Из околосемейной хроники
Памяти дорогих моих родителей.
This story was inspired by our family circle:
John, Annamarie, Johnny and Molly, Ally and Meg, Cayley and Jack, Joshua, Zoe, Jonathan. Winston, Jackson, Normandy, Charles, Liam, Wesley.
Ни ношено, ни рожено, не знай откуда.
Не грело, не горело, да вдруг осветило.
В. И. Даль. Пословицы русского народа.
Слово за слово
— Ну и как?
— Что как?
— Как жизнь, что слыхать?
— Все то же — ничего не слыхать — известное дело — ковид. Вы привились? Мы в Израиле по этой части — впереди планеты всей, а у вас как?
— Мы тоже вроде бы в первых рядах — всем семейством, включая детей-внуков. Но все равно боимся — никаких общений-путешествий, все по домам. Да ну его — ковид-то этот. Давайте лучше о внуках поговорим. Расскажите про малышку. Небось, вовсю уже бегает и щебечет почем зря.
— Бегать-то бегает — не угонишься, а вот насчет разговоров рано еще.
— А на кого похожа?
— Да ни на кого — сама на себя. А вообще малька прелесть. Хотелось, конечно, мальчика — а то все девки да девки. Хотя грех жаловаться — милашка чертовски мила.
— А что у старшенькой — у Анечки — у красавицы вашей?
— Вроде все в порядке — не виделись уже давно — она в Париже, уже несколько лет, как смылась туда из вашего Нью-Йорка. К нам в Израиль пока не собирается — все тот же ковид. Вся в искусстве — по этой части и диссертацию пишет в Сорбонне. Обзавелась молодым человеком — французом — любовь взахлеб.
— Наша все-таки немножко моложе, потому по детской еще глупости бесстрашно разъезжает-путешествует. Так что виделись мы совсем недавно. Они с новоиспеченным мужем по дороге из Принстона заехали к нам. Живут-то они в Вашингтоне. Она у нас математик, в аспирантуре в Мэриленде, а он физик. Поженились с налетом, когда им было по двадцать, а сейчас уже в декабре 23 стукнет. Время летит. Очень симпатичные. С энтузиазмом болтались по Нью-Йорку. Он за ней хвостиком…
— Да бросьте сказки рассказывать про неродную-то внучку. Откровенно говоря, мне совершенно не интересно.
И хлопнула трубкой.
Откуда такая злоба?
Бытие определяет сознание?
Через неделю получила Машка e—mail:
Маша, я прошу прощения за обидный и несправедливый выпад. Но наши с вами разговоры каким-то образом провоцируют с моей стороны недостойное поведение и потом мне стыдно, а посему нам, пожалуй, стоит прекратить общение. Ещё раз — прошу прощения. Лена.
У памяти в гостях
…Александра и впрямь была неродной внучкой — по мужу — от первого его брака, но об этом как-то никто никогда не думал. К Машке американочка в тридесятом поколении обращалась исключительно по-русски — баба Маша, как та в свое время научила ее.
Родилась она аккурат в ночь под рождество. Не успел Джеффри позвонить и сказать о рождении дочери, как они уже в госпитале через стекло разглядывали лупоглазую совершенно лысую кроху. И тут же влюбились в нее — с первого взгляда.
— Посмотри — какая красавица — волосатики какие-то несуразно-аляповатые — а наша лучше всех.
— Да-да — ты права — она особенная — выразительная. А профиль-то — профиль — египетский, как на картинке — вытянутый…
Джеффри с Милли жили в Staten Island-е, и после работы — по сути к ночи — Джордж — отныне Grandpa Хилл — на пару с бабой Машей нетерпеливо мчались на паром и не переводя дыхания, на всех парах спешили проведать внучечку — тут как тут — хотя бы на минуточку — хотя бы одним глазком.
А по выходным, наоборот, с утра пораньше дитя, нареченная гордым именем Александра, в сопровождении родителей неизменно возглавляла семейный триумвират, когда они навещали дедку с бабкой и титулованной прабабкой мамой Розой — так Роза Осиповна — Машкина мама — с незапамятных времен с легкой руки юного Джеффри именовалось в семействе Хилл. Ей нравилось это свойское, отдающее итальянским неореализмом прозвище — официоз нелепо русифицированного отчества, над которым она неустанно посмеивалась — Осип охрип — Архип осип — сменился статусом родственной ласковой домашности. Впрочем, допускались и сокращения — Джордж звал ее просто мамой.
