказывается опасался, что, рано или поздно, мое терпение кончится. «Куда ты его повез?» — угрожающе пробасил он, когда я, одолжив машину у брата и погрузив в нее Джима, выруливал с нашего двора. А ехали мы в ветеринарку — пса было необходимо срочно оперировать. У него возникла мочекаменная непроходимость — результат неправильного лечения деформированных после перелома суставов.
На второй год он постепенно окреп, хотя и утратил былую подвижность и выносливость. Вновь мы совершали дальние прогулки по ближним и дальним окрестностям, иногда подъезжая до места то на электричке, то на метро, то на автобусе.
Всякий мужчина по крайней мере раз в сутки должен доводить себя до пота, до одышки, говорил известный хирург Н. Амосов. Сказанное можно претворять в жизнь по-разному, во всяком случае, мы с Джимом ежедневно до изнеможения вырывали друг у друга палку, которую он всякий раз находил и приносил ко мне, требуя начала игры и не обращая внимания одет ли я в грязные джинсы или в вечерний костюм. Кстати о джинсах. Услышав характерный звук надеваемых брюк, Джим мгновенно вскакивал, и без теории Павлова зная, что пора идти гулять.
Не только в Москве, но и в других местах и даже странах к колли особое отношение, сформированное фильмом «Лесси». Многие люди даже считают, что это имя всех собак данной породы, и уж во всяком случае уверенны, что Лесси — добрые и умные собаки. Поэтому никто не возражал, когда мы с Джимом входили в городской транспорт. Никто, кроме самого Джима. Дело в том, что как-то во время дождя, когда он входил в троллейбус, где, видимо, была не достаточно хорошая изоляция, Джима сильно дернуло током (собаки ведь ходят босиком). Бедняга аж закричал от боли. Даже Ольге досталось через мокрый поводок. С тех пор Джим обходил троллейбусные остановки стороной и, так как он обычно ходил без поводка, то поймать его и сесть с ним в троллейбус было невозможно — хитрый пес сидел тут же в двух шагах от остановки и не давал надеть на себя ошейник. Надо было это делать заранее, вдали от остановки, когда Джим еще не подозревал, что придется куда-то ехать. Однажды, после лыжной прогулки, мне так и пришлось возвращаться домой пешком несколько километров с лыжами в руках.
Хотя и хромой Джим по-прежнему возбуждал внимание дам. Как-то мы зашли с Джимом в продовольственный магазин. Я посадил его в центре довольно просторного зала, и он послушно сидел и ждал пока подойдёт моя очередь. В какой-то момент ко мне приблизилась незнакомая пожилая женщина и спросила со сдерживаемым восторгом:
— Это Ваша собака?
— Моя, — ответил я.
— У неё есть медали?
— Нет, медалей у неё нет. Мы никогда не участвовали в выставках.
— Вы лжёте!!! — неожиданно закричала она на весь магазин. — У такой собаки должны быть медали…
Не только красота, но иной раз и безобразие могут высечь искру из заурядного повседневного бытия. Шли мы как-то с Джимом по нашей речке Раменке, где-то уже вблизи впадения её в Сетунь между сельцом Матвеевским и Ломоносовским проспектом. Я перешёл реку по металлической трубе, отполированной ногами, и Джим последовал за мной. Но собака не кот, да и держаться за канат, натянутый над трубой ей нечем. Посередине трубы лапы у Джима начали скользить, и он упал в воду. Конечно, пёс тут же поплыл и вылез на берег. И тут я испугался, ведь на улице −20°, подшёрсток намок, Джим может простудиться, и тогда конец. Какой же я дурак, что пошёл через реку по трубе. Надо скорее домой, но от этого места до нашего дома на Ленинском проспекте километров 5-6. Мы побежали на троллейбус. По дороге шерсть на Джиме замёрзла и встала дыбом. Джим был страшен. В троллейбусе какой-то пьяница, мирно дремавший на своём месте, открыл глаза и, увидев собаку-дикобраза, отверз уста: «Что происходит? — заворчал он, — У них в членовозах собак на сене возят, а в наших троллейбусах никто псу соломы не постелет?..» Давненько я не слыхивал такой образной и точной речи.