Пока инфанта изволила почивать — жизнь взрослых замирала до нуля, но стоило ей открыть глаза, как они наперебой давай нянчиться с ней, хлопотать на чем свет стоит, суматошно передавая ее из одних нетерпеливых рук в другие не менее нетерпеливые, на что им мама Роза всякий раз пеняла за несдержанность:
— Да оставьте вы малышку в покое — ей, конечно, необходимо внимание, но вы просто надоедаете, она же устает от вашей чрезмерности — пожалейте ее — между прочим, ребенок тоже ведь человек.
Сама-то она иногда — словно невзначай — норовила, как и остальные, присоседиться к всеобщей любимице — то ручку погладит, то ножку поцелует, но неизменно держала дистанцию:
— Детям неприятны старые лица — с этим надо считаться — не навязываться — мало ли что хочется…
Все бы хорошо — но случилось несчастье — Роза Осиповна упала — перелом шейки бедра. И все закрутилось-завертелось совсем в другую сторону. Бегом с работы неслась Машка теперь уже не в Staten Island, а на Brighton Beach, в реабилитационный центр, куда Роза Осиповна определилась в надежде, что с родной речью излечение после операции пойдет успешнее. Но дело шло на поправку очень медленно, и тут Джеффри придумал, как помочь маме Розе.
Надо сказать, Хилл-младший на своем веку сменил не одну карьеру. Это сейчас после защиты диссертации он пошел по академической части и солидно профессорствует в Мичигане по информатике, а начинал-то он оперным певцом — тенором, да так успешно, что, получив степень магистра в музыке, был принят солистом аж в Оперу Сан-Франциско.
Хотя Джеффри и мама Роза приятельствовали, можно сказать, с самого первоначала, но, в сущности, их сдружила как раз опера. Дело к том, что однажды — сто дет тому назад — юная провинциалка Роза Шухман, не успев очнуться в столичной Москве, куда сбежала из местечкового захолустья — учиться, учиться и еще раз учиться, нечаянно-негаданно попала на оперный спектакль в Большой театр и не сходя с места влюбилась в оперу на всю жизнь.
Когда же у Джеффри прорезался тенор, и он неожиданно для всех решил податься в вокал, она оказалась, по сути, единственной, кто безоговорочно поддержал мальчика, да еще с энтузиазмом. Вот тут-то они и сблизились по-настоящему.
Английский Розы Осиповны был более чем ограничен — но это не мешало их закадычным собеседованиям, причем мама Роза относилась к Джеффри с чутким поощрительным участием, на что он отвечал уважительной доверительностью. А уж музицировали они обязательно и непременно — тенор, исполняя свой репертуар для единственного слушателя, великодушно не щадил голоса, а благодарная публика внимала, можно сказать, млея от счастья.
Очень скоро Джеффри, разочаровавшись не столько в сценической карьере, сколько в актерских интригах, ушел из театра, и перебравшись в Нью-Йорк, прибился — согласно тогдашней повальной тенденции — к финансовому берегу, но пения не забросил, участвуя по-прежнему и в концертах, и в конкурсах. Когда произошла беда с мамой Розой, он тут же откликнулся — в ближайший выходной с самого утра приехали они к ней на свидание всей семьей.
Не успели посиделки вшестером переключиться на угощение — как Джеффри с места в карьер предложил сначала устроить большой оперный концерт. Сказано — сделано — орущую благим матом Александру сдали на руки-поруки бабе Маше, Джордж пошел собирать публику, Милли аккомпаниатором уселась у рояля, Джеффри встал в позу, и — началось… Зрители — в большинстве своем больные старички и старушки — устроили настоящую овацию, некоторые даже плакали, а мама Роза сияла — сквозь слезы.
И тут случилось чудотворство — она пошла, не сказать, что твердо — шаг за шагом, но пошла — надежды внука на целебность концерта не пропали даром, и через короткое время ее выписали домой.
Но радость выздоровления длилась недолго, здоровье пошатнулось — то одно то другое. Маша с Джорджем спасали ее изо всех сил. И доктор Кенделл спасал и доктор Манн. Но не спасли — не стало мамы Розы. Стоял самый короткий месяц — февраль, но, казалось, он никогда не кончится, да он и не кончился, хотя с тех пор прошло много лет…
Год за годом…
…Между тем неуклонное время своим ходом шло и бежало, и не успели Хиллы-старшие оглянуться, как Хилл-младший плавно спикировал из опостылевших финансов в более увлекательные для него кущи — по отцовским стопам в компьютерную деятельность, к который приобщен был, можно сказать, с колыбели.