Сойдя с троллейбуса, мы прибежали домой, где я растопил тёплой водой ледяной панцирь Джима. Он не заболел. Видно сказалось то, что, пока у него были целые лапы, Джим купался в Воронцовских прудах с конца марта по ноябрь. «Собака простудится! Вынимайте её из воды и скорее под шубу, под шубу!» — заполошно кричала симпатичная пожилая хозяйка русского сеттера, когда ранней весной Джим, ломая ледяные закраины, плескался в пруду.
Конечно, Джим был уже не тот. Он хромал то на левую, то на правую переднюю лапу, стал чувствителен к погоде, и его лапы, особенно зимой приходилось бинтовать эластичным бинтом. Но всякий раз когда Джим замечал мохнатую красотку или выходящего из-за угла потенциального противника, он расправлял грудь, поднимал хвост трубой и переходил на упругую танцующую походку. Никто не должен был догадаться как он на самом деле себя чувствует. Но как только он оставался один — вновь это был пес, отягощенный недугом и невеселыми мыслями.
Он по-прежнему без удержу гулял, а вернувшись домой сутками отлеживался не в силах наступить на лапы. Что до соперников, Джим и раньше никогда не нападал первым. Теперь же он просто старался обойти больших агрессивных кобелей стороной, не ввязываясь в драки без крайней необходимости. В этом правиле активной обороны было одно исключение — ротвейлер Кристи с 12-го этажа. Кристи был моложе нашего Джима, и, посему, к тому моменту, когда ротвейлер вошёл в силу, Джиму было просто невозможно сдать командование над родным подъездом. В нашем подъезде лифт автоматически останавливается, когда идёт сверху вниз, подбирая всех нажавших кнопку на нижних этажах. Надо было видеть, что случалось, когда лифт с 12-го этажа останавливался на нашем 9-ом, и Джим обнаруживал своего врага в тесном ящике лифта. По его морде молнией пробегала какая-то мысль вроде: «Теперь этот негодяй не уйдёт от меня», — и он бросался на ротвейлера. Мне и хозяину Кристи Юре этот сценарий был известен заранее, но всё же иной раз мы не успевали принять меры.
Драки между ними случались повсюду в окрестностях нашего дома. Однажды, я сделал ошибку, схватив Джима за шерстистый круп во время драки с Кристи чуть раньше, чем того успел схватить Юра. Колли на мгновение потерял подвижность, и ротвейлер успел прокусить ему лапу. Джим упал. Юра увёл Кристи. Из стоявшего неподалёку BMW вышли крепкие ребята. Их одежда, причёски, тяжёлые золотые цепи на шеях не оставляли сомнений в их профессии. «Чтобы колли так дрался против ротвейлера… — в их голосах слышалось уважение, — давайте мы его довезём к Вам домой», — предложили они. Поблагодарив, я отказался. Полежав с полчаса, Джим встал и похромал к дому.
Интересно, что драки Джима с Кристи происходили только в присутствии хозяев. Уважая в друг друге достойных противников, они опасались схлестнуться всерьёз, когда их уже никто не сможет остановить. Как-то раз, возвращаясь домой, Ольга застала перед подъездом нашего Джима, у которого сильно не хватало шерсти на правом боку. Несколько поодаль, отвернувшись, стоял Кристи с окровавленным ухом. Оба кобеля смотрели в разные стороны, явно делая вид, что не замечают друг друга…
Джимина старость началась в девятилетнем возрасте, когда его укусил матёрый питбуль. Он подлетел сбоку, пока Джим увлечённо обнюхивал его питбулиху. Удалось растащить… У Джима была повреждена гортань и внутренность уха. С тех пор Джим в полной мере уже не оправился. Через год большая овчарка прокусила ему спину. Сценарий был тот же: старина Джим самозабвенно обнюхивал суку и не видел ничего, кроме её изумительной мохнатой задницы.