По всему поэтому переселились они из Нью-Йорка в Миннесоту, где его ждала новая работа и учеба в университете по новой специальности и где уже через год у них с Милли родился сын, титулованный опять-таки все тем же царственным именем — Александром, похожий на прабабку маму Розу, как две капли воды. Хотя — если говорить о каплях — ни одной капли крови их не объединяло, а вот сходство случилось совершенно недвусмысленное — игра природы или обыкновенное чудо — откуда такое? Поди догадайся.
Ну а Джеффри довольно скоро защитил диссертацию по компьютерной части, после чего четверка дружная ребят перекочевала в Мичиган по месту новоиспеченной преподавательской деятельности главы семейства.
Пока суд да дело Александра-девочка — она же Алекс — и Александр-мальчик — он же Алекс — росли-подрастали — у них это быстро. Дети дружили с малолетства, как близнецы — не разлей вода, хотя два года все-таки разница — но родители разрешали дочери играть с братом с самого его рождения, и та привязалась к малышу — разговаривала с ним, и едва научившись читать — читала ему, а читала она с двух лет — не успела толком заговорить, как нетерпеливые в родительском честолюбии отец с матерью давай учить ее грамоте. Машка и поныне не может забыть кроху, нравоучительно читающую книжку брату-капризуле, и тот мгновенно унимался.
Александра и в эпистолярном жанре поднаторела — писала им в Нью-Йорк подробные письма, откровенно говоря, редкостные по корявости букв и по сумасшедшей неграмотности, зато трогательно искренние:
— Я могу забыть все, кроме сабвея.
Чистая правда — когда в пятилетнем возрасте дед с бабкой привели ее в Нью-Йорке в музей естественной истории, она без удивления, хотя и радостно, но не более того, общнулась с динозаврами, о которых знала все, а вот в спиралевидный Гуггенхайм , о котором знать не знала, идти заупрямилась наотрез, вплоть до злых слез, но в сабвее — в сабвее от счастья совершенно захлебнулась.
В отличив от сестры Александр с большим энтузиазмом относился во всему, что может предложить Большое Яблоко, правда, он был в сопровождении старшей сестры, а она, повзрослев, антагонизма уже не проявляла — скорее даже наоборот. Впрочем, сабвей был для обоих увлечением номер один.
Свой пятилетний юбилей Александр задумал справлять на Марсе, решив предпринять это межпланетное путешествие через Нью-Йорк совместно с нью-йоркскими прародителями, которые и организовали для него космическую экспедицию. Стартовая станция большого впечатления не произвела, зато ракета доставила их на Марс с головокружительной скоростью. День рождения справляли прямо в кратере вулкана в темноте, при свечах — таинственно и сурово. В подарок он получил робота, который все умел. Несмотря на строжайший запрет ничего не трогать, Александр на обратном пути тихонько коснулся рукой каменной скалы, и неожиданно громко вскричал:
— Они нас обманули — это не Марс — это все пластик!
К счастью, он совсем не расстроился — скорее наоборот — разоблачение его только раззадорило, и он потом с воодушевлением рассказывал, как уличил подделку — спас всех от жуликов.
Оба они любили ездить в Нью-Йорк не только потому, что Нью-Йорк город особенный — им нравилось у бабки с дедом. Во-первых, вольница, дома-то дисциплинка — того нельзя, этого — а здесь бесконтрольно — любые передачи по телевизору, хоть всю ночь смотри, за компьютером сиди вволю, и книжки читай, какие угодно, и сладости ешь, сколько влезет. Во-вторых, с ними увлекательно. Особенно с дедом — он не только показывал фокусы, но и объяснял их секреты, и в магазине фокусов обязательно покупал самое необычное. И еще — он о компьютерах знал все. А баба Маша чего только не рассказывала — и про Колумба, и про Москву, и про ни с чем не сравнимое греческое число пи, у которого даже есть свой праздник 14 марта с обязательным вишневым пирогом.
Дети росли в музыкальном сопровождении — папа Джеффри продолжал иногда петь, когда в концертах, а когда, случалась, и в мюзиклах, а уж дома сам бог велел. Мама Милли давала уроки фортепьяно — вот и они с младенчества пели-играли. Хотя по музыкальной части — сочинительствовать — пошел только Александр — вроде получается, хотя успех пока ограничен стенами университета — судить еще очень рано. Александра занялась, наоборот, математикой и очень всерьез, что, впрочем, не помешало ей выскочить замуж в двадцать лет за такого же двадцатилетнего однокурсника-физика по имени Риччи — став при этом для разнообразия в замужестве Али: Али + Риччи = любовь.