Последние годы доставили Джиму новые переживания. Вновь он оказался не единственным любимцем. У нас появился внучок. Напоминая Джима в его щенячьем возрасте, Сашок ничего не боялся, хотел все знать и во всем участвовать. Он играл на полу, вызывая неудовольствие Джима тем, что явно отбирал у него внимание и ласку хозяев. Он ворчал, когда малыша кормили, до тех пор пока тот не подрос и не начал кормить его своей ложкой из своей тарелки. А однажды Джим даже тяпнул Сашка, неловко наступившего ему на лапу. Некоторое время после этого малышок обходил по стенке спящего Джима, приговаривая сам себе: «Не бойся, Джим спит…»
Джим не считал малыша за человека. Он попытался отобрать у него кубики, придавив мешок с ними лапами, весь ощерившись как геральдический дракон. Сашок же тащил мешок к себе, как Зигфрид, сверкая на дракона синими льдинками глаз. Пришлось развести дракона с Зигфридом по углам. На другой день лягушонок Маугли доказал, что он — человек, царственным жестом протянув собаке один из кубиков. Джим взял.
Больше всего Сашок любил играть в машинки. Он усаживался между лап Джима, и испытывая желание поделиться с ним своим восторгом перед техникой, подсовывал игрушечный автомобиль ему под нос. Старый пес возводил очи к небу, шевелил бровями и горестно вздыхал. Малышок с упорством, свойственным только детям, вновь подсовывал ему машину, призывая разделить чувства будущего механика. Старина Джим ворча поднимался и уходил в другую комнату. Раз даже Сашок с негодованием произнес: «Не любит машинку!» и — хлопнул уходящего Джима ладошкой по спине.
Джим все больше дряхлел. Он утратил былое чутье и мог потерять меня в толпе. Больно было смотреть, как он стоит беспомощно озираясь вокруг, пытаясь разглядеть в своем черно-белом мире знакомые движения хозяина. Интересно, однако, что, утратив остроту восприятия, он не потерял способность соображать и также легко мог вернуться к нашему подъезду и подняться к квартире, где бы нам не пришлось разлучиться с ним из-за его неравнодушного отношения к женскому полу. Я даже шутил, что Джим умеет считать до девяти, так как и в Москве, и в Черноголовке мы жили на девятом этаже, а он после своих отлучек всегда поднимался к нашей двери сам.
Не изменял Джим и своему боевому характеру. Свой последний бой он дал за два месяца до смерти. Это было красиво. Мощный доберман стремительно атаковал. Дальше всё выглядело, как бой одряхлевшего мастера каратэ с полной сил, но неумелой шпаной. Бросок добермана и неуловимый шаг в сторону Джима. Чёрный кобель проносится мимо, как паровоз. Джим с сожалением провожает его взглядом и вновь занимает боевую позицию. В старое время колли успел бы ухватить добермана за загривок и оседлал бы его. Дальше всё было бы ясно. Теперь же он может лишь продемонстрировать бесконечное преимущество шотландской защиты перед прямолинейным напором немчуры. Бросок… и всё повторяется. Мы с хозяином добермана подходим и растаскиваем собак.
Он не отступил и в последний час. Инсульт нанес свой удар на улице, когда старый гуляка еще, возможно, ощущал волнение встречи с очередной плотной брюнеткой. Джим упал в судорогах. Через несколько минут он встал на шатающихся ногах, явно не понимая, что с ним и куда надо идти. Соседский шарпей подошел к нему и тут же резко взял назад, увидев угрожающе поднимающуюся верхнюю губу — Оскал Уайльд давал понять, что присутствие посторонних неуместно…
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer5/mineev/