Свадьба была многолюдной и шумной. Обалдевшее старшее поколение — мамы-папы-бабушки-дедушки сбились в кучу подальше от музыкально-танцевальной молодежи, сами себе не веря, что были такими же неугомонными.
Накануне свадебного буйства был, как водится, большой неформальный семейный обед, за которым новая родня могла перезнакомиться. Весь вечер тогда Маша проговорила с Риччи — по-русски — со школьных лет американский мальчик Ричард Тернер стал изучать русский — самоучкой из чистого интереса.
Это был не первый их разговор — в день, когда он пришел женихом к родителям Али — они позвонили в Нью-Йорк объявить о событии и заодно поговорить по-русски. Очень он это любил. Кстати, и Джеффри тоже нравилось в разговорах и с мамой Розой и с Машей ввернуть специально выученные русские слова. А Джорджу и учить не надо было. Еще до знакомства с Машкой, с детства, со времен холодной войны кое-какие слова осели в памяти любознательного мальчика, а уж потом — сам бог велел.
На следующий день Джеффри с Милли пригласили старших Хиллов в ресторан. Были только они вчетвером. За столом Джеффри так трогательно ухаживал за ними, что Маша проплакала всю ночь.
Да и много наплыло всякого-разного — невозвратного. Мама с Джорджем в обнимку — смотрят фильм, снятый в путешествии на Таити. Джордж комментирует — мама не все понимает, и оба смеются. Джеффри на гастролях в Нью-Йорке. У него крошечная, зато сольная партия — мама вся слух, лицо излучает счастье.
Вспомнилась Александра — еще дошкольница, Машка привела ее на работу, и девочка, испугавшись многолюдства и суматохи трейдерского этажа, плотно прижалась к ней и давай петь — одну за другой кошачьи арии из Cats — громко и с выражением. Успех был сногсшибательным, но солистка, не разжимая объятий, попросилась домой. Так они и ехали домой, тесно обнявшись. По дороге в свбвее она продолжала исполнение, не обращая ни малейшего внимания на аплодисменты и одобрительные комментарии ошеломленной публики.
Дома она перестала петь, разжала было объятия и прильнув опять, сказала со всею серьезностью:
— Баба Маша, я тебя люблю.
И тут же шаловливо добавила:
— У тебя есть мороженое?
…Через год после свадьбы, едва получив бакалавра, молодожены тотчас уехали из родных пенатов в Вашингтон — любознательно доучиваться и работать. Заполучив всевозможные стипендии, Александр еще раньше улетел из родительского гнезда а Кливлендскую консерваторию. В Нью-Йорк внуки звонили не часто, точнее — очень редко, но случалось. А вот Джеффри звонил — они с отцом были давнишними друзьями-сообщниками. Не зря однажды Джордж проговорился:
— Когда мы с Джеффри были маленькими…
Став, некоторым образом, коллегами, отец и сын с интересом и удовольствием стали общаться профессионально. И еще — после замужества дочери у Джеффри как будто открылся дополнительный шлюз сердечной доброты и заботливости, он стал к ним ближе, и к Машке — теплее.
День за днем …
…А потом случился коронавирус. Машу с Джорджем он застал в Париже, но они ничего о нем не знали, хотя оказались там аккурат перед закрытием Лувра. Тем не менее на выставку Леонардо да Винчи успели и по Лувру пошлялись в свое удовольствие, как никогда — целую незабываемую неделю они там провели — народу было на удивление мало, а из китайцев просто никого.
Музейный праздник этот обернулся домашней отсидкой на вполне неопределенное время, правда — по приезде, по неосведомленности-непониманию, они тут же бездумно махнули на пару недель покупаться-позагорать на полу-обитаемый крошечный гористый островок Карибского моря под названием Young Island. Возвращались Хиллы домой уже под медицинскими масками, предупредительно выданными администрацией отеля, в почти пустом самолете. Оголенный аэропорт Кеннеди — шаги отзывались эхом — ни дать ни взять ворота в ковидное сюрреальное пространство — ни души. И на улицах безлюдье. Маски. Страшно
Уселись дома — пережидать. Большой зимний европейский вояж по выставкам-музеям — Лондон, Дрезден, Берлин, Париж — все это теперь казалось чудесным сном — чародейской небывальщиной, а карибские каникулы вспоминались навсегда потерянным раем.
И тут — грянуло-грохнуло — Джеффри подхватил ковид, а за ним и Милли. Джеффри болел тяжело — слава богу, обошлось без госпитализации и без осложнений, но оглушительно и долго — больше месяца, Милли отделалась парой недель, к счастью, в легкой форме. Машка от ужаса лезла на стенки, тем более что видела, как Джордж не находил себе места. А тут еще позвонил младшенький — Александр и возбужденно-радостно сообщил:
— А у меня ковид. Только родителям не говорите…
— Ты где?
— У себя дома. Да не пугайтесь. Температура уже нормальная. Я почти не кашлял. И вообще я молодец — сам быстро справился с болезнью и никого не заразил.
— Как ты себя чувствуешь?
— Нормально — не волнуйтесь. Вы-то как?
— Мы в порядке, а вот ты нас беспокоишь.
— Все уже прошло, да и было почти бессимптомно. Честно. Вы все-таки родителям не говорите, я сам потом скажу. Позвоню еще сестре — испугаю ее. Ну, ладно — пока.
Вот так — мучительная беспомощность — хуже не бывает. Спасибо, что дети-внуки сами названивали, им ведь тоже куда как тревожно за старшее поколение, подверженное ковидной опасности по первое число. Ну а старшему-то поколению приходилось сдерживаться, лишний раз не звонить, понимая, что переболевших — прежде всего очень медленно выздоравливающего Джеффри — особенно беспокоить нельзя. Машка, конечно, подзуживала Джорджа хотя бы послать e—mail — спросить, что да как — страх, особенно по ночам — накатывал — никуда от него не денешься.
Одиночество в большом городе — общеизвестно и может быть элегически мечтательным и даже романтическим, а вот одиночество в большом городе во время острозаразного коронавируса это совсем другой коленкор. Хотя, почему одиночество — они ведь вдвоем, и им меж собой, вроде не скучно и наоборот — приятно. И тем не менее очутившись в карантинном затворе, они почувствовали себя нелюдимыми заключенными, запертыми в пустоте.
Никакой свободы передвижения, и вообще никакой свободы. И ни одного знакомого лица, и все сторонятся друг друга. И тут еще вдобавок грязная пена ненависти, исходящая от злобного дурака, очень кстати потерпевшего фиаско. Впрочем, а вольном городе Нью-Йорке вредоносного этого яда особенно не ощущалось, его, похоже, почти здесь и не было, может — только по окраинам.
Взаимодействие с соседями по дому, как и прежде, оставалось малозначительным — ничего нового, пока Сьюзен из соседней квартиры в самый разгар нью-йоркского жестокого карантина не подбросила им под дверь записку со своим телефоном, предлагая помощь. С тех пор она покупала им хлеб и молоко — как никак, а подспорье в дополнение к продуктовым заказам, где иногда попадались и цветы для Сьюзен. Нет худа без добра.
Здешние коллеги и друзья Джорджа не часто, но звонили, и даже изредка появлялись во всеоружии масок у подъезда на улице. Так что разобщение с друзьями произошло не у Джорджа — у Машки оно произошло — и довольно болезненное.
На американской земле у нее так и не получилось профессионального товарищества с сослуживцами, да и какое может быть единение на Wall—street-м финансовом рынке — самое поверхностное. Когда нет единения, то и разъединению неоткуда взяться. К тому же она давно в отставке.
Другое дело с ныне рассеянными по всему свету старыми московскими друзьями — любовь была, да вся вышла. Разумеется, нет правил без исключений, впрочем, как обычно, подтверждающих правила.
О чем бы они ни говорили — дикое зоологическое озлобление к Америке и американцам, напоминающее погромный антисемитизм, непременно проступало во всей своей смехотворной нелепости, причем рикошетом доставалось и Машке. Самое, пожалуй, удивительное, что кое-кто из этих ненавидящих многие голы вполне благоденствовали именно в презираемой ими стране Колумба, получив здесь и приют, и статус, и престижное положение, что не мешало им поливать грязью окружающую среду и словесно и публикуя в русскоязычной эмигрантской прессе антиамериканскую чернуху. Откуда такая злоба? Сознание определяет бытие?
Какое счастье, что Машкин юный родственник Петя — к тому же еще и по Машкиной девичьей фамилии Левин — Wall—street-й вундеркинд, бывший в свое время подопечным Джорджа исповедовал другую идеологию.
Петя то и дело навещал их — приезжал себе на велосипеде, как водится, в маске, конечно, и привозил им всякое баловство — орехи и разные сухофрукты, свежие булочки и даже мороженое. Они само собой в долгу не оставались — Джордж самолично пек специально для Пети шоколадное печенье, до которого тот был большой охотник. Хиллы спускались вниз, тоже, разумеется, в масках — им было о чем поговорить, да разве в масках-то этих пообщаешься в свое удовольствие!
Несмотря на то что уличные их встречи были кратковременными, душевную отраду и домашнее тепло они приносили и Машке с Джорджем, и Пете, к сожалению, опять же непродолжительно — верный сыновнему долгу, Петя — Финист ясный сокол был да улетел к обеспокоенной маме в Вену — когда вернется обратно — еще неясно, а пока он звонит и шлет e—mail-ы.
А потом пошли прививки, всколыхнувшие надежды, и вышло вроде как облегчение. К этому времени переболевшие уже выздоровели, и в положенное время все семейство стремительно вакцинировались. Между тем, едва ковидные тучи слегка подрассеялись, Али по работе послали в командировку в Принстон аж на целый месяц, и верный Риччи каждый выходной ездил к любимой жене. Вот тогда-то Хиллы-старшие пригласили Тернеров-младших повидаться — благо ехать на машине от Принстона до Нью-Йорка пара пустяков.
Сказано-сделано. Встреча получилась ошеломляюще приятной. Поначалу не без известной натянутости — еще бы — взрослая Александра, не говоря о Риччи, была им почти незнакома. Телефонные фрагменты не в счет — толком увидеться не удавалось уже давно. Зато разговорившись за столом, набрели на точки соприкосновения — сходные профессии, созвучные интересы, взаимная симпатия, и незаметно в их беседу проникла ласковая сердечность. Риччи не сводил глаз с юной жены, которая все стрекотала и стрекотала, и вдруг, вставши из-за стола, подошла и по-детски прижалась к бабе Маше — совсем как в прежние времена…
Так и надо, так и надо — не ходи, куда не надо
…Вообще-то при рождении ее записали Мариной, но никто никогда так ее не звал — дома она была Машуткой, для всех остальных, когда Машей, когда Машкой, а теперь — невозможно поверить — больше двадцати лет уже — как внуки обращаются к ней — баба Маша. Похоже, время завершает свой круг, но об этом лучше не думать. Она подошла к зеркалу. Стекло прельстительно отразило неувядающе-яркую синеву глаз под летучими бровями, но она на себя не смотрела, вглядываясь вглубь, в зазеркалье — ей там что-то померещилось — хотя вроде ничего и нет, да и откуда взяться?
И тут не своим, совершенно незнакомым аварийным сумасшедшим звоном рассыпался — грянул телефон. Не дожидаясь ответа, он подскочил, и из него будто само собой что-то заорало дурным хриплым голосом, и полилась несусветная злобная матерщина, и потом прочистив глотку, солидный баритон чеканно запел:
Пусть ярость благородная
Вскипает, как волна, —
Идет война народная,
Священная война!
И снова гнусная матерщина…
Не успела Машка протянуть руку, чтобы перезагрузить взбесившийся мобильник, как из него в открытую ладонь ее тяжело грохнулся, как ей показалось, плевок. Гадливо отвернувшись, она побежала в ванную смыть эту дрянь, но не тут-то было — из крепко зажатой пригоршни отчетливо, хотя и не громко, зазвучало вполне членораздельное:
— Не сметь — замочу в сортире!
Вот это да! Противно и — чего греха таить! — жутко, но любопытство пересилило и страх, и отвращение — в ответ на угрозу рука сама собой разжалась, и приглядевшись, Машка увидела, что ошиблась — нет, это вовсе не плевок и не червяк, хотя смахивает и на то и на другое, а уменьшенный до карманных размеров — небезызвестный гельминтологически противный главнокомандующий небезызвестной воинственной державы. Хотя державу эту она давным-давно покинула, но знала ее пакости назубок, ну а пакости их главаря широко известны, так же, как и его тщательно отглаженная физиономия. Он-он-он! — все на месте — выцветшие треугольные щелки глаз, даже скучные поперечные морщины на лбу, набегающие от непривычных усилий мысли, не говоря об уголовном лексикончике, и полуграмотном произношении. Не растерявшись, она быстрым ходом прошла в туалет, выбросила эту мерзость в унитаз, спустила воду и тщательно вымыла руки.
А дальше-то что? А кто его знает…
Оригинал: https://7i.7iskusstv.com/y2022/nomer5/lapidus/
